их родственников. Жан делил внимание между сценой и
семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их
поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на
сцену не отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и чопорно: будто не
вполне доверяла актерам и самому автору. Впрочем, и она вынуждена была
оглядываться на Жанну и ее одергивать: та капризничала и просила то поесть,
то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением.
- Ну и что? - спросил Жан, когда вышли на улицу.- Не зря сходили.
Проучили дурака, чтоб не зарывался.- Спектакль привел его в благодушное
настроение.- Молодец, что сводила. Искусство - великая сила,- и подмигнул
Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена: и исходом спектакля, и
неудавшимся вечером.- Каждый у себя дома хозяин - так в народе говорят - и
нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь?
Рене и в самом деле была иного мнения.
- А что плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила
она.- Если он мещанин, значит, ему и танцам нельзя учиться?.. Эта пьеса
неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник.
Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю:
- Ты все свое... Учиться, конечно, хорошо - только не надо
заучиваться... В любом случае я тебя долго тянуть не буду. До четвертого
класса учись, а потом иди работай...- И Жоржетта не сказала ни слова -
только насупилась, прикусила язык и выругала за что-то Жанну, дернула ее за
руку...
Жанна на этот раз ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему
сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной
дочери, было ей в высшей степени сомнительно, но она снова, в который уже
раз, не стала с ним спорить...
6
Рене должна была начать работать, но пошла-таки в третий класс (во
Франции счет идет от одиннадцатого класса к первому). Помог ей Робер, ее
родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них
в отдельности.
Робер приходил к дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей
исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она вышла из
школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с круглым, как у нее,
лицом, который поджидал ее с довольно безразличным и почти посторонним
видом. Она не могла узнать его, потому что никогда прежде в сознательном
возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление,
но угадала, кто он, и странное и тягостное чувство охватило ее: ей стало
страшно, и первое желание было убежать от него и от чего-то темного и
опасного, что сопровождало его, как некое облако,- она заплакала еще до
того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к
ней в этот день: хотел, видно, напомнить о своем существовании. Он проводил
ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи с Жоржеттой, а по дороге не
столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после
долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а внешние обстоятельства.
Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной,
много разъезжал и занимался политикой. Он сказал, что все время думает о
дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться чаще, но затем снова
исчез на три года, а Рене не забыла о нем, но хранила в памяти, как
болезненную и глубоко засевшую в сердце занозу, вызывающую непонятную ей
тревогу: будто рушилось или начинало шататься ее недавно достигнутое и не
особенно прочное жизненное равновесие...
Теперь, когда ей исполнилось тринадцать, он объявился снова, и на этот
раз, как он сам сказал, надолго. Он навел о ней справки в школе, узнал, что
она обнаруживает незаурядные, даже блестящие способности, отнесся к этому с
естественной для отца гордостью, сказал, что хочет помочь ей поступить в
лицей и для этого - ввести ее в круг своей родни и познакомить с женщиной, с
которой теперь жил, с Люсеттой: это будто бы была окончательная его пассия.
Они снимали квартирку возле Монмартра. Люсетта встретила Рене с тем хорошо
разыгранным шутливым теплом и дружелюбием, которые во Франции скорее правило
хорошего тона, чем проявление искреннего чувства, но различить их бывает
непросто и искушенному человеку - простодушная же Рене приняла их за чистую
монету. Люсетта устроила обед в честь гостьи и обещала учить ее музыке:
нашла у нее необходимые для этого способности; у нее было пианино, которое
она возила за собой в течение своей тоже непростой, бурной жизни. Это была
давняя мечта Рене, на исполнение которой она не смела и надеяться. Она с
трепетом являлась на уроки - всего их было три или четыре - одно время
только о них и думала, но занятия сами собой сошли на нет и закончились.
Робер был не слишком доволен их гаммами и даже ими тяготился: держался
натянуто, насупливался и заслонялся от дочери газетой, когда та к нему
приходила: был, видимо, плохим меломаном - так что Люсетта, с оглядкой на
него, занималась с Рене все меньше: ей-то это было совсем ненужно. Между
прочим, отец, сказавший ей, что живет в вечных разъездах, на поверку
почему-то оказывался все время дома.
Но со своей родней он ее все-таки свел: позвал в Даммари-ле-Лис на
смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала:
- Это твой отец, тебе решать.- И Жан согласился с этим, нисколько не
обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть. Рене таким
образом потеряла в один день временного родителя, исполнявшего обязанности
отсутствующего, и приобрела кровного, но еще более неверного и
непостоянного, чем отчим...
Они стояли в тамбуре поезда пригородного сообщения. Был субботний
вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих
местах: он был рассеян. Черный паровоз, остро пахнущий угольной пылью и
гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров
в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой.
- Ты не робей, я поддержу тебя. В конце концов, ты моя законная
наследница. Других нет и, наверно, не будет. Что делать, если такой
непутевый отец тебе достался? Там у меня комната - где мы жили с твоей
матерью...
Робер стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без того
невысокий, он выглядел в этот вечер ниже обычного и был особенно склонен к
откровениям.
- Я-то сам жить там не буду - надо хоть за тобой эту комнату
застолбить, а то останемся, как сейчас, без места, в тамбуре. Вдвоем легче,
чем одному.- И пояснил: - Они ко мне относятся без большого уважения. Они
народ оседлый, положительный, а меня мотает по свету: ни профессии, ни
семьи, ни положения. Люсетта - хороший, конечно, человек, но семью с ней
заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще сомнительными делами
занялся в их представлении...- Круглое, лукавое лицо его заулыбалось
виновато и с чувством неловкости - он словно каялся перед ней за старые и
новые грехи, но делал это не вполне искренне, а как бы с розыгрышем: такое
впечатление было от многих его душевных движений и поступков.- Так что ты
мне там для поддержки будешь. Рабочая солидарность, верно? - и ткнул ее в
бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж
знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала.
- А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло говорить ему "вы", но он
настаивал на более родственном обращении.
- Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где они
обосновались. Мне родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе дальше учиться
надо.
- Чтоб деньги дали?
- И это тоже. Учиться-то ты бесплатно будешь. Стипендиатом.- Он
поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей.
А ты, говорят, такая. Но тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего
не стоит поговорить с кем надо. Они эти места для себя держат. Для того и
завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический.
Почему, думаешь, мы с ними боремся?..
Он был из своих, красных, и говорил их языком, но Рене стало неуютно -
оттого, что ее прочили в такую компанию. Она плохо представляла себе, что
такое дети любовниц, но смутно чувствовала, что соседство это не очень
лестно.
- А деньги тогда зачем?
- Деньги никогда не помешают. Тебя ж кормить и одевать надо. В лицее,
куда ты пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы все это с отчимом
обговорили. Он согласился тебя учить, если я буду кой-какие деньжата
подбрасывать. Стипендию своего рода. У меня денег нет: не держатся они у
меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать:
посмотреть, с кем дело имеют. Вдруг такая же непутевая, как я. Мои
рекомендации их только настораживают... А у меня денег нет, потому что
профсоюзы плохо платят. За повышение тарифов борются, а как своим платить,
так хуже всяких эксплуататоров.
- А чем ты занимаешься?
- Я анархист,- уклончиво отвечал он.
- Это работа такая?
Он усмехнулся.
- Скорее, призвание. Не говори никому, а моим - в особенности. И сама
забудь. У нас с этим путаница. Есть анархисты, которые бомбы бросают,- их
все боятся, мы к ним не имеем отношения. Мы анархо-синдикалисты...- и,
оборотившись на соседей по тамбуру, еще больше понизил голос, хотя и до
этого говорил полушепотом, а соседи вокруг были заняты кем угодно, но не
ими.- Не знаешь, что это - анархо-синдикалисты?
- Нет.
- Я как-нибудь расскажу - в другой обстановке и в другом настроении...
У тебя отчим - коммунист?
- Да.
- Мы с ними во многом сходимся, но во многом и расходимся и никогда не
сойдемся окончательно. У них аппарат превыше всего, дисциплина, подчинение
рядовых членов руководству, а мы считаем, что все наоборот: все лучшее
рождается снизу. Твой отчим, правда, тоже из нашего теста и напрасно,
кажется, забрел в их казарму. Поэтому-то мы с ним так легко договорились.
Много денег он не возьмет, а этим,- он показал вперед по движению поезда,-
ничего не стоит выделить из своих бумажников. Ты только не говори им про
Жана и про ячейку. Хватит им меня да Камилла. Поменьше болтай вообще.
- А кто такой Камилл?
- Дядю своего не знаешь? - удивился он, но вспомнил: - Хотя откуда? Вы
ж совсем от нас оторвались. Надо было мне раньше свести тебя с ними ... И
Жоржетта ничего не говорила?
- Нет.
- Сильно разозлилась, значит. Хотя есть на что, с другой стороны...
Камилл - тоже коммунист, но такой, что больше на чиновника похож. На
бюрократа. Он и в детстве такой был: от сих до сих и ни на шаг в сторону.
Кого только нет в их движении. На все вкусы найдутся. Если власть возьмут,
ничего во Франции не изменится. Потому как разойдутся по начальственным
местам - в соответствии со своими наклонностями...
Дом был большой, новый, каменный. Он стоял на привокзальной улице, а
сам вокзал располагался на границе между Меленом и Даммари-ле-Лис. Мелен был
богат, наряден, похож на Париж, Даммари-ле-Лис беднее, проще, ниже этажами,
но та его часть, что примыкала к Мелену, начинала тянуться за богатым
соседом и застраивалась высокими, стоявшими в ряд одинаковыми домами, дружно
упиравшимися в невысокое пасмурное небо двухскатными остроугольными крышами.
Бабушка, мать Робера, Франсуаза, встретила их в прихожей и проводила в
гостиную, где ждали остальные члены семейства: старший брат Андре,
приветливый и улыбчивый хозяин семейной фирмы, его молодая жена Сюзанна,
тоже веселая, лукавая и смешливая, и Камилл - и вправду похожий на чиновника
в присутственном месте: неприступный и чопорный. Сама бабка, коренастая,
жилистая, хваткая, распоряжалась в доме всем и всеми - те ходили у нее по
струнке и помалкивали. Она повела разговор, не оглядываясь на детей, будто
не замечая их:
- Ты садись, садись - что стала среди комнаты? - Она разглядывала Рене
с головы до пят и словно вертела ее в разные стороны в своем воображении.-
Это у нас гостиная, мы здесь людей принимаем - когда допускаем до себя, а
нет - так и в прихожей посидят. Лицом-то ты в нашу родню: оно у тебя
круглое, как у нас - у матери твоей оно поострее было, покрючкастее... Или я
выдумываю, забывать начинаю? Телом ты больше в нас - широкая в кости: твои
щуплее, потоньше. Такими запомнились во всяком случае - потому что я их,
считай, и не видела. В кого умом пошла, осталось выяснить.
- В нас,- невпопад вставился Робер.- Учится хорошо.
Большего он сказать не успел, так как не пользовался у матери доверием.
- В нашу родню - это еще не все,- отрезала она.- Хорошо, если в Андре:
золотой человек, мы ее тогда с руками оторвем. Хуже, если в этого,- она
мотнула головой в сторону Камилла,- но и это полбеды, жить можно, а вот если
в тебя?..- и не обращая внимания на Робера, который не стал спорить,
привыкший к подобным нареканиям, приступилась к Рене, ожидая от нее первых
признаний, которые всего ценнее.- Что ты любишь вообще? Больше всего на
свете?
- Книги,- послушно и одновременно непокорно отвечала та.
- Книги я и сама читать люблю,- возразила бабка, будто Рене с ней
спорила.- У меня библиотека целая - посмотришь на досуге. А кроме книг?
Книжками жизнь не заполнишь... Наряды? На танцы любишь ходить?
В Рене проснулось строптивое чувство: ее никогда так не экзаменовали.
- Нарядов у меня нет.
- Так уж и нет?
- Нет. И без них обойтись можно.
- А танцы?
- Не ходила никогда.
- Что ж ты делаешь тогда? - будто бы удивилась бабка, а на самом деле
только пристально ее разглядывала.- Если на танцы не ходишь?
Рене не знала что ответить, и Андре пришел ей на помощь:
- Да ты, мама, тоже на танцы не ходила.
- А ты откуда знаешь? Тебя тогда не было.- Она поглядела внушительно,
затем поправилась: - Это когда было? Мы тогда сызмалу знали, за кого замуж
пойдем, а сейчас, говорят, мужа на танцах искать надо?.. Тебе и муж не
нужен?
- Нет,- отвечала Рене уже с дерзостью и с вызовом в голосе.
- Вот как! А что тебе нужно тогда?
- Учиться.
- И кем ты хочешь стать, когда выучишься?
Рене подумала и призналась:
- Не знаю еще... Мне сама учеба нравится.
- Сама учеба нравится,- повторила бабка, будто в этих словах скрывалась
некая истина, и, обернувшись к членам своего семейства, пожаловалась: -
Молодые. Каждый раз удивляют. В наше время так бы не сказали... У тебя еще
бабка есть?
- Есть. Манлет.- Лицо Рене смягчилось и потеплело при упоминании о
бабушки по матери.- Я ее люблю очень.
- И за что же? - В голосе бабки послышалась ревность.- Я ее не видела.
Она на свадьбу не приехала.
- Плохо себя чувствовала,- извинился за Манлет Андре.
- Да плохо! Свадьба не понравилась. И оказалось, в точку попала... Так
за что же ты ее любишь?
- Потому что добрая.
- Не в пример мне, что ли?..- Бабка прищурилась ястребом.- Так я,
может, тоже такая. Когда человек стоит этого. А перед тем, кто этого не
заслуживает, нечего и расшаркиваться.
- Надо ко всем быть доброй,- заметила Рене, и это прозвучало как
назидание.
- Это ты из книг вычитала?..- и поскольку Рене не отвечала, спросила: -
Кого ты читаешь хоть?
- Корнеля.
- По программе?
- И по программе и так.
- А я вот Фенелона. А из последних - Достоевского. Не слышала?
- Нет,- чистосердечно призналась Рене.
- И не надо тебе. Без этого достаточно... Ладно. С тобой, гляжу, в один
раз не разберешься. Приедешь к нам на лето - тогда поближе познакомимся...-
И суховато подбодрила ее: - Это хорошо, что сразу не ясно: чтоб потом скучно
не было. Как вы считаете? - обратилась она к остальным, но тут же пожалела,
что задала лишний вопрос, оборотилась к Рене, сказала с насмешкой: - Хотя
что их спрашивать? У Андре вон все на лице написано: тоже, как ты говоришь,
добрый человек - никого еще не обидел на моей памяти, Сюзанна только
смеяться начнет: такая смешливая, а Камилл уже надулся - этот ни о ком
доброго слова не скажет: испугался, что новая наследница объявилась. Он
деньги любит считать - взносы у всех собирает,- и не обращая внимания на
среднего сына, который поднял голову и приготовился к внушительной обороне,
пояснила младшему: - Это я новенькой твоей семью представляю. А ты?..- Робер
был паршивой овцой в ее стаде, и для него и слов не находилось.- Что ты
делаешь хоть? Я уже счет твоим занятиям потеряла.
- Профсоюзник,- не вдаваясь в лишние подробности, отвечал тот.
- Профессия такая? - бабка уставилась на него, как на сфинкса.- Хотя ты
и профсоюзник какой-то странный. Он вон тоже по этой части,- она кивнула на
Камилла,- но про него все известно: сидит в конторе, ему деньги несут, а он
их в книжечку записывает...
- Я еще и железнодорожник,- возразил тот, но бабка не дала обмануть
себя:
- Ладно! Железнодорожники поезда гоняют да вагоны чистят, а ты штаны
просиживаешь, мозоли на заднице натираешь. Деньги мусолишь. Сколько их через
твои руки проходит?
- Большие суммы.- Камилл сразу набрался важности.- Мы собираем у всего
муниципалитета.
- Почему мы? Не мы, а ты. Все вы, гляжу, сообща делаете. Или так
представляете, чтоб одному в ответе не быть... И ничего тебе не остается? К
рукам не прилипает?
Камилл нагнул голову, избычился, насупился.
- Я честный человек, мать. Потому и доверяют.
Мать не стала с ним спорить.
- Нашли человека из честной семьи.- Она язвительно усмехнулась: - Сиди
дальше принимай. И нам, может, пригодится. Нельзя, говорят, яйца в одну
корзину класть. Вдруг ваши к власти придут, тогда у нас свой человек там
будет.- Камилл поднял голову, заранее возгордился, она же спустила его с
небес на землю: - Если ты, конечно, к этому времени о нас помнить будешь.- И
объяснила остальным, не ведая сочувствия и жалости: - Приятели у него такие,
что отца с матерью забудут и повесят - и все по идейным соображениям. Если
по России судить. Да и по нашим: когда якобинцами были да санкюлотами.
- Будет тебе,- остановил Андре мать, которая слишком далеко зашла в
своих нареканиях: он был удачливым предпринимателем и позволял себе
возражать главе семейства.- Ничего подобного у нас не будет.
Та не стала спорить:
- Не будет - и хорошо. Проведи ее к себе, Робер - покажи комнату. Ты-то
сам остаешься?
- Нет, наверно. Уеду.
- К какой-нибудь крале новой? Подруге сказал, что сюда поехал, а сам на
сторону?.. Это твое дело - делай что хочешь,- прибавила она, видя, что он
собирается уверять ее в обратном.- Тут я тоже с пальцев сбилась, счет твоим
Полинам да Люсеттам потеряла,- и снова повернулась к Рене, которая стояла
неловко среди гостиной - ей было не по себе в новом окружении.- Приедешь
летом?
- Приеду.
- Вот и хорошо. Будешь жить на всем готовом. В комнате этой - которую
твой отец потерять боится... Все, гляжу, революционеры - пока чужое делить.
А как до своего доходит, куда все девается?.. Какая-то ты все-таки
шероховатая.
- Не привыкла,- подсказал Андре, но бабка сама это знала и не это имела
в виду.
- Я вижу. Что твоя мать к нам не обращалась никогда? Глядишь бы, и
помогли. Я сама напомнить о себе хотела, да не люблю навязываться... Я
слышала, вы плохо жили одно время. Сейчас лучше?
- Лучше.
- Ну и слава богу... Гордая твоя мать - поэтому и не обращалась. И ты
такая? - Рене замешкалась с ответом, и бабка не стала допытываться, только
посоветовала: - Надо бойчее быть, покладистее. Не ждать, когда к тебе
прибегут, самой о себе напомнить. В меру, конечно,- поспешила прибавить
она.- Чтоб не назойличать, не напрашиваться... Ладно. Примем тебя. Раз ты
так Манлет свою любишь. Надо же и любить кого-то, верно? - Она оборотилась к
домашним: - Та одна четырех дочерей подняла и на ноги поставила. А на
свадьбу вот не поехала. Я сильно тогда на нее обиделась: наслышана была о
ней, хотела повидаться, а она не захотела. Теперь вот с внучкой знакомлюсь:
одна, видно, порода. Ладно. Хватит болтать. И без того наговорились - дальше
некуда...
Рене провела в Даммари-ле-Лис немногим меньше месяца: готовилась здесь
к экзаменам. Из окна ее комнаты со второго этажа был как на ладони виден
внутренний двор: в углу его рос большой раскидистый платан, под ним стоял
огромный, на всю семью, стол, сбитый из серых досок,- здесь по вечерам
собиралось и ужинало на сельский лад семейство, дополняемое товарищами Андре
по работе. Далее за невысокой оградой тянулся сад - тоже их владение: здесь
росли яблони, груши, сливы. По бокам с одной стороны располагался птичник,
из которого непрерывно слышалось квохтанье кур, с другой - длинное каменное
помещение мастерской, выходивший воротами на улицу, а окнами - во двор и в
сад: оттуда доносились стук молотков, жужжанье токарных станков и разговоры
рабочих. Двор был царством бабушки. Она собственноручно кормила здесь кур,
созывала их необычно звучавшим в ее устах фальцетом, употребляемым ею только
для этой цели, возилась в огороде, расхаживала по земле и глядела на все
кругом с важностью городской собственницы и с заботливым прищуром
хлопотливой, трудолюбивой крестьянки. Рене не помогала ей - хотя бабка была
все время в работе, а Рене не была лентяйкой и лежебокой. Рене казалось, что
это не ее жизнь, что она здесь в гостях и что было бы неуместно и даже
неприлично предлагать свои услуги. Что ей действительно здесь нравилось, так
это возможность читать без помех и думать над книгами - что она и делала,
проводя большую часть времени в бабушкиной библиотеке. Ей разрешили брать
книги, она садилась в вольтеровское кресло с высокой спинкой, забиралась в
него с коленями и читала тома из бабушкиного собрания, пока та склонялась
над грядками. Однажды бабка остановилась под окном второго этажа, откуда
Рене время от времени поглядывала вниз, позвала ее:
- Что делаешь?
- Читаю.
- Кого?
- Мопассана.
- Отыскала все-таки? А я его подальше засунула: чтоб не нашла. А что
помогать не идешь?
- А вам это нужно?
- Да не очень, я одна люблю в саду возиться, а ты б должна была
подсуетиться. Обычно навязываются со своей помощью.
Рене подумала. Она была настроена в этот день благодушно.
- Если б в самом деле было нужно, я пришла бы.
- А как ты узнаешь, в самом деле или не в самом?
- Это видно. Бедные люди просят, когда без этого не проживешь. Тогда
идешь, не спрашиваешь.
- А богатые?
- Им только бы время провести, повеселиться.
- А ты веселиться не любишь?
- Нет. Я привыкла серьезно жить... Богатой быть тоже учиться надо.
Хорошо когда с детства.
Бабка поглядела на нее снизу, задумалась.
- Тебя, гляжу, не переучишь... Вот вы какие. С Манлет твоей я так и не
поговорила, зато с тобой познакомилась. Одного поля ягоды - я с самого
начала это говорила... Она тоже книги любила?
- Нет. Ей это было не нужно. Она крестьянка.
- По траве да по листьям читала? А вот мы не можем: нам о книгу глаза
тупить надо...- и пошла прочь: не в обиде на ее откровенность, но и не
слишком ею довольная. Впрочем, она мало кем была в жизни довольна...
Это не значило, что Рене вовсе не покидала стен своего жилища. Она, в
первое время в особенности, ходила в гости к дядьям: дважды была у Андре и
Сюзанны и раз - у дяди Камилла. Андре проводил день в мастерской, работая
наравне с наемными рабочими: переходил от одного станка к другому,
останавливался там, где возникали задержки, и везде трудился с видимым
удовольствием и усердием, без устали, с неброским, сдержанным изяществом
движений, свойственным хорошему мастеровому. Пригласив Рене, он стал
рассказывать ей о производстве, будто она была на экскурсии. Здесь делали
дешевые украшения из анодированного, или, как тогда говорили, американского
золота. Андре угадал дух времени, требующий не столько ценностей, сколько их
видимости, и предприятие быстро набирало силу.
- Знаешь, чем мы занимаемся?..- Он вытягивал проволоку и искусно свивал
ее, укладывая в ложе будущего украшения.- Угождаем женщинам. Что женщинам
больше всего нравится?..- Он ждал ответа, но Рене предпочитала
отмалчиваться.- Украшения, конечно.- И поглядел на племянницу: что та на это
скажет - Рене так не считала, но спорить не стала.- Только чистое золото и
платину может себе позволить не всякая - вот мы и золотим медь, получается
как настоящее литое золото. Это медная проволока - золото лучше всего на нее
садится. А покрытие гальваническое. Все в гальванической ванне происходит.
Раньше брали золото, раскатывали его в тонкий-претонкий лист, как бумагу, и
приколачивали к форме, а теперь химия все в тысячу раз лучше делает. Толщина
- хорошо если десятая часть миллиметра, а за всю жизнь не слезет: если
только напильником подпилить,- тогда медь покажется. Эта техника из Америки
пришла - поэтому и называют американским золотом. Ценности большой не
представляет, а носишь как настоящее - поди разбери, цельное оно или
позолота. Давай я тебе цепочку подарю. У меня завалялась одна,- и нашарил в
ящике стола заранее приготовленную цепь, сотканную из изящно вдетых одно в
другое и хитро скрученных звеньев.- Серег ведь ты не носишь? Уши себе не
продырявила?
- Нет, конечно!
- А что такого?.. Ну нет так нет. Цепочку всякая носить может - лишь бы
через голову пролезала.
- Что ты ей пустую цепочку даришь? - Сюзанна стояла тут же: до этого
она молча и с веселым любопытством наблюдала за племянницей.- Кулон
какой-нибудь подвесь.
- Так нет: сам хотел,- сокрушенно сказал муж.- Вчера все вывезли.
Нарасхват берут,- не то пожаловался, не то ненароком похвастался он Рене.-
Делать не успеваем.
- Я ей дам. У меня много,- сказала Сюзанна и вдруг пропела: - Много,
много в саду хризантем!
- Иди-ка ты отсюда, со своими хризантемами,- выговорил ей муж.- Тебе
тут вредно.
- А тебе нет?
- Мне полезно. Ты еще к гальванической ванне подойди.
- Покажете? - В Рене проснулся интерес отличницы.- Интересно.
- Покажу, конечно. Один раз дохнуть можно. Сейчас - кончу вот брошку...
Она у нас пятый год продается. Идет - и хорошо, не меняем. А на самом деле
плохо. Надо вперед смотреть, будущую моду угадывать. Тогда и в Америку товар
везти можно. А я вот не дорос до этого. И, наверно, не дорасту никогда.
Руками все умею, а мозгами не ворочаю: ржавые они у меня. Тут молодой нужен,
а еще лучше - молодая: у женщин это лучше получается. Это дело вообще любить
надо. К себе примерять - тогда что-нибудь путное и придумаешь. Сюзанна могла
б этим заняться. Только и знает, что у зеркала вертится.
- Ты ж знаешь, куда я смотрю, Андре,- возразила та.
- Куда?
- А ты догадайся.
- Ума не приложу. Учись и приходи к нам,- сказал он Рене.- Сюзанну не
дождешься: у нее другие заботы. Рисовать умеешь?
- Умею. Учителя так говорят во всяком случае...- Рене удавались рисунки
с натуры: она срисовывала листья, цветы, насекомых - отображая их каркас до
мельчайших прожилочек; отсюда и пошел разговор, что она наделена даром
художницы.
- Ну вот! - обрадовался Андре, уже строя виды на племянницу.- А я и
рисовать не умею - ничего изобразить не могу: мне сделать брошку надо, чтоб
до нее умом дойти и чтоб меня поняли... Подошла? Нравится?
- Нравится,- и Рене для большей убедительности поправила цепочку на
шее.
- Да? Что-то я особого восторга не вижу.
- Просто не показываю.
- Конспиратор? Как отец твой. Но это хорошо. Меня например все насквозь
видят. Сюзанна в особенности. А тебя вон и бабка раскусить не может...
Гальваническая ванна была в отдельной пристройке. Там резко пахло
хлором. Рабочий, стоявший возле нее, был в респираторе, который вряд ли
спасал его от ядовитых испарений. Андре предостерег Рене:
- Тут долго не задерживайся. Знаешь, что в ванне этой? Какой раствор?
- Нет.
- Цианистый калий. Тот, которым люди травятся. И хлор вдобавок. Знаешь,
что самое трудное было в нашем деле? - И объяснил: - Лицензию на работу с
цианидом калия получить. Этой ванной весь город отравить можно. Вот на какой
воде золото наше замешено. А это два электрода. Один - изделие, а другой -
слиток золота. Видишь, как он тает? Растворяется.
- Не жалко?
- Так на изделиях все и оседает. Куда ему деваться? Что его жалеть
вообще - металл, как все прочие?.. Вытаскивай,- сказал он работнику.- Уже,
небось, вдвое осело. Чего ждешь?
- Вроде хозяин - при нем не распоряжаются.
- Я тут при чем? Ты здесь начальник... В работе нет хозяина. Хозяин
после работы начинается...
Они вернулись в мастерскую.
- Понравилось? - спросил Андре.
- Понравилось.
- А что так неуверенно говоришь?
- Не знаю. Не привыкла еще.
- Привыкай. Тут ничего хитрого. Работай со всеми да живи в свое
удовольствие. Верно, Сюзанна? - Он то и дело возвращался к жене - как к
печке, от которой танцуют.- Отец твой не хочет жить, как все, а я другого и
не мыслю. И не хочу ни над чем задумываться. Потому как во многих мыслях
многие печали... Ну что? Какие вопросы еще?
Рене не знала что сказать, оглянулась, спросила:
- Золото кругом лежит, брусочками. Никто не возьмет?
Неизвестно почему она задала этот неискренний вопрос - за неимением
других, видно. Андре он не понравился. Лицо его построжело.
- Кому брать?.. Все свои, работяги - они не воруют,- а слесарь,
стоявший рядом, пояснил:
- Своруешь на тысячу, потеряешь на десять. Работа важнее золота.
Выгонят - никуда потом не устроишься...
Сюзанна пригласила ее на чашку чаю. Комната молодых супругов отличалось
от прочих: в других была мебель, оставшаяся со старых времен, добротная,
тяжелая, вросшая в пол, с простой грубой резьбой и тугими замками и
запорами,- здесь же стояли новомодные, лакированные шкафчики и комодики на
гнутых ножках, с позолоченными виньетками и с замысловатой ажурной
фурнитурой. Сюзанна приготовилась к встрече, но отчего-то волновалась и
робела. Она заранее расставила на круглом столике, который тогда называли не
журнальным, а чайным, чашки из тонкого фарфорового сервиза и наполняла их
дымящимся ароматным чаем.
- Любишь музыку? Я сейчас патефон заведу. - Она стала налаживать
дорогой новый граммофон с картинкой, изображавшей собаку и ее хозяина.-
Андре купил - чтоб не скучно было. У тебя такого нет?
- Нет, конечно. У нас в кафе есть - в Стене.
Сюзанна повеселела:
- В кафе любишь ходить?
- Бываю.- Рене могла добавить, что в одно из таких посещений разъясняла
рабочим Энгельса, но у нее хватило ума не говорить этого.
Сюзанна кивнула: нашла сообщницу.
- Я тоже люблю по кафе шляться. Сейчас редко ходим, а прежде, когда
Андре за мной ухаживал, часто ходили,- прибавила она с сожалением, будто ей
стало жалко, что пора ухаживаний закончилась. Она поставила пластинку,
пустила ее по кругу.- Жава. Слышала?
- Слышала.
- Я ее люблю очень. Попробуй чай. Английский. Как и фарфор этот. Бери
конфетки. Эти-то как раз французские. Они всегда тут - захочешь, приходи,
бери не стесняйся. Конфеты любишь?
- Немного.
- А я просто обожаю. Сейчас меньше ем: говорят, нельзя, в весе можно
прибавить,- многозначительно сказала она,- а тянет.- И пропела: -
Тянет-тянет, как муху на сладкое!..- Потом с любопытством поглядела на
Рене.- Даст тебе Франсуаза деньги? - и эти серьезные слова были произнесены
ею беззаботно и беспечно.- Не даст, мы с Андре заплатим. Раскошелимся,
развяжем кошельки, узелочки! - снова напела она, будто это была часть
вальса, соскользнувшего с пластинки.- Уже решили. Не хотим только вперед нее
лезть. Если откажет, мы устроим по-тихому. Если человек хочет учиться, нужно
дать ему возможность, верно? - Рене была согласна с этим, но ей неловко было
признаться.- Нравится тебе наша комната?
- Очень! - Рене подошла к книжной полке, потрогала книги - они были все
новые, будто только вышли из-под печатного станка.
- Надо другие шторы повесить,- следуя за ее взглядом, сказала Сюзанна,
не переставая наблюдать за нею.- Эти сюда не подходят: тяжелые слишком. У
нас здесь все легкое, на тонких ножках. Я в Париже одни присмотрела: в
оборочках и с подвязками. Как в Мулен-Руж! - прибавила она кокетливо.-
Хотела купить, но Андре сказал, подождем, когда это случится,- скажем тогда,
что они гигиеничнее... Тебя книжки интересуют? - спросила она, видя, что
Рене незримо тянется к книжной полке.- Кого нашла?
- Колетт.
- Не читала?
- Нет. Мы не проходили. Современная?
- Конечно. У меня других нет. Возьми почитай. Только после экзаменов:
слишком легкомысленная. Любовники, ветреные женщины. Хорошо читать, когда у
самой жизнь добропорядочная. Для развлечения. Какой тебе кулон подарить? Я
много приготовила...- и высыпала на стол несколько штук сразу.
- Это вам Андре подарил?
- Эти? Принес показать просто. Образцы продукции. Мне он из чистого
золота дарит. Ты золото любишь?
- Нет.
- Потому что у тебя нет его. Как любить того, чего нету... Но и я от
него не в восторге. Я камешки люблю.- Она заулыбалась, стеснительно и
лукаво, будто выболтала заветную тайну, запела: - Камешки камешки, где были
- у бабушки!
- Бриллианты? - Познания Рене в этой области были самые ограниченные.
- Почему? Эти как раз не самые красивые. Всякие: красные, синие,
зеленые. Люблю, когда играют и переливаются... Подарить тебе? - надумала она
вдруг.
Рене почти испугалась:
- Не надо!
- Боишься? Потом перестанешь бояться. Когда вырастешь. Это Андре мне
дарит. Если случится что, говорит, всегда продать можно. Те же деньги. Тебе
нравится Андре?
- Очень!
Сюзанна кивнула с удовлетворением.
- И мне тоже. А что нам, женщинам, еще нужно, верно?.. Или ты учиться
хочешь?
- Да. Я этот возьму,- Рене потянулась за кулоном, более других ей
понравившимся.
- Возьми два.
- Зачем?
- Менять будешь. Сегодня один, завтра другой.
- Одного хватит.
- Значит, постоянная женщина,- вывела из этого Сюзанна и примолкла, не
зная, что еще поведать и подарить своей немногословной племяннице...
Дядя Камилл был в ином роде - ни Андре, ни Робер, а что-то среднее
между ними обоими. Он позвал Рене в конторку, находившуюся на территории
вокзала: показать, как он работает, но забыл об этом и, когда она пришла,
удивился и глянул с неудовольствием, как на непрошеную гостью, но пригласил
все-таки:
- Это ты? Заходи... Хотя и не вовремя. У нас заседание секции...
Кроме него в комнатке за узким столом сидели двое в рабочих спецовках:
один - коренастый и разговорчивый, другой - долговязый и бессловесный; перед
ними лежали листки с черновыми записями.
- Скоро взносы сдавать, а у нас, как всегда, в кассе пусто: обо всем в
последнюю минуту думаем. К нам кроме железной дороги Даммари-ле-Лис приписан
- тут-то и морока вся...- и обернулся к товарищам. Рене села в стороне,
послеживая за ними, и они засовещались с прежней горячностью. Верная своим
привычкам, она покосилась в сторону однорядной книжной полки, на которую
сверху были навалены истрепанные, засаленные брошюры: среди них она издали
увидела известного ею автора.
- Что нашла? - в первый и последний раз полюбопытствовал Камилл.
- Энгельса.
- Основоположник научного коммунизма. Тебе рано еще. Сдай сначала
экзамены. А то ляпнешь про него - тебя завернут с ходу. На чем мы
остановились? - спросил он товарищей.- На ком, вернее?
Речь шла о сборе денег с сочувствующих, или, как тогда говорили, с
симпатизантов. Проблема была деликатная: с одной стороны, они не обязаны
были платить, с другой - если с кого и можно было взять, то только с них и
ни с кого больше.
- С Альбера будем в этот раз? - спросил Камилла коренастый: дядя был,
видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.
- С какого?
- Рени, конечно.
- С врача? - Камилл помедлил, будто в городе было несколько людей с
таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал?
- Десять франков. Он деньги лопатой гребет.
- Альбер Рени,- не слушая его, повторил Камилл и тронул в раздумье
подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть его от себя совсем? Может, через раз
просить будем? Не отойдет он от нашего движения?
- Не отойдет! А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он
в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.
- Нельзя интеллигенцию отталкивать. Она может пригодиться... Он на
прошлой неделе одну из наших пролечил,- виновато объяснил он.- Совершенно
бесплатно.
- Это кого же? - Долговязый, как оказалось, был не вовсе лишен дара
речи.
- Нашу родственницу по матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты
ведь ее знаешь.
- Булочницу? - вмешался другой, знавший всех в городе и за его
пределами.
- Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения.
Коренастый глянул скептически, но не стал возражать: в ячейке царила
дисциплина и субординация.
- Так брать или нет?
- Попроси два франка. Скажи, на бинты для демонстрантов - ему это
понятно будет. Как-никак, его профессия.
Коренастый занес в блокнот.
- Кому идти? Я к нему не пойду: он давеча мимо меня прошел и не
поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.
- Поль сходит.- Камилл оборотился к долговязому, и тот молча кивнул.-
Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это
тот, что всем сочувствует? Его в списке правых видели. Мне об этом сказал
совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!
Коренастый был настроен в отношении Камилла Руссо куда добродушнее:
видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.
- Боятся промахнуться,- объяснил он.- Но он хорошо дает. Вы, говорит,
моя тайная любовь. Так в прошлый раз сказал. И в гостиную позвал. Обычно
дальше прихожей не пускают.
- Эту тайную любовь нужно двойным обложением наказывать. Мы не в
борделе. Нам не только их деньги нужны - но и публичные признания этих
умников. Хотя они часто гроша ломаного не стоят. Пусть даст сорок. Для
митинга в честь Советской России. Мы там такое угощение закатим, что
полгорода придет. Так наверху велели. Особо важное мероприятие... Руссо
этот. Вечно на двух стульях сидит.
- К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь.
- А как же? Он к тебе не придет - ты для него не та птица. Где он,
интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже.
Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют
что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.
- Где это?- поинтересовался коренастый.
- А ты не знаешь? - пренебрежительно удивился Камилл.- На углу с
маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и
на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать
на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда
побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать -
и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии
там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли
проверять - скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды
направляете! Чуть до суда дело не дошло!
- Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это
их не волнует,- проворчал коренастый.
- О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их
собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются!
Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем - кто это
сказал, Рене?
- Энгельс.
- Правильно! - одобрил тот.- Сразу видно, своя в доску. Он вместе с
Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..
Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но
жить она будет в Стене - последнее было произнесено ею категорически и
бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...
Рене прощалась с