картошку и овощи они закупают на год вперед в деревне, у них во дворе
погреб: "Как-никак, а мы с машиной!" Но все же есть приработки или их нет?
- Ладно, не для печати, - говорит Пирогов железной рукой кладя вето на
мою дальнейшую писанину в блокноте. Мой средний заработок не 130 рублей в
месяц, а 170.
"Что же вы мне голову морочите!" - чуть было не воскликнул я.
Действительно, на следующий день мне дали в автоколонне официальную справку
о заработке шоферов и против фамилии Пирогов М. Ф. стояла цифра "174". Он не
смутился. "Вы с меня, - сказал он, - хотите писать лицо всех шоферов страны.
Но все ли так зарабатывают? Мне прибедняться нечего, я живу открыто, и семья
питается так, что перед соседями по квартире не стыдно. Но ест ь ребята,
которые получают меньше. так вот, - закончил он решительным тоном, - или
берите другого шофера, или вычеркивайте ковер с водкой!" Теперь я приведу
официальные данные. Из 97 шоферов, работающих в одном отряде с Пироговым,
заработки распределяются следующим образом: до 150 рублей в месяц получают
44 человека (из них только 6 водителей - меньше 100 рублей), а более 150 -
53 человека (из них 19 получают свыше 200 рублей в месяц). Таким образом,
если действительно не прибедняться, можно сказать: деньги у шоферов есть."
Спрашивается, в чем дело? Почему такое противоречие со
среднестатическими 130 рублями? А фокус, оказывается, в том, что... Цитирую:
"Однажды Михаил Федорович сказал жене: "Буду приходить домой вовремя,
буду меньше получать. Выбирай!" Ответа не последовало. С тех пор Пирогов в
середине каждого месяца прикидывал: какой будет заработок? Если меньше того,
на который рассчитывал, он задерживался на работе дольше, делал лишние
рейсы, или брал прицеп, или просил включить его в график на воскресенье.
Фактически он сидел за двумя, а то и за тремя баранками. Считайте:
собственно машина - раз, прицеп - два и полторы-две смены в сутки - три. Это
очень трудно..."29
Еще бы! Мне стало понятно, почему Пирогову некогда учиться, почему у
него нередки скандалы с Марией Никаноровной, почему он так ревностно следит
за техническим состоянием машины, своей кормилицы, и отчаянно ругает
легкомысленного сменщика, действительно зарабатывающего пресловутые 130
рублей в месяц, и почему хитрит с начальством, а начальство - с ним, ведь
сверхурочные законом запрещены. но обе стороны, будучи "счастливыми",
сверхурочных часов "не замечали" и т. д.
Сделаем вывод. Хорошо ли, что очеркист не испугался "мешающей детали",
не отсек ее и не выбросил вместе с ковром и поллитровкой, хотя она и грозила
спутать одну из запрограммированных мыслей? Да, хорошо. А мысль, не бог
весть какая, была: поскольку шоферы зарабатывают мало, их безусловную любовь
к профессии надо объяснять вовсе не меркантильными соображениями, а тем, что
машина дает ощущение физической свободы, относительную самостоятельность,
скорость передвижения. общение с дорогой, смену впечатлений. Так что же?
"Мешающая деталь" поломала эту маленькую составную общей концепции,
разрушила ее? Ничуть. Скорее, подтвердила, укрепила и даже углубила.
Зарабатывая не 130, а 170 - 200 рублей в месяц, шоферы тратили столько сил и
трудились с такой нагрузкой, что давно бы бросили шоферское дело, если бы
держались только за деньги. Стало быть, не отвергнув "мешающей детали", мы с
ее помощью проникли в суть профессии поглубже, узнали много скрытых
подробностей, окунулись в густой человеческий быт.
Убежден, верную концепцию никакие "мешающие детали" не в силах
поколебать, и потому не нужно от них отказываться. Более того, если
концепция верна, никакие детали не могут ей быть "мешающими". Ну, а если
реальная действительность все же ломает предварительное представление, то
грош ему цена, такому предвидению, туда ему и дорога. Как говорил Шерлок
Холмс: "Побочные обстоятельства бывают иногда так же красноречивы, как муха
в молоке". В нашем журналистском деле очень важно определить: где "молоко",
а где "красноречивая муха", и ни при каких случаях, жертвуя молоком, не
выбрасывать вместе с ним "красноречивых мух".
Нет, нельзя обманывать читателя, нельзя вводить его в заблуждение. Чем
быть предвзятыми, лучше быть послевзятыми. В. Г. Белинский в свое время
писал: "Часто путешественники вредят себе и своим книгам дурною замашкою
видеть в той или другой стране не то, что в ней есть, но то, что они
заранее, еще у себя дома, решились в ней видеть, вследствие односторонних
убеждений, закоренелых предрассудков или каких-нибудь внешних целей и
корыстных расчетов. Нет ничего хуже кривых и косых взглядов; нет ничего
несноснее искаженных фактов. А факты можно искажать и не выдумывая лжи...
стоит только обратить внимание преимущественно на те факты, которые
подтверждают заранее составленное мнение, закрывая глаза на те, которые
противоречат этому мнению"30.
Итак, квинтэссенция: в тему, полагаю, нельзя врываться, в нее надо
входить медленно и размышляя, в итоге должна создаваться концепция -
мыслительная модель будущего произведения, свободная от предвзятости;
предвзятость - плен для журналиста, концепция - его свобода; если концепция
верна, для нее не существует "мешающих деталей", если ошибочна - все детали
для нее "мешающие". Право же, не скажешь лучше А. С. Пушкина:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.31
Переведем на наш профессиональный язык: тема, впервые явившаяся
журналисту, не мешает и не должна мешать его свободному роману, даль
которого газетчик хоть и различает, но пока еще не ясно. Однако да
здравствует главное - концепция - тот самый магический кристалл, с помощью
которого и через который можно разглядеть любые дали документального
повествования!
Прошу заметить: разговор о концепциях, предвзятости и "мешающих
деталях" ведется отнюдь не ради красного словца. Он обнажает метод работы
современного советского газетчика и суть выраженную в партийной
объективности, освобожденной от предвзятости, этой родной сестры
конъюнктурщины, но не освобожденной от трезвого, реалистичного и
принципиального подхода к явлениям действительности.
Угол зрения. Мы много говорили о том, как выходить на тему, откуда ее
брать, но пока еще не касались наиважнейшего вопроса, без ответа на который
нечего и думать о сборе материала: какая имеется в виду тема? Любая ли? Ну
понятно - актуальная, ведь мы газетчики. Понятно - значительная по
проблематике, на то мы и публицисты, а публицистика по мелководью не
плавает. Понятно - острая и как минимум имеющая свежий поворот.
А вот достаточно ли всем понятно, что тема, избираемая журналистом,
должна быть максимально приближена к его личности, соответствовать его
знаниям, находиться в кругу его интересов и симпатий? Впрочем, что означает
"должна"? Быть может, это вовсе не обязательно? Тем более что опытные
журналисты, хорошо владеющие техникой, умеют "прикрывать" и свою антипатию к
теме, и даже отсутствие собственных знаний по конкретной проблеме.
Иными словами: я "за" или "против" многотемья; "за" или "против" узкой
специализации? Что дает, с моей точки зрения, большую эффективность: широта
тематического охвата, но при выраженном дилетантизме журналиста, или узость
тематики, но сопряженная с истинной глубиной?
Спор этот старый, хотя, казалось бы, чего тут ломать копья? Идеально
было бы при широте охвата да обеспечивать рекордную глубину. Однако как
достичь такого идеала? Вот тут-то и проходит водораздел между спорщиками:
одни считают, что ближайший путь к идеалу лежит через узкую специализацию,
другие отдают предпочтение широкой дороге многотемья.
Моя позиция сложнее, постараюсь со временем ее изложить, но одно для
меня бесспорно: в основе любого творчества должны лежать фундаментальные
знания. Мгновенной озаренности, как и гениального наития, хватает ненадолго,
а чтобы целую жизнь прожить, да еще журналистскую, из сплошной суеты
состоящую, из бесконечных заданий сотканную, из миллиарда строк сложенную, -
какая уж тут озаренность! Работать надо из года в год, изо дня в день, из
часа в час! Теперь-то могу, наконец. заявить в полный голос, что, ратуя за
создание концепции, я ратовал прежде всего за фундаментальность знаний
журналиста, как раз и выраженных в этих концепциях, за информированность, за
основательность жизненного и социального опыта. В конце концов поставим
вопрос и так: что первично в нашем деле - личностные качества, которые
позволяют заниматься журналистикой, или занятия журналистикой, которые дают
возможность накопить необходимые качества? У меня нет сомнений: только
личность, непременно личность, она первична! Нельзя построить второй этаж,
пропустив первый.
Прерву на этом повествование, отложив на время тезис о необходимости
фундаментальных знаний, и обращусь к опыту известных журналистов
"Комсомольской правды", ныне работающих, попробую разобраться, "кто" из них
"кто".
Василий Песков. Наверное, я посчитал бы его узким специалистом "по
природе", если бы публикации на эту тему не имели такого нравственного
воздействия на читателя. Кроме того, я не знал бы тогда, "к чему" отнести
знаменитую серию публицистических материалов Пескова (написанных совместно с
Б. Стрельниковым) "По Америке" и его яркие репортажи о полетах в космос, и
острейшую статью, посвященную хозяйственной проблеме - развитию рыбного
промысла в стране, и автобиографический очерк "Я помню...", повествующий о
военных годах. Можно долго перечислять темы, которых коснулся в своем
творчестве "узкий специалист" В, Песков, демонстрируя разнообразие.
В таком случае, быть может, избрать критерием качество публикаций? Но
кто возьмет на себя роль оценщика? Читатель" Хорошо. И вот, представим себе,
"Окна в природу", наиболее популярные у читателя, выходят на первое место,
что вроде бы позволяет нам отнести автора к числу "узких специалистов". Но,
во-первых, никто читательского опроса по сему поводу не проводил, это всего
лишь наше "допущение". Во-вторых, известно, что популярность журналиста
иногда объясняют не столько качеством, сколько количеством его выступлений в
газете. Если так, то "Окна в природу", публикуемые со строгой
периодичностью, "забьют" прочие материалы Пескова, оттеснят качество, как
критерий на второй план и надежность нашего вывода об "узости" журналиста
будет ничтожной. Так, спрашивается, "узкий" или "широкий" специалист В.
Песков? Ответ уже на кончике языка, но не будем торопить себя с выводами.
Ярослав Голованов. Я бы сделал науку его "узкой профессией", тем более
что и по должности он - научный обозреватель "Комсомольской правды". Но куда
девать в таком случае знаменитую публицистическую статью Голованова
"Халтура"? И громкое, филигранно отточенное выступление, связанное с именем
фигуриста Горшкова? И публицистический очерк о председателе колхоза? И
"открытое письмо" министру путей сообщения, в котором поднимаются вопросы
сервиса на железной дороге? Однако не могу отрицать и того, что наука -
"конек" Я. Голованова, что в ней он как рыба в воде.
Иван Зюзюкин. Я бы считал его "узким специалистом" по школьному
воспитанию, по школам вообще и педагогам в частности - тому многочисленные
подтверждения в виде очерков, опубликованных, например, под рубрикой: "Люди,
я расту!". Но что делать с материалом "Стратонавты", который, кстати
сказать, логичнее "отдать" Голованову? И с прекрасной документальной
повестью "На минном поле", опубликованной несколько лет назад в
"Комсомольской правде"?
Инна Руденко. "Жена", "Женщины", "Просто правда", "Он и она" - тут уж,
казалось бы, нет никаких сомнений: "специалист" по так называемой
морально-нравственной теме. И вдруг - но вдруг ли? - философский материал о
преподавании литературы в школе, "экономический очерк" о строителе Злобине и
его методах, очерк об актере, исполнявшем роль Павки Корчагина в
телевизионном фильме, - как говорится, не счесть алмазов!
Я нарочно начал с тех журналистов, кто даже в редакции имеет амплуа
"узких специалистов", но если мы так просто их "развенчали", что говорить о
Геннадии Бочарове, о Капитолине Кожевниковой, о Николае Боднаруке, о Татьяне
Агафоновой, о Лидии Графовой, о Викторе Липатове, которые в "узких" никогда
не ходили и "всеядность" которых просто поразительна" Да и я, грешным делом,
ухитрился выступать в газете на темы моральные, нравственные, хозяйственные,
связанные с воспитанием, научные, исторические, экономические, социальные,
имеющие отношение к преступности - какой страшный разброс! Плохо ли это?
Хорошо? И о чем свидетельствует?
Не отрицаю: есть в журналистике и "однотемники". В "Известиях",
например, Юрий Фофанов, который специализировался по юридической тематике, в
"Советском спорте" - Станислав Токарев, в "Комсомольской правде" - Анатолий
Иващенко (сельская). Порывшись в памяти, можно добавить еще несколько
фамилий. Но не следует обольщаться: даже "чистые однотемники" лишь до тех
пор могут называться "чистыми", пока не заняты человековедением, пока не
раскрывают проблемы через людей и их отношения, пока не воздействуют на
эмоции и чувства читателей. Спортивные репортажи Павла Михалева в
"Комсомольской правде" несли нравственный заряд, который не снился авторам
иных очерков на морально-нравственные темы, а сегодня, с легкостью волшебной
перейдя со спортивных рельсов на международные, этот журналист прекрасно
пишет о политике, закладывая в свои репортажи и статьи все тот же
нравственный запал. "Чистый деревенщик" Георгий Радов был публицистом
высокого ранга, демонстрирующим очень широкие интересы. Кажется, при шла
пора подводить итог.
Что характерно для творчества перечисленных выше журналистов? Как ни
парадоксально прозвучит мое утверждение, но - "узкая специализация" каждого!
Хотим мы или не хотим, а Песков все же "специалист по природе", Голованов -
"по науке", Зюзюкин - "по школе", а я, например, - "по преступности" и т. д.
Но "узкая специализация" не мешает браться за самые разные темы, больше
того - помогает" Почему? Потому что и Песков, и Голованов, и Зюзюкин, и
Михалев, и все остальные, обладая фундаментальными знаниями в какой-то одной
области, не замкнулись в ней, во-первых, и получили угол зрения на прочие
темы, во-вторых. О чем бы ни писал Песков, в его материалах "сидит" забота
обо всем живом и неживом, что нас окружает, мы постоянно чувствуем этот
рефрен, он звучит у Пескова, как припев в песне. Какой бы темы ни касался
Голованов, он подходит к ней как научный обозреватель - не только по
методологии, но и по сути. Потому что сумма знаний журналиста - это его
точка отсчета, это плацдарм, с которого он ведет наступление на самые разные
темы, это фундамент под здание, которое он строит.
Разве мы против такой "специализации"? Думаю, против той, что
заковывает журналиста в латы одной темы, являясь одновременно и фундаментом,
и зданием да еще без окон и дверей. без доступа свежего воздуха. Потому что
газетчик рано или поздно, но начинает задыхаться, у него появляется, как
говорят врачи, резистентность - привыкаемость к лекарству, а в данном случае
- к теме, он перестает чувствовать ее, начинает повторяться, переходит на
штамп и в подходе, и в исполнении, скучнеет и даже тупеет, теряет
способность рождать новые мысли, приводить новые доводы и резоны, короче
говоря, вырабатывается.
В самом деле, если журналист написал достойный материал, способный
разбудить общественную мысль, значит, он снабдил его достаточно убедительным
набором доводов. А где взять новые доводы, если, не повторяясь, писать на ту
же тему через неделю или месяц? Психологически мы так устроены, что, однажды
выступив серьезно, исчерпываем себя на весьма солидный срок. Читатель, как
правило, этого не понимает и, откликаясь на наше выступление, забрасывает
нас новыми и новыми фактами, шлет и шлет "аналогичные случаи", и все это
впустую, напрасно, совершенно бесперспективно - по крайней мере в нашем
исполнении. Как же не посочувствовать бедным "однотемникам", которые не
день, не месяц и не год трудятся на отработанном пару! Мысли на деревьях не
растут, вот и приходится бесконечно повторяться и цитировать себя, тиражируя
прежние выступления.
А писать-то как раз надо, по-моему, так. чтобы повторение исключалось!
Если журналист чувствует, что вслед за одним материалом он тут же готов
сесть за второй на ту же тему, это значит, что он в первом не выложился, не
исчерпал себя - и пусть не обманывается: его выступление было слабое. Один
известный поэт, рассказывают, вошел однажды в бильярдную Дома литераторов,
взял кий и гордо произнес прежде, чем ударить по шару: "Написал о любви.
Закрыл тему!" Мы, журналисты, как бы иронически ни относились к словам
поэта. должны тоже стремиться к созданию таких материалов, которые
"закрывали" бы тему. По крайней мере для нас самих. По крайней мете на
какой-то срок.
Нет, я не могу быть против "специализации", но я бы умер от тоски,
приговори меня кто к пожизненной теме! Людям, занимающимся умственным
трудом, не зря рекомендуют для отдыха труд физический. Спортсмены чередуют
ритм тренировочного бега, чтобы не потерять интерес к тренировке. даже не
знаю, какие еще требуются аналоги в доказательство того, что журналист
должен менять тематику своих выступлений. Вспомним хотя бы о том, что свежий
взгляд на незнакомую проблему обеспечивает взрыв идей: в большинстве своем
они, возможно, и пустые, но после просеивания вдруг остается какая-то
"мыслишка", которая может стоить десяти традиционных, родившихся в головах
специалистов. Разумеется, я не призываю к невежеству, якобы облегчающему
открытия, а говорю лишь о том, что фундаментальные знания журналиста в
какой-то одной области дают ключ к своеобразному пониманию проблем,
связанных с другими областями. так, врачи, работающие над трансплантацией
внутренних органов, приглашают для консультации и даже соавторства не
коллег, а инженеров, ничего не смыслящих в медицине, но зато разбирающихся в
устройстве насоса, в котором в свою очередь ничего не понимают врачи,
знающие устройство сердца. Иными словами: "узкая специализация" необходима
журналисту не для того, чтобы стать "однотемником", а для того, полагаю,
чтобы с ее помощью, как с помощью бура, проникать в глубины новых тем, имея
при этом свой собственный "угол зрения".
В этом смысле печально я гляжу на выпускников журналистских отделений и
факультетов. Сколько лишних трудностей им придется преодолеть в сравнении с
теми, кто приходит в журналистику, имея диплом врача, педагога, инженера,
физика, юриста и т. д.! А еще лучше не диплом, а практику, дающую вкупе с
дипломом те самые фундаментальные знания. о которых мы говорили. "Чистым"
журналистам, увы, приходится специализироваться на ходу, уже работая в
газете, а это сопряжено с целым рядом специфических трудностей:
разнообразием заданий. при которых просто некогда насытиться знаниями,
текучкой и т. п.
Если бы в каждой газете молодым журналистам предоставляли время на
выяснение симпатий к темам, а потом год-полтора - на глубокое изучение
проблемы, на "узкую специализацию", то это был бы самый короткий путь к
формированию журналиста широкого профиля. Практика показывает, что таким
путем прошли многие известные публицисты нашего времени. любой газетчик,
если он того хочет, может приблизиться к идеалу, во всяком случае
качественно измениться в лучшую сторону. За счет чего? За счет расширения
тематики на основе "узкой специализации".
Полагаю, этим диалектическим выводом мы и закончим разговор о круге тем
и эффективности журналистского труда.
Что дальше? Не пора ли, наконец, "закрывать чемодан" и реально
приниматься за воплощение замысла? Тема есть, сумма мыслей - тоже, адрес -
на конверте письма... Неужто опять какая-то задержка? Что же на сей раз?
Пустяк: надо решить, стоит или не стоит ехать в командировку по данному
конкретному делу.
...Гражданином быть обязан. Напоминаю: в свое время, работая с письмом
Сергея Т., мы отложили до создания концепции вопрос о том, нуждается ли
автор письма в конкретной помощи журналиста. Пришел момент ответить.
Собственно говоря, ради чего следует ехать в командировку? Только для того,
чтобы набрать детали и получить подтверждение концепции? А не лучше ли
запереться в любом редакционном кабинете и ли у себя дома, вчитаться еще раз
в письмо Сергея и написать очерк? Получится, возможно, насыщенный мыслями
острый материал, который назовут в газете "безадресным", и он дело сделает:
"разбудит" читателя и внесет свою лепту в формирование общественного мнения.
Зачем в таком случае командировка, тем более что автор письма, вероятно, не
желает раскрывать инкогнито?
Несмотря на правомерность такой постановки вопроса, ответ у нас давно
заготовлен и угадывается: надо ехать! И не автору письма решать это;
журналист, и только журналист вправе принимать решение: искать и ли не
искать анономщика, ехать или не ехать к человеку, укрывшемуся за
какой-нибудь буквой алфавита. Но бывает, что инкогнито не прозрачное, все
"концы" спрятаны в воду, тогда ситуация безвыходная: подняв руки вверх,
газетчик остается дома. Другое дело - вопрос, связанный с обнародованием:
приехав и обнаружив анонимщика, журналист обязан учесть мотивы его
инкогнито, его желание или нежелание получать "известность" и в случае
категорического отказа автора письма гарантировать ему написание того же
"безадресного" материала.
Почему так? Да потому, что в обязанности журналиста, кроме прочего,
входит делание конкретного добра. причем независимо от того, будет или не
будет написан материал, будет или не будет он опубликован. Довольно часто
авторы писем скрывают себя, ошибочно полагая, что если приехал
корреспондент, жди теперь каждый номер газеты. Стало быть, тем более
газетчик обязан за них решать вопрос о конкретной помощи.
Человеку плохо, так плохо, что он пишет в редакцию, и, даже пусть он
укрылся за буквой "Т.", сам факт обращения в газету есть призыв о помощи.
Можем ли мы оставаться равнодушными? Можем ли не протянуть ему руку, имея
возможность ее протянуть?
Кроме того, что мы - журналисты, мы еще самые обыкновенные люди, и нам
должно быть свойственно умение совершать нормальные человеческие поступки.
Больше того, в зависимости от способности творить добрые дела мы либо
состоимся как журналисты. либо не состоимся. Фиаско человеческие по законам
высшей справедливости должно сопровождаться фиаско профессиональным - жаль,
действительность иногда делает исключения из этого мудрого правила.
Вернемся к письму Сергея Т. Оно наполнено отчаянием, безысходностью -
крик души семнадцатилетнего юноши. Отдадим дань излишней аффектации,
свойственной возрасту, и гиперболизации негативной стороны дела - так
выглядит картина с нашей точки зрения, а для Сергея она истинна,
следовательно, чревата последствиями. Юноша на краю беды.
Ехать! - другого решения быть не может. Чем помочь и как, надо
придумать на месте. Вовсе не исключено, что одного разговора с родителями
подростка окажется достаточно, чтобы они оставили сына в покое. Или,
возможно, наше официальное обращение к председателю исполкома, который, судя
по письму, уже вмешивался в дело, приведет к тому, что напряжение вокруг
имени Сергея будет снято. Разумеется, при этом нельзя забывать о наших
профессиональных обязанностях, поскольку написание то ли адресного, то ли
безадресного материала отнюдь не исключается.
Я говорил уже, что журналисты должны жить по принципу "рабочее
состояние", то есть все должно идти в дело, в материал, на газетную полосу.
Этот принцип не исключает, а предполагает конкретное добро, делать которое
мы так же обязаны, как врач кидаться на помощь раненому человеку, даже не
находясь в данный момент на службе. И не только в силу общих принципов
гуманности, не только потому, что любой человек должен быть "хорошим",
"отзывчивым", "добрым", хотя все это имеет к нам, журналистам, самое
непосредственное отношение. Помимо общих мотивов требование делать
конкретное добро диктуется нам мотивами профессиональными: гражданской
позицией. без которой не может обойтись человек, носящий звание "журналист",
необходимостью собственным поведением утверждать нормы социалистической
нравственности и морали, стремлением к социальной справедливости. В народе
не зря полагают газету одной из "последних инстанций", а потому и жалуются в
нее, когда исчерпаны на местах все официальные возможности. Нет, одним умом
журналист не может быть журналистом: ему необходимо еще осознание своей
почетной и ответственной миссии в обществе.
Помогать формированию общественного мнения? Будить у читателя мысль?
Это, по-моему, зависит еще от того, кто формирует и будит, от того, какие мы
- искренние или фальшивые, циничные или прямодушные, с чистой совестью или с
замаранной, добрые или добренькие, непримиримые или идущие на компромисс, и
способны ли мы сами совершать поступки, к совершению которых призываем.
Мы не в детском саду и даже не в школе, где иногда приукрашивают
профессию, имея благое намерение от нее не отпугнуть. И потому, ведя
профессиональный разговор, скажем так: в каждой строке, которую мы пишем и
публикуем, мы прежде всего самовыражаемся, стало быть, и саморазоблачаемся.
Мы пишем так, какие мы есть, и читатель это прекрасно видит, чувствует,
знает, улавливая по нашим словам, оборотам, интонациям нашу суть, он точно
знает, каково наше истинное отношение к жизни, даже если мы провозгласим
иное.
И он либо верит журналисту, либо не верит.
Он либо берет журналиста с собой в разведку, либо не берет.
Он либо идет с журналистом в разведку, либо не идет.
В этом смысле очень важна, мне кажется, атмосфера в газете, которую
каждый из нас представляет. Заблуждается тот, кто думает, что журналиста уже
ничто не воспитывает, не развивает и не тормозит в развитии - не только в
профессиональном, но и в человеческом плане. Атмосфера принципиальности,
понимания, демократизма, сочувствия. доброты, товарищеской заботы,
исключающая злобность, зависть, наушничество, мелочность и беспринципность,
делает нас такими, какими мы должны быть, если хотим достойно выполнить нашу
святую миссию,
Итак, решая вопрос о том, ехать или не ехать в командировку по
чьему-либо письму. мы по сути дела прикасаемся к существеннейшей проблеме
журналистики: что на первом месте для нас - выступление в газете или
достижение конкретного добра? Добра, за которым следует видеть борьбу за
социальную справедливость в широком смысле слова, утверждение норм
социалистической морали и нравственности каждым нашим действием и поступком,
при этом даже без публикации материала?
Помню, в "Комсомольской правде" однажды была затеяна на газетной полосе
дискуссия: если тонут одновременно физик и рабочий. а у читателя есть
возможность спасти только одного, кого надо спасать? Посыпались письма,
мнения разделились, нашлись доводы и за ученого, и за рабочего, а потому
вдруг кто-то сообразил, что сама постановка вопроса безнравственна.
Так не будем повторять той же ошибки. Пожарник должен тушить пожары,
врач - лечить, а журналист - писать. Если кто-то из вышеперечисленных не
выполнит своих обязанностей, нет смысла в его профессиональном
существовании. Но при этом каждый из них не может не совершать добрые
поступки сверх всяких профессиональных "норм" и требований, а потому
пожарник выносит из горящего дома не только девочку, но и ее любимую кошку,
рискуя жизнью; врач оперирует в самолете или в подъезде дома, хотя по
"нормам" мог бы этого не делать; а журналист несется за тридесять земель,
чтобы помочь семнадцатилетнему юноше по имени Сережа, не помышляя о том, что
важнее - глобальное выступление в газете на тему о взаимоотношениях
родителей и детей по поводу ранней любви или душевный покой одного Сергея.
Короче говоря, не надо ставить в очередь заботы профессиональные и заботы
общечеловеческие. Одни вытекают из других. Что в нашем деле первично, а что
вторично, не подлежит обсуждению.
Прерву на время повествование, чтобы рассказать историю, однажды
случившуюся со мной. Это было в 1956 г. Я работал тогда адвокатом, но уже
"пописывал". Как-то журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов.
Остановился в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?), материал
собрал на каком-то заводе и в один прекрасный день приготовился в обратный
путь. Билет на поезд был в кармане, оставалось оформить документы на выезд.
И вот там, у овального окошечка администратора, произошло знакомство,
сыгравшее значительную роль в моей жизни, и, полагаю, не только в моей.
"Как жаль, что вы рано уезжаете! - что-то в этом роде сказала
администраторша Марта Ивановна (я почему-то запомни л имя этой славной
женщины). - Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку!" - Какому?" -
вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины
мальчика лет двенадцати. Густые каштановые кудри , худенькая мордашка,
возможно, печальные глаза - они просто обязаны были быть печальными: Борис -
так звали подростка - был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с
почками), а жил под Саратовом в доме чужих людей.
Так случилось, что он, по выражению Марты Ивановны, "приблудился" к
гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к
Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал,
подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу мальчик получал
подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжелое
впечатление: гостиница, которую я и, очевидно, все в ней живущие
воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным
источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, что
попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов
туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: устройте! За весь разговор
Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного
корреспондента", как смотрят верующие на икону.
На улице ждала вызванная машина, до поезда оставалось минут двадцать.
Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в
Саратове и не пошел по начальству. Я попросил у Марты Ивановны листочек
бумаги, написал на нем адрес "Пионера", собственную фамилию и сказал Борису:
"Ты грамотный? Опиши все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И
уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах
и начисто о Борисе забыл - признаюсь в этом откровенно, как ни горько
признание. Вероятно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный
звонок. Сотрудница "Пионера" попросила меня немедленно приехать в редакцию.
"Зачем?" Приезжайте, узнаете. В то время "Пионер" находился на шестом этаже
старого здания комбината "Правда", в тихом закутке, который я быстро прошел,
обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была
толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Н. С. Ильиной, за ее редакторским
столом, "моего" Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка,
печенье, конфеты и молоко. Сотрудники - это были в основном женщины - молча
стояли вокруг и смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из
Саратова. Он решпил не "разводить бухгалтерию", не писать какие-то письма, у
него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер
не позволил ему пользоваться бесплатно попутным транспортом или зайцем ехать
на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.
Неделю, пока его устраивали в детский дом, он был нарасхват, по очереди
ночевал у сотрудников журнала. Мне удалось получить его только раз.
Спокойный, рассудительный, ничуть не сентиментальный. как ни странно,
воспитанный, обладающий природным тактом, Борис был к тому же очень
самостоятельным мужчиной, отказывался от рублей и пирожных и только в одной
страсти не умел себя сдерживать - в страсти фотографировать. Хотя аппарата у
него не было, все копейки он тратил не на мороженое, а на проявители,
закрепители и фотобумагу. С немалым трудом Н. С. Ильиной удалось устроить
его в Калининградский детский дом. По странному стечению обстоятельств
профилирующим предметом была в нем фотография.
Вся редакция провожала Бориса. Он был причесан, умыт, одет во все
новое, а за плечами у него был рюкзачок, в котором лежала новенькая "Смена"
с полным набором проявителей и закрепителей.
Вот, собственно, и вся историю Бориса. Наверное, я рассказал ее не
столь академично, как того требуют обстоятельства, но что поделаешь,
рассказчик - тоже человек.
Перейдем к выводам.
В холле "Комсомольской правды" на обелиске высечены имена шестнадцати
газетчиков, погибших в Вели кую Отечественную войну с удостоверениями
корреспондентов, но как рядовые солдаты. Их смерть, жизнь и работа остаются
примером для нас и в мирное время. Мы всегда обязаны помнить, что для
журналистов никто не пишет "особых" законов, не придумывает "особой" морали.
Мы должны и работать, и жить, принимая решения и как газетчики, и как
рядовые советские граждане. Такой подход к нашей профессии - основа основ
журналистики. Впрочем, вряд ли кто из нас воспринимает профессию иначе.
Нельзя забывать и о том, что в сравнении с другими рядовыми гражданами
мы, представители чрезвычайно острой профессии, несколько лучше вооружены: у
нас всегда остается реальная возможность газетного вмешательства и
разоблачения зла. Эта возможность - тоже оружие журналиста, тоже форма его
активного вторжения в жизнь. Однако пользоваться таким оружием следует
осторожно, то есть профессионально. Категорически нельзя позволять "личному"
перехлестывать через край и сводить с помощью газеты личные счеты. Надо
всегда стоять на принципиальных государственных и партийных позициях,
постоянно ощущать ответственность перед обществом и помнить, что мы работаем
в газете как представители и выразители общественного мнения. Вот почему
сотрудники отдела писем, получив жалобы читателей, проверив их с помощью
собкоров "на местах" или по телефону, составляют "сопроводиловки", в которых
выражают свое отношение к факту, а затем пересылают жалобы в соответствующие
инстанции. Нет ни статей, ни публикаций, и между тем "меры приняты"!
Очеркисты, по-моему, тоже могут писать "сопроводиловки", звонить по
телефонам и лично ходить по инстанциям независимо от того, намерены или нет
писать материал, - разумеется, с санкции руководителей газеты или по крайней
мере поставив их в известность. Граница между перспективой написания статьи
и ее реальной публикацией весьма подвижна, что делает само вмешательство
газетчика в какую-либо жизненную ситуацию действенным.
Приведу короткий пример. Ко мне обратилась в Горьком, когда я собирал
материал об ударничестве на заводе "Красное Сормово", некая Валя М.,
работник заводоуправления: помогите с жильем! Супруг Вали, Владимир, пошел
работать монтажником на строительство Сормовской ТЭЦ по объявлению,
напечатанному в "Горьковской правде"; всем семейным в течение трех лет
гарантировали получение квартир. Но миновали три года, и уже четвертый на
исходе - квартиры нет.
В один из дней я заехал на ТЭЦ, и, по достоинству оценив визит
журналиста, начальник стройуправления выдал официальный документ: квартира
М. будет дана в очередном квартале. Потом я вернулся в Москву, занялся
своими обычными делами, но в кондуите записал: "Квартира М. обещана в первом
квартале". Миновало время, я позвонил из редакции начальнику
стройуправления. Как понимаю, он решил, что все забыто и потому был удивлен,
услыхав мой голос. Затем я подстраховал дело звонком из Москвы в
горисполком, и через неделю в редакцию официально сообщили из Горького, что
квартиру М. дали.
"Эпопея" семьи М. свидетельствует о том, что, если уж журналист берется
за доброе дело, должен относиться к нему не как к мимоходному и
"междупрочному", а как к занятию, требующему усилий и последовательности,
настойчивости и ума.
Возникает вопрос: а почему бы в самом деле не выступить в газете по
поводу квартирных дел семьи Вали М., не воплотить перспективу публикации в
реальность? Разве мало в этой истории назидательного и полезного для всех?
Ответ таков: я бы, возможно, и выступил, будь у меня концепция. вникни я
основательно в дело и разберись в деталях. Писать же, не ощутив в полной
мере проблему, не стоило. Но я был занят ударничеством на "Красном Сормове",
а следом по графику шла работа над очерком "Остановите Малахова!" - короче
говоря, как ни велик был соблазн, но разорваться невозможно. Значит ли это,
что, не имея возможности вмешаться в попутное дело серьезно, журналист
должен вообще пройти мимо него? Конечно же нет! Он и тут должен проявлять
настойчивость, помня при этом, что его упорство является всего лишь
средством для достижения цели. Цель же - с помощью конкретного добра
утверждать нормы социалистической морали.
"При исполнении". Я кладу в чемодан книгу. Непременно беру с собой
книгу. Какую? Нет, не просто для чтения, хотя и это неплохо. Для работы.
Принцип подбора книг бывает разный: географически-познавательный, смысловой
и даже психологический. Отправляешься писать об ударничестве - и берешь
томик В. И. Ленина со статьей "Как организовать соревнование?" Едешь, к
примеру, на Дальний Восток, - почему бы не взять с собой чеховский
"Сахалин"? Твой путь в колонию для несовершеннолетних, и в чемодан кладется
"Трудная книга" Г. Медынского. Командировка на БАМ - очень кстати будет
"Мужество" В. Кетлинской. Едешь разбираться в остром конфликте или на
какое-нибудь трудное дело, связанное с чьей-то безнравственностью или
преступлением, - что поможет тебе обрести холодное перо при горячих мыслях?
Что даст душевное равновесие, когда ты работаешь "один на один", умерит твой
пыл в изложении обстоятельств, подскажет верную тональность в письме и в
поведении на месте? Мне лично - тургеневские "Записки охотника" или "Вечное
безмолвие" Д. Лондона.
Журналист, собирающий материал, - это человек, идущий по следу.
Несмотря на то, что след может привести и к положительному, и к негативному
материалу, состояние газетчика на задании всегда приподнятое, нервы
напряжены, зрение обострено, слух насторожен, трата умственной и физической
энергии повышенная. Между тем всего час или сутки назад, оформляя
командировку и бегая по коридору редакции, мы были такими, "как все". Но
стоит нам оказаться в самолете, в поезде или в машине, как что-то меняется в
нашей психологии, в голосе, в походке, во взгляде, будто появляются
дополнительная сила и решительность, - почему? Потому, что мы находимся "при
исполнении". Конечно же, не сами по себе мы становимся сильными - мы сильны
газетой, которую представляем. Но и сколько дополнительной ответственности
тяжелым грузом ложится на наши плечи! Мы не можем позволить себе в
командировке ни одного необдуманного слова или поступка. Никаких
сомнительных знакомств. Ни вспышек злобы, ни вспышек радости.
Каким об