реве Марии, и Он же во время литургии прелагает хлеб и вино в Чаше - в Тело и Кровь Христовы. А как - и тут, и там тайна... Я слушала его глуховатый спокойный голос и ощущала тайну, разлитую вокруг нас в этой ночи с ее мраком и светом и в нас самих, в нашей способности видеть, мыслить, дышать, страдать, тосковать по любви и не утоляться на земле никаким обладанием. Тайна в сотворении мира, в рождении первого и любого другого по счету человека, в прорастании макового семени и созревании колоса ржи. Поверхностному сознанию мир кажется объяснимым, потому что оно способно проследить действие тайны, назвать ее словами, набросить на нее сеть определений. Так ловят в сеть птицу, но сеть остается сетью, птица - птицей, они никогда не станут тождественными, а в остатке и есть живая жизнь. Человечество, как Пилат, прокуратор Иудеи, вечно задает вопрос: что есть истина? И, как Пилат, пожав плечами, отворачивается от Истины Живой, стоящей перед ним, им осужденной на распятие. На этот вопрос Христос и ответил на Тайной Вечери своим ученикам, как никто никогда до Него не был вправе ответить: "Я есть Путь и Истина и Жизнь". И это сердцевина тайны, из которой и соткан мир. Поверить в Бога, принять эту Истину, говорил отец Михаил, можно только всем существом без остатка: сердцем, волей, разумом, образом жизни. Что может один разум? Только пройти через зону неведения и устранить препятствия к вере, потому что малое самодовольное знание уводит от веры, большое - к ней возвращает. Я раньше не видела такого лица у игумена, разве что когда он выходил из-за царских врат. Он поднял глаза, в них почудилось мне тихое полыхание духа, сосредоточенного и углубленного. Мы спрашиваем: как? что? Но всякое рассудочное знание, даже богословское - только мертвая формула Живой Истины, Только средство. А цель, начало и конец, альфа и омега - Сам Бог, созерцание Его, общение с Ним, уподобление Ему, приобщение к божественной вечной жизни. Человек не самобытная жизнь, он только существо, причастное жизни. Бог есть Жизнь Вечная, Источник Жизни, питающий человека, Древо Жизни, растущее посреди рая. Мы - ветки на этом Древе, и если ветвь отсекается, она засыхает. Все мы без Бога были отсеченными ветвями, как Адам, переставший есть плоды от Древа Жизни. Мы медленно умирали и долго еще могли умирать. Привиться опять к стволу, чтобы пошли через нас живые соки, можно не разумом, а так же целостно - телом, душой, духом. Так и бывает в таинствах: в простых и зримых формах они подают нам незримую благодать. "Я - лоза, вы же - ветви..." - и это не символ, для того мы и молимся и причащаемся, чтобы получить эту реальную силу. Только в Церкви, в богослужении богословское сознание становится благодатным и животворным. Без Церкви и таинств нет христианства. А если Дух Святой найдет на тебя и сила Всевышнего осенит тебя, тогда ты сам узнаешь как. И это будет опытом твоей жизни в Боге, а не чужими словами о Нем... Потом у себя в келье, когда Митя уснул, я сидела за столом со свечой и Евангелием, перечитывала ту главу от Иоанна, где Христос говорит о Себе как Вечном Хлебе Жизни. Он только что накормил пять тысяч пятью хлебами. И народ ищет Его, чтобы нечаянно взять и сделать царем. "Вы ищете Меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились. Старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий..." Но они требуют новых знамений, вспоминая манну, выпавшую с неба в пустыне во времена Моисея, ждут хлеба и чуда. "Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда". И дальше говорит Он слова, которых они не могут вместить: "Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную. Я есмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира. Тогда иудеи стали спорить между собою, говоря: как Он может дать нам есть Плоть Свою? Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец и Я живу Отцем, так и ядущий Меня будет жить Мною. Сей-то есть хлеб, сшедший с небес". И многие из учеников Его говорили: "Какие странные слова! кто может это слушать?" - и отошли от Него. "Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живаго". Сколько раз я читала эти слова, но принимала их отвлеченно. И вот теперь они завершились для моего сознания - исполнились в Тайной Вечери. "И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Новаго Завета, за многих изливаемая во оставление грехов". И эти же слова произносит священник на литургии во время Евхаристического канона после благодарения Бога и тайных молитв: "Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое, во оставление грехов. Пиите от нея вси, Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многие изливаемая во оставление грехов". Диакон, крестообразно сложив руки, возносит над престолом Святые Дары как жертву любви и благодарности Богу. Священник в тайных молитвах просит ниспослать на них Духа Святого. Те же произносятся слова, и те же самые Дары, которые приняли ученики Христа из Его рук, мы принимаем сегодня из Святой Чаши. Потому что не священник, а Тот же, Кто освятил их два тысячелетия назад, присутствуя на Тайной Вечери Евхаристии, Сам освящает я благословляет Святые Дары. Нисходит Дух Святой и совершается Тайная Вечеря, причастники принимают Тело и Кровь Его Нового Завета. И этот момент соединения человека, восходящего в покаянии и любви к Богу, и Бога, в прощении и милосердии нисходящего к человеку, - точка пересечения времени и Вечности, центральная Точка бытия. Я еще читала, когда из-за двери позвал Арчил, Он сказал, что увидел в окне свет, а у реставраторов одной женщине плохо, другая просит меня прийти. Имен женщин Арчил не знал. Мне невольно вспомнился рассказ из жития недавно умершего старца. Приходит к нему монах за советом: женщина который раз предлагает ему свои услуги, что ей ответить? "Ты-то что отвечаешь?" - спрашивает старец. "Отвечаю: "Спаси, Господи". - "А она?" - "Уходит и опять приходит". - "И давно она так?" - "Да уж года три". - "А женщина молодая или старая?" - "Не знаю, я на нее не смотрел". Эли стояла в темноте у перил террасы, куталась в шаль. Вечером к ним приезжали гости, Нонна выпила немного вина. Потом вдруг упала, начался приступ, и уже часа два она без сознания. Эли не знала, что с ней, и боялась, что Нонна умрет. Нонна с закрытыми глазами металась по матрацу, расстеленному на полу, и сквозь сжатые зубы стонала. Это было страшно. Эли ждала от меня помощи, а я испытывала только ужас перед темной силой, ломающей тело Нонны. В трапезной горел свет, и я спустилась к Арчилу. Из медицинских средств в монастыре оказались только градусник и аспирин. Я попросила Арчила посмотреть, спит ли игумен. Игумен не спал и пришел сразу. Опустился на корточки у стены рядом с Нонной, минуты две проговорил с Эли по-грузински. - Можно разбудить наших мужчин и послать их за машиной... - Не надо. Нужно только ждать. - Он был совершенно спокоен. - Это пройдет. - А что с ней? - Голос Эли звучал робко. - Не знаю. Но здесь такое место, где ничего плохого случиться не может. Больше он ничего не сказал. Но мы обе сразу успокоились. Вместе с игуменом я дошла до развилки тропинок: одна вела к моей келье, другая - к его. На минуту мы остановились у бассейна. Все так же мерцало небо над нами россыпями чистых звезд. Густая тьма вокруг шумела кронами деревьев. В бассейне разливались трелями лягушки, и в неподвижной воде плавал светящийся желтый серпик месяца. Лица игумена мне не было видно, только шапочка чернела на звездном фоне. Он растирал в пальцах листок, и я чувствовала слабый березовый запах. - Это наказание... - выговорил он тихо. - Его надо принять и пережить. - Наказание за что? - Она ведь пила вино? - Совсем немного. - Не важно, много человек украл или мало. Можно согрешить помыслом - этого вполне достаточно. Ой пошарил рукой в гравии у бассейна, бросил камешек и разбил отражение месяца. Мне показалась чрезмерной эта взыскательность - когда-То Христос сам превратил воду в вино. Но, может быть, отец Михаил говорил о другом? Я вернулась к Эли. Нонна затихла. Мы стояли у перил, смотрели на небо, на монастырский двор. Лунный луч падал на купол храма. И черная крона сосны за ним бесшумно покачивалась, заслоняя и открывая звезды. - Вам нравится отец Михаил? - Очень... - помолчав, ответила она. - Мы ведь жили здесь все прошлое лето. Даже с тех пор они очень изменились: Венедикт стал более духовным, отец Михаил - хотя бы внешне - менее закрытым. Тогда они с нами вообще не разговаривали. - А в церковь вы не ходите? - Нет... - Вы не верите в Бога? - Верю... Но мне пятьдесят два года, поздно менять жизнь. - Почему? Куда мы можем опоздать? Помните притчу о работниках одиннадцатого часа? Хозяин виноградника всем воздает поровну - тем, кто работал с утра, и тем, кто пришел на закате. - Я никогда не могла этого понять,- улыбнулась Эли. - Разве это справедливо? - Это гораздо больше, чем справедливость - это милосердие. Справедливость воздает мерой за меру. Как в Ветхом завете: око за око, зуб за зуб. А в милосердии Божием все наше зло утопает, как горсть песка в океане. - А добро? - Добро тоже. Поэтому мы ничего не можем заработать, с утра мы приходим или к ночи. Не в воздаяние все дается, а даром, в дар... как Святые Дары, как сама жизнь. - Но вы-то пришли давно? - Совсем нет. И раньше очень сожалела, что пришла поздно, было жаль прежних сорока лет. А теперь я знаю, что их ценой и обрела веру. Без такой долгой жажды не было бы и утоления ее. - Вы считаете, что уже не сможете потерять веру? - Я предпочла бы потерять жизнь. Что бы я делала с ней - без Бога? Мы стали мало видеться с Митей, только на службе и поздно вечером. Почти весь день я занята в трапезной - чищу, режу, жарю, варю, потом мою у родника посуду. Арчил очень рад, что ко мне перешли его обязанности: все что угодно, только не женская работа. Я от души его поздравила, а он от души принес мне соболезнования. Правда, мне не на чем раскрыться, продуктов с каждым днем меньше: сетка мелкой картошки в подвале рядом с кельей князя Орбелиани, там же кучками на земле свекла и лук, которые я выбираю на ощупь, в шкафу - чай, вермишель, крупы и варенье. Иногда реставраторы приносят то банки с болгарскими салатами или перцем, то синий тазик с желтыми персиками, то два-три круга свежего хлеба - раз в неделю к ним приходит машина. А Митя весь день с братией. Каждый раз на службе он читает наизусть "Царю Небесный", "Трисвятое" по "Отче наш" и пятидесятый псалом на хуцури, разжигает и подает кадило. Ему нравится быть в алтаре. Алтарь совсем маленький, отделен от нас полотняным иконостасом. Присутствие игумена там совершенно бесшумно, а каждый Митин шепот и шорох слышен. Когда Митя задерживался в алтаре, Венедикт ревниво усмехался и как-то вдруг недовольно сказал: "Димитрий, Не шуми!" Тогда игумен оставил нас с Митей в храме и рассказал притчу о том, как к одному отшельнику пришел царь. Отшельник беседовал с ним, и царь задержался в горах, чтобы прийти на следующий день. Но утром он уже никого не нашел в келье: отшельник покинул ее навсегда. Так надо бояться привилегий и избегать их. Больше Митя в алтарь не ходил. Иногда они устраивают спевки под фисгармонию. Митя играет, а братия поет - игумен, положив локти на фисгармонию, нависая над ней и слегка улыбаясь даже во время пения; Венедикт, прислонившись к стене и заложив за спину руки, с равнодушным видом; Арчил, не сводя напряженного и несколько испуганного взгляда с Венедикта, которому подпевает. Игумен настаивает, чтобы Митя говорил, кто и где фальшивит. Фальшивит то Венедикт, то Арчил, потому что оба до монастыря никогда не пели и не знают нот, но Венедикт требует поощрения за храбрость. Хотели было выучить к литургии "Иже Херувимы", но никто не справился. Мы с Митей всегда делились впечатлениями дня, и от него я узнаю некоторые подробности монастырского быта, которые не вижу сама. Например, игумен часто садится за стол первым, долго ест. А Митя сидит рядом и замечает, что отец Михаил наливает себе в миску половину разливной ложки супа, кладет туда же ложку второго и запивает все чаем. Для рослого мужчины это вообще не еда, а он, выходя, еще скажет: "Ну вот, пришел первый, ушел последний и опять объелся. Так Лествичник и говорит про ненасытное чрево: само уже расседается от избытка, а все кричит: алчу!" Такие хитрости в стиле монастырской жизни. Когда-то монаха могли поставить на год у ворот, чтобы он всем кланялся и говорил: "Простите меня, я вор и разбойник". Но говорить о себе, что ты обжора и лентяй, или что ты три месяца не мылся,- это тоже лекарство от гордости. А чем должен заниматься монах? Молиться, бороться с помыслами и с гордостью. Пока ты заполнен сознанием собственного достоинства, по-фарисейски помнишь о своих добродетелях, о своей талантливости, уме, красоте - к тебе закрыт доступ Богу; на уровне жалких человеческих достоинств нет места божественному. А вот когда ты ощутишь всем нутром, что ничего не можешь без Бога, ни росту себе прибавить хоть на один локоть и ни от одного греха избавиться, тогда ты и воззовешь из глубины. И Он придет и всякий твой недостаток восполнит от Своего избытка и по Своей любви. И еще одну тайну игумена нечаянно раскрыл Митя. - Когда я захожу в алтарь с кадилом, отец Михаил всегда сидит. А как-то я карандашик уронил, наклонился... И вижу через щель под царскими вратами - большие подошвы стоят пятками вверх. Через час я опять уронил карандашик, заглянул в щель: опять подошвы от сапог вижу! Значит, он там всю службу простаивает на коленях... Один раз Митя был в келье игумена. Она оказалась чуть больше нашей, с одним окном в зелень на склоне. Стол под окном, кровать - широкая доска на ящиках от ульев. На стене тоже прибит ящик от улья - книжная полка. Шкаф с книгами, на нем висит погребальное покрывало - в постоянное напоминание. В красном углу над аналоем икона Богоматери хорошего письма, зажженная перед ней лампада. Проще и строже уж не могло быть. - А эта келья мне дороже мира и всего, что есть в мире... - сказал игумен. - Вот еще построю веранду вокруг, отгорожусь совсем. А гостям пусть отвечают, что игумен спит. Митя сидел на краю жесткой койки, отец Михаил на низкой скамье у стены. При его росте трудно не смотреть на собеседника сверху вниз, и он старается по возможности встать или сесть ниже, часто садится на корточки, прислонившись к стене, - и смотрит снизу. Он говорил о монашестве. О том, что это совершенно особое призвание. - Если у человека есть вкус к монашеской жизни, значит. Бог его призывает. Но даже архиереями могут стать многие. А настоящими монахами - единицы. "Сиди в келье, и она тебя всему научит" - говорили святые. Нужно полюбить это уединение, тишину, глубинную молитвенную жизнь - она и есть жизнь духовная, а не то, что теперь называют этим словом... - А когда они вышли, отец Михаил оглянулся с тропинки на дощатый домик на сваях: - Но если бы у меня было крепкое здоровье, как у прежних монахов, и я мог вынести зной, холод, питаться травами, я вообще ушел бы далеко-далеко в горы и там жил один. Об отце Михаиле Митя рассказывает с сияющими глазами: - Он говорит: если у тебя есть добродетель, но о ней узнал хоть один человек, она обесценена для Бога, потому что ты уже вознагражден за нее на земле. И если ты сделал доброе дело, но рассказал об этом - ты сделал его напрасно. Еще мы часто вспоминаем, как бесславно кончилось Митино послушание будильника. Уже на второй день нас разбудил Арчил: наши часы со звоном отстали на сорок минут. - Если случилось что-нибудь хорошее, лучше отнести это на чужой счет,- сказал игумен,- а если плохое, надо поискать свою вину. - Как я могу винить себя, если часы отстали? - засмеялся Митя. - А может, ты забыл их завести? На следующее утро часы опять отстали на сорок минут, и Митя с торжеством понес их к игумену. - Оправдываешься? Доказываешь свою правоту? - покивал отец Михаил.- Уже поэтому ты не прав. Будильником опять стал Арчил, он просыпался без часов. А игумен рассказал один случай из своей жизни о том, как опасно обвинять в чем-нибудь другого. Был он на послушании в монастыре. И они с соседом по келье вырезали отличные войлочные стельки. У соседа сапоги пропускали воду, стал он иногда брать их у отца Михаила. А как-то раз он сам надевает сапоги и видит: стелька там гораздо меньше. "Ты что это,- спрашивает он,- наши стельки поменял?" "Да нет, - говорит сосед, - не менял я их". "Как же не менял? Смотри сам, была стелька большая, стала маленькая. Или ты ее под свой размер обрезал? "Ничего я не обрезал", - отвечает. Отец Михаил совсем возмутился: год живут бок о бок, и из-за такой глупости друг друга обманывать? Выбросил стельки, вырезал другие. Шли дожди, сапоги промокали. Через неделю кладет он на батарею стельки сушить, смотрит - и эти маленькие. Тут до него и дошло, что они сыреют и усыхают, а он из-за них с братом поссорился. - Кто виноват? - спрашивает он, хитро посмеиваясь. - Стельки? - Стельки, - весело соглашается Митя. В мистическом смысле, говорит игумен, все мы друг перед другом виноваты, даже если не знаем за собой никакой вины. А если заглянуть глубоко, то и вина найдется. Поэтому в Церкви есть Прощенное воскресенье, когда все просят друг у друга прощения, есть покаяние, исповедь, смывающая вину. А в мире эта вина разрастается, накапливается, как электричество в тучах, и разражается на коммунальном уровне - ссорой, на глобальном - войной... Над Митиной душой отец Михаил имеет все большую власть, и я иногда ревную к нему сына. Может быть, и игумен немножко ревнует Митю ко мне. Потому что мы с сыном вдвоем, а каждый из них одинок. Слово "монах" и происходит от греческого "монос", что значит одинокий. Однажды я была у родника, а Митя позвал меня к началу службы. Потом вышел навстречу с очень смущенным лицом. - Ты что не идешь? Давай сама следи за временем. А то я зову тебя, выглядывает отец Михаил из храма и дразнит: "Вы посмотрите, стоит на монастырском дворе молодой послушник в скуфье, в подряснике... И кричит: "Ма-а-а-ма!" Я привыкла считать своего сына мальчиком. А тут посмотрела и увидела, что он стал юношей, на днях ему исполнялось шестнадцать лет. Под траурным куполком скуфьи он казался выше; нежные, чистые черты лица определились, почернели брови... На посторонний взгляд он вполне мог сойти за молодого монаха, когда собирал с Арчилом сено на лугу за храмом или вел нашу лошадь. Игумен и мне как-то сказал полушутя: - Пора уже вашему сыну идти своим путем. Оставляйте его у нас. А сами идите в женский монастырь, здесь есть недалеко от Мцхеты. - Но вы разрешили пожить здесь нам обоим. Вы не отбираете обратно своего подарка? И сын пока нуждается во мне. - Сын всегда нуждается в матери. Но рано или поздно он от нее уходит. - Пусть лучше это будет поздно... И знаете, один писатель мне говорил, что у него было много жен, но самой духовно близкой женщиной всегда оставалась мать. - Наверно, мать может быть ближе, чем жена. Но не должна быть ближе Бога. И сын для матери - тоже. "Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня". А вы, мне кажется, пока Митю любите больше, чем Бога. - Я просто не разделяю эти две любви. - Вот я и говорю о том, что пора разделить... Я не согласилась, но мне стало грустно после этого разговора. Что-то случилось с Венедиктом. Больше мы не видели его пьяным, но в последние дни вообще мало видели, только на службах и трапезах. Если мы встречаемся на тропинке, он делает шаг в сторону и молча пропускает меня. Или смотрит сквозными холодными глазами. Мне показалось, что между ним и игуменом тоже легла тень отчуждения. Однажды Митя зашел к Венедикту в келью: тот обещал научить его вырезать кресты. Посидели поговорили. Дьякон вырезал панагию из дерева ко дню Ангела Патриарха. Слушал с рассеянным видом, потом сказал: "Прости, Димитрий, я сейчас в благодати Пресвятой Богородицы, ты мне мешаешь..." Митя пошел к двери, и Венедикт проговорил ему вслед: "А вдруг Она обидится, что я обещал тебе и не сделал, и уйдет?" Кресты он тоже режет из можжевельника, яблони, липы, груши. Если грушевую пластинку выварить в растительном масле, она приобретает благородный темно-коричневый цвет. Я видела параманные монашеские кресты из грушевого дерева, похожие на старинные, и вскоре после нашего приезда Венедикт пообещал нам с Митей вырезать такие. Он показывал нам и кресты довольно больших размеров, украшенные только округлыми грузинскими буквами. А иногда распятие из светлого дерева он обрамляет темным, так что один крест вписан в другой. - Что вы делаете с ними потом? - спросила я. - Мне за них дают деньги, кто сколько хочет. - Но все-таки сколько? - И по тридцать рублей и по пятьсот. Я поспешила предупредить, чтобы для нас он не резал: дать тридцать рублей было бы мало, а пятьсот мы не могли. И претендовать на такой дорогой подарок от Венедикта я тоже не хотела. К тому же крест, который можно купить, для меня если не обесценивался, то и не был священным. Наверное, нам с Митей слишком щедро дарили. Все необходимое пришло в подарок: Библия, Новый завет, молитвенник, бронзовое распятие. Одна за другой пришли три иконы - Спасителя, Богоматери и святителя Николая. И все мы получали в свое время: начали молиться - нам подарили Молитвослов. Стали осмысливать литургию, годичный круг церковных праздников - подарили Настольную книгу священнослужителя... Бог пошлет и параманный крест, если я когда-нибудь буду вправе его надеть. Дня через два Венедикт все-таки принес тиски, несколько пилок, тиски укрепил на ящике от улья рядом с нашей кельей. И с отчужденным видом вырезал при нас крестик в несколько минут. Попробовали и мы с Митей. У меня пилка шла вкривь и вкось. - Это не женское дело... - неодобрительно сказал Венедикт. Так мне говорили о любом моем занятии: от шахмат в отрочестве до богословия теперь. - Вы слишком любознательны, - продолжал дьякон тем же холодным тоном. - Все вам надо понять, всему научиться... Для духовной жизни эта активность не полезна: из любознательности Ева съела запретный плод. Наверное, здесь была своя правда. Но мне казалось, что не этим он недоволен. А игумен исполнил мое давнее желание и показал, как плетут четки. Митя сразу отказался учиться; чтобы сплести один шарик, нужно было совершить семнадцать операций, обводя нить сутажа вокруг пальцев, затягивая ее в петли - крестообразно, проводя одну петлю под другой,- казалось, это невозможно запомнить. - Я сам до сих пор путаюсь, - говорил отец Михаил, ножницами поправляя нить на моей ладони. - С неделю мне придется вам все заново объяснять... А через месяц вы нам сплетете четки. Смотри, Димитрий, твоя мама способней, чем ты, хотя считает, что наоборот. Я путалась и начинала сначала и, чтобы не делать этого на глазах игумена, предложила записать "технологию". Они с Митей очень смеялись. - Как, например, словами описать вот эту фигуру? - веселился Митя. - Я не фигуру буду записывать, а последовательность: нить сложить вдвое, завязать узел, перекинуть через указательный и средний пальцы... - не сдавалась я. "Технологию" я все-таки записала, потом заглядывала в нее. И на следующий день сплела четки, даже с крестиком внизу и кисточкой из того же белого сутажа: черного в монастыре не нашлось. Четки показались мне совершенными - все узелки ровненькие, посаженные рядом. Это занятие мне очень понравилось. Сложный труд отвлекает от Бога, а простенький - ничего, как говорили старцы. Митя побежал звать отца Михаила. - Уже сплела три шарика и хочет похвастаться? - догадался он. Но и когда увидел четки, не изменил себе: - Все надо делать бесстрастно, не ради похвалы, а во славу Божию. Вы три раза просили меня научить вас - на что это похоже? Свое желание можно выразить однажды, потом оставить все на волю Божию. И плетут четки спокойно, с Иисусовой молитвой, потому они и освящены от начала. А в эти четки вплетена ваша страстность и гордость. Четки, однако, он освятил, и я послала их в подарок отцу Давиду. Мы сидим в тени под навесом и смотрим старый альбом. Еще шестнадцать лет назад в Джвари были два старца, пришедшие с Афона, - Иоанн и Георгий. От них сохранилось кое-что и теперь, к чему можно прикоснуться. В этом двухэтажном доме они жили. Разобранные ульи - от их большого пчельника. Одичавшие яблони на полянах вокруг - от их фруктового сада. Сами эти старые монахи к концу дней уже не могли вести хозяйство. Но приходили люди помолиться в монастыре и помогали убрать виноград, испечь хлеб. - Чем определяется состояние той или иной поместной церкви? - говорит отец Михаил, всматриваясь в тусклую фотографию. - Не торжественностью архиерейских служб, не количеством прихожан, которые ставят по праздникам свечи. Оно определяется монастырями. И опять же не их богатством, не тем, сколько в них монахов. А тем, какие это монахи, - уровнем духовной жизни... На выцветшей фотографии высокий белобородый старец в шапочке и круглых очках с плоскими стеклами - это отец Георгий. Он очень худой. На нем короткий подрясник с вязаным длинным жилетом, как на отце Михаиле, разношенные сапоги. Он щурится от весеннего солнышка круглые очки сидят на переносице косо. А вокруг тесно, стараясь уместиться к нему поближе,- бедный и не привыкший фотографироваться народец, мужчины в сапогах и брюках военного покроя, женщины в низко повязанных платках. На переднем плане лежат забытые грабли. Ни лица уже не рассмотреть, ни голоса не услышать... Мы можем жить в его доме, молиться в его храме, но ничего не узнаем о его сокровенной жизни. - К нам приходил иеромонах Габриэль,- продолжает игумен,- он был послушником в Джвари в последние годы, когда Иоанн умер и Георгий остался один. Габриэль говорит: "Монастырь есть, если в нем есть любовь. Пусть будут два монаха и между ними христианская любовь - это уже монастырь". Тогда и люди придут не напрасно. И всякое дерево даст плоды во время свое. Мы все должны заботиться только & том, чтобы жить по заповедям и молиться. А о том, чтобы дать нам пищу, Бог позаботится Сам. Но разве мы так живем? - А он рассказывал об отце Георгии? - Да, говорил, что это был единственный святой, которого он видел. Рассказывал чудо... Отец Георгий не разрешал упоминать об этом при его жизни, а теперь можно. За несколько лет до смерти у него так сильно болел бок, что он уже встать не мог, И вот однажды лежит он в своей келье, молится. И вдруг входит Богоматерь и с ней еще двое, апостолы. Он подумал: "Как нехорошо, Матерь Божия пришла, а я даже встать не могу". А Она улыбнулась и положила руку ему на то место, которое болело. Его как будто молния прожгла - такой боли он никогда не испытывал. А в следующее мгновение боль прошла и уже не повторялась. На другой фотографии оба старца сидят на террасе, пьют чай, совсем как мы, с хлебом и медом. - Он уже при жизни принадлежал другому миру и был движим не своей волей, а Духом Святым. И потому все у него было чудесно - слова, поступки... Как-то отец Габриэль был в Тбилиси по монастырским делам. И вдруг, говорит, как будто слышит голос: "Скорей возвращайся в Джвари". Он думает: "Как я вернусь, когда меня послали то купить, это привезти, а я еще ничего не успел?" А сам места не находит. Куда ни посмотрит, отовсюду будто слышит: "Иди скорей в монастырь". Он бегом побежал, даже не взял ничего, что успел купить. Приходит, отец Георгий лежит на кровати с четками в руке, смотрит в небо через раскрытое окно. Габриэль думает: "Зачем я пришел? Как ему скажу?" А тот говорит: "Слава Богу, что пришел. Значит, услышала Божия Матерь мои молитвы. Завтра я уйду..." Габриэль думает: "Куда он собрался, такой больной? Зачем ему в город?" "Я не в Тбилиси уйду, - говорит отец Георгий. - Я совсем от вас уйду... телом. А душа моя останется здесь навсегда". Габриэль не хотел верить. Отец Георгий говорит: "Ты сегодня приготовься. А завтра отслужишь литургию и меня причастишь". Утром он причастился, запил просфору теплым вином. Был как раз день Усекновения главы Иоанна Предтечи - в этот же день отца Георгия постригли в схиму. Габриэль спрашивает: "Что-нибудь приготовить?" "Нет,- говорит,- больше мне ничего не нужно. Ты теперь пойди отдохни". Габриэль не послушался, думает, он пойдет спать, а может, нужно будет воды подать. Отец Георгий лежал тихо, все так же смотрел на небо и молился по четкам. И вдруг тяжелый сон напал на Габриэля, необычный сон, так он и уснул сидя. Он не знает, сколько спал, может быть, пять минут. А проснулся - отец Георгий по-прежнему лежит с четками в руке, но душа его уже отошла... Давно никто не приходил в монастырь, а тут как раз подошли двое русских. Вместе отпели его, вырыли могилу. Похоронили под сосной у алтарной части главного храма, рядом с могилой отца Иоанна. Там и сейчас лежат рядом две надгробные гранитные плиты. Под ними - прах двух последних в Грузии афонских монахов. А духом их и живет монастырь. От них этот строгий и бедный, как в скиту, уклад, освященные веками традиции Афона. - Старцы часто знают время своей смерти,- говорил игумен.- Но иногда в этот момент они удостаиваются высоких посещений или преображаются в Духе. Поэтому отец Георгий и не хотел, чтобы Габриэль видел его последние минуты,- я так думаю. Отец Михаил любит рассказ о святом Макарии Египетском, который всю жизнь вел борьбу с бесами и ни в чем им не уступал. И вот он умер и уже одной ногой ступил на порог рая. Тогда бесы захлопали в ладоши и закричали: "Слава тебе, Макарии Великий! Ты нас победил!" Он обернулся, сказал: "Еще нет". И шагнул за порог. Каждый час, каждый миг идет борьба за душу человеческую, и в последнюю минуту можно потерять все. - Вот вы пришли и почувствовали, что место здесь особенное, в воздухе разлита благодать... Правда, многие ничего не воспринимают. Когда я был послушником, один игумен любил повторять, что в последние времена будут люди, как будто пропитанные древесной смолой, не проницаемые для благодати... Смолой, спиртом, ложной земной мудростью, просто ложью - все равно, потому что "дьявол есть лжец и отец лжи" и человекоубийца. А это теперешнее изолгание бытия и есть смерть прежде смерти. Но наши старцы и сейчас помогают нам своей благодатной молитвой. - Поэтому вы и сказали, что здесь ничего плохого случиться не может? - Я так верю. Может быть, когда Нонне было плохо, отец Михаил тоже помолился у них на могилках? Потому что вскоре она уснула и спала всю ночь, а утром встала здоровой. С тех пор они вместе с Эли часто приходят к вечерне и стоят у раскрытой двери, не переступая порога,- обе в брюках, с непокрытыми головами,- но выстаивают до конца службы. - А два года назад отец Габриэль пришел, когда у нас только что рой улетел. Он говорит: "Подождите, может, я вам помогу". А как тут поможешь? Никогда не видели, как вылетает рой? Черный вихрь - ж-ж-ж-ж-ж - жуть... И никакими силами его обратно не загонишь. Не было случаев, чтобы рой возвращался. Пошел отец Габриэль, помолился на могилках. Смотрим, опять - ж-ж-ж-ж-ж! - живой вихрь, и обратно в улей... - Но сам отец Габриэль сохранял что-то от этих старцев, он хороший монах? - Хорошие мы или плохие монахи - этого никто сказать не вправе. Потому что человек смотрит на лицо, а душу знает один Бог. Габриэль говорит: "Если мы с тобой разговариваем о Боге, но между нами нет любви, все наши слова - звук пустой". И мне кажется, если бы Габриэля били, он и тогда излучал бы любовь-Отец Михаил провел десять дней на Афоне с делегацией грузинской церкви. Оттуда привез свою плоскую камилавку, греческую рясу - если ее разложить, получится крест,- шерстяные четки с большим крестом и кисточкой, которой можно пользоваться для Кропления святой водой. Привез, например, обычай не носить креста даже на богослужении, зато параман надевать открыто, поверх подрясника. Должно быть, по-афонски же он не позволяет, чтобы ему целовали руку при благословении; чаще всего не совершает и крестного знамения, а просто говорит: "Бог благословит". Но это все внешние приметы. А его молитвенная жизнь скрыта от нас так же глубоко, как и духовная жизнь старцев. Когда-нибудь через несколько лет, когда разрастется и укрепится Джвари, отец Михаил хочет уехать на Афон навсегда, в Иверский монастырь. - Там хорошо... - говорит он задумчиво, и лицо его принимает отстраненное выражение, будто он смотрит уже оттуда, из афонской дали. Как-то монахи из Иверского монастыря тоже приехали в Грузию. Патриарх поручил отцу Давиду их встретить, а тот, конечно, повез их в Джвари. Есть несколько фотографий, запечатлевших этот визит. Вот они стоят у портала Джвари под резным крестом, сразу заметные в большой группе по камилавкам; двое старые, но коренастые и крепкие, похожие друг на друга крупной лепкой лица и окладистыми белыми бородами, третий совсем молодой, в очках с тонкой оправой и с тонким лицом. А на переднем плане на корточках сидят Давид и его брат Георгий. На другой фотографии отец Михаил и афонские монахи сидят за столом в нашей трапезной, только стол обильно уставлен закусками и бутылками вина. А из подсвечников, похожих на чашечки цветов, поднимаются высокие зажженные свечи. И у отца Михаила то же выражение лица - отрешенное, углубленное,- с каким он говорит об Афоне. Митя попросил фотографию на память. - Возьмите хоть все,- махнул рукой отец Михаил. Мы обрадовались и выбрали несколько. Эту застольную; две групповых; с афонскими монахами и другую, с отцом Иларионом, которого не видели никогда, игуменом, Венедиктом и блаженно улыбающимся Арчилом, которых хотели бы всегда видеть; и три пейзажных - Джвари ближним и дальним планом. В лучшие дни своей жизни я, как за соломинки, хватаюсь за фотографии, за всякие мелочи, которые можно сохранить и без которых потом трудно будет поверить, что эти дни были, хотя и давно прошли. - Мы тоже пришлем вам что-нибудь на память, - пообещал Митя. - Монахам на память? Не надо. - Отец Михаил усмехнулся, взглянул на меня. - Мы постараемся вас забыть на второй день после вашего отъезда. Радость моя о Джвари уже не была ясной, как в первые дни. Ее затуманивала тревога, предчувствие, что ничего здесь нельзя откладывать надолго. Иногда я приходила а большой храм, чтобы насмотреться на росписи и запомнить их. По наклонным доскам с прибитыми перекладинами я поднималась на нижний настил у западной стены, где Ангел с красными крылами преграждал доступ к раю. Здесь росписи сохранились плохо, потускнели краски, но еще текла синяя-синяя река, и невиданные листья давали тень ее берегам. Чуть дальше праведный Ной, переживший потоп, стоял в окружении зверей и птиц под светлой радугой Завета. По росписям можно было проследить, как восходил человек к Богу в любви и вере и как нисходил к человеку Бог. То, что по неверию утратил Адам, избранники Божий возвращали безоглядностью веры. Так принял Авраам зов идти в страну обетованную и пошел, не зная дороги. Так готов он был принести в жертву Богу единственного сына Исаака. В громах и молниях сходил Господь на дымящуюся гору Синай, чтобы дать Моисею заповеди для потомства Исаака. Царь Давид, облаченный в легкие красные одежды, скакал перед ковчегом Завета, был приподнят над землей в пламенном вихре любви, в ликующем гимне хвалы, и его одежды развевались. Оттуда, перешагнув через провал между концами досок, я попадала в алтарную часть. Смотрела, как Гурам и его помощник Шалва, обритый наголо, снимают кальки с огромных фигур пророков. Длинный лист кальки прикрепляли к стене лейкопластырем и обводили контуры фигур цветной тушью. То, что было смутным, наполовину осыпавшимся пятном, приобретало пластичность, графическую четкость. Девять пророков, мощных столпов ветхозаветной веры, держали свод абсиды над престолом. Исайя, Иеремия и Иезекииль стояли со свитками своих откровений о Боге - Судие карающем и Отце всепрощающем и милосердном, Огне поядающем и беспредельной Любви, Боге, сокрытом во мраке и неприступном свете. И все их откровения прообразовали величайшую тайну боговоплощения, тайну Иисуса Христа - Сына Божия. А верхняя часть северной стены вмещала всю земную жизнь Спасителя. Здесь объем храма суживался, и неглубокая ниша была разрезана двумя оконными проемами. Эти узкие плоскости и подсказали вертикальную композицию фресок. Три из них меня поразили. На одной Христос умывает ноги ученикам. Еще недавно они спорили, кто будет выше в Царствии Его. И здесь сидят один над другим по сторонам вытянутого вверх овала, каждый на своей высокой деревянной скамеечке. А Он, Господь и Учитель, перед уходом оставляет им образ истинной Любви, смиряющей себя в служении. Препоясанный полотенцем, с кувшином в руке, Он стоит, склонившись к ногам Петра, - маленькая фигурка в нижнем правом углу фрески. Так увидел живописец тайну снисхождения Бога к человеку. Фрески размещались снизу вверх, и рождение в яслях было началом крестного пути, восхождения на Голгофу, а Распятие - его вершиной. Потому что вочеловечение и стало самоограничением Вечного, Всемогущего и Беспредельного - во временном, слабом, плотском. А дальше все глубже становилось это добровольное уничижение, все тяжелее крест, страдание бесконечного в конечном - до жертвенной смерти, предельной самоотдачи и последнего страдания. "Тайная Вечеря" композиционно повторяла тот же вертикальный овал: ученики, сидящие вокруг стола, поясная фигура Христа во главе его-теперь на вершине овала. Спаситель замыкает Собой группу апостолов, но уже и приметно отстранен, вознесен над ними. На этой ритуальной трапезе, древнем священнодействии, Он преломит и благословит хлеб, как это делалось и до Него. Но к молитвам благодарения добавит слова Нового завета: "Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание". И древний ритуал священной трапезы пресуществится в литургию, последняя Вечеря, освященная Его присутствием, станет первой Евхаристией... "Гефсимания" - третья дивная фреска Страстного цикла. Внизу - спящие от тяжелой печали ученики; они сбились в тесную группу, прислонились спиной к спине, преклонили головы на плечо или на грудь другому. А над ними, в условно обозначенном Гефсиманском саду, одинокий коленопреклоненный Христос - маленькая, в рост учеников фигура в темном хитоне, склоненная до земли голова. Христос написан в профиль, но г