Лицо его было не по-здешнему
загорелым и обветренным.- Не хотите к нам? Здесь скучно - по сравнению с
нашими просторами. Тут все замызгано, заезжено - поэтому, наверно, и
беситесь: развернуться негде. Я ему то же самое сказал, а он мне: я здесь
останусь, докажу им свою правоту. А мне кажется, он работать не хочет - вот
в чем беда... Поедете? У вас с ним вроде любовь была? Короткая?
- Он и это рассказал? - Она недовольно качнула головой, но пообещала: -
Поеду - для вас хотя бы.
- Правда? Если будете в Аргентине, приезжайте,- приободрился он.- Вот
моя карточка.
- Если буду, непременно заеду,- пообещала она и поехала в Марсель к
Огюсту: как-никак, первый любовник - почти что родственник...
Огюст встретил ее на дебаркадере, у которого стоял сухогруз.
Немногочисленная команда разошлась, он один ждал ее: она сообщила ему время
приезда. Она не обрадовалась встрече, да и он, хоть и изобразил на лице
противоположные чувства, оставался раздраженным и злым, каким был до ее
появления.
- Смотри, в какую дыру засунули! - с места в карьер начал жаловаться
он, показывая ей одно за другим помещеньица пароходика, стоявшего без
груза.- Знаешь, что они мне в вину вменили?! Не догадаешься! Что я ввел в
заблуждение партию, когда написал, что ушел из флота лейтенантом, а на деле
был мичманом! Ты можешь это себе представить?! Андре Марти, этот матрос,
который офицеров терпеть не может, мне за это выговаривал! Он был
председатель комиссии! Вот дрянь, а?! А это каюта?! Можно ночевать в ней?..-
Каюта и вправду представляла собой щелястую дощатую кабину с деревянными
нарами и откидным столиком в качестве единственной мебели.- Вот за этим
столом я пишу письма и прошения. Которые ты отвезешь в Париж, потому что по
почте они не доходят.
- Почему?
- А я почем знаю? Потому что брать не хотят. Я их даже Роберту не дал.
Он был у тебя?
- Был и деньги передал.- Она отдала ему походный сверток.
Он чуть повеселел:
- Хоть это. Платят-то гроши. Все те же двести франков. Проклятие
какое-то!.. Нары не хочешь опробовать?
Она не сразу поняла, что он имеет в виду:
- Что?.. Ах это?.. Нет. Не в настроении.
- Я б тоже был не в настроении. Не та обстановка. Тогда не будем тянуть
резину - вот тебе мои письма, отдай их, пожалуйста, по известному тебе
адресу. И если можно, не читай их. Ты к этому должна уже привыкнуть.
- К кому они?
- К Марсель Кашен,- неохотно отвечал он.
- И какого они рода?
- Смешанного. Любовные, с одной стороны.- Он решил не стесняться.- У
меня с ней был непродолжительный роман. Когда я на гребне волны был.
- Такой же непродолжительный, как со мной?
- Нет, чуть подольше. Но все-таки... Может, по старой памяти
похлопочет. Отец вроде снова в почете. Во всяком случае, на виду остается.
Какая-то вечная непотопляемая фигура.
Она помешкала.
- Возьму, но вряд ли она захочет со мной встретиться,- и рассказала ему
о своем последнем свидании или, скорее, столкновении с подругой.
Он выругался.
- Вот шлюхи! Думают только о себе! Сами исподтишка во всем участвуют, а
как до дела доходит, невинны, как кролики! Не может, видите ли, сидеть с
тобой рядом - это ж надо придумать!
- Ты думаешь, Кашен может помочь тебе?
- Если захочет? Уверен! Он продался русским еще тогда, когда поехал
туда в первый раз. Зачем, ты думаешь, он приглашал тебя в газету?
- Познакомиться с юным секретарем района.
- Да жди! Он уже смотрел на тебя вполне определенным глазом: чтоб
составить мнение! И передать кому надо, если спросят.
- А Марсель? - Рене не хотелось бы, чтобы и ее подруга, пусть бывшая,
тоже участвовала в заговоре.
- А это вечная при отце секретарша. Ему приглашать неудобно - она за
него это делает. Это ж высший свет - тут все имеет смысл, ничего просто не
делается. Ты с ней училась?
- Училась короткое время.
- Она окружена была всякой модной швалью - так ведь?
- А ты откуда знаешь?
- Это все знают. И это тоже объясняют высшими соображениями. Все ясно
как день. Вот я и пишу ей: может, захочет снова увидеть, попросит отца
вызволить меня отсюда. Мы с ней недоспали,- совсем уже цинично прибавил он.
- Ты с ней или она с тобой? - Рене вынуждена была спрашивать в том же
духе.
- Это обычно обоюдно. Значит, наотрез отказываешься?
Она опять не сразу поняла, что он имеет в виду, поэтому помедлила.
- Наотрез.
- А говорила, до первого несчастья,- напомнил он.
- Значит, только свои несчастья имела в виду. Слушай,- и Рене, прежде
чем уйти, спросила (добрый ли ангел это ей напомнил или злой - это как
смотреть на вещи): - Тебя сослали сюда, ты съехал, но обо мне ты мог бы
подумать?
- Я о тебе только и думал,- напыщенно сказал он, полагая, что она имеет
в виду их интимные отношения.
- Я не о том, что ты думаешь. Через тебя я должна была связываться с
Казимиром. Если ты это еще помнишь... Ты уехал, канал c тобой закрылся. А
вдруг понадобится.
- Господи, вот ты о чем. Был где-то. Подожди, кажется, в записной
книжке,- и полез в китель, висевший на стуле в его каюте.
- Ты такие вещи в записной книжке держишь?! - изумилась она.
- А где же?.. Вот. Перепишешь?
- Дай мне эту страничку: я ее уничтожу... Все, Огюст. Телефон я
запомнила, письма Марсель взяла, деньги тебе отдала, давай прощаться.
- Давай. Извини, если что не так. Все-таки я был первый мужчина в твоей
жизни. Тебе не очень плохо со мной было?
- Не очень.
- Я рад этому,- и, сентиментальный, растрогался...
Она не остановилась в гостинице, хотя имела на это право. Ей
исполнилось восемнадцать: это было далеко до французского, в двадцать один
год, совершеннолетия, но она могла уже путешествовать без родителей. Вот
вступить в армию без их обоюдного согласия она могла только в двадцать, но
Красная Армия не учла этого при вербовке. В гостиницу она не пошла, потому
что теперь, когда она могла свободно жить в них, они стали казаться ей
подозрительны. И метрдотели при входе и дежурные на этажах - все глядели на
въезжающих пристальными, въедливыми глазами, распределяя их по известным и
немногочисленным разрядам путешествующих, и те, кто не попадал в эти узкие
категории, становился предметом любопытства, что до добра, как известно, не
доводит. И за гостиницу ей бы не заплатили: ее поездка не была
санкционирована. Поэтому она пошла на вокзал и села в парижский поезд.
По дороге, вопреки обыкновению, она прочла письма Огюста. Чужой,
незнакомый ей человек глядел на нее из этих писем, и она не знала, чему в
них верить, чему нет. Они относились к разному времени и менялись в
зависимости от настроения пишущего.
"Спасибо приятелям, которые пусть несправедливо, но вывели меня из
рядов активистов (!),- писал он в одном из них, и это были его знаки
препинания.- Наконец-то я не хожу больше на эти собрания рядовых членов
партии, на эти коллективные мастурбации бойцов, где поступки прячутся за
дискуссиями. Великая нищета нашего великого движения! Теперь я снова в
действии. Я на борту, я доволен сделанной мной работой, меня радует доверие
парней, мне легко от самой грубости и первозданности нашего судна, от
свинцового сна, который овладевает нами, несмотря на клацание дверей наверху
и танец книг между полкой и умывальником..."
Потом начинал жаловаться:
"В узкой, как наша, клетке способности к наблюдению, чувствованию
усиливаются невероятно и начинают беспокоить мозг, возрастая вместе со
скоростью наших суден, с шумом машин, которые начинают петь какую-то
монотонную песнь с изменчивым ритмом, но кажется, произносят одни и те же
фразы,- это ужасно! Я отчетливо слышу в течение всей ночи слово да-кти-ло!
да-кти-ло! - прекрасно оркестрованное и артикулированное!.."
Она нашла и себя в них. Он сочувствовал ей и писал Марсель о том, с
каким восхищением она к нему относится:
"Я вспоминаю со светлым чувством о днях, проведенных мною с моею
монголочкой в Медоне. Это было прекрасно! Так живите же, Марсель! У вас у
обеих примерно один возраст - пользуйтесь счастьем маленьких вещей, тем
счастьем, которым она пренебрегла в первый год нашего знакомства и которое
открыла для себя с первых дней нашей связи..."
Тут Рене разозлилась и читать перестала. Письма можно было выбросить,
но она обязалась доставить их по адресу. В отношении надежности доставки
корреспонденции ей не было равных и среди почтовых профессионалов.
Она вышла на Лионском вокзале. Было 7-е мая 1932 года. Вокруг царило
странное возбуждение - не обычная суета и сутолока вокзала, а нечто
предгрозовое, нервное и порывистое: почти паника.
- Что случилось? - спросила она первого попавшегося ей прохожего,
торопившегося к выходу.
- А вы не знаете?! Война! Россия напала на Францию!
24
Шестого мая 1932 года белоэмигрант Горгулов убил выстрелом из пистолета
Президента Франции Думера - при посещении последним выставки. Причины и
мотивы этого террористического акта остались не выяснены, но в таких случаях
важны не сами действия, а их истолкование людьми и вытекающие из него
последствия. Горгулов сразу же после задержания заявил, что убил "Отца
Республики", чтобы подвигнуть Францию к действиям против Страны Советов.
Председатель совета министров Тардье, главная фигура в тогдашнем
политическом мире Франции, обвинил убийцу во лжи и объявил его красным
агентом, а доказательством тому привел абзац из "Юманите", которая в первый
день после случившегося, не имея времени в чем-либо разобраться, назвала
Горгулова белогвардейцем: газета по меньшей мере знала о том, что должно
было случиться,- таков был вывод многоопытного политика. Красная пресса
доказывала, что Горгулов - бывший офицер Шкуро и Деникина, мелкий помещик
или, скорее, хуторянин с Кубани: мать опознала его по фотографиям,
присланным из Франции - но это простое объяснение никого не устраивало.
Горгулов был еще и помощником Савинкова и генерала Миллера, стало быть, был
причастен к разведкам,- он мог быть двойным агентом и тогда дело пахло
провокацией: с чьей стороны, это нужно было еще выяснить, но каждый уже
судил, как ему нравилось. Может быть, это была просто безумная выходка
человека, уставшего жить в чужой стране и имевшего оружие для осуществления
своих бредней, но в любом случае поступком его воспользовались те, кому он
был выгоден. Сразу же, тоже без подготовки (полиция всегда была готова к
этому), началась охота за коммунистами. Жандармы совершали плановые облавы,
обыски в домах подозрительных, превентивные аресты активистов. Рене поехала
после вокзала домой - мать, ждавшая ее на пороге, выбежала ей навстречу и на
улице, перепуганная насмерть, сбившимся голосом зашептала, чтоб она
немедленно уходила, потому что ночью были полицейские и забрали ее бумаги. В
лице Жоржетты был страх, который всегда жил в ней в последнее время: страх
за семью и за будущее, но в этот день безудержный, панический, не
допускавший ни малейшего промедления: Рене не могла даже зайти в дом, где
грозившая ей опасность могла перекинуться на других членов семейства.
Впрочем, ее не нужно было молить и упрашивать: она сама меньше всего на
свете хотела попасть в тюрьму, в лапы полиции.
Она вернулась в Париж и попыталась связаться с Шаей. Все его телефоны
молчали, лишь в одном неизвестный женский голос начал допытываться, откуда
она звонит и что передать Шае. Она постаралась забыть этот номер и позвонила
Казимиру, чей телефон она так удачно, как ей сейчас казалось, в последний
момент выведала у Огюста. Этот оказался на месте. Сам он не смог с ней
встретиться: на это не было времени, но направил ее в семью парижского
товарища, согласившегося принять на время преследуемую активистку и укрыть
ее от полиции.
Она прожила в этой семье две недели. Хозяин, в прошлом профсоюзный
деятель, жил на покое с женой и сыном, которого, слава богу, дома не было.
Встретили ее настороженно, но поначалу сносно: даже угостили праздничным
обедом, как это было принято в семье человека, приглашавшего в прошлом
коллег из других регионов и отраслей промышленности. На ужине тактично не
говорили о делах и положении невольной гостьи, но много - о стране и ее
видах на будущее. Тон разговору задавал хозяин: он если и слушал мнение
Рене, то продолжал затем говорить так, как если бы она его не высказывала.
Он пострадал в свое время от сектантских нападок, не мог забыть их, ругал
почем зря Трента, теперешнего Барбе и многих других, и суть его речей
состояла в том, что партия слишком увлеклась подпольной и международной
деятельностью - в ущерб экономической и общенародной (тут он с особым
смыслом глядел на Рене, а та старалась не видеть этого). В конце обеда он
все-таки спросил ее, довольно хмуро и неприветливо, что такого она
натворила, что ей приходится скрываться. Рене не долго думая сказала, что
была связным с Коминтерном, перевозила его депеши и протоколы.
- Знаю я их, в Коминтерне этом! - сказал он так, будто она с ним
спорила.- Ничего в них толкового не было, и относились они к нам как раввины
к малолетним в хедере: он не любил еще и евреев. Он сидел за столом в
рубашке и подтяжках и закончил ужин тогда, когда счел это нужным, сказав,
что ему нужно перед сном прочесть "Юманите". Жена его помалкивала, словно не
имела ни о чем своего мнения, но это не помешало обоим долго и недовольно
препираться из-за нее в ее отсутствие.
Первая встреча не радовала, но хуже было то, что она не знала, чего
ждет, и не могла связаться с Казимиром, который сказал, что сам разыщет ее,
когда придет время. Обстановка во Франции накалялась, и с ней - атмосфера в
благопристойном на вид семействе. В таких случаях все решают мелочи, а их
было предостаточно. Хозяин получал "Юманите" на дом, Рене безумно хотела
знать, что делается в стране, он видел это, но нарочно не давал ей газету и
держал ее за завтраком так, чтоб на Рене смотрела последняя, наименее
интересная для нее страница, заголовки же читал вслух на выбор, утаивая
самые важные. Дочитав газету, он складывал ее и шел к себе, говоря, что
хочет еще раз просмотреть ее, проштудировать отдельные места, прочесть между
строк то, что написано не для всех, а лишь для посвященных,- надолго уносил
к себе в спальню, а соваться туда ей, конечно, было нельзя, и она не могла
взять газету даже тогда, когда он засыпал, о чем она узнавала из храпа,
который быстро начинал оттуда раздаваться. Он невзлюбил ее - почему, она не
знала: может быть, относился так к новому поколению, которое его выжило и
противостояло его сверстникам, или был убежден в том, что она заодно с
догматиками и сектантами, попортившими ему крови,- только более умная и
образованная, чем они, и, стало быть, более опасная. У его жены было еще
меньше оснований любить ее и жаловать, и она пилила ее на другом фронте:
учила, что можно брать на кухне и чего нельзя и, главное, куда класть какие
вещи после пользования ими; Рене всегда ошибалась - даже тогда, когда все
делала правильно. Она не знала, как угодить хозяевам: мыла посуду, чистила
овощи, убирала комнату - стала на время их наемной служанкой, ограниченной в
правах и в передвижениях.
Во Франции между тем назревали грозные события. Четвертого июня было
возбуждено дело против секретаря Коммунистической молодежи, которому
предъявили известное обвинение в подстрекательстве военнослужащих к
неповиновению. Убийство Думера придало старым наветам новую остроту и
грозило, в случае присоединения статей о насильственном свержении власти,
длительной каторгой или высшей мерой наказания. 15-го, вопреки полицейским
угрозам, состоялся Седьмой съезд молодых коммунистов. Раймон Гюйо, живший на
нелегальном положении, выступил на нем, тут же скрылся, но 24-го был
арестован. Жаку Дюкло грозило, в общей сложности, 30 лет тюрьмы, он был в
розыске, прочие руководители тоже ушли в подполье. Арестовали Шаю. Рене
узнала об этом, когда хозяин, просматривавший газету в утреннем одиночестве,
проговорился: сказал, что арестовали некоего Фантомаса. Он думал, что
заметка носит анекдотический характер, но Рене резко вздрогнула и
переменилась в лице - он увидел это, сообразил что к чему, прочел заметку
под заголовком, понял наконец, с кем имеет дело, какая птичка залетела в его
уютное, благопристойное гнездышко.
На следующий день он отделался от нее - этого надо было ждать, она лишь
не знала, в какую форму облечет это многоопытный профсоюзник. Утром он
вызвал ее до завтрака в гостиную и объявил, что многое передумал,
проанализировал факты и пришел к стопроцентному убеждению, что она не кто
иной, как полицейский агент, засланный к нему для провокации и для
организации процесса над бывшими профсоюзными деятелями. По этой причине: он
не дал ей и слова сказать в свое оправдание - он настаивает на том, чтобы
она немедленно покинула их квартиру, на что ей дается не более часу времени.
- Это очень удобно,- сказала она: она была зла на него, но владела
собой.- Если товарищи будут возмущаться, вы скажете, что в самом деле
решили, что я из полиции. Может быть, даже будете на этом настаивать!..- Но
он не соизволил ответить: мели что хочешь - главное, очисти помещение...
Она оказалась на улице. Куда деваться и, главное, чего ждать? Полиция -
это было в газетах, которые она могла теперь купить,- возбудила дела против
девяноста лиц, скрывавшихся в подполье. Учитывая ее связи с Шаей и Филипом
(о последнем она не знала, арестован он или нет) и при болтливости
большинства непрофессионалов в Секретариате партии и возле него, она могла
быть в этом списке - тем более, что полиция была у нее дома и забрала
бумаги. Она снова позвонила Казимиру. Какая-то уставшая от жизни женщина
сказала, что его сейчас нет, что он уехал (по особому тембру ее голоса Рене
поняла, что, по всей вероятности, в Москву), но вернется через неделю-другую
и тогда с ним можно будет связаться. Она поверила ей: у нее к этому времени
появилась способность распознавать ложь и правду и даже определять характер
людей по голосу в телефоне и по манере разговаривать. Она позвонила отцу.
Того не было дома. И на этот раз, когда он больше всего был нужен, он уехал
с новой подругой на лето - знакомиться с ее семьей: затевал новую женитьбу,
а квартиру свою и офис сдал на это время за бесценок приезжим из ее мест -
даже не связался перед этим ни с ней, ни с матерью. Рене узнала это из
звонка в Даммари (там поставили телефон, и ей повезло: она попала на
Сюзанну, и та рассказала ей все это).
Она стала машинально перебирать содержание сумки: чтобы выбросить то,
что в случае ареста могло стать опасным для нее или скомпрометировать
кого-то другого, и наткнулась на визитную карточку Роберта, брата ее
скоротечного возлюбленного. Адрес на ней был аргентинский, но от руки был
приписан телефон парижской конторы. Она поколебалась и позвонила: чем черт
не шутит.
Черт пошутил: Роберт чудом оказался на месте и немедленно вызвался
приехать. Они встретились на улице. Она не могла рассказать и части того,
что произошло,- сказала лишь, что попала в трудности. Он понял без лишних
слов:
- Нет проблем! Мне надо уехать на три дня в провинцию, контора в вашем
распоряжении. У меня поезд через час.
Он привел ее в двухкомнатный офис, где останавливались по приезде в
Париж представители его торгового дома и где сейчас никого, кроме него, не
было, показал хозяйство, собрался в дорогу.
- Я скоро вернусь. Это рядом. Договариваться о баранине. Набираю
заказы.
- Далеко здесь газетный киоск?
- Вам поближе? - Он глянул вскользь и проницательно.- Попросите
консьержку, она купит, сына пошлет. Скажете, что приболели... Пойдемте я вас
познакомлю...- и отведя ее к консьержке, объяснил той, что она жена его
брата и простудилась в дороге.
- Может, позвать доктора? - предложила она: как всякая консьержка, она
боялась заразы в доме.
- Не нужно. Не нужно ведь? - спросил он Рене.
- Я лучше себя чувствую,- отвечала та, и это было правдой: в той мере,
в какой лучше чувствуют себя люди, не имевшие крова над головою и только что
нежданно его приобретшие.
- Может, надо еще что-нибудь? - спросила консьержка.
- Я все куплю вперед. Газет только не купишь.
- Барышня любит читать газеты?
- Хочет выиграть по лотерее,- соврал вместо нее Роберт.- У нее много
билетов. Что вам привезти, мадам, из Аргентины?
Та закокетничала.
- Так много внимания!.. Говорят, там пончо хорошие. Здесь сидеть
прохладно.
- Как в прерии: так и дует,- согласился он.- Заказ принят,- и поднялся
с Рене на этаж.- Сейчас принесу вам поесть да выпить. Какое вино
предпочитаете?
Ей стало совестно.
- Роберт, не утруждайте себя, пожалуйста. Мне неловко. Потом вы
сказали, что у вас через час поезд?
- Другой будет. Их много. Невестка для меня - после матери сама близкая
родственница,- после чего, усмехаясь, пошел за покупками и вернулся с
огромным узлом, который сложил по-походному в угол.- Вы извините: мы в
Аргентине так привыкли и не можем и в Европе отвыкнуть,- потом ушел,
благопристойный и чинный, как какой-нибудь клерк из провинции, и она
заметила, что он не взял с собой саквояжа, приготовленного в дорогу...
О большем и мечтать было нельзя. Квартира с едой, с телефоном и с
благожелательной консьержкой, мечтающей о пончо из аргентинской шерсти.
Оставался Робер, которого она (она знала это) выставила из дома и который
бог знает где сейчас обретался. С Огюстом они были как антиподы, и революция
из двух братьев выбрала не лучшего.
Роберт вернулся через три дня, бодрый, деловой, целеустремленный. Он
принес ей огромный сверток газет - от "Юманите" до злобно-правого
"Intransigeant", взял для приличия что-то из ящика письменного стола и
сказал, что едет в новую командировку. На нем была в точности та же одежда,
в какой он уехал три дня назад, а так не бывает, когда человек где-нибудь
останавливается: что-нибудь да переменит - галстук завяжет иначе или
поправит узел.
- Роберт,- сказала она ему,- давайте не ломать комедию. Я в последний
год только и делаю, что езжу взад-вперед и кое-что в этом понимаю... Где вы
ночевали сегодня? К вашему костюму прилипла соломинка.
- Наверно еще из Аргентины. Вы же знаете, как мы там ночуем.
Она не дала обмануть себя:
- Может, это и любовное приключение, не спорю, но мне кажется, что вы
отдали мне квартиру, а сами мыкаетесь где-то,- и чтоб он не врал далее,
спросила: - Когда вы должны вернуться в Аргентину?
- Это вопрос,- признал он.- Тот билет, что через час, был в Гавр.
- Чтобы оттуда ехать в Буэнос-Айрес? - Он молча признал это.- Так
сказали бы мне. Я б нашла другое место.
Он посмотрел на нее в своей излюбленной ястребиной манере: вскользь и
сверху.
- Квартиры у вас, Рене, не было. Это у вас на лице было написано. И как
мне было не уйти? Остаться с невесткой под одной крышей? Что б сказала
консьержка?
Она смешалась от этого упрека, сказала невпопад:
- Так отдали бы ключи в крайнем случае. Оформили бы договор сделки.
- Оставить вас одну, без прикрытия, тоже было нельзя,- сказал он так,
словно уже думал над этим.- Консьержка бы донесла. Я тоже читаю газеты.
Кругом полно полицейских. Меня, с моим благонравным видом, три раза
останавливали на улице.
- Вы спали где придется?
- Вроде того,- признал он.- Хотя мы в Аргентине привыкли к этому.
- К тому, чтоб на улице спать?.. Знаете что, Роберт?..
- Зовите меня, пожалуйста, Роб<b>е</b>ром.
- Тем более. Либо вы ночуете здесь же, либо я иду искать себе другое
место. Не хватает еще, чтоб вас под общую гребенку загребли. Когда вы вообще
думаете возвращаться в Буэнос-Айрес?
- Туда я уже отзвонился. Сказал, что у брата неприятности. Они поняли:
и у них тоже есть газеты... Давайте так. Я буду спать на кухне, вы - где
спали... Пойду в ванную - мечтаю о ней, как конь о конюшне. Вам ванна не
нужна?..
Пока он мылся, она дозвонилась до Казимира. Он приехал раньше времени и
обещал принять ее на следующий день, на явочной квартире. Она думала, что
шум воды заглушит разговор, но Робер все слышал:
- Вы идете куда-то? - Он спросил это почти безразлично, но было
заметно, что он насторожился. Ее вдруг взяли сомнения.
- Да. Надо решить кое-что,- сказала она уклончиво, исподтишка следя за
ним.
- Поедешь куда-нибудь или здесь останешься? - спросил он, и в голосе
его послышалась требовательность и личная заинтересованность.
- Это важно? - так же напрямик спросила она.
- Конечно. И брату... И мне тоже.
- Так кому больше?.. У меня с твоим братом, Робер, считай, ничего не
было. Приехала к нему больная до бесчувствия, показалось, что умираю, и
испугалась, что никогда любви не узнаю.
- Узнала?
- Отношения эти - да, любви - нет. Что тебе еще сказать?
- Мне это все без разницы,- сказал он довольно грубо и жестко, чего она
от него не ожидала.- Мне нужно знать, останешься ты или уедешь.
- Это не только от меня зависит.
- А от кого еще? Мы свободные люди.
- Я связана с другими... Пойду завтра и узнаю, что к чему...- и он
отошел от нее, пасмурный и неприветливый, и всю ночь проворочался на кухне:
она слышала это, пока не заснула...
Казимир сказал ей, что нужно эмигрировать. Сначала в Германию, потом,
когда будут готовы документы, в Россию: ее ждут там в школе особо одаренных
разведчиков. Документы нужны и для Германии, но эти проще - ими займутся
здешние товарищи. А те, что для России, надо будет ждать довольно долго,
потому что для каждого такого паспорта готовится целая легенда.
- А здесь вам оставаться нельзя,- сказал он.- Они не успокоятся, пока
всех не пересажают: Хотят уничтожить вас с корнем - об этом у нас прямые
сведения из французского правительства.
- Это мне решать или кому-то другому?
Он устало посмотрел на нее.
- Вам - кому еще? Но в случае отказа мы слагаем с себя все
обязательства. И вообще ни мы вас не знаем, ни вы нас. Вы понимаете, что я
хочу сказать.
- Когда мне дать окончательный ответ? Это все-таки не шутка - оставить
родных, родину, товарищей.
- Никто не говорит, что шутка. Нам не до шуток, Рене. Я сам не знаю,
когда видел в последний раз своих родителей. Они в Румынии - и что там с
ними сигуранца делает, не знаю...- и поглядел на нее с тяжелым спокойствием,
почти нечеловеческим в своем бесстрастии.- Тебя за полицейского агента
приняли?
- Да. Может, я вправду на него похожа?
- Да похожа! Что ты говоришь? Лишь бы он не был на него похож. Извини
меня за него. Черт бы побрал - никогда не знаешь, где поскользнешься... Он
не знает, где ты?
- Нет, разумеется.
- Я так и думал. Тебя учить - только портить, как русские говорят. Учи
вот русский - пока ждешь поезда. Сейчас сентябрь у нас?
- Сентябрь.
- Уедешь в октябре где-нибудь...
Она вернулась к Роберу. Когда она приближалась к дому, странное чувство
овладело ею: она подходила не столько к дому, сколько к находящемуся в нем
мужчине. Такого с ней никогда не было.
- Чем кончилось? - спросил он, едва она пришла.
- Не знаю. Думать буду.
- Ну думай! - сказал он враждебно и схватился за шляпу.
- Куда ты?
- Пойду проветрюсь. Не могу дома сидеть.
- Сидел же без меня?
- А теперь раздумал,- и поспешно ушел, сбежал от нее на улицу...
Она постояла в замешательстве, встряхнулась, начала думать, но мысли не
шли в голову. Робер пришел поздно вечером и сразу прошел на кухню. Она
позвала его.
- Почему ты от меня бегаешь?
- Потому что хочу знать, останешься ты или уедешь,- снова грубо сказал
он, но грубость эта почти что шла ему и ее не задевала.
Она прибегла к женскому средству - привлекла его к себе. Он подался ей,
но выглядел при этом обиженным и выговорил настоящую дерзость:
- Хочешь сравнить меня с Огюстом?
Она опешила, посмотрела на него, изучая проносящиеся по его лицу
чувства, которые были бесконечно далеки от мужского самодовольства и спеси -
равно как и от желания оскорбить ее и унизить.
- Что с тобой? - спросила она, хотя можно было и не спрашивать.- Обидел
меня ни за что ни про что...
- Я хочу жениться на тебе и уехать в Аргентину - вот и все. Что может
быть проще?
Она была беззащитна перед такой просьбой, повторила старую отговорку:
- Это не только от меня зависит.
- Неправда! - горячо и сухо возразил он.- Все в тебе, все от тебя
зависит! - И это была правда, в которой ей нужно было раз и навсегда
разобраться.
- Потом об этом поговорим. Поужинаем сначала. Вина выпьем: ты ж мне
принес в прошлый раз всего на год и потом, в другой обстановке, обсудим...
Другая обстановка была, конечно, постельная. Робер перебрался к ней. Но
и близость с ней и порывы южноамериканской страсти не успокоили его, не
угомонили французскую, картезианскую, жажду знания:
- Ты едешь или нет?
- Мне надо подумать. Я не разобралась в себе.
- Рене, это не ответ на вопрос.
Она собралась с духом, потому что отвечать ей пришлось не столько ему,
сколько себе самой.
- Ты хочешь, чтобы я ехала с тобой в Аргентину?..- Он молчал - это не
требовало подтверждения.- Чтобы что там делала?
- Вела хозяйство, воспитывала детей, занималась тем, чем занимаются
женщины. Только там просторнее, чем здесь, грудь дышит свободнее и к деньгам
совсем другое отношение.
- Какое? - поинтересовалась она, потому что никогда в жизни не упускала
случая узнать новое.
- Все проще. Когда деньги зарабатываешь собственной шкурой, на коне, с
опасностью для жизни, к ним относишься иначе. Ты по себе должна это знать.
- Но работаешь ты все-таки из-за денег?
- А как же? Надо свое дело открыть, собственную торговлю наладить, там
контору открыть, здесь. Надо перекачивать из одного континента в другой то,
что там лишнее, а здесь нехватает. Не так разве?
- Так. Ты марксист, Робер.
- Правда? - почти обрадовался он.- Тогда за чем дело стало? Ты, я
думаю, тоже не из Святого писания?
- А я плохая марксистка, значит. Мне своего дела не нужно. И денег
тоже. Деньги нужны, конечно, но в небольшом количестве. Необходимом для
того, чтоб жить и о них не думать.
- А что тебе нужно еще, Рене?.. Ты меня любишь хоть немного?
- Люблю.
- Я тебе нужен?
- Нужен,- отвечала она без тени сомнения, потому что это ничего не
решало.
- Так в чем дело? Ничего не понимаю.
- Если бы люди хоть что-нибудь понимали... Мне идея нужна, Робер. Это
самое ненадежное из всего придуманного человечеством, но и самое
притягательное.
- Так гоняйся за ней там по степи - за идеалами своими. Что я, против
разве?
- Мне нужна компания.
- Из таких же, как ты, головорезов?
Она замялась: он попал в точку - она сама бы не сказала этого с такой
беспощадной определенностью.
- Наверно. Хотя я этого не говорила. Обычно приходится самой до всего
додумываться, а здесь ты помог. Почему, не знаешь?
- Потому что люблю тебя, глупая!..- и через некоторое время, после
любовных исканий и стараний, словно не переставал ни минуты думать об этом,
сказал грустно: - У меня впечатление, что я сейчас двух самых близких мне
людей теряю, а за что такое наказание, не знаю,- и пояснил: в случае, если
она не поняла его: - Брат совсем плох стал, развалина: тоже вот с идеями. У
него это во флоте началось, когда он по дурости своей против капитана начал
интриговать, а теперь с маленьким сухогрузом справиться не может... Ты...
Одно расстройство, словом. Какая бы пара из нас вышла!... Все. Надо задний
ход давать, пока не поздно. Пока сам не свихнулся, с идеями вашими.
- Уедешь? - спросила она не без ревности в голосе.
- В Аргентину? Уеду конечно. После тебя только. Провожу вот - куда, не
знаю, и вернусь - залечивать раны...
Они перестали говорить о будущем, но месяц прожили как супруги: это
были те отступные, которые идея дала влюбленным: она ведь тоже не вовсе
лишена милосердия. Надо было, конечно, блюсти конспирацию, но она совершила
за это время не один вираж, не один заячий прыжок в сторону.
- Консьержка спрашивает, что это ты никогда из дома не выходишь,-
сказал он, возвращаясь домой после покупок.- Мол, ходить в магазины вдвоем
надо. Теряешь половину удовольствия.
- Выходить не разрешают,- сказала она.- Хотя бы все отдала, чтоб
пройтись с тобой по городу.
- Что ей сказать? Она ведь и полиции донести может. Спрашивала меня,
когда в Аргентину поеду.
- И пончо привезешь?
- Ну да. Пришлось еще и кожаный пояс пообещать ее мальчишке. В
следующий раз кобуру попросит с браунингом.
- Скажи, что мне неудобно выходить. Как-никак невестка.
- Господи! Я и забыл о том, что мы с тобой моральные уроды и
преступники. Скажу - она этого полиции не скажет, но всему кварталу
растрезвонит, это как пить дать.
- Это не страшно. Любовь, Робер, лучшее прикрытие для подпольщика.
- Поэтому ты и занимаешься ею со мной? А я, дурак, думал...
- А можно и пойти,- передумала она из-за его упрека.- Тошно взаперти.
- А что теперь ей сказать?
- Скажешь, что я решила развестись с ним и за тебя замуж выйти.
- Если бы. Ну и горазды вы на обман... После этого за нами толпами
ходить будут...
Они стали выходить в город, посещать кино, театры, концерты, где
полиция искала их всего меньше. Если вообще искала...
Можно было не прятаться вовсе, но таков был приказ начальства. У него
же был свой расчет - не упустить завербованного агента, к тому же хорошего,
неординарного...
К октябрю документы были готовы. Рене решила объехать родных, чтоб
попрощаться с ними - может быть, навеки. Робер, не имевший права
сопровождать ее, поскольку отношения их были неофициальными, вздохнул и
решил воспользоваться двухнедельным перерывом, чтоб доделать дела во Франции
и в Аргентине и вернуться к ее отбытию.
Рене объехала многочисленных теток и кузин и везде говорила, что едет
учиться за границу - возможно, в Германию и дальше. Это отчасти
соответствовало истине, но мать, сопровождавшая ее, всякий раз начинала
плакать, когда она это говорила, и этим всех расстраивала. Хотя все думали,
что она плачет из-за предстоящей разлуки, от внимания родных не ускользала
безутешность оплакивания, и они заражались ее настроением. Поскольку родных
было много, Рене нигде подолгу не задерживалась, и это облегчало дело:
длинные проводы, как известно,- долгие слезы.
Она доехала и до Манлет. Бабушке было за семьдесят, и она сделалась
неразговорчива. Она жила теперь в старом доме на дальнем конце деревни.
Рядом никого уже не было: все жили на ближних ее подступах, где был свет и
подводили канализацию. Манлет упрямо не желала переезжать к дочерям и одна
вела хозяйство. Она не сразу узнала Рене и не сразу вспомнила, кто перед
ней: память ее стала плоха - но осанка и достоинство облика остались
прежними, и они без слов сказали Рене то, что она хотела от нее услышать.
Впрочем, кое-что она все-таки произнесла с прежними своими пророческими
интонациями:
- Это Рене? Я плохо помню уже людей... Будь честной. На свете нет
ничего лучше этого...- и Рене, услыхав ее, пустила первую слезу: до этого
плакали ее родственники...
Приближался день отъезда - Рене решила заехать и в Даммари-ле-Лис,
оставив эту поездку напоследок: она была для нее самой трудной. Ее тетки и
кузины по материнской линии были ей преданы: они гордились ее успехами, она
стала в семье притчей во языцех, и теперь всем казалось, что она совершает
новый рывок в будущее,- поэтому к слезам прощания примешивались надежды,
связанные с ее будущей славой. Труднее было с бабушкой Франсуазой, и Рене
откладывала этот визит, сколько могла, но все-таки поехала. Бабка все поняла
без слов, не стала ни ругать ее, ни жалеть, а сказала лишь странную, в ее
устах, фразу:
- Я знаю, куда ты едешь. Не знаю, что тебе и сказать... Я читала про
русских у этого Достоевского. Странная и тяжелая нация, но есть в ней и
что-то очень привлекательное. Ты только не задерживайся у них. Это не для
нашего ума и не для нашего желудка. Напиши, если сможешь. А этот прохвост
снова пропал. Теперь и телефон есть - специально для него поставили, а не
звонит! Что за странная манера? Взяла бы ты его с собой в эту Россию. Может
быть, они б его переделали...
Отца она не дождалась. На Северном вокзале ее провожал другой Робер.
Она весь день до этого была как в горячке. Франция, воспоминания о ней,
Манлет, деревня в Пикардии, парижские улицы и бульвары, домик в
Даммари-ле-Лис, комнату в котором ей посулили снова, Робер, ходивший за ней
по пятам неразлучной унылой тенью,- все это до краев переполняло ее,
связывало ей ноги и нашептывало остаться дома: тем более, что она одумалась
и страх ее за это время поблек и поистерся,- было неясно, что именно
угрожает ей от полиции. Но она все-таки поехала. Она была человеком слова, а
узы слова самые жестокие и безжалостные - они-то и обрекают нас на
нравственное рабство. И еще один, уже вселенский, рок, напрямую с ней не
связанный и от нее не зависящий, сама История, гнала ее вперед, в сходящуюся
на горизонте двойную рельсовую нитку бегущей на восток железной дороги...
Прогудел звонок, она села в поезд. Мать, сестра, родня, Робер, сама
нежная, благословенная Франция - все дрогнуло, сорвалось с места и осталось
у нее за спиною...
1
1
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОКРУГ СВЕТА *
1
Берлин был первой из чужих столиц, повстречавшихся на ее пути. Маршрут
его составлялся не ею, она делала отныне то, что ей приказывали, но это не
ущемляло ее самолюбия. У нее была душа солдата - недаром она грезила
когда-то судьбой Жанны д'Арк, а солдатская жизнь, как известно, такова:
во-первых, кочевая, во-вторых, подневольная. Но это не мешало ей глядеть с
любопытством по сторонам и составлять обо всем собственное мнение. Таковы
военные: они послушны приказам, но ревностно отстаивают независимость своих
суждений.
Берлин ей не понравился, показался бедным, почти нищим. Она приехала
сюда дождливым утром ноября 32-го. После красочной пестроты Парижа, с его
толчеей на улицах и нарядными вывесками кафе и магазинов, Берлин поразил ее
сумрачностью. Прямоугольные дома были черны, серы или грязно-желтого цвета.
Неуютные площади, булыжные мостовые, залитые дождем, неровно и дробно
блестели под ногами и такими ей и запомнились: у нее была фотографическая
память, оставлявшая ей подобие снимков со вспышкой, и одной из таких
мысленных фотографий был мокрый горох берлинского булыжника. Прохожие
глядели сурово, прятали носы и глаза под зонтики и были одеты хуже парижан,
а возле вокзала она увидала мужчину, который не разбирая дороги шлепал
босиком по лужам,- зрелище в Париже совершенно невероятное. Она зашла в кафе
- эти впечатления усилились. Всюду в глаза бросалась бедность. Хозяин не мог
сдать сдачи со стомарковой купюры (ей, как водится, дали с собой одни
крупные деньги) и долго искал ее по соседним лавкам, а к его столам
подходили озабоченного вида клиенты, брали с подносов булочки и поспешно
отходили, пряча хлеб в карманы: он в этом заведении был бесплатным. В
воздухе, как ей показалось на первый взгляд (а он самый верный), были
разлиты тревога и напряжение, порожденные народным унижением и нищетою: горе
побежденным, но это то горе, которое может обернуться бедой для победителей.
Следуя инструкциям, она нашла гостиницу, где была назначена встреча,
но, как это часто бывало и впоследствии, ее никто не встретил: что-то где-то
не сработало. У нее был паспорт на имя люксембургской подданной и деньги,
которых, хотя и в больших купюрах, было не так уж много. Она прождала два
дня - никто не являлся. У нее, к счастью, был в зап