ились.
У Макашутина они валялись без дела со старых времен, потом им нашлось
достойное применение - и все. А новые, ясно и понятно, выпускают в наше
трудное время в нашей трудной стране, но поиски мест их продажи пока успехом
не увенчались. Дудко, Макашутин и Петруть не прекращают искать и надеяться,
надежда ведь умирает последней. Но все-таки и она умирает. А без баллончиков
водку как газировать? Никак ее без них газировать невозможно. И стали
Макашутин, Дудко, Петруть и его бывшая будущая жена грустными и молчаливыми,
и впали в печаль и в уныние, которое есть грех. Очень их угнетала
невозможность поговорить о подледном лове, критике и роли ритма в
художественной прозе. Они без этого фактически себя теряли и не могли найти.
А вот замену баллончикам - хотя бы временную - найти пытались. Собрались,
как обычно, у Макашутина и стали пытаться. Дудко сказал:
- Давайте заменим газирование кипячением. На медленном огне.
Петруть возразил, что надо всего лишь смешать водку с шампанским в
пропорции один к одному, и эффект будет тот же. Если, конечно, лить водку в
шампанское, а не наоборот.
Жена Петрутя Нюся тоже возразила - в том смысле, что водка с шампанским
- это не новость, что их смешивали еще древние греки с древними римлянами, и
что это старо, как мир, и проверено временем, но дорого, а Петруть скорчил
ей оскорбительное выражение лица и отвернулся.
И ни к чему не пришли Дудко, Петруть, Макашутин и жена предпоследнего.
Ни к чему конкретному. Зря просидели всю ночь напролет до шести часов
пятнадцати минут включительно. И когда они вышли от Макашутина на утренние
улицы города, женщины в летах уже молча продавали газеты и предлагали
жаждущим подать кофе в постель. Веселенький жизнерадостный дядька желал всем
встречным всего наилучшего: здоровья и работы. Черный кот бандитского вида
бил рыжую кошку. Вместо того, чтобы ее любить.
- Надо что-то делать, - сказал Дудко.
- Надо, - сказал Петруть.
А его будущая жена сказала:
- Да.
И они разошлись. В разные стороны. По своим домам и жилищам.
Чем занялся, придя домой, Дудко - практически неизвестно. А жена
Петрутя сразу поставила на газ чайник.
Петруть подошел и заглянул в него. Чайник был полон. До самых краев.
- Зачем ты ставишь на газ переполненный чайник? - спросил Петруть, как
спрашивал каждый вечер.
- Не знаю, - ответила его жена, как отвечала всегда.
x x x
II.
ЛЮБОВЬ
Алина и Печенкин гуляли, дыша после акта взаимной любви полной грудью.
В воздухе глупо пахло снегом и огурцами. Печенкин чувствовал себя счастливым
и легким, как дирижабль. Изо всех сил он старался держать свой организм в
равновесии. Но организм не держался. Возможно, потому, что Печенкину было
хорошо и вспоминалось приятное. Из недавнего прошлого. Из того, что
произошло час или полтора назад. Например, он вспоминал, как стоя под душем,
поймал на лету моль. Сжал ладонь и бросил тело насекомого в воду. И оно
долго плавало, расставив все крылья и ноги, плавало по поверхности и никак
не попадало в сливное отверстие. И то, что было перед принятием душа, он
тоже вспоминал. Местами. Естественно, наиболее приятными.
- Снег в начале зимы и года выглядит неубедительно, - сказала во время
этих воспоминаний Алина, и Печенкину стало еще лучше и еще приятнее. В
смысле, на душе. И он ответил:
- Глупо грешить, не понимая, что грешишь. Потому что если понимаешь -
грех гораздо слаже. Очень просто. Грешить нельзя? Нельзя. Запрещено?
Запрещено. А запретный плод сладок и нежен на вкус.
Такие разговоры Алина и Печенкин вели постоянно и беспрерывно.
Поскольку они не просто любили друг друга, они жили интеллектуальной половой
жизнью. Именно поэтому Печенкин говорил:
- Любовь крепка, и танки наши быстры! - он мог позволить себе так
шутить.
Прошли мимо магазина "Обувь на Ленина". Не в смысле, на Владимира
Ильича обувь в продаже, а в смысле, магазин на улице Ленина расположен.
Кроме Алины и Печенкина, на этой улице не было почти никого живого. Только
шли впереди красивые длинноногие девочки и увлеченно говорили ни о чем, а
ради поддержания светской беседы.
Проплыла мимо реклама коктейль-холла "Сэр Гринвич": "Испытай
потрясающий оргазм от вкуса всемирно известных коктейлей!" Алина посмотрела
на Печенкина, Печенкин - на Алину, и они стали смеяться, как сумасшедшие
дети.
Тетка на паперти храма Дружбы Народов и Всех Святых продавала зимнюю
зелень: лук, петрушку и подснежники. А также японский фильтр для очистки
святой воды. Толстый пудель самозабвенно метил внутренней влагой деревья и
кустарники, госучреждения и скамейки. За ним исподволь наблюдала бездомная
болонка. И видно было, как она ему завидует.
- Хорошо, что у нас есть любовь, - сказала Алина, глядя на толстого
пуделя.
- Любовь - это страшная сила, - сказал Печенкин. - Особенно пока она
есть.
Хотя сегодня им было все-таки не совсем, не окончательно хорошо. Когда
они уже любили друг друга, этажом ниже стали кричать "ой, люди, помогите" и
"ой помогите, умирает Митя". Эти две фразы повторялись одна за другой.
Монотонно и бесконечно, по кругу. И конечно, это их отвлекало от объятий и
от сути любви как таковой. Тем более что крики не прекращались долго, а
звукоизоляция в доме отсутствует. И им было слышно все. И как старуха
требовала ломать дверь, и как какие-то люди, видимо, соседи, совещались на
площадке, и как притащили откуда-то звонкую лестницу из металла, и как лезли
по ней на лоджию второго этажа. Да вообще все они слышали - все подробности
и даже все мелкие детали.
Понятно, разговоры о том, что "она лежачая", а теперь и "он будет
лежачим без сознания", не стимулировали и мешали любви. Приезд "скорой
помощи" тоже ей не помогал. Но Печенкин с Алиной не очень на это сетовали и
с помехами мирились. Они прилагали все свои силы, в том числе и силу своего
чувства, чтобы смести со своего пути помехи и преграды. И сметали их как
могли и как умели.
Сейчас, гуляя, про лежачую, кричащую "помогите" старуху они не
вспоминали. Ни Печенкин не вспоминал, ни Алина. Один раз только вспомнили.
Вместе, но каждый сам по себе, независимо. И вспомнили они, как кто-то,
пытаясь ее унять, четко сказал: "Спасти можно тонущего! А умирающего на
девяностом году жизни - спасти нельзя. Потому что от смерти спасти -
нельзя!".
- Как хорошо, что у нас есть отдельная квартира для любви, - сказала
Алина Печенкину.
- Несмотря ни на что! - сказал Печенкин, и они ощутили счастье,
переходящее в истерику.
- Зайдем куда-нибудь, - сказал от счастья Печенкин.
- Зайдем, - сказала Алина.
Они зашли в кафе "У Кафки". Сели за столик в углу. Подошла официантка.
Лицо - как у "Девушки с веслом". На огромной круглой груди огромный круглый
значок с надписью "Хочешь? Спроси у меня - как!". "Да, - подумал Печенкин, -
у нее есть чем стать на защиту нашей родины". Подумал и сказал:
- Кофе. Два! - официантка взглянула на сидящего Печенкина сверху, через
грудь. - Двойных, - сказал Печенкин.
Официантка ушла, а Алина сказала:
- Аппетит у меня что-то ухудшился. Борщ ем, только когда голодная. А
так - нет.
Потом они долго и не торопясь пили кофе. Наблюдали, как он остывал, и
ни о чем не говорили. Хотя и думали. "Бессмысленное времяпрепровождение, -
думали они, - бывает иногда настолько приятным, что обретает глубокий смысл
и, значит, становится полезным".
После кофе в кафе они снова гуляли. По стылой холодной слякоти.
Чавкающими осторожными шагами. Ведь под слякотью - лед и скользко. Можно
упасть на спину, удариться головой и умереть.
- Как ты думаешь, - спросила Алина, - что будут делать лежачие старик
со старухой?
- Лечиться, лечиться и лечиться, - ответил Алине Печенкин. - Как
завещал великий Гиппократ. Или, возможно, это завещал Эскулап. Что в
принципе одно и то же.
- Не завещали они ничего такого, - сказала Алина. - Это я заявляю как
фельдшер.
- А кто завещал? - сказал Печенкин.
- Не знаю, - сказала Алина.
- Но кто-то же завещал, - сказал Печенкин. - Не мог не завещать.
Они обняли друг друга и поцеловали. И постояли, слившись в едином
порыве и в общем французском поцелуе. После поцелуя он пошел к себе, а она -
к себе. Разошлись они то есть по жилищам в соответствии с пропиской и
постоянным местом жительства их семей и их самих. И даже успели к ужину.
Алина успела ужин приготовить и подать мужу своему Петру Исидоровичу,
совместно с ним нажитым детям Саше и Наташе, а также матери мужа Анне
Васильевне Костюченко.
Когда они уже сидели за столом, в дверь дико позвонили. Пришел сосед.
Он все время забывает или теряет ключ от собственной квартиры, приходит и
говорит: "Можно пройти?" Обычно он бывает глубоко нетрезв. Лет ему около
шестидесяти. Алина волнуется:
- Вы упадете.
- Та не, - говорит сосед. - Я, как мартышка, перескочу.
И перескакивает с балкона на балкон.
После соседа ужин продолжался без приключений и перерывов. Пока сам
собой не закончился.
А Печенкин успел прямо к накрытому клеенкой столу. Сел, начал есть
венскую сосиску с хреном и вдруг неожиданно для себя и для окружающей его
семьи громко, как бы это поточнее выразиться, ну, в общем - испустил дух.
Семья положила вилки и посмотрела на Печенкина.
- Может, это давление? - сказал Печенкин и смутился.
В подъезде кто-то чихнул три раза кряду. Кто-то вскрикнул и
громко-громко зевнул. Кто-то открыл почтовый ящик. И закрыл его, скрежетнув
металлом о металл. Газанула машина и уехала. Собрался дождь. Но не пошел.
Что ему помешало, неясно. Видно, тайна сия великая есть.
x x x
III.
ВЕЧЕР
Шли по улице. Просто - шли и все. Шагали ногами по асфальту. Из-под ног
вылетали брызги. И обрызгивали всех без разбора.
На земле лежал снег. В снег шел дождь. Вернее, шел дождь со снегом
наперегонки. Снег был легче и белее дождя. Зато он тонул в дожде, и в лужах
тоже тонул. Несмотря на лужи, холодало, от чего мерзли зубы и уши.
Следом не отставали от нас ни на шаг мужчина и женщина. Они говорили
между собой. Женщина говорила: "Да нет, звонок был какой-то. Но сорвалось".
А мужчина говорил: "Ну как всегда".
Встретился мальчик с дворовой собакой на руках. Собака выглядывала из
отворота пальто и не лаяла. Сидела послушно. Боясь людей, которых шло много
по случаю часа пик или, другими словами, ввиду окончания трудового рабочего
дня. Они, эти люди, шли целевым назначением. С работы к себе домой. А мы
тоже шли, но цели никакой не имея и тем более не преследуя, шли ниоткуда и
никуда. Пока не дошли до старухи. Старуха побиралась и просила милостыню.
Мешая народу идти:
- Завтра праздник, граждане, - повторяла она, стоя на тротуаре по ходу
людского потока, и голос ее был не только хриплый, но и скрипучий. -
Поздрав-ля-ю.
Качур толкнул старуху, и старуха упала в мокрое. Качур порылся в ней и
вынул какие-то деньги.
- Крутая старуха, - сказал он и стал пересчитывать мелочь. Мелочи
оказалось много и она не пересчитывалась. Люди обтекали нас, Качура и
старуху, стремясь сесть в общественный транспорт как можно раньше и как
можно удобней. Троллейбус размахивал сорвавшимися с проводов рогами. Мы и
другие следили за движениями рогов. Следили и думали: "Порвет провода или не
порвет? Или порвет?" Здесь же, в тесноте и обиде стояли в очереди за
пассажирами маршрутки. Волнуясь - хватит ли на всех. Но пассажиров все
прибывало. И маршрутки радостно загружались, уезжая одна за другой.
Девки-зазывалы сорванными голосами орали:
- "Правда", Калиновая, Образцова. Проезд пятьдесят копеек.
- Левобережный-три, два места. Проезд пятьдесят копеек.
- В человеке все должно быть, - сказал Басок. - И глотка, и печень, и
глаза, и зубы.
Он заразительно захохотал. Но никто не заразился. Коля вошел в
телефонную будку и куда-то коротко позвонил.
- Поехали, - сказал он, и мы сели в маршрутку.
Качур ссыпал старухину мелочь в ладонь водителю. Несмотря на
приклеенную к стеклу категорическую бумагу: "Обилечивание пассажиров
производится в режиме самообслуживания".
- Сдачи не надо, - сказал Качур.
- Куда едем? - спросил Басок.
- Неважно, - сказал Шапелич.
Куда-то приехали. Вышли. Шли вдоль домов и им поперек.
- Это моя родина, - сказал Шапелич. - Малая. Я тут жил. После того, как
родился.
- Тогда веди, - сказал Коля.
- Куда? - сказал Шапелич и повел.
На пятиэтажном доме болталась вывеска "Молоко". И стрелка: "В подвал".
Спустились. В подвале вместо молока обнаружился ночной бар. В баре гулял
народ. Пьяный и веселый. Нагулявшись, он вылезал из подвала на свет Божий и
снова падал обратно. По неосторожности и по пьянке. Вернулись наверх.
Постояли.
Минут пять из бара никто не выходил. И на поверхность не поднимался.
Потом многие вышли и поднялись. Качур поймал двоих. Потом еще двоих. Потом
еще одного. Он в строгой очередности наносил пойманным прямой удар в голову,
вынимал из тел деньги, а тела опускал на асфальт. Басок и Шапелич вяло
пинали их ботинками, мы с Колей - не пинали.
- В Нигерии живут нигеры, - говорил пиная Басок, - в Намибии - намибы,
в Австралии - австралы, а вы - дебилы.
Воздух потеплел, и уши в нем больше не мерзли. Мы сняли шапки и глубоко
вздохнули. Но тут снова похолодало, и шапки пришлось надеть на прежнее
место.
В бар вошли в шапках и заказали виски.
- Дрянь, - сказал я об их вкусе.
- Класс, - сказал Коля, выпив.
А Басок и Шапелич смолчали - им лишь бы с трезвостью своею расстаться.
Качур повернулся к столу. Там шла игра теат-а-тет.
- Водка, селедка, туз, - сказал Качур, и добавил к сказанному: - Очко.
После чего сгреб со стола дензнаки. Игроки вскочили. Вскочив, они
возмутились. Можно сказать, во весь голос. Качур ткнул им кулак. Кулак был
размером с дыню. И игроки успокоились. И тихо, по синусоиде, сошли на нет.
Качур купил виски. То есть не пить, а с собой.
- Можно идти в гости, - сказал на это Шапелич.
Пришли прямиком к Мише. Где оказалось людно. Особенно много в квартире
было разных детей. Но были и женщины. В том числе красивые. Всем им Миша
годился в отцы. Я стал посреди комнаты и громко спросил:
- Миша, сколько у тебя детей?
Миша сказал:
- Одна. Вон та. Которая красавица. И внучка у меня одна. Дочь родила в
шестнадцать, я женился в семнадцать. И вот результат.
- А остальные - это кто? - не мог понять я, не понимая заодно и кто
такой Миша.
- А остальные - это так. Со двора, - сказал Миша. - Кроме жены Веты.
Вета не со двора. Она в кухне. Сейчас нам есть принесет.
И действительно. Вета принесла тарелку с кровяной колбасой и глубокую
миску салата. Салат лежал в этой миске и истекал майонезом. Колбаса пахла.
Дети перемещались по квартире. Красивая Мишина дочь начала собираться. Мы
смотрели, как она собирается. Это было красиво. Так красиво, что Басок не
удержался.
- Глядя на вас, и не скажешь, что вы произошли от обезьяны, - сделал он
ей комплимент. Она повела глазами в южном направлении и отодвинула Баска от
двери.
Потом мы выпили виски. И закусили салатом. Миша закусил колбасой. А
Коля не закусил. Ну что же, ему виднее. Потом мы выпили еще, и дети стали
перемещаться медленнее и реже. Потом они плавно, по одному и по два,
исчезли.
Пришел Мишин родственник. Весь битый, с заплывшим фиолетовым глазом.
- Хелло, село! - сказал родственник и обрадовался: - Да я прямо с
корабля на бля.
- Что это? - спросил Миша.
- Это лицо фирмы, - ответил родственник, который был новым русским.
- Тогда сходи за водкой, - сказал Миша. Хотя виски еще не кончилось.
Оно было в достатке.
И родственник сказал:
- Виски еще не кончилось. Виски - в достатке.
А Миша ему возразил:
- Ну и что? Достаток - дело поправимое.
- Ладно, - сказал родственник. Положишь мою руку - пойду.
Миша тут же ее положил. А родственник не пошел. Миша еще раз положил. А
родственник еще раз не пошел.
- Все, ты мне больше не родственник, - сказал Миша.
- Все люди братья, - сказал родственник.
И тут он увидел нас. Увидел и, конечно, спросил:
- А вы кто такие будете?
- Мы складские! - ответили мы с Колей, а Качур с Баском ударили себя в
грудь. Мол, мы не будем, мы есть.
Родственник уточнил, хозяева ли мы склада - ему это было важно. Коля
ответил:
- Мы грузчики.
А родственник сказал:
- А.
Нам это не понравилось. Всем, кроме Шапелича. Шапелич в разговоре не
участвовал. Он сидел, положив ногу на ногу, и приставал к Вете. С толстой
подошвы ботинка капала на пол вода. Мы поднялись, взяли Шапелича и ушли от
Миши с обидой. Походили туда и сюда. Ища приключений на худой конец. Но
приключения на улице не валяются.
- Ну что, по домам или по коням? - спросил Качур.
- По домам, - сказал Коля. - Завтра на работу идти рано.
Он вошел в телефонную будку и куда-то коротко позвонил. Мы попрощались.
Пожали друг другу руки. И разошлись. На все четыре стороны. Вернее - на
пять.
В подвале моего дома как всегда варили наркоту. Вокруг толклись
жаждущие. Они гадили в подъездах. Пытались взламывать двери. Воровали
лампочки и плафоны, коврики и газеты.
Шоферюга в тапочках с первого этажа стоял в ожидании и на нервах. Не
отходя от подъезда. Ему только что поставили телефон, и он позвонил в
милицию ментам. Больше звонить ему было некуда. А хотелось. И он сказал по
телефону 02:
- Приезжайте, вот сейчас варят, и очередь уже налицо.
Менты сказали "щас приедем". И не приехали.
Шоферюга ждал их, замерзая. На зиму он отпускал себе бороду и носил ее
вместо шарфа. Для тепла. Но борода в этом году получилась жидкая и грела
плохо.
Я постоял с шоферюгой, и мы побеседовали. Посреди беседы он сказал:
- Суки, - и стал грязно выражаться крылатыми и другими выражениями.
Наверное, он был прав.
Я поднялся к себе и отпер входную дверь. Мать и сестра спали. Думаю,
часов с девяти.
Есть после салата не хотелось. Спать вроде тоже. Я вышел на балкон.
Река текла вдоль берегов, как время. Только медленнее. Преступники и
наркоманы шумно жили под окнами.
Вернулся с балкона в квартиру и лег. И прислушался к звукам: за левой
стеной комнаты бьет барабанная дробь. По крыше стучит дождь. Где-то стучит
молот - работает цех завода. Кто-то стучит на машинке. А вокруг стоит
тишина.
Наконец я уснул.
Я спал.
И у меня во сне тикали часы.
x x x
СКЛАД
И вот наступило неизбежное завтра. Сначала полночь, потом ночь, потом
утро. Ну, как обычно и как всегда, без отклонений от заведенного
миропорядка. И люди проснулись в своих холодных и теплых постелях: пожилые
люди проснулись раньше, зрелые позже, а молодые - еще позже. Проснулись и
стали жить не работая, поскольку у всех у них - и у работающих, и у
безработных - был выходной. Плюс, конечно, преддверие праздника, когда у
большинства человечества на душе проступает радость или хотя бы спокойствие.
Не у всего, конечно, человечества - но у большинства...
А самой первой, или одной из первых, проснулась, конечно, Сталинтина
Владимировна. Потому что спать ей мешали возрастные явления - нищета и
бессонница. Вообще-то нищей на сто процентов Сталинтина Владимировна не
была, при наличии мало-мальской пенсии от государства и родины. Но старухой
- была. Это бесспорно. И с праздниками она поздравляла прохожих мимо людей
от чистого, можно сказать, сердца, без подвоха и задней мысли. Хотя и в
искренней надежде на будущую удачную операцию. То есть ей деньги на нее были
нужны, как свежий воздух. И осталось только собрать их своими слабыми силами
и руками. Чтобы снять хирургическим вмешательством катаракту и заменить
хрусталик по методу академика и профессора Святослава, кажется, Федорова.
Как минимум, на одном глазу. Без требуемой суммы денег сделать это - в
нынешних экономических условиях кризиса - нельзя никак. Вот она и изыскала
способ деньги добыть - с миру по нитке и мелочи для нужд своего старческого
здоровья. А то Сталинтина Владимировна совсем мало чего видела в последние
годы. Гречку перебрать, чтобы отделить зерна от плевел перед тем, как
сварить их и съесть, и то зрение ей не позволяло. Но она все равно
перебирала ее, на ощупь. Говорила: "Я всю жизнь перебирала гречневую крупу -
так сколько мне там осталось? Уж буду перебирать до смерти". Короче, дальше
своего носа ничего Сталинтина Владимировна не видела. Одни контуры размытые
и силуэты, чуть цветами радуги тронутые. Недавно она по зрению впросак
угодила и в неловкое двойственное положение: проходя, остановилась напротив
церкви и решила на нее перекреститься. А оказалось, она не на церковь, а на
горотдел милиции крестилась. Церковь дальше располагалась, по ходу движения.
Она до нее не дошла. Конечно, с таким слабым контурным зрением трудно ей
было жить на старости своих лет насыщенной жизнью. И с таким именем - тоже
трудно. Многие же по сей день не устают ее упрекать, что названа она в честь
кровопийцы мирового пролетариата и тирана всех времен и народов. А она,
во-первых, в имени своем перед людьми не виновата и ответственности за
умерших родителей не несет, а во-вторых, с тираном ее имя никак прямо не
связано. Ее в память и во имя мадам де Сталь назвали, Анны Луизы Жермен.
Любили ее отец с матерью - мадам эту знаменитую - в свои юные годы и читали
взахлеб и вслух до потери сознания. А товарищ Иосиф Сталин, когда родилась
Сталинтина Владимировна, был еще в масштабе страны ничем и всем покуда
отнюдь не стал. Она в двадцать четвертом году родилась. При жизни Ленина
еще, между прочим, Владимира Ильича. Того, что лежит в мавзолее из мрамора,
по самую сию пору в целости и сохранности, как живой. Правда, он тогда уже
сильно и неизлечимо перед смертью болел. Но теперь этого никто уже точно не
помнит и разбираться в ее личных исторических мелочах не желает, потому что
роль личности Сталинтины Владимировны в истории мизерна. А некоторые вообще
ничего не желают знать - ни имени, ни почтенного возраста, ни чего другого,
просто бьют ее из низких корыстных побуждений под дых и все. А также
бессовестно грабят. Люди же разные бывают и встречаются, и проходят по
улицам сто раз на дню в обе стороны. Есть добрые интеллигентные люди, такие
как Макашутин, Дудко и Адик Петруть, к примеру. Их интеллигентность всегда
ярко выражена, и они, уважая возраст и старость, и груз прожитых лет, подают
Сталинтине Владимировне какую-нибудь несущественную мелочь. Если, конечно,
она у них у самих есть в карманах, и они могут позволить себе подобную
роскошь. А жена Петрутя, которая и не жена ему, а так - седьмая вода на
киселе - фрукт уже совсем иного замеса и всегда кисло смотрит, когда деньги
Сталинтина Владимировна обретает с легкостью необыкновенной. И потом
высказывает свои мелкособственнические соображения и Адику, и Макашутину, и
Дудко в личной беседе. В том смысле, что почему это вы какой-то неадекватной
старухе деньги ни за грош даете, тогда как у нас самих переизбытка в этом
плане не наблюдается и не ожидается впредь? Ей все говорят убедительно, что
подавать следует не от переизбытка, а отрывая от себя, и что они знают
Сталинтину Владимировну уже несколько последних месяцев, причем с редкой
стороны, как абсолютно непьющую профессиональную нищую, а она говорит "ну и
что?" и бранит всех почем свет стоит. Правда, приличными словами бранит. Без
вульгаризмов и ненормативной лексики.
Но суть не в этом, поэтому вернемся к сути, то есть на круги своя, к
своим, так сказать, овцам и баранам. Сталинтина Владимировна с праздником
прохожих поздравляла не зря. И не для одних только денег. А потому, что
завтра действительно должен был наступить большой и радостный праздник.
Какой, она точно не знала. Забыла она впопыхах. То ли Рождество Христово, то
ли Его Покров. Но точно праздник и точно божественный. И наверно, все-таки
Рождество, судя по всему. С ним она прохожих и поздравляла. И прохожие
вспоминали, что да, действительно, на носу у них Божий праздник - и им
становилось веселее жить и идти домой. Впрочем, Сталинтина Владимировна
ошибалась. Праздник по церковному календарю был не завтра. Он был
послезавтра. Что несущественно. И еще лучше. Поскольку если б он был завтра,
поздравленные ею граждане не успели бы сходить и купить себе чего-нибудь
праздничного и вкусного к своему обеденному столу. А так они при желании
могли легко это сделать. Сделать именно завтра. В выходной день недели.
Потому что сегодня уже вечер, поздно и все устали до боли. А завтра день
впереди, и магазины в полной мере открыты, и главное склад открыт,
гостеприимно осуществляя торговлю оптом и в розницу, но по оптовым ценам -
сниженным и предпраздничным донельзя. Понятно, что этот факт превращает
вроде бы обыкновенное предприятие оптово-розничной торговли в место
паломничества, в крупнейший центр удовлетворения насущных человеческих
потребностей и желаний. Другими словами, склад служит обществу, делая его,
так же как и его членов, лучше и добрее. Потому что когда граждане - члены
общества - имеют удовлетворенные потребности, они автоматически становятся
добрее и лучше - даже самые из них плохие и недобрые. А вместе с ними,
значит, и общество в целом тоже становится добрым и хорошим. Или хотя бы
приличным. Отсюда вывод - чем больше у общества складов, тем лучше для него,
тем оно здоровее в экономическом смысле и в смысле нормализации морального
духа. Это обязаны всесторонне понимать не только бизнесмены новой формации,
но и политики верхнего эшелона власти.
А склад, он перед крупными праздниками неделями работает на ввоз и
прием грузов. Со всех концов и уголков страны везут и везут в склад товары
самого широкого потребления, в основном, конечно, водку, но везут и коньяк.
И вина тоже везут из Крыма и из Молдавии, и из стран дальнего зарубежья -
Испании и той же Франции, родины всех шато. И много чего еще, много чего
другого, съестного и прохладительного, везут крупными партиями вплоть до
вагонных норм. Чтобы люди могли купить себе праздничную пищу и таким образом
отличить праздники от будней. И все это складывают в специальных складских
помещениях, холодильных и самых обычных, складывают как можно плотнее и
туже, ящик к ящику, контейнер к контейнеру, и несмотря на это, товары
достигают потолков и практически подпирают их собой и своею тарой. Потолки
же на складе высокие. Не менее пяти метров. Не то что в жилых многоэтажках.
Где человеческой душе жить тесно, а после смерти - отлететь некуда. Чуть
выше поднимешься - там другие люди живут, посторонние, и души у них свои,
тоже посторонние. Так и приходится все девять дней под потолком низким
болтаться - как люстра.
Здесь этой проблемы нет. Здесь напротив - доверху не так-то просто
добраться. И для работы на большой высоте - чтобы ставить и чтобы снимать
грузы - приходится пользоваться лестницами. Называемыми стремянками. Но и
этого мало. Заполнив складское пространство снизу доверху и по площади -
кроме узких проходов для грузчиков, - ящики и контейнеры вылезают в торговый
зал и выстраиваются там у стен, портя собой интерьер и угрожая упасть на
головы покупателей, не подозревающих ничего.
Накануне праздников и празднеств склад открывается раньше. Минимум,
раньше на час. Он забит под завязку и ждет, что его опустошат жители и гости
города. И хозяева, проявляя характерные признаки нетерпения, ждут того же,
чтоб получить доход, а, может быть, и сверхприбыль. Другими словами, они
предполагают нажиться на факте церковного торжества и на человеческой
радости, не имея ни к первому, ни ко второму никакого касательства. Что все
равно лучше и порядочнее, чем наживаться на горе, как это делают повсеместно
врачи и работники сферы ритуальных услуг, сантехники и судьи, а также
ростовщики и ломбардцы, и преступные похитители богатых наследников. Они
вообще молодцы - хозяева и создатели данного склада на пустом месте. То есть
нет, не на пустом и более того - на занятом. Здесь еще прежней советской
властью - на последнем ее издыхании - хладокомбинат был выстроен под
открытым небом, но в эксплуатацию не пущен и в строй не введен. А когда
пришли иные времена, этот комбинат, к слову, из стекла и бетона, никому и на
фиг не пригодился. Его хотел сначала Голливуд приобрести для декораций, чтоб
фильмы свои голливудские типа "Терминатора-2" в них снимать, потом инвестор
какой-то долго думал купить-не купить, а в результате не купил никто, и
комбинат стал ветшать и разрушаться временем перемен и разворовываться. И
разворовывался он до тех пор, пока местные городские власти решительно не
продали его нынешним хозяевам - чуть ли не задаром и не насильно. Они их
долго уговаривали и обещали всемерную помощь и поддержку - лишь бы только
выручить за эти мертвые производственные площади что-нибудь для себя. И
хозяева, все обсудив и взвесив, купили у властей комбинат на льготных
условиях в кредит и переоборудовали его в склад для удовлетворения нужд
большого города. Воздвигнув таким образом храм, можно сказать, торговли. То
есть не для молящихся храм, а для торгующих. Которых никто отсюда не выгонит
никогда. Ну, и для покупающих, само собой разумеется, тоже храм. Для всех, в
общем, храм -независимо от вероисповедания и конфессии, включая и атеистов.
Потому что если молятся не все, то продают и покупают все без исключения,
так как без купли-продажи нет жизни на Земле. И каждый покупатель находит
своего продавца, а продавец своего покупателя - как две половинки одного
яблока. Единственное, что продать у нас трудно - это мозги. Каждый и любой
дурак считает, что мозги у него и у самого есть и, значит, покупать их
смысла не имеет. Объяснить же дураку, что он дурак - невозможно, ведь он
свято верит, что создан по образу и подобию Божию. А поскольку дураков в
нашей стране много - рынок мозгов узок и вял. Но склад здесь ни при чем.
Склад мозгами не занимается. Разве что телячьими, импортными, которые
деликатес.
И все работники склада сходятся рано-рано, сходятся на заре и ждут
восхождения солнца. Одни просто ходят по складу, заложив за спину сильные
руки, другие сидят в подсобке, играя в игру домино. А хозяева склада
находятся на высоком посту в кабинетах и звонят из них по делам, и им тоже
навстречу звонят. Они внутренне сомневаются, что горы еды и питья, лежащие
пока мертвым грузом, из склада сегодня исчезнут, и их в одночасье сожрут, в
смысле, употребят в пищу для радости и увеселения душ. Уж слишком
значительны залежи твердых и жидких продуктов, и аппетит народа для полного
их потребления должен быть выше похвал, а он вызывает некоторые сомнения
ввиду низкой покупательной способности.
Конечно, хозяева рисковали, вкладывая деньги в еду, и если они
просчитались, их ждут долги и нужда - деньги-то ведь чужие, и взяты
хозяевами склада у собственных, высших хозяев, и не просто так они взяты в
долг, а по дружбе и под проценты. И то, и другое свято и, если что - требует
жертв. Чаще всего - человеческих. Но если риск оправдается, хозяева обретут
свое земное счастье и в жизни, и в труде на благо своего бизнеса. Об этом
как раз обретении они убедительно просят все могущего Бога, просят прямо из
офиса, непосредственно с рабочих мест, оборудованных по последнему слову
науки последними достижениями техники и в частности офисной мебелью
европейского класса. Мысленно они обещают поставить Ему свечку, самую
дорогую и толстую, и не одну, а много.
И постепенно вступает в свои права утро напряженного дня, и день этот
тоже вступает, обещая быть трудовым. На складе начинает твориться
производственный страх и ужас - столпотворение и Содом, помноженный на
Гоморру. Грузовики от магазинов и уличных предпринимателей едут само собой -
в плановом порядке и сверх обыкновенных норм, автоколоннами. А кроме них,
склад осаждают частные случайные лица, то есть, другими словами - люди.
Некоторые на собственных автомобилях приезжают, скупая необходимое и для
праздника, и на всю последующую неделю, чтобы уж заодно, некоторые - каковых
больше - приходят пешком, семьями, или добираются до склада городским
общественным транспортом - чтобы купить продукты и напитки как можно
выгоднее и дешевле грибов. Они не считаются с расстоянием и затратами
свободного времени, съезжаясь из всех районов города и из-за его окраин. Это
легко объяснимо. Да, конечно, все то, что есть в этом гигантском складе,
есть и в магазинах, щедро разбросанных по всему городу и близко к жилищам
граждан. Но в магазинах различных и многих - что-то в колбасном и в рыбном,
что-то в хлебном и вином, а что-то вообще в овощном. На складе же есть все.
Все буквально. И не просто в ассортименте, а по доступным ценам, которые
ниже рыночных на пять тире двадцать процентов. Естественно, о сосредоточении
всего, чего может желать душа, в одном месте на таких сверхвыгодных началах
не стыдно мечтать и грезить. И стремиться к реализации своих грез -
естественно и не стыдно. Поэтому, видимо, все и устремились: бедные и
богатые, больные и здоровые, семейные и одинокие, а также эллины и иудеи.
Пришел даже один рабочий с нового Игренского кладбища - наиболее отдаленного
и непопулярного у населения и народа. И что загадочно - у всех этих
устремившихся людей были совершенно разные гены и хромосомы, непохожие
родители и более древние предки, а они не задумываясь пришли, как по команде
или как близнецы-братья, на склад. С одними и теми же намерениями, в одно и
то же фактически время суток, и детей своих с собой привели - наверно, чтобы
и те ходили сюда, когда вырастут, по стопам своих матерей и отцов и в память
об их жизнях.
И Басок с Шапеличем, Качуром и Колей давно бросили домино в подсобке
россыпью и, забыв, кто из них козел, работают в поте лица, как проклятые
рабы. И я тоже с ними работаю, и тоже, конечно, как проклятый. Такие
предпраздничные дни - это наши лучшие дни жизни. Мы от выработки, сдельно,
получаем за свой ручной героический труд. От количества перенесенного и от
общей суммы продаж. И после вчерашнего веселого, богатого событиями вечера,
сегодня мы работаем в поте лица не образно, а буквально. И, кажется, уже
усомнились в том, что человек есть венец природы - ну не может венец так
бурно и неудержимо потеть. Пот выступает, сочась, не только из наших лиц, но
и из наших тел, и он стекает по ногам, задерживаясь в обуви, и не уходит в
землю лишь из-за тяжелых ботинок, которые не промокают ни снаружи, ни
изнутри. Ну и потому, что земля склада покрыта новым асфальтом, влагу сквозь
себя не пропускающим. И Качур не устает повторять нам для бодрости, поднятия
тонуса и трудового энтузиазма: "Работаем, пацаны, работаем. Это ж наши живые
деньги, кровные и большие".
И мы работаем, служа передаточным звеном от чужого к чужому, от чужих
грузов к чужим машинам и чужим людям. Грузчики - это и есть всего лишь
передаточное звено. Как, впрочем, и все другие - передаточное звено от
чего-то к чему-то или от кого-то к кому-то, надо только чтобы все поголовно
получали за акт передачи положенные комиссионные и могли на них жить и
существовать, сохраняя свое достоинство в приемлемых рамках. А отсюда
недалеко и до счастья.
Мы подтаскиваем ящики в торговый зал и грузим их в грузовики, и
помогаем допереть богатым покупателям и их бабам покупки до их богатых машин
- за отдельную само собой плату. Так что Качур мог бы этих бодрящих фраз и
не произносить всуе. Нас взбадривать лишними словами не надо. Мы, если надо,
и без слов взбодримся до основания. Теми же чаевыми, допустим, или вином
французским из неизбежно разрешенного боя. Или мечтами о предстоящем сегодня
вечере свободы и завтрашнем дне отдыха, когда можно будет тратить
заработанное легко и красиво, не оглядываясь и не останавливаясь на
достигнутом, в смысле, потраченном.
В общем, столпотворение и потребительский ажиотаж в складе нам на руку
и на пользу. И мы его используем по максимуму в пределах возможного.
Невзирая на то, что народ все валит и валит, прибывая - скапливаясь, шумя,
путаясь под ногами, мешаясь и задавая вопросы. С ящиками ты или с тачкой, на
которой полтонны нагружено какой-нибудь кока-колы - народу все равно и
едино. Он подходит вплотную и спрашивает о своем, и требует немедленного
ответа. Народ, он всегда требует ответа немедленного. Хотя никогда его не
получает.
Качур одному такому любознательному клиенту два ящика поставил на ногу
стопкой и стал подробно на его вопрос отвечать - с чувством, с расстановкой
и с толком, мол, какие баллончики могут быть в принципе и с каким еще газом,
здесь склад иного, мирного, профиля: продуктовый и винно-водочный,
крупнейший в городе и в области, а может, крупней его нет во всей нашей
бедной стране. Он рассказал также, что хозяева склада - акулы большого
бизнеса - сознательно пошли на беспрецедентный размах, считая, что малым
бизнесом можно удовлетворить малую экономическую нужду, а она у нас не
малая, а большая. Этот любопытный клиент сначала терпел боль стоически и
слушал речь Качура неторопливую, а потом как заорет во весь голос:
- Нога, там моя нога!
Качур хотел сделать вид, конечно, что ничего не услышал, и объяснения
продолжил подробно и в логическом развитии, но на крик сбежались друзья
придавленного и сбежалась его подруга. То ли жена, то ли невеста, короче
одним словом - женщина. Сбежались и суету подняли на недосягаемую высоту.
Женщина кричит:
- Дудко, сними, пожалуйста, ящики. Ради всего святого!
А Дудко кричит:
- Макашутин, помоги мне, будь добр.
И придавленный кричит "помогите". Громче и убедительнее остальных
кричит, благим, как говорится, матом - даром, что вежливо и уважительно. А
Качур на всех на них с интересом смотрит. И с интересом слушает их хаотичные
крики об оказании срочной неотложной помощи пострадавшему. Стоя над схваткой
хилых интеллигентов с ящиками большого веса. Это вместо того, чтобы
работать, добывать свой нелегкий хлеб с маслом, сервисно обслуживая
официантку из кафе с красивым названьем "У Кафки". Она приехала за ходовым и
прочим товаром, так как хозяйка кафе уже, как и прежде, гуляет, сожители и
совладельцы - в смысле, компаньоны хозяйки - тоже гуляют, и больше прислать
совершенно некого. Повар - дурак и тупица, у бармена - язва какой-то кишки,
напарница не пользуется доверием в коллективе, таща все, что плохо лежит, и
то, что лежит хорошо - тоже успешно таща. Причем у своих. Хозяйка ее
обязательно вычислит, поймает и схватит за руку. Но пока этого не произошло,
официантка сама напарницу потихоньку воспитывает - смоченным полотенцем,
завязанным в морской узел. А сейчас она стоит, вздымая большую грудь, у
машины и ждет, когда же эти бездельники, коих везде подавляющее большинство,
загрузят ее в соответствии с предварительным заказом, хозяйкой заранее
оплаченным. И думает она о них, о бездельниках, не по-женски плохо и
нецензурно. Матом она о них думает, грубым, но справедливым. Да и не только
о них. И не только сейчас. Она вообще так думает и мыслит, в такой языковой
форме, постоянно. Что в трудную минуту жизни лишает ее возможности
обратиться к Господу Богу с молитвой. Но вслух своих мыслей и дум официантка
не высказывает. Практически никогда. На работе ей не положено высказываться
по должности, а она почти всегда на работе. Или дома - спит, набираясь во
сне сил. Да, вот во сне она иногда высказывает свои мысли. И именно в
матерном выражении высказывает. Поэтому хорошо, что она уже месяца три
одинокая - бой фрэнд ее последний услышал, как она во сне сказала "пошел ты
на", воспользовался этим счастливым случаем и пошел навсегда. А то бы он
ночью пугался, и дочь, если б она у нее была, тоже пугалась. Как пугаются
муж Алины и их внутрибрачные дети, к