гда стоял там, перед  зеркалом,  в трусах и
разглядывал  и  изучал  свое  тело.  И он  внимательно себя  ощупывал, чтобы
удостовериться  лишний  раз  в  твердости и  упругости своих мышц  на руках,
ногах, на брюшном  прессе и на груди. И  когда Елена поворачивала голову  на
подушке вправо, он у нее спрашивал:
     - Ты как считаешь,  у меня фигура не начала  портиться под воздействием
возрастных явлений?
     А Елена говорила:
     - Фигура гниет с головы.
     А он говорил:
     - Что?
     А она:
     - Нет, - говорила, - не начала.
     И она вставала, откинув с себя одеяло в сторону стены, и шла  в туалет,
потом  в ванную, а оттуда, конечно,  в кухню - готовить  какой-нибудь легкий
завтрак.  А муж  тем  же  временем  делал зарядку с  гантелями  весом  шесть
килограмм и повторял ее маршрут, и входил к завтраку в кухню порхающим шагом
танцора.  И Елена опять думала, видя его глаза,  нос  и рот:  "Нет, неужели,
правда, так свой век и проживу, без существенных изменений и дополнений?"
     А  позавтракав, посуду  она не мыла, оставляя  ее  на  потом, на  после
работы, в мойке или же на кухонном столе, и красила на лице  глаза и губы, и
одевалась быстро, но старательно, и говорила мужу, который сидел в это время
в туалете  во  второй раз за утро,  "до  свидания", и , услышав его ответное
"целую", уходила из дома на работу. И она шла на остановку троллейбуса ровно
семь минут, и эти  семь минут и были  лучшими минутами во все дни ее  жизни.
Потому что  уже не было с ней поблизости мужа,  которого Елена, если  честно
говорить и откровенно, тихо ненавидела, и еще не было забитого до последнего
предела  троллейбуса,  в который  нужно  будет как-то исхитриться  влезть  и
как-то в нем доехать  до  места,  не переломав себе ребра, и суметь из  него
выбраться на нужной остановке. И работы тоже еще не было в эти семь минут, и
до нее, до работы, оставалось полчаса минимум.
     А  работала она, Елена,  заведующей медпунктом на мехзаводе. И конечно,
весь рабочий день какая-нибудь обязательно грязь, и кровь, и гной были у нее
перед глазами неотступно  и неотвратимо. Какие-нибудь  пальцы  отдавленные и
поломанные, и раздробленные, то на руках, то на ногах -  постоянно,  и к ним
она давно привыкла, и в  расчет не брала,  и  работой их  даже не считала, а
бывало в ее практике,  что и руку, к примеру, наматывало  на фрезу  станка и
вырывало из плеча с мясом и вместе  с рукавом фуфайки, или еще что-нибудь  к
этому близкое и похожее бывало, так как рук на их мехзаводе много калечило и
ломало и ног много - не меньше, чем рук.  И все это, конечно, к ней медпункт
поступало  на  первичную  санобработку  и  оказание  неотложной  медицинской
помощи,  как  все  равно  на  фронте.  И  одеты были  эти  травмированные  и
искалеченные металлом  рабочие  люди в  промасленные и  пропотевшие  сто раз
насквозь спецовки, и от них так тяжело пахло, что  хоть выноси всех святых и
беги куда глаза  глядят. И  она возилась в этих рваных  и мятых,  и  грязных
ранах и  как-то  их чистила и  обезболивала,  пока  не  приезжала  вызванная
"скорая помощь" и  не  увозила потерпевших  к  месту прохождения дальнейшего
лечения. И делала все это она сама, так как других врачей у нее на медпункте
не было и не полагалось по штату, а были только  медсестры и фельдшер, а они
перевязку повторную или  укол  сделать  еще  с грехом  пополам могли или там
температуру  измерить, а  больше ничего  не  могли и  не  умели.  Правда,  в
последние  два, считай,  года  работала  у  нее  одна  медсестра  и  высокой
квалификации, по образованию  врач. То  есть как  работала? Ее Елена своими,
можно сказать, зубами к себе выгрызла в медпункт из стальцеха. Ее на "химию"
к  ним на  завод  определили по суду. А Елена увидела ее  в  робе и в земле,
черную, и говорит:
     - Сонь, это ты или не ты?
     А Соня говорит:
     - Я.
     А Елена говорит:
     - Ты что тут делаешь?
     А она:
     - Работаю.
     Ну  и рассказала она Елене,  что  ее на  "химию",  значит, к  ним  сюда
сослали. Из города  Кривого  Рога.  Она  там после  окончания  института  по
распределению работала и так  и осталась  на  жительство, осела,  а акушерка
пьяная  на  ее  дежурстве ночью  роженице  кровь  влила  иногруппную. И  та,
конечно, скончалась, как и следовало ожидать.
     -  Ну и вот  "химию", слава  Богу, -  сказала, - мне дали,  принимая во
внимание смягчающие мою вину обстоятельства. Два года.
     А Елена сказала:
     - А я, как  пришла сюда, в медпункт, после диплома, так и  прозябаю тут
без движения и перспективы.
     И она пошла к директору завода и ее, Соню, к себе в медпункт медсестрой
вытребовала и  выпросила - потому что учились они с ней на одном факультете,
на  лечебном.  А  он,  директор,  понятно, не  хотел  на  это противоправное
нарушение закона идти, но Елена своего добилась. И Соня осталась в стальцехе
числиться для отвода глаз  милиции, на земледелке, а работать  у  нее стала,
медсестрой.  А муж и ребенок  Сони в  городе Кривом Роге продолжали жить, на
прежнем  месте, и  два  раза  в месяц приезжали к ней  на  свидания.  И Соня
говорила:
     - Отбуду срок свой судебный , и все. Уедем.
     И Елена ей отвечала, что, конечно, тебе хорошо. А мне что делать и куда
уезжать?
     И Соня говорила:
     - Не знаю.
     А Елена, она не зря и не голословно Соне завидовала белой завистью, так
как она от своего учителя  точно бы уехала. Хоть и в Израиль.  Потому что не
может ведь нормальная и обыкновенная женщина жить всю  свою жизнь с учителем
танцев. А он же не только учителем был, он же и сам  танцевал и  в конкурсах
бальных участвовал, занимая в них призовые  места с вручением  поощрительных
грамот.  И в городских конкурсах участвовал, и в областных. И говорил, что я
не  учитель  по  своему призванию,  я  артист. И на этом,  значит, основании
устраивал он  репетиции  по вечерам  дома  и  разучивал  свои вечные танцы и
отдельные  движения  из  них  со стулом  вместо  женщины,  говоря,  что  для
достижения заоблачных вершин мастерства дневных репетиций в клубе ему мало и
недостаточно. И Елена ему скажет  иногда,  не стерпев,  когда совсем то есть
уже ей невмоготу, что устала я, как собака, и кончай свои ужимки и прыжки, а
он:
     -  Артист, - говорит, - обязан работать  над собой всегда  и везде  над
собой неутомимо и до седьмого пота.
     И  к этому всему он  ее на конкурсы таскал  за  собой,  на все, в каких
принимал участие.
     - И ты, - говорил, -  как жена артиста,  должна жить моими  творческими
планами и интересами и делить со мной наравне все мои взлеты и падения.
     И Елена ходила  на  эти  его  конкурсные состязания  и сидела  в пустых
спортивных залах, зевая под вальсы, и падеспани, и мазурки, и прикрывала рот
обеими руками по  очереди. И все чаще Елена удивлялась, что, ну как это меня
угораздило замужем за ним оказаться - уму непостижимо.
     А изменила она ему  за все их долгие годы жизни всего-навсего один раз.
Ну или, точнее, не один раз, а с одним-единственным мужчиной, и было это Бог
знает уже как давно.  А он, мужчина этот,  слесарем  простым у них на заводе
работал, и пришел он к ней на медпункт, и напарника своего привел. И:
     - Вот,  - говорит, - напарник мой, Михайлов, палец сломал, а в медпункт
идти отказывается. Так я его, - говорит, - привел с применением силы.
     И Елена сделала все положенное этому напарнику и направление на рентген
выписала, и  он, Михайлов то есть, из медпункта ушел, а тот, второй, остался
и говорит:
     - Меня Жорой зовут. Георгием. А вас?
     А она говорит:
     - Врач Орлова.
     - А вы, - он спрашивает, - когда работу заканчиваете?
     А она говорит:
     - В полчетвертого.
     И  они,  конечно,  с  работы  вместе  ушли.  Он ее  на остановке  стоял
дожидался  и в пиццерию предложил ей зайти,  посидеть. А потом,  в пиццерии,
говорит:
     - У меня, - говорит, - жены сейчас  нету дома,  так, может, мы  поймаем
момент и птицу счастья?
     И Елена сказала ему:
     -  Поймаем, - тем более что учитель ее в это самое время готовил себя к
участию в ответственном конкурсе в паре с новой партнершей, и танцевал дни и
ночи напролет в паре с ней и со стулом, и ничего, вокруг него происходящего,
не замечал и не принимал к сведению.
     И они стали к нему, к Жоре, ходить  каждый день, в  семейное общежитие.
Сперва он  шел, отдельно.  А потом она за ним следом,  но  с  промежутком во
времени. А жена  его лежала тогда  в больнице, на сохранении, а потом, когда
вышла она из больницы, на квартиру они ходили к кому-то. Жора говорил:
     - Друга это моего квартира, прессовщика шестого разряда.
     И  он,  этот друг, уступал им,  значит, свою  квартиру  на определенное
время суток,  и  они использовали ее в  свое  удовольствие  и с  максимально
возможной  отдачей. И Елена от Жоры сразу почти и забеременела, и аборт себе
сделала. А когда Жора ее бросил и променял  на другую,  новую женщину, опять
поплыла  Елена  по воле волн,  не  барахтаясь  и  не  оказывая сопротивления
мирному течению своей жизни. И опять по утрам она поворачивала вправо голову
на подушке и видела голую спину учителя, и опять она ездила на работу в свой
медпункт  на  троллейбусе  и  там трудилась, а  вечером учитель  танцевал со
стулом по  квартире,  аккомпанируя себе  на  губах.  Ну  и  на  конкурсы  ее
по-прежнему он водил, и она мерзла и стыла в гулких пустых спортзалах. И она
сбегала, используя любую возможность, от своего учителя к  Стеше, к  подруге
своей,  или к вдове Жоры Лене, уколы делать  ее ребенку, тоже Жоре, или куда
угодно она сбегала, лишь бы поменьше  с ним соприкасаться  и  не видеть  его
танцев и его самого. А  он,  если задерживалась она, обзванивал всех  подряд
знакомых и ее где-нибудь отыскивал, и говорил:
     - Аленушка, а я тут тебя заждался.
     И опять остались у Елены те ее семь минут дороги от дома и до остановки
троллейбуса,  когда  чувствовала  она  себя не отвратительно. И после  Жоры,
после того, как он ее бросил, не было у Елены ни одного мужчины постороннего
для души, и не проявляли они к ней как к женщине никакого  видимого интереса
и влечения  не испытывали. А самого Жору потом,  года через  четыре после их
отношений, на  заводе убило. И Елену вызвали в цех, сказав, что там человека
убило,  и она пошла в этот  цех и увидела  мертвого  Жору.  И она  как  врач
констатировала смерть, и закрыла ему глаза рукой, и придержала веки, чтоб не
открывались они  больше, и наговорила каких-то  грубых и несправедливых слов
его напарнику.
     И принесли  из медпункта носилки и белую простыню,  и положили  Жору на
носилки, и накрыли его этой простыней,  а его мертвые ноги в больших рабочих
ботинках  остались  из-под  нее  торчать.  И  он лежал  так, накрытым,  три,
наверно,  часа, пока  не  увезли его наконец  в  морг  районной  больницы. А
напарника его,  Михайлова, которому  наговорила она чего-то вгорячах, видела
Елена потом  в  туалете, в женском, и  со шваброй в руках.  Они  с  конкурса
какого-то, где учитель участвовал, но не победил, возвращались, вечером уже,
поздно, и  шли по  улицам  города пешком, чтоб троллейбуса не ждать  невесть
сколько,  ну  и идут, а учитель  не идет,  а в такт  шагам пританцовывает. И
Елена ему сказала:
     - Ты хоть на улице, - говорит, - можешь не танцевать?
     А он говорит:
     - Я не танцую, а в туалет хочу.
     И они зашли в первый же попавшийся на их пути туалет, учитель в мужской
зашел, а она  в женский. И вот зашла она, а  там, внутри, этот напарник Жоры
покойного уборку делает. И он сразу же, как только увидел, что кто-то вошел,
ушел со шваброй на улицу, а ее он не узнал,  потому что и  не посмотрел в ее
сторону  и  глаз  от  пола не  поднял. А еще  позже, спустя  время  какое-то
короткое,  Елена  его фотографию в газете городской увидела. И там писалось,
что он, Михайлов, без вести пропал. И  Елена позвонила Стеше, подруге своей,
которая у них в заводской столовой производством заведовала и тоже с Жорой в
связи  состояла  перед его смертью, и  сказала  ей, что  в  газете Михайлова
разыскивают. А Стеша посмотрела газету и говорит:
     - Ну?
     А Елена говорит:
     - Что ну? Это напарник Жоры покойного. И я, - говорит, - его в  туалете
видела, в женском. Полы он там мыл шваброй.
     А Стеша ей говорит:
     - И что ты хочешь?
     - Ну, может, - Елена говорит, - позвонить? По телефонам этим указанным?
     И Стеша сказала:
     - Звони. Но я бы, - сказала, - не стала, - и: - Может, он, - говорит, -
от жены или от алиментов скрывается. Или, допустим, от ментов. Мало ли?
     И  Елена  не  позвонила  никуда  и ничего не сообщила  по тем  газетным
телефонам, но захотелось ей непреодолимо еще хоть  раз его, Михайлова этого,
повидать, чтоб расспросить его и узнать, почему его разыскивают через газету
и  кто разыскивает. И еще одно  нужно  было  ей выяснить  -  как  попал  он,
Михайлов,  в  туалет  со  шваброй,  по  стечению  неблагоприятных  жизненных
обстоятельств  или  по  собственному   желанию  и  выбору,  или,  может,  по
каким-нибудь другим мотивам  и побуждениям. И она заходит  в тот туалет  при
всяком  удобном  случае три  уже  года подряд и никакого Михайлова в нем  не
находит  и  не встречает, как будто  он и действительно исчез с лица земли и
пропал без вести.
     А живет она, Елена, все так же - безмятежно и без  ощущения вкуса своей
жизни.  Живет и работает.  И не случается у нее в процессе жизни  ничего. Ни
веселья никакого не случается особого, ни горя.  То есть совсем ничего у нее
не  случается и не происходит. И она  думает, что у всех вот  случается хоть
что-нибудь - хоть  болезнь, а у  нее почему-то нет,  не случается  ничего  и
идет, значит, все по-старому. И учитель танцев стоит перед зеркалом по утрам
и  туалет посещает дважды, добиваясь наилучшей очистки организма от шлаков и
ядов, а  днями она работает  не  покладая рук на  заводском медпункте,  а по
вечерам танцует ее  учитель свои бальные  танцы со стулом и оттачивает новые
па и другие трюки, и действует ей на нервы в различных танцевальных ритмах -
то в ритме вальса, то самбы, а то  в ритме польки-бабочки. И она просыпается
по утрам со звонком будильника и думает: "Неужели приехали?" - и она говорит
себе, что не будет поворачивать голову вправо, а у нее  ничего не получается
и  не выходит,  потому что  голова  поворачивается  сама,  перекатываясь  по
плоской подушке.

     Зубы и мосты

     В  первый  раз  зубы  себе  Компаниец  вставил  сравнительно  быстро  и
безболезненно  - без  каких-нибудь трудностей  и проблем.  Поехал  по старой
памяти  к  Марку Мойсеичу и вставил. Потому  что  теперь  с этим делом стало
хорошо  и  просто,  и никаких особых знакомств  и ничего такого не требуется
иметь. Плати деньги и вставляй любые зубы,  какие тебе к лицу и по сердцу. А
к  Марку  Мойсеичу  он,  Компаниец,  обратился,  потому  что  знал  уже  его
незаурядные способности и был в нем уверен, как в самом себе. И Марк Мойсеич
осмотрел полость рта Компанийца и направил  его к другому доктору, тут же, в
поликлинике,  чтоб  он  ему  кое-что там, во  рту, из оставшегося подлечил и
запломбировал  и укрепил  десны. Санацию,  другими словами, чтоб произвел по
всем правилам. И Компаниец стал ездить к нему, к  этому врачу,  каждый божий
день, как на работу. А на работу он в это время не  ездил. Позвонил только и
сказал, что на весь период его отсутствия  исполняющим обязанности директора
назначает  он Рындича, своего заместителя.  Так  как,  подумал,  все одно же
никого  другого нет в фирме, а дело пострадать не должно и  не  имеет права,
пока будет  он без зубов жить  и новые себе вставлять. А до  того  не  хотел
Компаниец на работе появляться. Чтоб не  видели его подчиненные сотрудники в
нынешнем плачевном виде. И он  ,  конечно, понимал, что  все будут говорить,
Рындич, мол, ему зубы высадил  принародно и ни за что, а он его заместителем
оставил, но решил - пусть говорят до поры, а там видно будет, что к чему.
     И секретарша  сказала, что  все ему, Рындичу,  передаст  в  точности  и
дословно.  И  Компаниец  весь  без  остатка  отдался  восстановлению  своего
внешнего  привычного облика, то есть лечению  и протезированию зубов. Взамен
выбитых.  И, конечно, душа  у  него побаливала и саднила -  как там без него
развиваются дела фирмы, но все равно он туда не появлялся, а ездил из дому в
поликлинику, а из поликлиники - обратно домой. И больше никуда не ездил и не
ходил, а  Майе,  женщине  своей  постоянной,  даже  и не звонил. Потому  что
куда-нибудь выйти с ней на люди он не мог без зубов, и ей самой показываться
таким красавцем  расписанным  не  было у  него никакого желания. И  он сидел
дома,  в четырех стенах,  и питался  разваренными супами  и  кашами, которые
варила ему жена, и  читал  спортивную  периодическую печать,  и смотрел  все
подряд  по  телевизору.  А  по утрам  ездил  в  поликлинику.  И раз  там,  в
поликлинике, встретил  он женщину, сестру этого  погибшего рабочего Ярченко,
которого  на мехзаводе убило  и за которого его, Компанийца, с  завода тогда
уволили, принеся в жертву как  виновника и главного,  можно сказать, убийцу.
Правда, он ее не узнал в лицо,  а она его  узнала с первого взгляда.  Хоть и
без зубов он был и виделись они с ней черт знает когда и фактически мельком.
Узнала и  заговорила, как будто со старым знакомым.  Он  ждал, пока его врач
занят  был  другим, предыдущим  пациентом, а она  тоже в очереди у  кабинета
сидела, зубы вырывать. И она с ним заговорила.
     - Вы, - говорит, - меня не узнаете?
     А Компаниец говорит:
     - Нет, не узнаю.
     А она говорит:
     -  Сестра я Ярченко. Даша.  Помните? Вы деньги еще от  завода привозили
семье покойного и мне вручали. Материальную  помощь. И гроб  тоже привозили.
Помните?
     И  Компаниец  ее вспомнил. Хотя, по-честному если, то не узнал.  Другая
она потому что  была какая-то. То есть совсем другая и на себя не похожая. И
они  посидели  и  поговорили  между  собой,  чтоб  скоротать  время  пустого
ожидания. И Компаниец сказал,  что и его  жизнь  изменила  гибель Ярченко на
противоположную  и что, если  б не она, эта глупая и бесполезная смерть, так
бы он и  сидел, и работал на  мехзаводе, наверно, и посейчас. А Даша сказала
ему, что  и у них  у всех с  тех  пор  многое изменилось и  что она  сама, к
примеру,  стала  инвалидом  и  с  трудом  может  передвигаться  на  короткие
расстояния, а теперь вот  к тому ж и зубы у нее  чуть  не все  испортились и
надо их вырывать. А жена Жоры,  в смысле вдова, Лена, живет, сказала с двумя
детьми,,  и у нее есть  уже другой  мужчина, не совсем муж,  но есть. И  еще
рассказала Компанийцу эта женщина Даша, что осталась она, вдова Ярченко, без
работы, так как контору ее ликвидировали. А Компаниец сказал, что в принципе
сможет оказать ей помощь в вопросе трудоустройства. И:
     - Она, - сказал, - кто? По профессии?
     А Даша сказала:
     - Расчетчица.
     И Компаниец тут же, на подоконнике, написал записку Рындичу.
     - Мне, - сказал, - кассир как раз нужен в фирму. У меня теперь фирма, -
сказал, - "Мехмаш" называется, и плачу я людям своим сравнительно хорошо.
     И  он  написал,  чтоб  Рындич  оформил  на  работу в  должности кассира
предъявительницу этой его записки. И отдал записку Даше.
     - Пусть, - сказал, - идет прямо завтра к восьми ноль-ноль по указанному
адресу  и обратится  к моему  заместителю, а то я сам,  - сказал,  -  сейчас
временно не работаю.
     И тут  освободился  его, Компанийца, врач,  и он  пошел  в его кабинет,
лечиться. А  Даша спрятала записку  в сумку  и  стала  продолжать  сидеть  в
ожидании, потому что ее очередь еще далеко не подошла.
     А  вырвав себе два  коренных зуба, она зашла  по пути к Лене и отдал ей
записку. И назавтра Лену  взяли на работу в этот "Мехмаш"  и  еще оклад дали
такой, что если зарплату,  допустим, Сергеева сложить с пенсией, какую ей за
погибшего Жору выплачивали, то оклад был существенно этой общей  суммы выше.
И она, Лена, сказала про это Сергееву, а он ответил:
     - Грехи замаливает. Перед тобой.
     А Лена сказала,  что он  сам является пострадавшей стороной, потому что
его одного тогда с работы выгнали. А Сергеев - ей:
     - Но он то живой.
     И на  этом  разговор у  них  закончился,  и  больше  они  эту  тему  не
затрагивали.
     А  Компаниец вылечил себе все зубы, какие были  у него во рту,  и  Марк
Мойсеич  изготовил  ему  три  новых моста  и  четыре  отдельные  коронки.  И
Компаниец поносил их  день, так, для примерки, а через день намертво  ему их
установил Марк Мойсеич и посадил на цемент.
     И  Компаниец в этот день решил на работу еще не  идти, а заехать к Майе
и,  заехав, обнаружил  у  нее  дома  какого-то пацана,  который на девяносто
процентов состоял  из мускулов, и  они не умещались на его теле, а  налезали
друг на друга  буграми. И она, Майя, встретила Компанийца  в халате на голое
тело  и с выражением крайнего недовольства, и она сказала,  что звонить надо
перед  приходом,  потому что у  нее  могут быть какие-то планы и вообще своя
личная жизнь. И Компаниец сказал:
     -  Извини. И  в следующий  раз, -  сказал,  - я  обязательно учту  твои
пожелания и приму их к сведению.
     И вот  он вышел от Майи, и сел  в  машину, и поехал  без  определенного
адреса, так как  домой  ему не хотелось  возвращаться  в зубах так рано и на
работу  тоже что-то не  тянуло с середины дня, хотя и надо, наверно, было бы
ему  туда  поехать. И он, значит,  спокойно себе ехал и напевал  "работа ты,
работа, родная сторона, никто нас не разлучит,  лишь  мать - сыра земля",  а
ему наперерез из-за  угла выскочили красные  "Жигули"  третьей  модели, и он
врезался им  в правый бок.  А  скорость у него  была без  превышения, но для
города  предельная  -  60  км/час.  И  дедушка,  ехавший в  этих  "Жигулях",
скончался на месте, не выходя из машины, а Компаниец - ничего.  Все  кости у
него в целости остались и в сохранности, и стекло переднее удачно  вылетело,
его не задев, а вот зубов он, Компаниец,  новых  своих, с иголочки, лишился,
ударившись ими  о  колесо рулевого управления.  Ну  и передок машине  своей,
конечно, помял он лобовым ударом основательно и капитально. И ГАИ определило
на  месте  происшествия и дало заключение о полной  его невиновности  в этом
ДТП, потому  что  дедушка  выскочил на  главную  дорогу  справа из-за  угла,
бесспорно нарушив правила уличного движения,  и Компанийцу ничего другого не
оставалось, как в него врезаться. И его поэтому не судили. А дедушка, он был
1917 года рождения - ровесник Октября, и ездить, конечно, умел в силу своего
возраста плохо и вдобавок ко всему имел слабое зрение, вызванное катарактой.
По этим причинам он и выперся на главную дорогу из-за угла.  По слепоте и по
неумению. И  его наследники,  дети  и  внуки, еще  Компанийцу  ремонт машины
оплачивали  из своих  личных  средств,  так как он,  Компаниец, поставил  им
условие - или битую машину мне отдавайте за так,  или же ремонт оплачивайте,
весь, сколько  обойдется. И  они посоветовались и решили лучше за ремонт ему
заплатить,  чем машину отдавать,  пусть и битую. Ну  и зубы,  конечно,  тоже
пришлось им оплатить для возмещения ущерба. Потому что Компаниец же вынужден
был  заново их вставлять, сначала.  Причем, хоть бы те, выбитые,  остались у
него, а то он и в машине их искал, и вокруг - и ни одного не нашел. Ни зуба,
ни моста. Как под землю  они провалились. А может, и скорее всего,  подобрал
их кто-нибудь  в суматохе и  в сутолоке. Из толпы любопытной, может, кто или
из гаишников. Мосты-то  у Компанийца в основном золотые были,  так же, как и
коронки.
     И Компаниец отбуксировал машину свою  изуродованную на ВАЗ, к знакомому
другу, а сам на трамвае опять в поликлинику поехал, к Марку Мойсеичу. И Марк
Мойсеич посмотрел на него с удивлением и в рот ему заглянул, и сказал:
     - Вы что, молодой человек, шутки шутите?
     А Компаниец сказал:
     - Какие шутки? Автокатастрофа со мной произошла, авария на дороге.
     И Марк  Мойсеич  сказал,  что  в таком  случае  может  его, Компанийца,
поздравить с тем, что он обошелся легким испугом и  другими пустяками и что,
когда заживут раны от выбитых живых зубов, пусть он к нему приходит.
     - Сделаю, - сказал, -  вам два моста из конца в конец как сверху, так и
снизу.
     И  Компаниец, дожидаясь  заживления,  ходил в "Автоваз"  наблюдать, как
чинят его пострадавшую в столкновении  машину,  и встречался с  наследниками
дедушки, всеми правдами и неправдами выколачивая из них  по частям деньги. А
на работу, в  свою фирму, он  снова  не  ходил,  пустив ее на  самотек, и на
телефонные звонки перестал отвечать, так как нечего ему было им сказать и не
хотел  он  никому  ничего  объяснять.   Обойдутся,  думал.  И  пусть  Рындич
отрабатывает свои неоплатные передо мной долги.
     И машину  Компанийцу в назначенный почти срок отремонтировали и привели
в божеский вид, и деньги он с наследников скачал все до рубля. И за  ремонт,
и  за  зубы.  Но с  зубами  на  этот  раз  дело у  Компанийца  затянулось  и
осложнилось тем, что ему удаляли куски и осколки засевших в деснах корней, а
заживало у  него все плохо  и медленно. И он опять  несколько раз встречал в
поликлинике сестру  Ярченко Дашу, которая тоже все  еще мучилась с зубами, и
она, Даша, говорила, что спасибо ему за Лену и от ее имени и что она работой
довольна и зарплатой довольна даже более чем. И  если бы не  он, пришлось бы
ей туго, так как на работу ее и на мехзавод не приняли, и в другие  места не
удавалось  ей устроиться  ни  по  знакомству, ни  по  протекции. А Компаниец
говорил, что не за что его благодарить, и кассир, говорил, так или иначе был
фирме срочно  нужен, а кого  на это место брать, ему роли не играло, лишь бы
честный  был человек и порядочный. А что касается зарплаты,  то в его фирме,
говорил, она у всех выше, чем в госсекторе, не менее чем вдвое.
     И он торопил Марка  Мойсеича,  говоря, что ему быстрее бы надо,  потому
что на  нем фирма и люди и потому что  его  время - это деньги, а не  просто
так. А Марк Мойсеич говорил:
     -  Молодой человек,  куда вы торопитесь? Жить? Так  не  торопитесь. - И
говорил: - Жизнь, она требует времени.
     И  он  делал  Компанийцу  мосты не спеша,  а с чувством и с  толком.  И
готовые уже многократно примерял, и подпиливал, и  подгибал. И говорил,  что
очень надеется  долго  Компанийца  не увидеть у себя  в кабинете, потому как
такие мосты можно носить всю сознательную жизнь.
     И  вот  настал-таки тот долгожданный день, когда Марк  Мойсеич  укрепил
мосты у Компанийца во  рту, и Компаниец с  ним расплатился. И  поехал он  из
поликлиники прямым сообщением в ресторан "Люкс".
     - Обмою, - подумал, - свои мосты коньяком. А то опять с ними что-нибудь
случится  непоправимое.  И  Компаниец  заказал коньяку  бутылку  и  холодную
закуску, и горячее мясное блюдо, и, когда ему принесли заказанный коньяк, он
вспомнил, что ему два часа нельзя ничего ни есть, ни пить, потому что цемент
в  мостах должен схватиться и  застыть как следует. И Компаниец посмотрел на
часы и высчитал, что  еще приблизительно  час  должен он просидеть за столом
сложа руки.  И  он сидел, и  курил, и поглядывал  по сторонам,  рассматривая
немногих людей, которые сидели за столами и обедали. А ни музыки, ни танцев,
ни тем более обилия женщин, радующих глаз, в зале не было, так как в дневное
время  работы   ничего  такого  в  ресторане   "Люкс"  не  предусматривалось
программой.  И он сидел так, за накрытым столом без дела, и к нему несколько
раз подходил официант и спрашивал:
     - Горячее подавать?
     А Компаниец говорил:
     - Не надо.
     И он высидел положенный часовой срок, не прикоснувшись к еде и к питью,
и по его истечении налил себе коньяку и  произнес про себя тост насчет своих
зубов. И он провел несколько приятных мгновений, выпивая  по глотку коньяк и
закусывая его  сначала холодными  закусками, потом  горячим мясным блюдом, а
потом запивая черным кофе. А расплатившись  с официантом по счету, Компаниец
сказал:
     - Теперь будут стоять.
     - Кто? - спросил официант.
     А Компаниец сказал:
     - Зубы.
     И он прихватил бутылку со значительными  остатками  коньяка и  пошел  к
выходу, к своей отремонтированной машине,  и встретил на  тротуаре давно ему
знакомую женщину. Она в столовой на мехзаводе работала в его бытность. А как
ее звали, Компаниец забыл и не помнил, и она сказала:
     - Главный механик? - и еще сказала: - Ко мне зайдешь?
     А  он сказал, что всегда готов, и они заехали к  ней, и  допили  до дна
коньяк, и , конечно, переспали, как  положено, и во время этого дела  кто-то
звонил в дверь, как бешеный, и Компаниец спрашивал шепотом:
     - Это кто, муж?
     А она говорила ему:
     - Лежи тихо, - и дверь на звонки не открывала.
     А когда они, звонки, утихли и прекратились окончательно, она сказала:
     - Свободен.
     И  Компаниец вышел от нее,  озираясь,  и  беспрепятственно достиг своей
машины, и поехал на ней домой.
     -  Отдохну, - подумал,  - и высплюсь. А завтра - работать,  а  то  дел,
наверно, накопилось и собралось - невпроворот.
     И  вот  загнал  Компаниец  машину в  гараж и  запер  его,  и  пошел  по
направлению к дому в хорошем расположении духа.  И он шел прогулочным шагом,
руки в карманы, и возле самого уже дома выяснил, что в них, в карманах, нету
бумажника, а ключи от квартиры лежали как раз в  нем,  то есть он забыл свой
бумажник в  машине. И  Компаниец  подумал, что это  не  страшно, и  не имеет
значения, и что жена откроет. И значит, вошел он свой подъезд и сделал всего
каких-нибудь два шага, и свет у него в глазах мигнул и  потух. И он перестал
что-нибудь видеть,  и слышать,  и  соображать. А  очнулся он,  Компаниец,  и
пришел в себя  от холода  и от  боли в макушке головы.  И  он  повернул свою
больную  голову  вправо  и влево  и увидел,  что  лежит в своем подъезде, на
цементном полу и от двери несет сквозняком. А голова у него трещала так, что
раскалывалась пополам. И Компаниец встал  на  колени, а с колен - на ноги, и
добрался  до лифта, и поднялся на свой четвертый  этаж. И  жена  открыла ему
дверь и сказала:
     - Опять?
     А он ей сказал:
     -  Что  опять?  - и:  -  Меня,  -сказал, - в  подъезде чем-то по  башке
саданули. Лежал там, не приходя в сознание.
     А жена говорит:
     - Ограбили?
     А Компаниец:
     - Нечего им было грабить, я в машине все забыл, и деньги и все.
     И тут он открыл рот и полез туда пальцем.
     - Зубы, - сказал Компаниец. - Они сняли с меня новые зубы.
     А жена говорит:
     - Пить надо меньше.
     А Компаниец:
     - Я не пил. Я зубы обмывал, чтоб стояли.
     А жена говорит:
     - Ну вот и обмыл.
     А Компаниец посмотрел на нее и говорит:
     -  Ты, чем скандал затевать очередной, сказала б лучше, что мне  делать
теперь? Опять же без зубов остался.
     -  А меня, - жена  говорит, - не касается, что ты будешь  делать.  Я от
тебя ухожу.
     - Чего? - Компаниец говорит.
     - Ухожу.
     - И куда, если не секрет? - Компаниец спрашивает.
     - Не секрет, - жена говорит. - К любимому человеку.
     А Компаниец ей:
     - К какому человеку? И где ты, - говорит, - его  взяла, этого человека,
сидя безвылазно дома?
     А она говорит:
     - Где надо, там и взяла, - и одела  ребенка, и чемодан выволокла - он у
нее собранный уже в кладовке стоял, и ушла. А Компаниец сказал ей вслед:
     - Ну и иди. Дура.
     И  у него получилось не  "дура",  а "дула", потому что букву "р" он без
зубов никак выговорить не мог.
     И  он  развалился на диване, и  погрузился в сонное состояние покоя,  и
пролежал так - в одежде на диване - весь конец вечера и всю ночь до  утра. А
утром он встал, умылся, побрил лицо и сказал себе в зеркало:
     - Пойду как  есть,  -  и пошел в гараж, и  прогрел двигатель машины  до
положенной температуры, и  выехал из  гаража  на обочину.  Потом  он  закрыл
гаражные ворота на замок, сел за руль и  поехал. А приехав на  фирму, увидел
Компаниец,  что дверь ее  заперта и  к  ней приклеена бумажка  с печатями  и
подписями. И он позвонил из ближайшего автомата своему заместителю Рындичу и
спросил:
     - Почему печать на двери и где находятся в рабочее время все люди?
     А Рындич говорит:
     - Так опечатали нас. По причине банкротства.
     - Банкротства? - Компаниец говорит.
     А Рындич:
     - Ну  да.  - и:  - Мы ж тебе, говорит, - звонили, а  жена отвечала, что
тебя нет и неизвестно где.
     И  Компаниец повесил трубку  на рычаг телефона и осознал  себя  глубоко
несчастным человеком, что было естественно и  логично в  его  положении,  и,
конечно,  ему захотелось застрелиться,  не  сходя  с места,  как  делают все
банкроты во всем мире капитала, но очень скоро он почувствовал освобождение,
что ли, от всего земного и непреодолимое желание куда-нибудь улететь к черту
на  кулички, то есть  неважно,  куда  и  зачем, а лишь бы  по  воздуху и  на
головокружительной высоте, и на огромной крейсерской скорости.

     Крупный выигрыш

     Конечно, в один и тот же самолет они попали по обыкновенному случайному
совпадению и больше ни по  чему.  Компаниец купил на  него, на этот самолет,
билет,  так  как  ему  все  равно  было и  безразлично,  куда  лететь  после
банкротства и закрытия его фирмы "Мехмаш", и он сказал в кассе:
     - Мне один билет.
     А кассирша сказала:
     - Куда?
     А он:
     - На ближайший рейс.
     А кассирша:
     - Карелия вам сойдет?
     А он:
     - Сойдет.
     А Даша, Стеша, Лена  и Елена в  этом самолете оказались,  потому что  в
Карелию у них были туристические путевки на руках.  Даша им всем эти путевки
купила в  бюро путешествий и  экскурсий на выигранные  деньги. А деньги  эти
самые она выиграла так. Ей на день рождения Стеша подарок сделала - карточку
популярной телеигры "Лотто-миллион". Она перед тем в Москву ездила, по своим
делам личного  характера, ну и купила там эту карточку и заполнила ее наобум
Лазаря  множеством возможных  вариантов.  Деньги  у нее  на это баловство  в
Москве были. И подарила она, значит, эту заполненную карточку Даше в ее день
рождения.  На счастье подарила, в качестве приложения  к основному  подарку,
французским духам  "Сальвадор  Дали".  И  Даша выиграла  по  этой подаренной
карточке  четыре  миллиона рублей  как  одну  копейку.  Повезло  ей  то есть
по-крупному. И она сказала:
     - Теперь я не умру. Теперь я жить буду долго и счастливо.
     И на радостях действительно  почувствовала себя Даша  совсем здоровой и
полной сил,  и она  решила взять и  накупить  каких-нибудь путевок  всем:  и
Стеше, и Лене с детьми, и Елене с ее пресловутым учителем танцев, и Вовику с
Сергеевым,  конечно, тоже.  Чтоб вместе поехать и отдохнуть  раз  в сто  лет
по-настоящему  и  от всей души, и  промотать там, на этом отдыхе,  допустим,
один миллион  рублей. Или же целых  два миллиона. И Даша  эту свою идею фикс
вынесла на суд  широкой общественности в лице Лены,  Елены и Стеши.  А Стеша
сказала:
     - Нет,  - сказала, -  ты погоди. И для чего это, -  сказала,  - нам  на
отдыхе  все эти вовики и сергеевы, и прочие  учителя?  Я считаю, пускай  они
дома сидят.
     И Лена с Еленой ее горячо, и  Даша тоже сказала, что  она двумя  руками
"за". И:
     - Дадим  им,  - сказала, - тысяч  пятьдесят на  пропой и на прожиточный
минимум, и пусть радуются и скажут спасибо.
     Правда, Вовик пытался Даше препятствовать и  заявлять о своих  законных
супружеских  правах  на  определенную  часть  выигрыша,  а  у Лены  возникли
кое-какие серьезные колебания  и сомнения по  поводу детей, но  Вовику  Даша
сказала:
     - Фиг тебе с хреном, а не деньги. Я твою учительницу кормить и поить не
обязана.
     А Сергеев Лене сказал:
     - Езжай. Я с ними побуду. Ничего.
     И  они купили, значит,  четыре турпутевки в Карелию и к ним  билеты  на
самолет туда и обратно. И так совпало, что Компаниец тоже в этом же самолете
летит. И Даша увидела его в очереди ко второй стойке регистрации пассажиров,
и Стеша с Еленой увидели. И они подошли к нему, и окружили, и говорят:
     - О, а ты как здесь и почему?
     А Компаниец говорит:
     - Да вот, лечу.
     - А зубы твои где? - Стеша у него спрашивает.
     А он говорит:
     - И не спрашивайте.
     И Стеша представила Компанийца Лене, так  как по сути дела  они не были
знакомы между собой, а только кратковременно пересекались и контактировали в
связи со смертью Жоры, и Лена сказала:
     - Приятно познакомиться с бывшим своим начальником поближе.
     А Компаниец ей сказал, что ничего, вернемся, и новую фирму откроем всем
смертям  назло, еще  лучшую.  И я,  сказал,  опять вас  возьму  на должность
кассира.  И Лена  сказала,  что  ловит  его  на этом  слове  и  что  ее  это
устраивает.
     И  так, за разговорами, они прошли регистрацию на рейс и  попрощались с
провожавшими  их мужчинами - с  Вовиком,  Сергеевым и с учителем танцев  - и
скрылись от них в помещении накопителя пассажиров. А оттуда, из  накопителя,
дежурная по сектору проводила их на посадку в самолет.
     И  они заняли места, указанные в купленных билетах, и самолет взлетел в
соответствии с расписанием  полетов, и  взмыв в  синее небо,  взял  курс  на
Карелию. Или точнее, так думали авиапассажиры, комфортабельно расположившись
в  удобном салоне. И  экипаж авиалайнера в полном личном  составе, включая и
командира корабля, пилота первого класса Галеева Б.А. тоже, так  считал и не
имел никаких на этот счет сомнений. И штурман Суйко тоже их не имел.
     И вот полетели они, значит, намеченным курсом и летят.  Стюардессы, как
обычно, по салону  снуют туда и сюда. То застегните ремни, то отстегните, то
прохладительные напитки  раздают, то игры  электронные для детей и для всех,
кто хочет. А там  и обед понесли  положенный, ну  и так далее. И пассажиры в
салоне полетом  летят удовлетворенные и довольные и больше их всех Компаниец
доволен и счастлив, и он откинулся  в кресле, и посасывает что-то из  фляжки
плоской, и чувствует во  всех абсолютно  членах небывалый  прилив легкости и
энергии.  А  экипаж в  кабине  тоже  расслабился, закончив  набор  высоты, -
"Pepsi"  пьет из горлышек и царичанскую, и  так летят  они себе,  значит,  в
лайнере и час, и два, и три, и четыре. И тут командир говорит:
     - Штурман, курс.
     А штурман ему отвечает:
     - Следуем заданным.
     А потом он в картах порылся в своих,  штурманских, поразмыслил над ними
с измерителем и карандашом в руке и говорит:
     - Хотя черт его знает.
     Ну  и,  значит,  продолжают они начатый полет,  а  под крылом самолета,
сколько  хватает глаз, раскинулось море  или, возможно, другая  какая-нибудь
большая вода.  И командир  Галеев увидел такое количество воды под крылом  и
говорит:
     - Штурман, мы где? Доложи.
     А штурман говорит:
     - Ты командир, тебе видней.
     А командир:
     - А что говорит земля?
     - А земля, - ему отвечают, - молчит, как рыба.
     И  так  летели  они и летели в одном  направлении  прямо,  а внизу, под
крылом,  все никак не кончалась вода. И вот уже  стюардессы  забеспокоились,
что чего-то там не  то  и не  так, и  пассажиры  стали от полета уставать  и
тяготиться. Даже Компанийцу надоело продолжительное сидение в мягком кресле,
а конца  ему,  полету,  все не просматривалось в  обозримом  будущем.  И  на
седьмом  или, может, на  восьмом часу лета штурман предположение  высказал в
форме опасения:
     - А может, - говорит, - нас ветром снесло боковым?
     А пилот первого класса Галеев говорит:
     - Слушай, ты летишь? Ну и лети. А вообще, - говорит, - чтоб без дела не
сидеть, бери вон  второго  пилота и идите  дозаправку  произведите.  Там,  в
хвосте, пара канистр стоит. Я прямо, - говорит, - как знал.
     А второй пилот услышал это и говорит:
     - Командир, в воздухе по инструкции не положено дозаправляться.
     А командир ему на это:
     - Выполняй, что сказано. И кто тут, - говорит, - командир?
     И  они,  штурман со вторым пилотом,  ушли  в  хвост за  канистрами, а в
кабину заглянул  пассажир из салона.  И он,  постучавшись, приоткрыл дверь и
говорит, половины букв из алфавита не выговаривая:
     - Разрешите, - говорит, - вопрос. Меня пассажиры к вам делегировали.
     - Слушаю, - командир отвечает.
     А пассажир говорит:
     - А когда мы сядем? В какое расчетное время?
     А командир подумал и говорит ему:
     - Мне самому  интересно -  когда.  - И  говорит: - Ветром  нас  с курса
снесло. Но  вы  передайте, -  говорит, - пассажирам, что самолет ведет пилот
первого класса Галеев, а значит, беспокоиться им не о чем.
     И пассажир  ушел в салон  успокоенный, а  вместо него вернулись  второй
пилот и штурман Суйко.
     А Галеев спрашивает:
     - Как инструкция?
     А они говорят:
     - Полна коробочка.
     И  полетели  они,  значит,  дальше,  и  продолжался  их беспримерный  и
беспересадочный полет часов тридцать, наверно, и большая его часть проходила
над  бескрайними  водными  просторами. И до того самого момента  они летели,
пока штурман, вперед все смотрящий, не заорал победно и жизнеутверждающе:
     - Земля!
     А командир сказал:
     - Есть земля. Идем на посадку.
     Ну и,  конечно,  покружили  они  еще немного для ориентировки - покуда,
значит, полосу нашли подходящую  в дебрях каменных джунглей, и стали просить
посадки, мол, разрешите приземлиться, так как горючее на последнем исходе. И
им ответили  с