.  Ты  сказала, что  в душе  твоей  что-то разбередилось.  Уже
поэтому  Софья  Воронова не может быть  генералом-гурманом,  а Михаил Киреев
кашей. Какая ты? Для меня одна, для Аллы - другая.
     -  Любопытно. У Аллы я еще  спрошу. А какая для тебя? Киреев на секунду
задумался. Потом заговорил, но как-то глухо, чуть слышно:
     - Я вижу  маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую.  Ей кажется,
что, коллекционируя  игрушки, одушевленные  и  неодушевленные,  она заглушит
возникающую в  душе непонятную тревогу, но девочка  ошибается. Один человек,
которому она  верила, ушел очень  рано.  Другой сказал  ей, что  жизнь - это
большой пир, лучшие места  на  котором достаются  сильным и смелым.  Девочка
убедила себя  в том, что так  оно и есть. Поверила и настолько вошла в роль,
что и другие уже не сомневаются: дерзость, заносчивость и даже высокомерие -
суть этой девочки...
     - А какая она на самом деле?
     -  Очень  добрая и  застенчивая. А  еще нежная и верная. Такой  я  тебя
"увидел" - и ты это почувствовала...
     - Все очень красиво. И все - неправда.
     -  Не  буду  спорить. Я тебе не навязываю своего  "видения". Это  тоже,
кстати, парадокс. Люди всегда себя  представляют  другими, чем  они есть  на
самом деле.
     - А если ты придумал меня... такую?
     - Думают - головой, а "видят" - сердцем. Софья задумалась.
     - Говоришь, сердцем? А ты кто для меня?
     - Может  быть, вестник.  Может  быть, кто-то еще. Я  не знаю,  -  очень
просто сказал он. Наступило молчание.
     - И все-таки ты очень странный.
     - Спасибо. В твоих устах это звучит как похвала.
     - Кира.
     - Да?
     - Если я попрошу взять икону, но не смотреть ее здесь - это будет очень
невежливо?
     - А если я попрошу разрешения посмотреть на нее в автобусе...
     - Это будет нормально.
     - Тогда все в порядке.
     - Поедем?
     - Еще минуточку. У меня тоже будет просьба... - С этими  словами Киреев
полез в рюкзак. - Вот. - В руках он держал пакет. - Я продал квартиру. Здесь
деньги.
     - Я в курсе.
     - Здесь половина вырученных от нее денег. У меня в Москве остался друг.
Я тебе говорил... Лиза,  Лиза Боброва. Бобренок. Девочке нужна  операция.  Я
вчера был  у нее дома, но не отдал.  Почувствовал, что от  меня не  возьмут.
Понимаешь?
     - Понимаю.
     - Передай им эти деньги, пожалуйста.
     - А что я скажу этим людям?
     - Что ты из фонда "Дети и здоровье" или "Детство без рака"...  Придумай
что-нибудь. Скажи, что Лиза включена в специальную программу. Передашь?
     - Конечно. А если я... добавлю сюда своих денег?
     -  Спасибо,  - впервые за время  их  знакомства Киреев прикоснулся к ее
руке. - Спасибо. А это тебе в благодарность от меня. Пятнадцать лет стихи не
писал.  Это  первые.  - И Киреев  вместе с  пакетом протянул  Софье  розовый
листок.
     Пока она читала, он осматривался по сторонам. Опять долгий взгляд Софьи
(Киреев про себя называл его "синяя вспышка").
     - У тебя есть дочь?
     - Нет. Ни дочери, ни сына.
     - А почему тогда ты это написал?
     - Сам не знаю. Пришли строки - все.
     - Мне очень понравилось. Правда. Ты меня слышишь?
     - Что? Конечно, слышу. Соня, ты ничего не замечаешь странного?
     - Странного?
     - Ну да. Вон в том углу, посмотри незаметно, сидит мужчина.
     - В коричневой куртке? Серенький такой.
     - Как ты о людях... Скорее, неприметный.
     - Вижу. А что?
     - Сам не знаю. У меня такое ощущение, что он думает о нас.
     - Ты телепат?
     - Вроде нет.
     - Вообще-то, Михаил Прокофьевич, это вы с высоты своего возраста во мне
только маленькую девочку видите. Другие, представьте себе, красивую женщину.
У человека просто есть вкус.
     - Во-первых, я красивую женщину называю девочкой  именно с высоты своих
лет, а во-вторых, Соня, здесь что-то другое. Не могу объяснить...
     Неожиданно он встал и направился в сторону столика, где  сидел мужчина.
Софья  видела, что  они перекинулись несколькими  фразами. Киреев вернулся к
столику.
     - Поехали?
     - Ну что? - спросила Соня уже в машине. - Предчувствия его не обманули?
     - Ты знаешь, он вздрогнул, когда я подошел.
     - Не удивительно: задумался человек, а к нему подошли, вот и вздрогнул.
Кстати, о чем ты его спросил?
     - О чем? Спросил,  не мог ли я видеть его  в  Пошехонье-Володарском два
года назад.
     - А это где?
     - За Ярославлем.
     - Почему именно там?
     - Не знаю. Лицо у него пошехонское.
     - А какие лица у пошехонцев?
     - Как у него.
     - Понятно. Признайся, ты очень любишь детективы?
     -  Сдаюсь. Будем считать,  что мне показалось. Минут через двадцать они
приехали на Щелковский автовокзал.
     - У тебя есть билет? - спросила Софья.
     - Нет.
     -  А если  билетов не  будет?  Надо было заранее заказать. Мог  бы  мне
сказать. Киреев промолчал.
     - Нам в какую кассу?
     - Ты будешь смеяться, но я не знаю. Пока не решил.
     -  Я  думала,  что уже ничему больше не удивлюсь. Ошиблась. Они  стояли
около огромного табло с расписанием рейсов автобусов.
     - Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена.
     - Не понимаешь. Я тогда был другим.
     - Ой ли?
     - Да. Жил строго по расписанию. Как скорый поезд.
     - Зато сейчас ты отрываешься по полной программе.
     - Точно.
     - Что думаешь делать?
     -  В  Одоев бы  поехал, там у  меня друг  живет.  Но шесть часов  ждать
неохота. Кашин - хороший город, но он в другую сторону от Старгорода.
     - Михаил, а если поехать в Новоюрьевск?
     - Не искушай меня, женщина. Я и так слаб еси.
     - И как же ты будешь выбирать себе рейс?
     - Буду ждать знака. Ты спешишь? Давай прощаться.
     - Не лишай меня, пожалуйста, такого удовольствия. Нет, не права Кремер.
Жить надо в России.
     - Кто это?
     - Так,  подруга моя,  в Германии  живет.  Будет ей о чем  рассказать. Я
раньше с мистиками не была знакома.
     - Ну и как?
     - Впечатляет.
     В это время раздался голос дежурной по вокзалу:
     - Внимание! От двенадцатой платформы в 11.45 отходит автобус на Болхов.
     - Соня, сколько времени?
     - 11.42.
     -  Как  я  понимаю, в Ынторсура-Бузэулуй отсюда автобусы все  равно  не
ходят...
     - Куда не ходят? - переспросила Софья.
     - Ынторсура-Бузэулуй.  Подробности  тебе Лиза  расскажет. Пойдем,  если
одно место в автобусе будет
     - вот мне и знак.
     - А если больше, чем одно?
     - Тогда это не знак. Кстати, Болхов - не в Орловской области?
     -  Спроси  что-нибудь полегче.  Я не знала, что  есть такой город.  Они
подошли к автобусу. Шофер уже принес путевку.
     - Земляк, - спросил его Киреев, - местечко до Болхова есть?
     - Как раз одно, - крикнул кто-то из пассажиров.
     - Садись быстрее, - бросил шофер.
     -  Спасибо, - Киреев  поднялся  на  две  ступеньки  и  обернулся.  -  А
проститься времени не осталось. Прощай, девочка Соня.
     - До свидания, вестник.
     - Если доберусь до Старгорода, то...
     Двери закрылись. Автобус  медленно отошел от платформы. Софья полезла в
сумочку за  ключами  от  машины.  Мимо  нее сновали  люди,  много людей.  Но
почему-то ее внимание привлекло коричневое  пятно, которое она  могла видеть
боковым  зрением. Софья обернулась. Это был "пошехонец", человек из кофейни.
Воронова  вздрогнула,  не веря  своим  глазам.  Посмотрела  в ту  сторону  -
коричневого пятна уже не было.
     Только что она видела действие киреевской мистики. Недавно она смеялась
и над его, как она считала, подозрительностью.
     - Это вж-ж  -  неспроста,  - процитировала  Софья  свою любимую детскую
книжку. Но ей не хотелось смеяться. На душе было скверно.

        Глава двадцать вторая

     "Наконец-то  свободен!"  -  произнес  Киреев,   когда  автобус  миновал
последние  московские строения. Однако слова прозвучали явно фальшиво. И чем
дальше  от  Москвы   увозил  автобус  Михаила   Прокофьевича,  тем  сквернее
становилось у него на душе. Всю  последнюю неделю он прожил на эмоциональном
подъеме, вызванном  готовящимся отъездом. И вот отъезд уже реальность. А что
дальше? Смешно сказать, но только сейчас  Киреев подумал о том, что в дороге
его  может  застать дождь, что  ему надо  где-то спать.  Он положил в рюкзак
томики любимых  поэтов -  Пушкина, Тютчева и  Баратынского, взял  Библию  на
русском языке, но не догадался взять в дорогу плащ и спальник.
     В  голове  возник мотив песни  из  фильма  "Обыкновенное чудо".  Ее пел
Андрей  Миронов.  Слова Киреев  знал плохо - только немного вначале, но сама
мелодия, удивительно грустная и светлая, как нельзя лучше подходила  под его
теперешнее настроение: Давайте негромко, давайте вполголоса,
     Давайте простимся светло. Минута, другая, и все успокоится,
     Что было, то было - прошло. Впрочем, Михаил Прокофьевич не был уверен в
правильности слов,  которые он тихо  напевал, закрыв глаза. Но  окончательно
уйти в себя не удалось. Сосед Киреева,  мужчина средних лет, читал журнал. В
журнале  было  мало текста, но много фотографий. У соседа оказалась, по всей
видимости,  забавная, но не  всегда  безобидная привычка:  он  комментировал
только  что прочитанное  вслух.  Сквозь  монотонный  шум  мотора  Киреев мог
слышать:  "У Мадонны родился сын... Шерон  Стоун перенесла операцию...  Мина
Сувари вышла замуж... Наши звезды предпочитают итальянскую сантехнику..."
     - Твою  мать, - чертыхнулся человек и повернулся к Кирееву. -  Только и
остается что материться. Сейчас приеду домой, там у меня печное  отопление и
удобства на улице, а они  мне  показывают, на  каких толчках все эти певцы и
певички  сидят.  Разве  это справедливо:  всю жизнь  вкалывал, а  нормальных
бытовых условий  не заслужил, и вот, смотрите, звезда  эта -  блин, слово-то
какое придумали - одну  песенку спела - и уже звезда, - может себе позволить
эту,  как  ее...  - И  мужчина прочитал по  слогам: - Джа-ку-зи.  Мне  скоро
полтинник стукнет, и не знаю, что это такое, а у нее есть.
     И он смачно выругался, найдя рифму к слову "звезда".
     - Нет, в самом деле, зачем они людей дразнят?
     - Вы меня спрашиваете? - отозвался Киреев.
     - Но вы что-то об этом думаете?
     - Я не понимаю: зачем тогда надо было покупать этот журнал?
     - Как зачем? А что  семь часов в дороге делать?  Да  и программу  здесь
печатают.
     - И все-таки, вы же этот журнал выбрали. Вам интересно, сколько платьев
осталось от принцессы Дианы? Вы поклонник творчества Мины Сувари?
     - Я не то что Мину, я и бомбы никакой не знаю.
     - Тем более.
     Оказалось,  что  их разговор  слышали другие. Первой  в  него  вступила
женщина, сидевшая напротив Киреева. Спортивная одежда, бодрый вид, тележка у
ног - все выдавало в ней любительницу активного отдыха и заядлую дачницу.
     - Это  все из  Америки к нам  пришло. Желтая пресса. Оболванивает людям
мозги...
     - У  нас чуть что - во всем Америка  виновата, - перебил женщину уже ее
сосед  - мужчина лет  тридцати.  - Ругаем ее,  ругаем,  а  телевизоры  давно
американские смотрим, хлеб у них покупаем, про  их  артистов читаем,  за  их
команды в  хоккей болеем. Вы посмотрите, этот журнал у  половины автобуса  в
руках.
     Начался спор.  Общественное  мнение склонилось  в пользу женщины. Народ
пришел к выводу, что  Америка живет хорошо только благодаря тому, что на нее
работает  практически весь мир, что их  культура  -  дешевка, и только из-за
предательства власти наша страна становится слабым и беспомощным придатком в
мировой системе.
     Кирееву  стало  смешно.  От  "дачницы"  не  укрылась  усмешка   Михаила
Прокофьевича:
     - Вы не согласны?
     - Почему же? Я всегда и со всеми соглашаюсь.
     - То есть вам все равно?
     Киреев на секунду задумался. Потом сказал:
     - Хорошо. Представьте себе:  на берег водного потока выходят трое. Один
говорит:  какая  огромная река,  мне ее не  переплыть. Придется поворачивать
обратно. Второй обрадовался: надо же, ручеек! Можно попить водички. А третий
ничего  не заметил  - перед ним расстилалась бескрайняя, безводная  саванна.
Первый из этих трех был муравей, второй - шакал, а третий - слон.
     - И что эта басня означает?
     - Наверное, только  то, что каждый из этих трех был по-своему прав. Вот
для вас Америка - зло, для вашего соседа, наоборот, страна для подражания. А
для меня без разницы - есть эта Америка или нет.
     - Не поверю.
     - Ваше право.  Телевизор я  стараюсь не смотреть,  журналы про красивую
жизнь  не  читаю... И  еще.  Если  я  скажу, что  мне  нет  дела  до  страны
Буркина-Фассо, вы мне поверите?
     - Но  вам не  все равно,  как  вы живете,  -  вступил  в разговор сосед
Киреева.
     - Простите, а это зависит от Америки?
     - Это зависит от многих причин. И от Америки тоже.
     -  Помните, с чего начался  наш разговор? Вам не  нравится, о чем пишет
журнал, но вот что интересно: через неделю вы опять купите его.
     - Да это все жена, она просит...
     - Не лукавьте, пожалуйста. Все дело в вас самом. Легче  всего придумать
страшилку  и  все  свои беды сваливать на нее. Труднее всего сделать  что-то
самому.
     - А что я могу?
     - Для начала не покупайте этот журнал. Вы спокойно проживете, не узнав,
сколько детей у  Мадонны и  сколько было  любовников  у  принцессы  Дианы. А
программу телевидения можно и в своей районной газете прочитать.
     - Вы  и впрямь считаете, что этого  достаточно? -  насмешливо  спросила
Киреева "дачница".
     -  Я считаю,  это лучше,  чем  сотрясать  воздух  в  проклятиях  врагу,
придуманному себе в оправдание.
     - Себе в оправдание?
     - Конечно.  У меня  есть  знакомый.  Его  сыну  лет  четырнадцать -  на
западной музыке, западных  фильмах просто  помешан. Отец, разумеется, ругает
Америку.  Я  возьми  и  спроси  его,  когда  он  читал  с  сыном  что-нибудь
отечественное, когда  сына куда-нибудь свозил: в Суздаль или  Плес  - у него
машина есть.  Знаете, что  он  мне ответил? Когда вырастет  - пусть тогда  и
ездит, мне надо деньги  зарабатывать, а не по суздалям мотаться. А читать...
Пусть с ним в школе читают, за это учителям деньги платят.
     -  Ваш  приятель  не  прав,  конечно.  Но  как  вы  не  понимаете,  что
разрушительные силы - огромны. Они бьют по нашей культуре, традициям...
     - Вы все верно говорите, но что проку от ваших слов? Демонизируя врага,
вы тем самым делаете его сильнее, а себя слабее. Правильно сказал ваш сосед:
журнал  этот у половины  автобуса. А издание, которое  пишет  о  традициях и
культуре, в момент прогорает. Знаете почему?
     - Почему?
     - Потому что все это притягивает,  - Киреев  ткнул  пальцем в журнал, -
подсматривать за кем-то в  замочную  скважину. Это действует  не на духовную
сферу, а  совсем на другие точки. Но разве себя, родного, будешь осуждать за
это? Ни за что. Америка, жена, кто угодно виноват, но только не я.
     - Как  вы  ловко все  перевернули,  - возмутился  мужчина.  -  Это я же
виноватым и оказался.  Хорошо, выброшу я этот журнал, дался  он вам. Он что,
перестанет выходить, другие прекратят его читать?
     - Какое вам дело до других,  как и до Америки? Как мне  журнал, так вам
она далась. Мне кажется, нации - как люди. У всех разный возраст. Есть нации
древние, например, китайцы. Посмотрите, как они относятся к  еде,  здоровью,
природе - на самом  деле, пожилые люди, да  и  только.  Американцы -  нация-
подросток.  Представьте себе  15-16-летнего паренька  или  девушку -  и  все
поймете об американцах. Они жизнерадостны, непосредственны - если вы увидите
где-нибудь  в  музее  старичков  с  голыми петушиными  ногами,  равно  как и
старушек  в шортах - не  сомневайтесь, это  американцы. Вы посмотрите, кто у
них  любимые национальные  герои: супермены,  Микки-Маус,  человек-  летучая
мышь. Читают они в основном комиксы - серьезные книги не для них.
     - Я слышала, что они из "Анны Карениной" комикс сделали...
     - Правильно. Едешь в машине по  прекрасной дороге и  слушаешь  пересказ
толстовской  книги... Что  еще вспомним? У детей  есть такая страсть: они, к
примеру, фильм посмотрят и не успокоятся, пока взрослым его не перескажут. А
когда те сами будут фильм смотреть, все норовят комментировать действия. Это
- американцы. Они что-либо узнают, во что-то поверят - и не успокоятся, пока
других в  свою веру не  обратят. Им не важно, в чем надо убеждать - в пользе
биодобавки или необходимости уверовать в Христа.
     - Причем я читала, они из религии шоу делают...
     - Так оно и есть. Они же  подростки. Это мы  на кухнях мировые проблемы
обсуждаем.  Тайсон, их чемпион  по боксу, кому-то ухо откусил - они это всей
своей страной месяц обсуждали.
     - И какой же из всего этого вывод? - спросила женщина, которая в данный
момент полностью была согласна с Киреевым.
     - Делайте его  сами. Для  меня он  очевиден:  если  одно  стихотворение
Пушкина  для  меня  значит больше  всего  того, что  они  там  насочиняли  и
написали, почему я должен бояться их культурной экспансии? Согласитесь: если
вы пойдете во двор играть с маленькими  девочками в "классики"  -  это будет
смешно.
     - А какая, простите, связь?
     -   Самая  прямая.  Будьте   верны  своей  культуре,  своим  традициям,
воспитайте  в них своих  детей и  внуков, помните, откуда мы, кто мы,  какая
духовная  глыбина стоит за  каждым из нас - и неужели  одного Микки-Мауса не
одолеем?
     - Вы утрируете...
     - Безусловно, но самую малость...
     - Легко сказать - воспитайте. А как?
     - Разумеется,  не  словами. Делами.  Живите в той  культуре, к  которой
принадлежите.
     -  Я  стараюсь, но  моих,  например,  детей  все  равно  тянет  на  все
заморское.
     -  Не  беда,  просто  у  них  возраст  такой  -  он  соответствует пока
американской культуре. Потом вырастут.
     - Вы оптимист. Кстати,  если  речь зашла о  возрасте наций, сколько нам
лет?
     - Сколько лет? Около сорока. Средовек, как говорили в старину.
     - Самый кризисный возраст, - заметил сосед Киреева.
     -  Правильно.  Сомневаешься  во  всем:  в  себе,  в  других.  Растерян,
кидаешься от одного к другому, пытаешься понять, зачем ты живешь.
     - Вам не кажется, что этот период у нас затянулся?
     - Это  не для  моего ума  вопрос. Я только знаю, что силы  и  отдельный
человек, и нация должны черпать из прошлого - своего прошлого. Применительно
к  нации -  это и  есть  те  традиции,  о которых  мы  говорили.  Забудем их
окончательно - русской нации на Земле больше не будет.
     - Но вы же сами говорили, что нам не страшна американская культура?
     - Американская культура не страшна, страшно собственное беспамятство.
     -  И  все  начинается  вот  с  этого   журнала?  -  сосед  Киреева   не
успокаивался. Киреев выдержал его насмешливый взгляд:
     - Им может все закончиться. Сосед отвел глаза:
     - Давайте спать. Ни к чему хорошему такие разговоры не приводят.
     - Ваша правда, - согласился Киреев.
     Он был недоволен собой. Получилось как всегда: то, что хотел сказать, -
сказать не  получилось. Одни высокопарные фразы. Только других людей обидел.
А  они... они все равно  останутся при своем мнении.  Духовность,  традиции,
память  прошлого -  у человека  удобства  на улице, а  у юной  певички  есть
джакузи, о котором  этот человек и не слыхивал. Для него это  главное, а  не
какая-то абстрактная культура. А у того парня, напротив, отношение к Америке
совсем другое. Он знает, что такое джакузи, и еще надеется успеть заработать
на него. И заработает - наш человек  настойчив - была  бы цель поставлена. И
времени  побольше.  Жаль  только, что цель -  из области  сантехники. Киреев
закрыл глаза. Американцы, джакузи, неведомая Мина Сувари - все закружилось в
голове  хороводом  из  чьих-то  лиц,  цветовых  пятен,  обрывков фраз. И  он
провалился в сон. * * *
     В  комнате  стоял  дым коромыслом,  на  столе  - гора бутылок:  пустых,
начатых, полных. Полчаса назад  Юле позвонил Кузьмич  и приказал  явиться по
этому  адресу. Она ехала сюда и готовила  себя к  худшему. Что являлось этим
худшим - Юля не знала. От  Кузьмича можно было ждать всего. Сейчас "зачитает
приговор": за понесенные моральные  и  материальные убытки пустить эту дуру,
то  бишь  ее, Селиванову  Юлию Антоновну, "по кругу". Бр-р.  Она представила
себе "ребятишек" Кузьмича, особенно двух громил, которых все звали Боб и Доб
-  сокращенно  от   Бобчинского  и  Добчинского.  Говорят,  так  назвал  эту
неразлучную  пару - Бориса и Николая -  их шеф,  Кузьмич. Забавно,  но пьеса
Гоголя  "Ревизор" была  у Кузьмича  любимой.  По  крайней мере,  он любил ее
цитировать. Когда к нему нужно  было кого-нибудь  доставить,  Кузьмич обычно
говорил:   "А   подать-ка   мне   Тяпкина-   Ляпкина".   Вот   сейчас   этой
"Тяпкиной-Ляпкиной" была она. Однако ее  встретили  приветливо. Шурик  сразу
подвинул к ней пивную бутылку. Это был хороший знак.
     -  Мы   тут  кой-какой  баланс  пытаемся   свести,  -  после  короткого
приветствия  обратился к  Юле  Кузьмич. - Мне надо будет  на недельку-другую
отъехать.  Есть дела поважнее вашей иконы,  но  и  ее  упускать не  хочется.
Значит, уплыла иконка, а?
     - Кузьмич, я все объясню...
     - Не надо. Мне Шурик уже все рассказал, а я ему как себе верю. Если  он
говорит,  что  давно такой смышленой телки, как ты, не встречал, значит, так
оно и есть. Кто не работал, тот не прокалывался. Понимаешь меня?
     - Понимаю.
     -  А  коли понимаешь,  давай-ка своей  смышленой  головой  кумекай.  Я,
девочка,  не люблю проигрывать. Икона эта должна быть у нас. Понимаешь меня?
Юля не успела ответить. Вмешался Шурик:
     -  Не заводись, Кузьмич. Зачем пугаешь  человека?  Думаешь, она сама не
хотела  эту  икону  получить? Другое дело,  что  Воронова  непростой штучкой
оказалась.
     - А ты не  учи меня жить. Я не пугаю. Ты что, не знаешь, как я на самом
деле могу  пугнуть?  Я проигрывать  не  умею,  понимаешь  меня?  И  если  ты
радуешься,  что  какая-то Воронова тебя  вокруг пальца обвела,  то я  другой
человек.
     -  Не радуюсь  я.  Мы с Юлькой поэтому сложа  руки не сидели.  Но ты  -
начальник, тебе решать, что дальше делать.
     - Вот  это другой разговор.  -  Кузьмич  отхлебнул пива.  -  Ты  Гоголя
что-нибудь читала? - неожиданно спросил он Юлю.
     - Читала. "Ревизор", "Мертвые души"...
     - Про души ничего не скажу, а вот Городничий правильно говорил: "Я всех
в бараний рог  скручу" - и  всю  губернию  в руках держал. Поэтому империя и
пала,  что  таких  людей  дураками выставляли.  Он с  понятием  был человек.
Понимаешь меня?
     - Понимаю.
     - А ни  хрена ты  не понимаешь. Устроили,  бля буду,  слежку. За каким,
спрашивается? Домработницу в лес везти. Тьфу! Нет, говоришь, больше иконы?
     - "Я как  будто предчувствовала: сегодня  мне всю ночь снились какие-то
две  необыкновенные  крысы. Пришли, понюхали и  пошли  прочь", -  неожиданно
процитировала Гоголя Юля.
     -  Чего-чего?!  - Кузьмич пришел в восторг. - Слушай, ты мне нравишься.
Приятно  встретить  начитанных   людей.  Мои  придурки,   наверное,   только
"Филиппка" из школы помнят.
     - Это  про дельфина, что ли?  - спросил доселе  молчавший  Доб. -  Я по
видику смотрел. Только ты путаешь, его Флиппером звали.
     - Кого?
     - Дельфина, кого же еще?
     -  Филиппок - это крестьянский  мальчик, понял? Учиться он очень хотел.
Вот про него Толстой и написал.
     - А дельфин здесь при чем?
     - Слушай, я сейчас зарыдаю. Не позорь ты меня. Путаешь, говорит он мне.
Умереть, не встать. Эта  деваха сейчас  из "Ревизора"  сцену  читала. Учись!
Ладно, кто из вас начнет? - обратился, наконец, Кузьмич к Шурику и Юле.
     Селиванова ответила:
     - Пожалуй, я. У Вороновой подруга есть...
     - Воронова,  Воронова... Скажи, а у нее отца не Владимиром Николаевичем
звали? Хотя, сколько в Москве Вороновых...
     - Это дядя ее.
     -  Дядя? Что же  ты  мне сразу не сказала? Нет, ребята,  эту  девку  мы
трогать не будем.  Я уважал покойного Воронова.  Дружить не дружил, врать не
буду, но уважал. Шурик явно поскучнел.
     -  Все,  деваха,  можешь  идти.  Шурику  телефончик  оставь  -  ты  ему
приглянулась, а про это дело я, считай, забыл.
     - Ты  какой-то  чудной  сегодня,  Кузьмич,  -  переглянувшись  с  Юлей,
заговорил Шурик. - Наверное, "Мертвые души" начал читать.
     - Давно по морде не получал, шутничок?
     - Давно.  Юлька  тебе с  самого  начала  говорила,  чтобы  девку эту не
трогать. А икону мы сейчас не у нее брать будем. Она отдала ее.
     Юля сразу поняла хитрость Шурика. Она без его перемигивания уже  знала,
о чем надо говорить Кузьмичу, а о чем промолчать.
     - Как отдала? - переспросил Кузьмич.
     - Дело вот в  чем,  - подключилась  к  разговору Юля.  - Софья Воронова
сирота, ее дядя воспитал. А когда  Воронова того... убили, ей, видимо, мысли
всякие в голову полезли.
     - Продолжай, пока не очень понимаю.
     -  Пришел к ней  как-то земляк ее, поговорили они о родных  местах, вот
Воронова  и  расчувствовалась. Отдала,  короче, она икону. То есть не ее это
теперь икона. И мы забудем о Вороновой. Все, нет ее для нас.
     - А кому отдала, мы знаем.
     -  Вот  это самое главное. Я  ведь с  этого и начала. У Вороновой  есть
подруга.  Я к ней подъехала. Короче, она мне все  про этого типа рассказала.
Он больной...
     - Кто больной, тип этот?
     - Да, у него рак.
     - Господи, с вами не соскучишься. Рассказывай дальше.
     - Ему вроде бы мало осталось жить. Вот он и продал свою  квартиру, взял
икону и отправился на родину.
     - Ничего не понимаю, уехал, что ли? Тогда куда уехал?
     -  В  том-то  и дело,  что  в  никуда.  Родом  он,  как и  Воронова, из
Старгорода.
     - Это где?
     - Под  Тулой. Километров сорок  к югу, я  на карте  смотрел, -  вставил
фразу Шурик.
     -  Так вот,  может,  у него от  болезни  с головой что, но  он решил до
Старгорода пешком идти. Как странник.
     - Век живу, а о таком не слыхал. Итак, что мы имеем?
     -  Смертельно больного человека, которому осталось жить не больше года,
а то и того меньше, и  икону, которая лежит  у него в рюкзаке. Спрашивается,
нужна ему икона? И сам он нужен кому?
     -  Молодец, -  похвалил  Кузьмич,  - правильно  поставленный  вопрос  -
считай,  уже  наполовину  решен.  Значит, говоришь, чудак этот на  букву "м"
никому не нужен?
     - Абсолютно.
     - Мы знаем, куда он придет, так?
     - Куда должен был придти...
     - А ты и впрямь смышленая. Только вот откуда он должен выйти?
     - Это уже по  моей части, - взял слово Шурик. - Не буду долго говорить,
короче, он поехал в Болхов.
     - Доб  или Боб, принесите карту, - приказал Кузьмич.  - В бардачке моей
машины  лежит.  Юля  убрала со  стола бутылки, Шурик  взял у  Боба  карту  и
расстелил ее перед  Кузьмичем. Все сгрудились за его спиной. Шурик показывал
пальцем:
     -  Вот Старгород - это  Тульская область. Вот Болхов  -  Орловская.  По
прямой не больше ста пятидесяти километров. Но он пешком пойдет.
     - И не слишком скоро - болезнь у него не шуточная.
     - Правильно, Юлька. К тому же  он из тех мест, журналист.  Где-то будет
задерживаться, где-то передохнуть захочет. Правда, не исключена возможность,
что он после  первого дня окочурится или плюнет на все и  рванет в Старгород
на колесах.
     -  Предлагаю  ждать  его  в  этом...  Старгороде.  Видать, это  большая
деревня, все друг  друга знают.  Сделаем  дело, возьмем икону - и  готово, -
открыл рот Доб. Юля хотела съязвить, но передумала:
     - Правильно. Как вариант,  думаю, сгодится. Но когда все на виду  - это
же и минус. И еще. А  если он  окочурится, как  сказал  Шурик,  где-нибудь в
поле? Кому тогда икона достанется? Милиции? Грибникам?
     - А что же, ты предлагаешь с ним в прятки играть?
     - Зачем в прятки? - опять взял слово Шурик. -  Смотрим сюда. Из Болхова
в Старгород два  пути.  Один через  Мценск,  другой,  более окружной,  через
Белев. Я думаю,  он на Мценск пойдет. А теперь посудите сами: человек идет с
рюкзаком. Странствует. Ну?
     - Что - ну?
     - Это нормально в наше время? Ты пойдешь, Боб, пешком с рюкзаком?
     - Я что, придурок? У меня тачка есть.
     - И я к тому же. Посмотри: до Мценска из Болхова всего одна дорога. Это
не Москва. Дня два-три ему  пути.  Завтра  мы его встретим. А дальше  - дело
техники.
     - А если в другую сторону пойдет, на Белев?
     - Повторяю, он пешком, мы на машине. Мы десять раз от Болхова до Белева
и до Мценска доедем, пока он ковылять будет. Что скажешь, босс?
     - Значит, сегодня он ночует в Болхове?
     - Я думаю, что в ночь он не пойдет.
     - Есть в твоем плане слабое место.
     - Какое?
     -  Ты  можешь дать гарантию, что  он  сегодня  где-нибудь  по дороге не
выйдет? - Кузьмич опять посмотрел в карту. - В том же Мценске, к примеру.
     - Не могу, но...
     - То-то и оно. Значит, сделаем так. Не получится с вариантом "дорога" -
наведаемся в Старгород. Второй  вариант  назовем  "деревня". Но  это  плохой
вариант, деваха права. Если он быстро отдаст  икону в церковь или монастырь,
она,  сами понимаете, засветится. Я завтра уеду, с собой возьму Боба и Доба.
Вам даю Гнилого и Бугая. Все.
     - Четверым  что  делать, шеф? - возразил Боб. - Шурик  с  Бугаем вдвоем
управятся.
     -  Я  думаю,  ты бы  с ним и один управился. А смог  ли бы найти  этого
странника - сомневаюсь. Главным будет Шурик.  Юлька не помешает -  голова  у
нее варит. А затем Кузьмич одной фразой подвел итог разговора:
     - Итак,  сроку  вам  даю -  неделю. В Старгород  он  придти  не должен.
Понятно?
     - Понятно.
     - За два дня ребята управятся, босс, - пообещал Доб.
     - А ты что скажешь? - обратился Кузьмич к Шурику.
     - Куда ему деться? Днем больше, днем меньше. Верное дело. Нутром чую.
     - А  я вот не доверяю даже себе. Короче,  неделю меня не беспокоить. Не
управитесь,  звоните.  Будем  решать,   что  дальше  делать.  Теперь  другой
вопрос... Шурик пошел проводить Селиванову до двери.
     - Спасибо  тебе за доброе  слово.  Говоришь,  сроду такой  смышленой не
видел? А ты молодец, я думала, мы не узнаем, куда он поедет, - сказала Юля.
     - И ты молодец, раскрутила тетку. Ты извиняй,  мне  еще посидеть  надо.
Завтра в семь выезжаем. Мы за тобой заедем. В дороге все и обговорим.
     - Поедем через Мценск?
     - Разумеется. Не  доезжая до Болхова мы с ним  и встретимся.  Кстати, я
сегодня немного приборзел.
     - В смысле?
     - Да я решился их в самом кафе пасти.
     - И что?
     - Они трепались, трепались, а потом он вдруг встал и подошел ко мне.
     - Что же ты мне раньше не сказал?
     -  Когда?  У  Кузьмича?  Сейчас  рассказываю.  Подошел  и  спросил,  не
встречались ли мы с ним раньше в каком-то Пошехонске. Ошибаетесь, говорю. Он
извинился и отошел.
     - Думаешь, заподозрил что?
     - Не знаю. Вряд ли.
     - А дальше что?
     - Все. Ну, почти  все.  Когда  он  в автобус сел, я сослепу  табличку с
названием  города  прочитать не смог. Подошел  совсем близко. Одним  словом,
показалось мне, что увидела она меня.
     - Воронова?
     - Да. Я, разумеется, вмиг слинял, но...
     - Показалось или увидела?
     - Увидела.
     - Что будем делать?
     -  Разберемся  с  этим  мужиком,  а  с  Вороновой   будем  по  ситуации
действовать.
     - Испортил ты мне все настроение.
     - Не переживай.
     - Шурик,  ты что,  проститься не можешь?  -  донесся из  комнаты  голос
Кузьмича. - Я жду.
     -  Иду! Знаешь,  я  ведь зря трепаться  не  буду. Сказал  не переживай,
значит, не переживай. У Кузьмича много дел. Сегодня он есть, завтра нет. Я в
его замах не числюсь, но ребята меня уважают. Что попрошу - сделают.
     - Не хочу я, чтобы ее Боб или Доб пришили.
     - Не  хочешь  - и не надо. Пусть  живет. Только  как можно  тише... Ну,
ладно, до завтра.
     - До завтра.
     Юле  совсем  не хотелось ехать  куда-то в  Тмутаракань.  Но  она знала:
приказы  Кузьмича не  обсуждались.  К тому  же  хотелось  к  минимуму свести
вариант, при котором ее могли бы просто "кинуть". А Шурик и вправду оказался
сентиментальным  человеком. Он не стал огорчать Юлю и говорить, что  пакет с
иконой Воронова передала бородачу  в самый последний  момент. Шурик решил не
добивать  свою  новую  напарницу:  получалось, что  когда  Юля простилась  с
иконой, та лежала в пакете прямо у ее ног.

        Глава двадцать третья

     Если вначале Софья хотела сразу же звонить Юле, то затем чуть поостыла.
"А  что я  ей  скажу? Что в кафе и  на автовокзале  видела какого-то  парня?
Кстати,  это  еще  вопрос, видела  ли  я  его.  Видимо,  в  Кирееве  столько
мистического,  что  это  все передалось  и мне.  Или  позвонить?  Попытаться
прощупать, узнать,  что она хочет делать? А мне это  нужно?  В конце концов,
главного удалось добиться: я вне опасности, икона, надеюсь,  тоже. Если даже
за нами кто-то и следил, то в автобус сел  только Михаил. Поди  теперь,  ищи
ветра в поле. Нет, я дергаться не буду. Думаю, Юля мне сама позвонит". Софья
успокоилась. А вечером ее закружили  дела. Она умудрилась  побывать на  двух
выставках, посидела с друзьями в уютном кафе, назначила несколько  встреч на
послезавтра  - завтра День Победы.  Сразу несколько  знакомых позвонили ей и
предложили отдохнуть за городом. Она приняла приглашение Мещерских.
     Это была семья художников в  трех поколениях. Удивительные люди - очень
гостеприимные,  несколько старомодные. Старшие Мещерские - Илья Ферапонтович
и Аглая Серафимовна почти безвыездно жили на  даче  под Звенигородом. Их  по
праздникам  навещали  сын Илья, его  жена Соня и сын Ильи Ильича Ферапонт. В
прошлом году Воронова в  своей галерее организовала выставку работ Мещерских
-  отца, сына и Ферапонта. Внук Ильи Ферапонтовича был  самым талантливым  в
династии. Успех выставки был оглушительным. Именно тогда Софья поняла, что в
этой жизни она  не  только  племянница Воронова. С  той поры она еще  больше
сблизилась  с  этим удивительным семейством, в  котором  дед читал  наизусть
Гумилева, плавал  зимой  в проруби; его  сын дарил каждый день  цветы  своей
жене, удивительно красивой женщине, будто сошедшей с полотен  прерафаэлитов.
А Ферапонт... Ферапонт был влюблен  в нее, Софью. Он был моложе Вороновой на
пять лет,  а потому  серьезно к нему  Софья  отнестись  не  могла, чем очень
обижала юношу. Когда прошла выставка, он прислал  ей  большое письмо - очень
трогательное и милое.  В тот вечер Софья позвонила  ему по телефону и мягко,
но одновременно решительно попросила его выбросить из головы глупости.
     - Это не глупости, Софья. И вы очень несправедливы ко мне.
     - Почему несправедлива?
     - Потому что считаете меня юнцом. А между прочим, к Борису Кравченко вы
так не относились, а он мой ровесник.
     - Ферапонтик,  а  откуда  ты  знаешь, как я к нему относилась? Разговор
приобретал интересный оборот.
     - Он мне сам... я знаю, - растерялся юный Мещерский. Боря Кравченко был
не  очень способным художником, зато  очень смазливым мальчиком.  Его  Софья
бросила быстро, отплатив за нежность покупкой двух работ Бориса.
     -  Ты  на  что  намекаешь,  мальчик?  -  В голосе  Вороновой  появились
металлические нотки.
     -  Я,  я... Софья,  простите меня, я  не имел в виду ничего плохого. Но
ведь Борис вам нравился, значит, и я мог бы.
     - Нет,  не  мог бы,  Ферапонт.  Я  сама выбираю -  друзей,  любовников,
деловых  партнеров. Ты - сын и внук моих очень добрых друзей, для меня этого
достаточно. Иначе будет перебор.
     - Ну почему, Софья? - Мальчик чуть не плакал.
     - А ты спроси Бориса, как быстро я его бросила.
     -  У  нас все  будет серьезно,  вот увидите. Вы  сами говорили,  что  я
талантлив.
     - Я и сейчас так думаю...
     После  того разговора на какое-то время Ферапонт исчез из ее  жизни.  И
вот  сегодня позвонили Илья и  Софья.  Если  всем  другим звонившим Воронова
отвечала: "Спасибо, я подумаю", то  им ответила: "Спасибо, я  постараюсь". И
они поняли, что Софья приедет.  О Кирееве Воронова не вспоминала. Ну, если и
вспоминала, то  самую  малость. Когда  в  кафе  Владик  Хабилава,  арбатский
плейбой,  шутя назвал ее бессердечной пожирательницей мужских сердец,  Софья
смеясь ответила ему:
     - Не знаю, не знаю. А  один человек, между прочим, сегодня утром назвал
меня застенчивой и доброй. А еще нежной и верной.
     - Радость моя, надеюсь, эту чушь он шептал тебе не в постели?
     - Нет, солнце мое, не в постели. А ты с этими словами не согласен?
     - Застенчивая, верная? Сонечка, ты же умная женщина. Такая грубая лесть
-  и ты поверила? Это  был обычный треп, но слова Владика задели Софью. Даже
не слова,  а  то,  с каким искренним смехом и  чувством веселого  недоумения
переспрашивал:  "Застенчивая,   верная?"  Вспомнился  Смок:  "Как   с   цепи
сорвалась... Богема  твоя  хренова". А  ведь, похоже,  он был прав. То,  что
мужчине  ставится  в  достоинство,  женщинам  не прощается.  Глаза  Владика,
масляно смотревшие на нее, были красноречивее любых слов.
     А еще  раз  она  подумала о Кирееве, когда, расплачиваясь, вспомнила  о
деньгах,  которые  надо передать родителям  девочки,  от которой Михаил был,
похоже, без ума. "Ничего, до послезавтра подождет", - решила Софья.
     Но  поздно  вечером,  уже дома,  ей  вновь  пришлось вспомнить Киреева.
Позвонила Алла:
     - Хочу спросить, Сонечка, а как ты планируешь провести завтрашний день?
     - Хочешь пригласить меня на дачу?
     - А как ты догадалась?
     - Я сегодня  просто на  разрыв. Никогда  не думала, что  Софья Воронова
настолько популярная личность.
     - И что скажешь?
     - Скажу большое спасибо. Увы, уже обещала.
     - Жаль, а кому, если не секрет?
     - Не секрет. Мещерским.
     - Понятно. Куда нам, рабоче-крестьянским, до этих аристократов.
     - Глупости не говори. Я же не виновата, что они раньше меня позвали.
     -  А я разве виновата,  что до  тебя дозвониться  невозможно? Шучу.  Мы
увидимся после праздника?
     - Конечно.
     - Да, я тебя поблагодарить хотела.
     - За что?
     - По жизни как-то получается, что ты мне всегда только доброе делаешь.
     - Заинтриговала, не спорю.  И что же я  тебе такого доброго в последний
раз сделала?
     - А ты не иронизируй. Это же ты мне Юлю Селиванову порекомендовала.
     - Юлю?
     - Массажистку. Она  мне  вчера косметику принесла.  Обалденную  просто.
Софья насторожилась:
     - Подарила косметику? А в честь чего?
     -  Ты меня обижаешь, подруженька.  Юле привезли крем откуда-то из Азии,
ей он не подошел, вот она про меня и вспомнила.
     - Про тебя? И денег не взяла?
     - А она, между прочим, о тебе взахлеб говорила. На душе  у Софьи  опять
стало тревожно.
     - Взахлеб?
     - Без преувеличения. Мы с ней так славно поболтали.
     - О чем?
     - Да разве я припомню все?
     - Тогда скажи, про Киреева, Михаила, она спрашивала?
     - Ну, спрашивала. Что с тобой, Сонечка, у тебя даже голос изменился?
     - Алла, говори, что ты ей рассказала.
     - Ладно,  скажу, а  что  такого? Как он мне  деньги принес, про болезнь
его...
     - Что Киреев идет пешком в Старгород - тоже говорила?
     - Не помню. Кажется, да.
     - Кажется или да?
     - Да. Что случилось, ты мне скажешь? Это что, был секрет?
     - Какое это теперь имеет значение? Эх, Алка, Алка.
     - Что - Алка?
     - Ничего. Это я - дура. Ладно, давай прощаться.
     - Соня, постой. Я что-то плохое сделала?
     - Не  знаю,  ты или я. Неужели ты не понимаешь, что  косметику она тебе
подарила не ради глаз твоих красивых.
     - А почему? - почти по-детски спросила Петрова.
     -  Потому что язык у тебя без костей. Киреев  ей был  нужен, понимаешь?
Пока.  Софья  бросила трубку. Теперь  она все поняла.  Михаил  был прав: тот
"пошехонец" следил  за  ними.  Он знает,  куда  поехал  Киреев.  В том,  что
незнакомец  как-то связан  с Селивановой,  Софья не  сомневалась.  Прощаясь,
Михаил крикнул ей: "Если доберусь до Старгорода". Какой смысл он вкладывал в
эти слова - узнает ли об этом Софья? Получалось, из-за нее человеку, который
не  сделал ей ничего  плохого, человеку, и  без того переносящему физические
страдания, грозила смертельная беда. Опять  пришел на память Смок. Уж на что
дядя  был смел, умен и,  как раньше думала Софья, всесилен, но и  его убили.
Безжалостно, размозжив голову почти  средь бела дня в двух  шагах  от дверей
собственной квартиры.  И вот  теперь Киреев.  Странный  человек  с грустными
глазами. На нее что-то нашло тогда, во время их последней встречи. Другой бы
ее расспросы воспринял как флирт, а этот говорил  о парадоксальности мира, о
том, что можно  смотреть,  а можно "видеть".  А потом он уехал -  в  никуда,
обещав   через   Лизу   подавать   о  себе  весточки.  Почему-то   отчетливо
представилась картина: Михаил идет по дороге, навстречу движется автомобиль.
Киреев проходит мимо, ничего не подозревая, а машина останавливается, из нее
выходят люди... Софье стало  страшно.  Она  бросилась искать  номер телефона
Селивановой.  Гудок,  второй,  третий... Софья  еще не знала, что она скажет
этой женщине... четвертый, пятый, шестой - но обязательно скажет.
     - Я слушаю. Алло, говорите. Я слушаю вас.
     - Вот и хорошо, что слушаешь. Это Воронова. * * *
     В автобусе на икону Киреев смотреть не решился - не хотелось привлекать
внимания. В Болхов приехали в семь часов вечера. Михаил Прокофьевич вышел из
салона последним - он словно оттягивал встречу с неизбежным. Един