теперь без помех, спокойно. (Мать замечала по
этому поводу, что из этого не следует делать вывод, что в Шанхае тогда на
каждом углу сидели советские разведчики, но в этом занятии возможны самые
невероятные случайности - как безобидные, так и достаточно опасные.)
С Ван Фу все уладилось простым образом. Вилли провел своего соседа по
маршруту, и отныне он каждый день приходил в экспедицию, продавал там
пирожки, заходил в кабинет к чиновнику, получал от него конверты, клал их на
дно лотка, висящего у него на ремне, отдавал уже использованные бумаги,
переложенные салфетками, и в строго назначенный час появлялся на
перекрестке, где его ждала Рене, приходившая тремя минутами раньше. Он
передавал ей посылку, отдавал последние пирожки, за которые не хотел брать
денег,- она вручала ему почту, полученную и переснятую накануне, и спешила с
новым поступлением к ждавшему ее дома Якову. Связной ничего не просил для
себя и ни о чем не спрашивал: видно, ждал обещанного переезда в Союз и лишь
иногда туманно напоминал о нем. Однажды он попросил врача для заболевшей
супруги. Яков связался со своими, и в тот же вечер больную посетил врач
посольства - он несколько раз приходил еще и довел ее до выздоровления.
После этого сосед ни на что уже не намекал, ни о чем не просил, а ждал,
видно, новой беды, чтоб обратиться за помощью. Яков как-то сам вспомнил о
нем:
- Он ничего не просит?
- Нет. Как воды в рот набрал.
- Считает, наверно, что мы и так сильно помогли ему, когда жена
заболела. Надо будет ему на День Октябрьской революции праздничный набор
сделать...
Вместе с документами, которые поступали к Якову по иным каналам и за
которыми он часто и надолго уходил из дома, пряча в кармане маскарадные
усики (он прилеплял их где-нибудь в безлюдном парке или в подворотнях,
которыми богаты шанхайские улицы, и старался уходить не той дорогой, какой
являлся),- собиралась большая кипа бумаг, нуждавшаяся в фотокопировании и
отправке по радио. Для радио Яков делал короткие выжимки, сообщавшие голые
факты и цифры, фотографировалось же все подряд - пленки передавались затем
из рук в руки по назначению. Иногда негативы приходили в письмах: у Якова
был на стороне почтовый ящик, где накапливалась подобная опасная
корреспонденция. Нареканий на работу Рене не было: и шифрограммы, и
фотографии ее были ясны и легкочитаемы, но занята она была чуть ли не целые
сутки: днем ее руки не просыхали от химических реактивов, а ночью она
допоздна передавала радиосообщения. Яков сидел рядом и, поскольку ни на что
другое не был пригоден, был занят тем, что делал ей маленькие бутербродики и
кормил ее с рук, как своих птенцов большая крупная птица. Бутерброды были с
красной икрой: она была здесь недорога, Яков любил ее и покупал в больших
количествах...
Он явно ухаживал за ней и все более подпадал под ее неброские, но
действенные чары. Да и было бы странно, если б было иначе. Они жили вдвоем
как на необитаемом острове, где нет выбора, где все предопределено и дело
только во времени. Болтая с ней, он представал перед ней в ином свете,
выглядел покладистым и уступчивым - особенно когда рассказывал о своем
детстве и юности вплоть до комиссарства в Красной Армии: в нем тогда что-то
таяло, черты лица разглаживались, и в голосе появлялось нечто мягкое и даже
добродушное. Он был родом из Латвии, его отец был раввин в городе Тукумсе на
Рижском взморье, а сам он с малолетства готовился к тому, чтобы заменить его
на этом столь почетном для евреев месте. У него был старший брат - он должен
был бы занять его, но отец рассудил иначе.
- Про Лазаря он сразу сказал: ему тогда и десяти лет не было - этот
раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин.- И улыбнулся с
лукавой стеснительностью.- Тоже вот - наметанный взгляд был, только не на
марксистов, а на правоверных иудеев. Брат у меня шутник и правда любил
женщин. Сейчас в банке работает, у него впереди большая карьера. А я в пять
лет уже учил Торе бедных детей в хедере.
- Но с тобой он ошибся?
- Да.- Он сидел, погруженный в воспоминания.- Я помню: он умирал - это
было в шестнадцатом году, в Кременчуге, куда нас выслали как пронемецки
настроенных и неблагонадежных,- он вызвал меня за два дня до смерти и
сказал: "Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет - так вот знай: еврея без
Бога нет, выбрось из головы все остальное",- и Яков от души посмеялся, как
если бы сказал что-то очень смешное.
- А ты?
- Я говорю: конечно, отец, конечно. А сам читал одного Маркса и вел
занятия по "Капиталу". В Кременчуге была большая социал-демократическая
секция - почти все стали большевиками. За редким исключением.
- А мама?
Тут он снова настроился на шутливый лад - только иного рода,
насмешливый.
- Эта ничего по дому делать не хотела - романы писала. Которые никто не
читал и не печатал. Немного странная была особа.
Ей не понравилось, что он так говорит о матери, но она ничего не
сказала.
- Что с ними сейчас?
- Не знаю. Все контакты утеряны. Я не знаю о них ничего с
девятнадцатого года. С тех пор, как они вернулись из Кременчуга. Один из
братьев - это я знаю уже по нашим каналам,- добавил он с гордостью,- нашего
поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.
- Ты сразу в разведку пошел?
- Нет. Я должен был стать историком. Меня в двадцать четвертом из
Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному - мы
еще удивлялись: чего ради среди семестра. У меня немецкий - второй язык с
детства: дома на нем разговаривали - отец любил все немецкое. Я говорю
практически без акцента.
- Это так,- согласилась она.- Появляется небольшой, когда по телефону
говоришь.
- Правда? - удивился он.- Мне этого не говорили. Это, наверно, особая
интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.
- Значит, ты с двадцать четвертого года в стране не живешь? - Рене
посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок.- Это кое-что проясняет.
- Что? - Он был настроен миролюбиво.
- Я имею в виду твою непреклонность и категоричность. В Москве уже
таких нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и пообтесались. Ты же
сохранил пыл гражданской войны и молодости.
С этим он не мог согласиться - при всем тогдашнем благодушии.
- Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах...
Настоящие революционеры не меняются, остаются такими, какими были в
восемнадцать. Иначе это не революционеры...- Он переждал неловкость,
возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о
нем побольше.- Вообще, мне надо было стать историком. Историком я был бы,
думаю, не последним... А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.
- Какие именно? - заинтересовалась она: это было немаловажно.
- Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.
- Это практически одно и то же.
Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:
- Однажды в Берлине оставил в кафе портфель, полный архисекретных
документов...- и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.
Ей стало не по себе.
- И что же?
- Вернулся через час - лежит, слава богу, на своем месте.
Она покачала головой:
- Не доложил никому?
- Нет. Зачем?.. Там же ничего не тронули.
- Могли прочесть и положить на место.
- Вряд ли,- сказал он с сомнением.- У меня чутье на такие вещи.
- Обязан был,- сказала она, а он промолчал, не очень довольный ее
замечанием: дело было старое, но разведка ничего не забывает...
Он был уже однажды женат, жена отказалась ехать с ним за рубеж, и они
развелись, если вообще были зарегистрированы: тогда в партийной среде это не
было принято - теперь она жила в Москве с высокопоставленным сотрудником
министерства.
- Была плохая марксистка? - простодушно подколола она его, а он не
понял лукавства.
- Почему? Здесь-то как раз все было в порядке: она и меня поправляла.
Латышки если становятся коммунистками, то святее самого папы.
- А что же тогда?
- Не хотела просто. Опасно - и дочь не хотела вывозить.
- У тебя и дочь есть?! - несказанно удивилась она.
- А я не говорил разве? Есть. Сколько ей сейчас? Дай посчитаю. Семь или
восемь.
- Когда она родилась?
- В двадцать седьмом. А месяца не помню. Тебе бутерброд еще сделать?
- Сделай. Только не с икрой: это, наверно, десятый будет. Еще с
чем-нибудь.
- Не любишь икры? - удивился он.- Пирожки с утра остались. От нашего
поставщика.
- С луком? Давай,- и откусила из его рук пирожок, потому что свои были
заняты.
- Ты смотришь хоть, что печатаешь? - Яков гордился получаемым им
материалом.
- Нет. Невозможно при таком количестве документов. Мне б только не
смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.
- Это действительно было бы ни к чему. Там пометка о поступлении, его
печать и подпись.
- Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?
- Это ценная бумага,- с важностью сказал он.- Я по радио ее
продублирую. Секретная сводка о расходах на армию по провинциям и по родам
войск. Из нее многое можно вытянуть.
- Это все та же девушка из приличной семьи?
- Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше
спится,- но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь - она.
- Во что это обошлось?
- Дорого, но документ того стоит... Ее, правда, из министерства
выгоняют.
- Жалко.
- Конечно, жалко. Такой источник уплывает.
- Я имею в виду девушку,- осторожно сказала она.- Столько училась.
- А это меня меньше всего волнует! - отрезал он.- Подумаешь - училась.
Что это значит для мировой революции?
Рене поглядела на него с легким осуждением, не зная, с какой стороны за
него взяться.
- Тебе любой рабочий то же самое бы сказал. Они людей жалеют.
- А ты откуда знаешь? - он поднял брови.
- Я из рабочей семьи. Мой отец - столяр.
- Правда? - удивился он.- Мне сказали, что ты из студенток.
- Я проучилась неполный год в Сорбонне, потом ушла в подполье, но до
этого прожила всю жизнь в рабочей семье.- Она замяла этот не очень приятный
для себя разговор, оглядела вороха и кипы переснятых или ждущих того же
бумаг и усомнилась: - Зачем все это? Москва требует?
Он, узнав о ее социальном происхождении, заметно переменился в
отношении к ней, но с тем большим рвением напал на нее сейчас:
- А ты как думала? Там все собирается в одну большую картину, которая
позволяет правильно расходовать силы и средства. Мировая революция не придет
сама, ее надо готовить и обеспечивать.
- Подталкивать? - подсказала она, не думая на этот раз насмешничать, а
он принял ее слова за подначку и французское вольнодумство: видно, вокруг
термина "подталкивание революции" велись ожесточенные диспуты и само слово
было из лексикона левых.
- Подтолкнуть ее нельзя,- суховато произнес он,- она должна созреть, но
мы, не впадая в авантюры, должны вовремя вмешаться и помочь ей родиться. В
Китае мы как раз этим сейчас и занимаемся...- и отошел, рассеянный и
чуть-чуть отстраненный: видно, был задет ею и боялся наговорить колкостей...
Иногда этим все и ограничивалось, в другой раз он был более настойчив и
предприимчив в любви: садился ближе и, доказывая что-нибудь, размахивал
руками в опасной от нее близости. Она чувствовала его напор и исходящее от
него желание, но не отвечала на них: она многого еще в нем не понимала, и ее
многое не устраивало. Он обращался к ней с заготовленными экспромтами:
видно, обдумывал их в одиночестве, расставлял ловушки - как своему
корреспонденту, ставшему на идеологическом перепутье.
- Мне уже тридцать три,- доверялся он в такие минуты. Пора завести
семью. Без нее мужчина моих лет не смотрится...- Она не могла не согласиться
с этим: у нее у самой были те же мысли - только вместо тридцати трех лет она
думала о двадцати с хвостиком.- Я очень хочу детей! - и, окрыленный ее
сочувственным молчанием, распространялся далее: - И чтоб их было не один, а
много. Как у моих родителей. Я по духу своему домосед и человек семейный.
- Да и я тоже,- призналась она.- Я тоже детей хочу. Но не много, а
двоих-троих хватит.
Он понял это превратно, просиял, воспрянул духом.
- Элли! Я знал, что ты хочешь того же! Я счастлив! - и вскочил и
нескладно, пренебрегая условностями и не соразмеряя усилий, попытался
заключить ее в объятья и неуклюже поцеловал в висок.
У нее был небольшой любовный опыт, но, будь он и много богаче, все
равно вряд ли можно было встретиться с более неловким ухаживанием. Она
поспешила высвободиться из его тисков, сказала с неудовольствием:
- Вот это лишнее! Кто ж так накидывается, не спросясь?..- и он,
обескураженный, закусил губу, отошел и весь вечер потом дулся: они провели
его молча...
На следующий день чувство досады и неловкости было все еще сильным, и
она сказала ему:
- Давай не путать служебные дела с личными. Так мы далеко с тобой не
уедем...- И он покорно согласился с этим: признал, что в их условиях всякая
поспешность может лишь привести к ненужным осложнениям.
- Вот видишь,- сказала она и решила впредь не доводить его до кипения и
избегать в разговоре всего чересчур личного.
Но вода, как известно, точит камень, и того, что суждено, не минуешь.
Хотя, оставаясь с ним дома, она, может быть, не уступила бы ему,
воздержалась от близких отношений с человеком, парившим в столь возвышенных
сферах и спускавшимся на землю, лишь чтобы удовлетворить телесные нужды.
Дело решили их походы в гости, в компании таких же вынужденных, как они,
отшельников. Среди советских друзей Яков преображался: делался веселым,
заразительно общительным, едва ли не компанейским, смеялся и говорил без
умолку. Она с удивлением смотрела на него в такие минуты и думала, что в нем
сидят два человека: один дежурит в повседневной жизни и на работе, второй
просыпается, когда подсаживается к праздничному застолью. Правда, для этого
нужно было, чтобы его сотрапезники занимали видное положение: Яков зорко
следил за этим и, если попадал в общество второразрядных лиц и неудачников,
то тяготился их соседством и был строг и пасмурен. Они ходили чаще всего к
Муравьевым, которые днем легально работали в Центросоюзе и торговали лесом,
пшеницей и икрою, а после работы оказывали посильное содействие Якову и
другим нелегалам: они могли ходить в консульство с их поручениями и даже
посылками. Хотя они и говорили, что служат Якову и ему подобным мальчиками
на побегушках, но Яков как-то сказал ей, что Муравьев занимает высокий пост
в их иерархии...
(Собственно говоря, ходить к ним они не имели права - это не
дозволялось правилами, но они делали друг другу поблажки, принимая известные
меры предосторожности: приходили к друзьям поздно, когда на улицах никого не
было, оглядывались в поисках слежки, заходили, при необходимости, в тупики и
подворотни и выныривали на соседних улицах.. В любом мало-мальски нормальном
государстве за официальными представителями чужой страны устанавливается
наблюдение, и разведчики должны держаться от них за версту и дальше, но
Китай был страной особенной. В Шанхае иностранцы чувствовали себя хозяевами.
В случае ареста их передавали их миссиям - надо было только предъявить
паспорт, вовремя зарегистрированный в консульстве. Советских людей это не
касалось, но наши нелегалы прикрывались западно-европейскими паспортами и
вели себя, как их законные владельцы: юридическое двоевластие избаловало
приезжих и вконец испортило шанхайскую полицию, и без того поголовно
коррумпированную.)
Муравьевы: Александр Иванович и Зинаида Сергеевна - жили в удобной
двухкомнатной квартире возле советского консульства: с этим кварталом Рене
познакомилась во время своего вынужденного сидения в гостинице. Это были
спокойные, благожелательные и приветливые люди, относившиеся к Якову с
невольным почтением: как относятся к нелегалу разведчики, пользующиеся
официальным прикрытием. О Рене они были наслышаны и встретили ее радушно и с
любопытством. Яков был увлечен своей спутницей, гордился ею и ввел ее в дом
с особенным чувством, которое хозяева сразу распознали и про себя отметили.
Они угощали их сибирскими пельменями: Зинаида Сергеевна была из Томска, и в
их доме это было фирменным угощением.
- Подруга твоя, наверно, никогда их не ела? - спросила хозяйка.- Как
звать ее? Ты ведь нам ее не представил? Или у вас это не принято?
- Элли,- ответил за Рене Яков.
- Элли - так Элли,- не стала спорить Рене. Хозяева засмеялись.
- Ну что? - спросил Муравьев.- Пойдем за стол? Или Абрам нам лекцию
сначала прочтет?
- Лекцию, конечно,- сказала его супруга.- Ты же мне ничего не
рассказываешь. Вот Элли - счастливица: с утра до вечера может слушать...
Встреча их начиналась обычно с того, что Яков давал краткий обзор
происшедшего в мире за неделю: он ежедневно слушал английское радио, которое
опережало газетные новости и было кратким и всеобъемлющим. Зинаида
Сергеевна, выслушав его, восклицала:
- Интересно-то как! А мы живем - ничего не знаем. Ты все это знал? -
спросила она мужа.
- Слышал кое-что в консульстве. Нам тоже по утрам политинформацию
читают.
- А почему мне не рассказываешь?
- Не думал, что это тебе так интересно. В следующий раз доложусь.
В следующий раз было то же самое, да и в восклицаниях Зинаиды Сергеевны
Рене слышала наигрыш и дань гостеприимству.
- Ты лучше нам расскажи теперь,- говорил хозяин, когда Яков заканчивал
свой облет земного шара и приземлялся в Шанхае,- кого ты еще разыграл? Мы с
Зиной в прошлый раз смеялись очень.
- Ах это?! - засмеялся и Яков: он сам любил рассказывать о своих
проделках и даже гордился ими.- На днях был на выставке - меня водила по ней
очень серьезная особа...
- Кто? -Александр Иванович любил в таких делах точность.
- Приятельница Сун Цинлин,- пояснил ему Яков: женщины могли не знать
связанных с этим именем обстоятельств, Александр Иванович же кивнул,
подтверждая, что ему все понятно.- Весьма утомительная особа. Сун Цинлин,
собственно, сплавила ее мне: англичанка, занимается историей живописи, может
назвать наперечет всех художников эпохи Мин и знает о них столько, что
никакого китайцу не снилось. Тут полно европейцев, помешанных на китайской
культуре,- сказал он Рене.
- Коммунисты их, между прочим, вербуют,- сказал Александр Иванович, а
Рене подумала, что то же происходит с любителями русского во Франции, но
говорить об этом не стала.- Ладно, давай дальше.
- Так вот, повела она меня по картинной галерее, называет всех авторов
по имени...
- А ты, небось, спросил, как они переводятся на английский? - попытался
угадать хозяин.
- Нет. Слушал, слушал, потом спрашиваю: я все это понимаю, мне одно
непонятно - как эти картины держатся на стене и не падают.
Они засмеялись, и больше всех - Яков.
- Не поняла? - спросил Александр Иванович.
- Нет, конечно,- я ведь с серьезнейшей миной спросил это. Каждая
картина, говорит, прикреплена шпагатом к гвоздю - все десять раз проверено.-
И не падают? - спрашиваю.- Нет. Вы же видите, висят. Я, говорит, извините,
мысль потеряла и не помню, на каком из художников остановилась...- и Яков
снова заразительно засмеялся.
Однажды и Рене стала жертвой такого розыгрыша. Яков позвонил ей из
города, представился хозяином жилища и, изменив голос, начал выспрашивать,
чем они занимаются и не нарушают ли китайских законоположений. Рене
насторожилась, отвечала со всей доступной ей вежливостью и беспечностью, а у
самой кошки скребли на сердце - пока Яков не засмеялся, не выдал себя и не
похвалил ее за выдержку. Она сильно тогда разозлилась:
- Ты что?! Разве так можно?! Я уже черт знает что подумала! - но он так
и не понял неуместности своего озорства...
Потом мужчины уединялись в кабинете хозяина: чтобы обсудить то, что не
предназначалось для ушей женщин. Зинаида Сергеевна оставалась наедине с
гостьей. Она хотела бы задать ей сотни вопросов, но знала, что это не
положено, и потому разговор вертелся вокруг невинных тем: вроде того, где
они с Яковом едят и где покупают продукты. Иногда, впрочем, она не
выдерживала и осторожно выспрашивала ее о прошлом. Рене говорила то, что не
могло навести на ее след: она и прежде была сдержанна на язык, а теперь
вовсе замкнулась. Но о своих злоключениях на "Полковнике ди Лина", о том,
как ее раскусили два итальянских морских офицера, она все-таки рассказала. К
этому времени подошли мужчины. Зинаида Сергеевна пришла в ужас:
- Так и спросили - из какой вы разведки?!
- Да. У них спор был: один считал, из английской, другой не знал -
сказал только, что на русскую разведчицу я не похожа. На русских, говорит,
работают одни евреи и коммунисты, а я на ни к тем, ни к другим отношения не
имею.
- Интересное замечание,- сказал Александр Иванович.- Ценный работник у
тебя. Ты-то Абрам, похож на того и на другого - тебя бы сразу вычислили.
- Раскусили,- сказала Рене.- Хотя я ничем особенным там не занималась.
- Способные ребята,- признал хозяин.- От таких подальше надо держаться.
Яков принял все близко к сердцу, посерьезнел, сделался озабочен.
- Надо менять паспорт. Они могут сообщить по приезде в итальянскую
контрразведку.
- Не думаю,- сказала Рене.- У них не было ничего - одни предположения.
И не будут они впутывать в это дело своего капитана: ему ж в первую очередь
влетит, если выйдет наружу. Эти ребята из тех, кому своя рубашка ближе к
телу. Говорят так по-русски?
- Именно так и говорят! - поздравил ее с успехами в изучении русского
Александр Иванович. - И главное думают! - а Яков не унимался:
- Ты уверена?
- Абсолютно. Половина людей такова.
- Если не девять десятых,- сказал хозяин.- Как вот только с ними
социализм строить?
- Ничего! - Яков не унывал.- Десять процентов, если они организованы и
сжаты в кулак, могут все. Остальных уговорят или заставят.
- Вопрос только в том, что из этого выйдет,- сказал Александр Иванович,
и Яков поглядел на него в минутном замешательстве.- Дай-ка им с собой икры,-
распорядился он жене, и та принесла большую банку, наполненную красными
зернами.
Яков, любивший икру до беспамятства, скорчил виноватую физиономию.
- Но это ж дорого, наверно?
- Перестань. Своим за копейки дают. Надо же как-то стимулировать. Чай
будем пить. Элли, наверно, красное вино предпочитает? - Это был единственный
намек на происхождение гостьи, но им все и ограничилось...
Посещение благополучных супружеских пар: а от их дуэта так и веяло
покоем, взаимопониманием и сыгранностью - могло склонить к браку кого
угодно. И Яков в гостях, хотя оставался собою, выглядел иначе и вписывался в
приемлемые для Рене рамки. В нем чувствовалось что-то надежное и безопасное
- подобное утесу, за которым можно спрятаться в бурю. Рене тогда сильно
ошиблась, но ее подталкивала к этому внутренняя готовность к браку,
потребность в мужчине-защитнике и помощнике. Она к этому времени была уже
вполне зрелой и самостоятельной женщиной и именно поэтому начала нуждаться в
постоянном спутнике: к этому времени женщина начинает думать о семье и
детях, и мужчина нужен ей в первую очередь для этого. Она сама не знала, как
и почему ответила согласием на его очередное предложение, но помнит, что,
когда произнесла его, по ней, по всему ее телу, растеклось чувство
безбрежного мира и спокойствия, будто она окунулась в мировую нирвану.
Яков тоже был счастлив - но выразил это по-своему:
- Элли! Теперь мир у наших ног! Мы с тобой будем вдвоем делать мировую
революцию!..
Она широко раскрыла глаза, чувство блаженства в ней пошатнулось,
поколебленное прозвучавшим в ее ушах призывом. Она сама была сторонником той
же идеи, но не хотела основывать на ней или впутывать в нее свое личное
счастье. Но дело было сделано, отступать было некуда.
Было 8 августа 1934 года. Через два дня ей исполнялся двадцать один
год. Яков от избытка чувств принес домой столько цветов, что они не
поместились в двух оставленных прежним квартиросъемщиком вазах и в тех
немногих кастрюлях, что были на кухне: дома они почти не готовили. Цветы
положили в наполненную водой ванну, а счастливый жених побежал покупать к
ним кувшины и чаши. Брак, конечно, не регистрировали, но Яков сообщил о нем
в Управление, а оно было для них святее церкви и самого ЗАГСа.
В этот день он накупил ей цветов на всю оставшуюся жизнь: позже их
почти не было.
5
Однажды Яков принес от Ван Фу запечатанный конверт - с интересными, по
мнению китайца, материалами. Прежде он давал им документы в отдельных
листах: взламывать и подделывать потом печати они не умели, и некоторые, и
по всей видимости наиболее ценные, бумаги оставались им недоступны. Яков,
увидав пакет, "пожадничал", позарился на него, как лисица на виноград, и
взял его на авось: вдруг что-нибудь да удастся - у него бывали такие
"наития", когда он руководствовался мотивами, ему самому не вполне ясными.
Вечером, уже по рассеянности, он положил конверт на холодную батарею
отопления. Ночью без предупреждения провели пробную топку - печати
расплавились и расплылись: товар был безнадежно испорчен. Яков был в
отчаянии. Рене отличалась б<b>о</b>льшим бесстрашием: в ней в минуты опасности
появлялось особенное, телесно ощущаемое, "физиологическое" хладнокровие и
бесстрастие - она посоветовала рассказать все Ван Фу. Тот тоже отнесся к
происшедшему с завидным спокойствием, хотя и по иной причине: почта
проходила через его учреждение с проволочками - пакет мог застрять на неделю
без ущерба для его репутации. Но через неделю печати должны быть готовы и не
отличаться от настоящих, предупредил он и сказал это тоном, не допускающим
возражений: мол, раз занимаетесь таким делом, то для вас это пустяки, а не
работа. За дополнительное вознаграждение он передал им образцы печатей,
подлежащих восстановлению. Надо было сделать с них достаточно твердый слепок
и с его помощью сделать оттиски. Подобной службы в консульстве не оказалось,
посылать печати дальше по инстанции не было времени - пришлось все делать
самим, то есть Рене, потому что Яков пасовал перед всякой ручной работой: он
и гвоздя не мог забить, чтоб не отбить себе пальцы, ни зарядить авторучки
без того, чтоб не измазаться с головы до ног чернилами. К тому же Рене
многому научили в школе, которую Яков, имевший к началу службы в разведке
чин бригадного комиссара, конечно же не закончил.
Из известных им материалов, употреблявшихся с этой целью, относительно
доступна была ртутная амальгама, соединение металла с ядовитой ртутью. Она
применялась в зубоврачебном деле и была в продаже, но требовалась в таком
количестве, что его и спросить было страшно. Рене все же набралась духу,
пошла в самую дальнюю аптеку на краю города, обратилась с необычной просьбой
к фармацевту. Тот, не говоря ни слова, вышел из-за прилавка и так же молча
выпроводил ее на улицу. Она вернулась домой и объявила Якову, что, если он
не хочет, чтоб ее заподозрили в попытке отравить целый город, пусть достает
амальгаму через легальных товарищей. Яков так и сделал, и через день у них
было два килограмма этого вещества, не вполне безопасного для здоровья.
Амальгама была, так сказать, крупного помола и, чтобы тесто из нее
схватило и повторило подробности иероглифов на образце, ее надо было
разогреть до появления капелек ртути и полчаса тереть в ступке до
образования плотной однородной массы. Этим и занялась Рене. Работа была
сделана, печати восстановлены, китаец взял пакет со снисходительной улыбкой:
мол, было из-за чего расстраиваться. Но этим дело не закончилось, а только
началось. Появилась возможность брать документов вдвое больше прежнего, и в
апартаментах на улице маршала Жоффра, помимо радиорубки и фотолаборатории,
заработала мастерская по восстановлению взломанных печатей. Китаец был
доволен: он и получал теперь вдвое больше - пришлось только отказаться от
услуг курьера: сверхсекретные пакеты с печатями выглядели бы странно на дне
лотка с выпечкой. И так уже начальник Ван Фу, хоть и получал свою долю, но,
не будучи посвящен в тонкости дела, ругался по поводу того, что его
подчиненные едят пирожки, стеля под ними важные документы, отчего те выходят
из экспедиции с большими жирными пятнами, и грозился выгнать зачастившего к
ним пирожника.
Ходить за почтой стал Яков. Они встречались с Ван Фу в китайском
ресторане, куда тот заходил после работы, садились спинами друг к другу и
обменивались похожими сумками. Иногда, когда Яков был в отъезде, это делала
Рене. Китаец был великий мастер камуфляжа: сидя с приятелями, он болтал, не
глядел на Рене, а если бросал случайный взгляд в ее сторону, то словно не
замечал и брал подложную сумку с рассеянным и невинным видом, продолжая спор
с собутыльниками; подскажи ему кто, что он ошибся, он бы самым естественным
образом поблагодарил соседа и сослался на невнимательность. Но такого
никогда не случалось. Сидя в этом злачном месте, посещаемом чиновниками
средней руки, Рене обратила внимание на то, что в разговоре между собой
китайцы улыбаются куда реже, чем с иностранцами,- более того, улыбка
показалась ей не характерной для них: они чаще спорили, наскакивали,
наседали друг на друга, ежеминутно менялись в лице, но сохраняли в душе
некое пренебрежительное, глубинное, имперское равновесие и бесстрастие. Ей
показалось еще, что мужчины относятся здесь к женщинам свысока и
неуважительно. Ван Фу так и не сказал ей ни одного слова, хотя имел такую
возможность, от него исходили ничем ею не заслуженные враждебность и
осуждение: может быть, потому, что ей, хоть она и была европейкой, не
следовало сидеть в заведении, облюбованном мужчинами: китайские правила на
этот счет были суровы - как и многие другие тоже.
Пришлось расстаться с курьером, до того верно им служившим. Рене пришла
к нему в последний раз с пустыми руками. Он растерялся, когда услышал, что
от его услуг решили отказаться, отнесся к этому как к большому несчастью.
Рене спросила, чем они могут ему помочь.
- Да что уж теперь? - развел руками тот.- На свой страх и риск работать
буду... Может, лицензию мне справите?
- А у вас ее до сих пор не было?! - и Рене похолодела, подумав о том,
что им грозило, если б его задержали за незаконную торговлю. Она обещала
помочь. Яков попросил людей из Центросоюза, те внесли их недавнего
сотрудника в списки, дающие право на торговлю, дали патент, и теперь он,
когда бояться было уже нечего, начал работать с надежным прикрытием...
К концу года Рене забеременела: Яков был неосторожным и чересчур
страстным любовником. Это было безусловно лишнее, она колебалась и не знала,
что делать. Яков, узнав о беременности, решил неожиданно и по-своему: он
сказал, что ребенок не помешает, а будет работать на конспирацию. Она так
хотела ребенка, что готова была на любое его оправдание,- тем более
исходящее от другой заинтересованной стороны и одновременно ее начальства, -
и с облегчением оставила себе уже полюбившегося ей младенца. Дальнейший ход
событий опроверг замысел руководителя: ребенок не успел помочь им в деле, но
план этот, видимо, изначально был порочен: нельзя вовлекать детей в военные
действия, а для Якова и любовь и рождение ребенка были лишь частью мировой
революции.
Между тем он вскоре начал испытывать сомнения, и немалые. Поддавшись
великодушному порыву, он быстро понял, что ребенок принесет с собой не одни
только конспиративные преимущества, но и ощутимые тяготы и нагрузки: как бы
не пришлось ему, советскому резиденту в Шанхае, стирать и гладить пеленки -
Рене была вконец загружена работой, и никто бы не стал освобождать ее от ее
обязанностей. Менять свои решения он не хотел: не любил терять лица, как
говорили китайцы,- тем более что сроки прерывания беременности вышли - но
вдруг охладел и стал хуже относиться к жене, будто она была единственной
виновницей всего происшедшего. Он стал безразличнее к ней как к женщине и в
то же время начал ревновать ее; нежная любовь сменилась колючим недоверием:
он подозревал не то ее, не то не родившегося еще ребенка, которого хотел бы
спровадить на сторону...
Но прежде был, как водится, политический конфликт, многое решивший в их
отношениях: спор из-за Франции, за положением в которой Рене следила со всей
пылкостью первой любви и молодости.
- Что Франция? - шутил он и прежде, когда отношения их были
безоблачными.- Там ничего не решается. Страна пошлых рантье и беззубых
политиков. Китай - другое дело. Или Австрия, где дело дошло до драки! - (В
Вене в феврале в течение нескольких дней строились баррикады и шла война
между рабочими бригадами и армией канцлера, сдавшего страну Гитлеру.)
Она неизменно обижалась.
- Но это моя страна!.. И не такие уж они беззубые!
- Ну ладно! - шутливо, для видимости соглашался он.- Пусть будут
зубастые. Если тебе это нравится... Акулы империализма!..
Но на этот раз все было серьезнее и чревато последствиями. Предыстория
спора была такова. Французские социалисты и коммунисты под угрозой фашизма
пошли на сближение: готовилась политика Народного фронта. В начале года было
достигнуто соглашение между обеими партиями и радикалами о согласованности
действий, в июле был подписан пакт о совместных выступлениях. На следующий
день после этого, в двадцатую годовщину убийства Жореса (<i>Вождь французских
социалистов, пацифист и антимилитарист, убитый в канун первой мировой
войны.- Примеч. авт.</i>), состоялась огромная демонстрация, в которой
участвовали все левые. Рене была от души рада этому, Яков же, по своему
обыкновению, кривил рот в скептической улыбке и ни во что не ставил подобное
единство.
- Но почему?! - добивалась она от него: они не были тогда в открытой
ссоре, и она позволяла себе вольности.- В одиночку с фашизмом не справиться!
В Германии все это уже было - и чем кончилось?!
- В Германии еще ничего не кончилось,- вопреки очевидности спорил он:
он слишком любил эту страну, чтобы так скоро от нее отречься.- А с твоими
социалистами можно только вымараться в дерьме - ничего другого ждать не
приходится.
- Но почему?! - не понимала она.- Почему мы так ополчаемся против
возможных союзников? - а Яков злился в таких случаях всерьез:
- Кто тебе сказал, что они наши союзники? - неприветливо спросил он и
на этот раз.- Если ты так думаешь, значит, ты не понимаешь азов марксизма.
По мне лучше прямые враги, чем гнилые союзники. Которые в последний момент
сбегут с поля боя, оставив тебя неприкрытым! Спаси меня от друзей, а с
врагами я как-нибудь сам справлюсь - так ведь говорится? Ты что, не
понимаешь, что тот, кто однажды стал на стезю реформ, а не революции,
никогда с нее не сойдет и будет всю жизнь пресмыкаться перед власть имущими!
Хорошо еще, если скажет это прямо, как твой Дорио, который просто перебежал
к фашистам и объявил об этом в открытую. А то будут болтать, говорить,
философствовать - пока дело не дойдет до драки и тогда только обнаружат свою
сущность!.. Публика-то известная!..- и замолкал - не потому, что кончались
слова, а потому что закипал от злости и у него дух перехватывало.
Дорио и в самом деле откололся со своими друзьями от коммунистов, стал
публичным антисемитом и в своих речах симпатизировал Гитлеру: из двух зол
выбрал ближнее. Рене была потрясена его изменой: она ожидала от него чего
угодно, только не этого - но не преминула напомнить мужу:
- Он, между прочим, был не социалистом, а коммунистом.
Он поднял на нее тяжелый взгляд и проронил тяжко и весомо - как
жерновами промолол:
- Значит, такие у вас коммунисты. А ты хочешь еще социалистов нам на
шею повесить... Знаешь что, Элли? - Ему надоела полемика, где он чувствовал
себя профессором, с которым спорит студентка, не слишком сведущая в его
предмете.- Тебе надо начинать с азов. Чувствуется, что ты изучала марксизм
неосновательно. Как это полагается делать каждому, кто хочет стать настоящим
коммунистом. А не так - симпатизантом на французский манер.
Это было сказано со злым чувством и было явной несправедливостью -
учитывая то, что она здесь делала, как рисковала и как на него вкалывала.
Мог бы и вспомнить, что она беременна. Но политика для него была превыше
всего, и он от нее вел отсчет всему прочему. (Особенно когда это было ему
нужно или почему-то выгодно.)
Она тогда ничего не сказала, но обиду затаила. А он и не думал
извиняться или как-то сгладить впечатление от разговора: нарочно говорил
грубо, чтобы показать выросшую между ними пропасть...
Он стал, как было сказано, открыто ревновать ее - будто политическая
неблагонадежность неизбежно влекла за собой ненадежность иного рода. Может
быть, она была отчасти виновата в его ревности, но если она и изменяла ему,
то, конечно, не телом, а душою, начавшей грустить и тосковать по обычным
человеческим радостям...
Она встретилась с проезжавшим через Шанхай Гербертом: они с Кларой
работали по соседству, в Северном Китае. У Герберта было два часа до поезда,
и они провели их в европейской части города, в чайном домике, где пьют одну
и ту же заварку до десятых промывных вод, сохраняющих густой вкус чая, от
которого в конце концов кол встает в горле. Герберт был весел и доволен
жизнью: будто сбросил с себя груз, обременявший его прежде.
- Мы по-прежнему вдвоем,- поведал он ей едва ли не в первую минуту
встречи.- Клара развелась с мужем...
Муж Клары был из того же ведомства, что и все они, и Герберт до ее
развода тяготился своим мнимым "предательством" и двусмысленностью их
отношений. Они сидели в Мукдене и "обслуживали" несколько "точек": Герберт
разъезжал по Маньчжурии и собирал материал, Клара передавала его дальше.
Главным поставщиком товара был Рамзай и его группа.
- Ты должна его знать,- сказал Герберт.- В Москве он был Паулем. Твой
сосед по коридору.
Рене обрадовалась, хотя и постаралась скрыть это.
- Но он ведь собирался в Японию? - сказала она - как нечто само собой
разумеющееся.
- А ты откуда знаешь? - лукаво спросил он. Рене отмолчалась: не
говорить же, что она видела в руках Луизы справочник по Японии, а Герберт
подтвердил, что Рамзай действительно собирается в Токио.
- Твой шеф был у нас недавно,- вспомнил он.- Имел с ним крупный
разговор, после которого Рамзай неделю ворчал и чертыхался. Они вообще не в
очень хороших отношениях с твоим,- предупредил он ее - на случай, если она
этого не знала.- А мы жалеем о Рамзае,- искренне посетовал тот.- Лучшего
товарища и более приятного в обращении человека представить себе трудно...-
И Рене невольно сравнила его настроение и их образ жизни со своими
собственными, и в душу ее вкралось нечто похожее на зависть и сожаление...
С этими чувствами, засевшими в ней, как заноза, она вернулась к Якову,
с нетерпением ее ждавшему: была срочная работа, и он не находил себе места.
- Что так долго?! - спросил он, едва она появилась на пороге: он не
выносил промедлений и ожидания - и глянул неодобрительно.
- Встречалась с Гербертом,- с независимым видом, слегка отчужденно
ответила она и прошла в спальню переодеться - вместо того, чтобы с порога
кинуться к исполнению своих обязанностей...
Яков призадумался. Он не зря хвастался интуицией: у него был почти
звериный нюх на всякое изменение отношения к нему, на уклонение, если
говорить политическим языком, от проводимой им линии,- но, будучи чуток,
зорок и проницателен (он сразу понял, что пришла другая Рене, нежели та, что
ушла из дома), он, как многие теоретики и идеологи, был способен лишь к
грубому, приземленному объяснению событий. Он заподозрил ее во флирте с
Гербертом.
- Ты знала его раньше? - спросил он, нащупывая, как ему казалось,
истину.
- Мы жили в Москве в одной гостинице,- отвечала она, поняв, куда он
клонит.- Он ухаживал за Кларой