Ирина Машинская. Стихотворения --------------------------------------------------------------- © Copyright Ирина Машинская Email: imashinski@netzero.net WWW: http://www.vavilon.ru/texts/prim/mashinskaya0.html │ http://www.vavilon.ru/texts/prim/mashinskaya0.html Date: 12 Sep 2002 Издание Е.Пахомовой (ЛИА Р.Элинина), Москва, 2001 ISBN 5-86280-081-6 --------------------------------------------------------------- Ирина Машинская родилась в Москве. Окончила Географический факультет и аспирантуру МГУ, где занималась теоретической палеоклиматологией. В 1991 году эмигрировала в США. Живет в нью-джерсийском городке Фэр Лон и преподает математику в школе. Другие книги Ирины Машинской: 1. Потому что мы здесь/Because We Are Here, сборник стихов на русском и английском языках. Lunar Offensive Press, NY 1995. 2. После эпиграфа, книга стихотворений. Слово-Word, Нью-Йорк, 1996. 3. Простые времена, книга стихотворений. Hermitage Publishers, Тенафлай, США, 2000. Переводы: Крейг Чури. Параллельное течение. Книгах стихов американского поэта в переводах Ирины Машинской. Петрополь, С.-Пб., 1999 ОТ АВТОРА Автор выражает благодарность следующим изданиям, в которых были впервые опубликованы стихотворения, вошедшие в эту книгу: Звезда, Арион, Петрополь, Новая Юность, Время и мы (Россия); Слово, Новое Русское Слово, Новый Журнал, Портфель, Встречи, Побережье, Черновик, Сталкер, Профиль (США); Русская Мысль, Стетоскоп (Франция). Содержание I. Простые времена Осень в Михайловском Элегия Памяти И.А.Бродского "В полседьмого навеки стемнеет..." Автобус. Ньюарк, Нью-Джерси Ветер "Скажи, а кто устраивает вечер?" В подъезде "По двору, по канаве, трубе..." Памяти "Иллюзиона" "Перелески в окне - как реклама на длинном плакате..." Ответ Лагуна Отрывок из письма с берега TV Митинг. 2000 "Они стоят лицом к стене..." "Пришли простые времена..." "Не в оцинкованное, с солью..." Гроза в июне "В такие дни тебя отсавляют люди..." В горах Шесть отрывков Блюз "Темное поле свое перейддем..." Почтовое Эпитафия Август. 40 "Пусть никогда не приду в себя..." "Четверг, тебя убили в понедельник..." Июль "Сегодня видно далеко..." Годовщина Жизнь в июле "Но Вы-то, слава Богу, не..." "Пространство, я тебя не опечалю..." 30 декабря 1996 В конце года Антикварное Воскресенье В югендстиле. Браунау-Ам-Инн "Сегодня ночью проложу..." "О, я люблю тебя давно..." Гром в марте Москва II. После эпиграфа "Не сумев на чужом, не умею сказать на родном..." Блюз пешего хода Шесть с четвертью "Что-то я от тебя от себя устала..." "Пора вернуться к самому началу..." "Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле..." Поэт и слависты Не хочу "Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?.." Песни унылой родины Тамбов Ночная остановка Птичий рынок Инородец ("Деревья к сентябрю теряют вес...") Утро на кухне Заговор После потопа Вид из поезда на закате "Нет, не тот это город, и полдень - не тот. На углу.." Лунная ночь На дороге III. В паузе "Знаешь, не будем спорить, спор слеп..." Городок "Луна. Молчит виноградник..." Любовь В паузе "Как в розвальни упавший старовер..." Весенний крик воробья Колыбельная с отгадкой Трамвайная элегия В соснах "Выйти замуж..." На мотив 60-х "Дали мне простое имя..." "Это зимою вставай, пора..." Поэту, с опозданием "Не растрачивай словасловаслова..." "Непоющий певец и ручья не прошел..." Маме __________________________________________________________________________ I . ПРОСТЫЕ ВРЕМЕНА ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ На коряги, на ковриги наступали мы в лесу. Мы не жгли плохие книги, мы не мучили лису. Мы такое время года обнаружили впопад, чтоб горящее с исподу само плыло в самопад. Это кто летит навстречу, мы его перевернем. У него изнанки нету, только стороны вдвоем. Нету тайны, нету пытки, ветер дунет второпях: этот прыгает на пятке, этот едет на бровях. Отчего так много пятен, очень много синевы? Мы невнятен и, наверно, незанятен, как и вы. Ты зачем, дурак, гордишся, ты такой, как мы, дурак. Ты на то, что мы, садишься, то же синее вокруг. Мы не будем разрываться, внутри нету ничего, только эху разрыдаться мимо дома ничьего. Снизу желтый, сверху синий, фиолетовый венец. Мы спокоен, мы свободен, мы спокоен, наконец. Октябрь 1995 ЭЛЕГИЯ Допустим, уснул - но не видишься спящим. Повсюду, как крошек, какого-то жадного люду. И тот, кто тебя осуждал - и теперь осужает, а тот, кто тебя осаждал - и теперь осаждает тобой опрокинутый стул. Река, и по ней проплывает лишь берег. Не сразу поймешь расщепленную надвое фразу, осколок, сметенный как будто под лавку - под строчку но то, что наутро уже не наденешь сорочку - вот это больней. У нас карантин, все блудят и читают газеты. Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты не слишком похож, типографски выходишь, тревожно, и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно, обычно один. Насчет новостей: ты не знаешь, какая погода. Погода - подобье вчерашней. Полгода тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету молва без костей. Ты эти слова вероятно, получишь не скоро. Я спорить ни с кем не намерена, спора ужасней лишь истина, так же, как мертвого - спящий один беззащитней. Правей меня первый входящий, а я не права. Я это пишу находясь у реки, по привычке. Рассвет, и приятно нащупывать спички, пока понемногу приподымается полог, золу пошевеливать прутиком, как археолог, останки какого-то Шу. На том берегу постепенно расходится пена тумана, сырая выходит Камена горы, по теченью лежащей горбато, отлого, округлого мира полна, словно счастья - эклога, как спящий на правом боку. 29 июля 1996 ПАМЯТИ И.А. БРОДСКОГО Вот, в роще, уже не священной, давно отведенной под сруб, и ты пролетел, только шаркнул подошвой о воздух. С деревьев пускай твое имя слетает, но только не с губ. Еще поглазеет хвоя, что тебе до того? Вот, на звездах ближайших уже различима твоя нетяжелая тень. Уже ничего, что б могло задержать - не случилось. Уже потащили куда-то, и сняли подсумок, ремень, сугроб накидали, чтоб только не в землю сочилось. Молчу оттого, что молчать тяжелее всего. Видавшая виды братва языком отмолола. А нашим понятно, как нашего, собственно, мало: покуришь - и дальше, не вечно ж светить на село. Чем выше, тем зренье острее. На пне меня различишь, усмехнувшись, и далее, в кронах - отдельные ветки, как ворс на тяжелом сукне. Всю вырубку эту, как место звезды на погонах. Июль 1996 * * * В полседьмого навеки стемнеет. Я вернусь в городок никакой. Пусть он взвоет, пускай озвереет мотоцикл за Пассаик-рекой. От платформы до серой парковки - как пойду в темноте, пустоте? По реке города, как спиртовки, и над ними Ничто в высоте. Никого моя жизнь не спасает. Светофоры горят из кустов. Это тихое слово Пассаик пострашнее татарских костров. Вы рубились на темной Каяле - нам темнее знакомы места: тут машины весь день простояли у восточного края моста. Все же странно, что с этой горою неподвижной - по небу лечу. Я примерзшую дверцу открою и холодное сердце включу. 14 декабря 1995 АВТОБУС. НЬЮАРК, НЬЮ-ДЖЕРСИ Окно, газета, жара. Красот - не видно. Черная женщина ест кроссворд. По горизонтали: через проход белая женщина ест кроссворд. Август, с истории взятки гладки - люди ложатся, как закладки, прямо в анналы, минуя землю. Я еду, едва приемлю. Я еду, и это гетто налево. Направо - где-то по вертикали: (сверни газету!) печь за нами бредет по свету желтая (справа как раз и жарко). Жаль, эрцгерцог не знал Ньюарка - тут его бы не откопали. Тут заканчивается пространство. Мусор пенится, как убранство, кружево серое, как оборка. Вот где жарко! Вот где вышло нам мыть посуду, а "раскладываться не стоит" - кто ж спорит! Околачиваешься повсюду. Я не знаю, зачем автобус вышивает по беспределу свой стеклярус. Меня сей ребус укачал, не того хотела. Мы допишем свои граффити. Если бьют - то уже ногами. Уголь мажется по газете. Я не знаю, зачем тут дети. Жуткий звон, если кинуть камень. Август 1993 ВЕТЕР С.Волкову Сидите тихо, господа, у них там ружья наготове. И не играйте на гитаре, и не ходите никуда. Зачем крутится ветр в овраге? Подъемля пыль, идут варяги. Несут хоругви боевые, корявые, как никогда. Слышь, лес ползет, сухое днище. Вот гнет сосну, что кнутовище. Вот нож кладет за голенище пока молчавший тамада. Зачем бросать в бороздку семя, зачем носить пустое имя, зачем, зачем бродить со всеми? Ведь ты один, как никогда. 15 марта 1999 * * * В зеленых плакали и пели.... А.Блок Скажи, а кто устраивает вечер? Пришла давно, а никого не знаю. Все разбрелись, им хорошо друг с другом, зовут к себе, а я, поверь, стесняюсь. Со мною друга нет. Со мною друг не ходит, не ходит он, где я еще бываю. А как кого зовут - я забываю, и кто меня находит, тот находит. Их лица озаренные, сквозь дымку искусственого света, как на вече - я их люблю, но близко к фотоснимку не подойдешь, любовь, темня далече... Как в поезде, как ложечка в стакане, торчишь вот так, ломясь посередине. Так свежесрезанный сидит в своем ульпане, по пояс в зелени, башкой в ультрамарине. Вот выпустили рыбку, а куда ей? А лбом в стекло, улыбкой об улыбку. Зеленые бегут-бегут за стаей, раскачивают синие, как зыбку. 2000 В ПОДЪЕЗДЕ Соне Чандлер Спустись по лестнице, отстань от няни. К батарее встань. И в сон тебя потянет, в сон. Окно морщит, как целлофан, на подоконнике стакан и трупик варежки чужой. И столько света над водой, в листве, изученной тобой, а осень - как стакан пустой. Две птицы есть на свете, их сегодня нету. Их двоих сегодня нету во дворе. Вода морщит, как 33 и ты в пальто стоишь - смотри: неглубоко, но ты внутри. 2000 * * * По двору, по канаве, трубе, по унылому, в пятнах, ТВ, по топтанью у рампы подъездной - я скучаю, мой друг, по тебе. Может, это лазейки ГБ, или это жалейки БГ - я сыграла б на балалайке, я скучаю сейчас по тебе. Эти встречи в подземной толпе, эти драмы в подъездном тепле, расставанья столбняк - оглянуться было больно, мой друг - а тебе? - в ноябре, октябре, сентябре - эти звезды, луна, и т.п., эта оторопь ночи морозной - это все возвращалось к тебе. Кому чайник, и след на столе - а нам - свет на последнем столбе. До свиданья, мой друг, до свиданья - хорошо ль тосковать по тебе? По Васильевской, как по тропе. Фонари в изумрудном тряпье. Все-то в мае твоем, и июне посвящалось бы только тебе. Уезжай, никого не губя, и живи, ни о ком не трубя. Забывая, мой друг, забывая, привыкая к себе без тебя. 1997 ПАМЯТИ ИЛЛЮЗИОНА ...Да лишь асфальт шероховатый и черно-белое ситро. Висели разные плакаты у разных выходов метро. И были всякие уловки, чтобы запомнить, где какой, и у стеклянной остановки автобусные рокировки внушали смутный непокой. Ты никого не растревожишь, пожалуйста, не продолжай, воспоминанья не подложишь, как ты его ни наряжай. Не видит прошлого картины, кто голову не поднимал, а только на одну картину зрачок землистый поднимал: а только в горку, по панели, по сумеречной грязи он, как рядовой, стремился к цели, и тихо лампочки горели над крепостью "Иллюзион". май 1997 * * * Перелески в окне - как реклама на длинном плакате: разбираешь под утро, а сложишь уже на закате то, что может сойти и за смысл, если круглые даты, а замедлится если - то ели стоят, как солдаты. До того как войдет проводник с неизбежным вопросом, ты умылся и едешь под голубым купоросом. Только утром, пожалуй, и смотришь с таким интересом, словно тут ты живешь, за каким - все не выберешь, лесом. Но полуденный мир поражает подобьем устройства. Переехав, ты только удвоишь размеры изгойства. Разве ноги размять или яблок купить, а отстанешь - только бабки останутся, сам же козленочком станешь. Примеряйся хоть сколько к чужому вприглядку, вприкуску - не ухватишь всего на ужимку, утряску, утруску: то луга, то стога, то снопы кувырком, как попало, и лесок на стекле, и закатом горит одеяло. Как печально чаинок вращенье в стакане граненом, в этом свете, с востока зеленом, а справа каленом, отставая повсюду, как есть расставаться готовясь - не сегодня, так завтра - какая им разница, то есть. сентябрь 1999 ОТВЕТ А.С. Бежит речка, как живая, избегая общих мест, Господа не называя, крутит лист и камни ест. Все, что знаем о свободе, - из чужого словаря. Ты скажи хоть о погоде, но с другим не говоря. Что - свобода? Ну свобода. Пустота со всех сторон. Мой глагол - другого рода, оттого протяжней он. (К этой строчке примечанье - на окраине листа: чем длиннее окончанье, тем пустыннее места.) Друг далекий, Селиванский! Только воздух надо мной. Слева берег пенсильванский, справа берег - как родной. Для того нужна граница, для того я тут стою. Вот летит большая птица, я ее не узнаю. март 1997 ЛАГУНА Грядущее, подобное следам, По влажному песку бежит от гунна. Но я своей свободы не отдам. К утру остыла гладкая лагуна - по щиколотку, с горем пополам, войдешь - и ладно. Рано, спит коммуна, община затаилась по углам. А ты твердишь: в общении лакуна. Вот, рыбки мечутся, у них и то - бедлам, и быстрых слов, что пузырьков нарзана, но я люблю их по воде чертеж. Лимонный свет, сияющий с экрана, ломает пальцы, дальше - не войдешь. Так вот она, свобода: мелко, плоско, и холод снизу, поверху - галдеж, описанный до нас, вдали - полоска слепящей отмели. И даже если "я" не значит "я", то этого наброска достаточно, как слов "мое", "моя". Ни эллина, похоже, ни этруска не надобно совсем, душа моя, когда и горизонт тебе - кутузка. 1995 ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА С БЕРЕГА ... и не сыщешь, хоть зрачок разорви, до самого горизонта визави, разве море - вот с ним говори. Только башни, но не китеж: вокзал поднимается со дна - и мотив изменяется, как будто вассал успокоился, сполна уплатив. Только башни, но не китеж: вокзал поднимается со дна, полон рот. Все, что нам Карамзин рассказал, исподлобья глядит из-под вод. Что затеяно - не нам расхлебать, и уж точно - не нам разглядеть. Но в теплушки - русалкам вплывать и на рифмах глагольных сидеть. Наш мотивчик мелковат, подловат. За живое - ну кого он возьмет? Но мы знаем, как неглубоко тут ад выше рая, где метрический мед, завершив метонимический круг, как под утро оглядишься: сам-друг, как метафоры погасишь фонарь, превращается снова - в янтарь. И не вспомнишь никогда, почему потревожили морскую пчелу. Волны катят без числа на Чечню, Возвращаются с лихвой на Чухну. 1 июля 1996 TV не помнили, как кончилась зима столетие уже не лезло в рамку последних новостей а вот самум и море лижет ранку не значилась когда она падет история иль как ее казалось до осени саддам не нападет как будто это нас касалось 1993 МИТИНГ. 2000 Ходили в школы бедные за дальний переезд, горланили победное, что нас никто не съест, мол, нас никто не слопает - ни русские, ни те. Мв все оденем новеое на тысячной черте. Не колокол, не ботало, а круглое число. Едва ли поздоровавшись, грядущее вошло. Мы рюмочки затеплили и сели на полу - на нем нам ждать прохладнее, чем на Твоем колу. Нас мучили науками наперекор уму, но мы Тебя аукали и верили всему, что сказано по ящику, мигавшему "не лгу". По косточке, по хрящику, а прибыло полку. Поешь у телевизора - забудешь про детей. Ошибочка провизора в программе новостей. Катится солнце пыльное, голодное вдвойне, и пальцы растопырили, кто не был на войне. Ты будешь мне приятелем, ты будешь: корешок. На митинге, на митинге нам вместе хорошо. Мы все уже растеряны до положенья риз. Мы не спустились с дерева. Мы сваливались вниз. Июнь 1996 * * * Они стоят лицом к стене, забытые в своей стране как в мастерской отца холсты стоят лицом к стене. Да мало ль деток у отца - и вот, забытые отцом, стоят к стене лицом. Они стоят лицом к стене и понимает их стена горячей белизны, в буграх, в скорлупках извести, наждак песка, небес наждак. Их двое, может, трое, их, неверных, то есть никому не верных, больше никому не должных. Их - в ущелье в кандалах томящийся Аллах. 2000 * * * Пришли простые времена, а мы еще витиеваты. Раскрой глаза, идет война, растерянно идут солдаты. * * * - Не в оцинкованное, с солью, на кристаллический костяк, а чтоб космическою молью проело звезды на кустах. Тогда между помойных баков, как между бакенов, пройдем на улицу, чей створ опаков и узок сумерек проем - чтоб мостовою серокожей к тебе придвинулось оно, и стало до конца похоже на черно-белое кино. Уже ходульное любимо - к чему бы это нам, дружок? Ее холодная рябина в последнем кадре, как флажок. 1997 ГРОЗА В ИЮНЕ Сырую шкурку, как штукатурку, теряет туча болотной ночью. Белье снято, пуста веревка. Ребенок вырос, качает колос. Греби, предок, вослед предкам путем верным, ты был редким. Как все, парус, скользи, ломок! Мотай папирус, дерзи, потомок. 1999 * * * В.П. В такие дни тебя оставляют люди. Холод течет в длинных рукопожатьях. Тысячелетье сидят за столом тесным. Тысяча бедных слов канет в воду. Ты же чего-то ждешь, все не уходишь. Не приходи, не приходи в гости. Не говори, не говори в трубку. Как неопрятна жизнь, как без семьи плохо, точно стоишь в рубашке среди одетых: кончился тихий час, а ты наказан. Длинные лампы гудят в три накала. Ну, уходи же. Холод на плоскогорье. Перед тобой пыльный уступ Тибета. Из под ноги камешки сыпят, точно шарит змея по склону, стекает в щели. Века не хватит вон до того карниза. Вот и стемнело. Словно на дно, долина тихо ушло - поздно смотреть в долину. Вон, над тобою, заперт, на черном черный, спит монастырь уступом, звездой усыпан, катится камень и проводник смеется. 1999 В ГОРАХ Таких, как я, двуногих, с подобьем головы, в виду имея многих, Вы мне сказали вы. Я наклоняю ухо: ну что же, вы так вы. С чужими, неродными, в невидимом строю, я даже не хористом - хористкою стою. Как пузырьки в игристом - поют, и я пою. С настолько неродными, каким бывает хор. Я слушаю укоры, мне страшен Ваш укор. Со мной воюют горы - знать, я достойна гор. Но к ночи все больнее, умереннней восторг. Они лицом темнеют, открытым на восток. Поток, как некрещеный, бежит себе, нестрог - как мы, травою торной - меня тут тьмы и тьмы, и больно мне от черной на западе тесьмы. Гремит мой слух упорный. Умеем слушать мы. июль 1999 шесть отрывкОВ А..Сумеркину 1. Посмотри на ветку - вот она скользнула. А за ней - другая смотри не моргая 2. Все стоишь матросом, держишь, не качаясь, толпу под вопросом Зачем тебе это? Зачем тебе это? 3. Со мною вы, мои труды и пни пруды и дни в подслеповатой чаще Меня такой живой и настоящей вы знаете одни 4. и от созвездий устать впору - как от известий бежишь в гору под ноги глянешь полюбишь глину вниз гляжу и люблю долину 5. Вот небо, синее с исподу, вот сверху - черное до дна. Не пой же, дева, про свободу, она другому отдана. 6. Посвящается подписи Я расписываюсь так и так и вот так потому что пуст, а то полон, то пуст мой верстак. Вот моя подпись маленькая, а вот - вот какая, а вот печальненькая 1999 БЛЮЗ Памяти Эллы Фитцджеральд Вот опять закат оранжев, на стене квадрат пылится. Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей, отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей. На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках, уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках. Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках. И однажды в желтой майке молча втанет рядом с тумбой черный маленький с маримбой, звук ее как капли пота Будут думать, мне любовник, только разве важно это?. Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту. Как чернело на закате, выгибалось по кювету, как стемнело, я не помню, как мело меня по свету. Чайки метят на МакДональдс -- значит, где-то рядом море. Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе. Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе! Может быть, из-за названья -- так корабль идет красивый. (А на самом деле -- сухо, вон забор зарос крапивой) Этот город грязноватый, но зато закат красивый. Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили, капли в лоб мне полетели -- они просто обалдели. Справа сердце, слева дверца -- так текло б на Пикадилли. Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро -- и с обрыва, они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы. Даже радио не надо, только слушать эти взрывы. Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела, и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела, чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином, вертухаи неподвижно за рулем как с карабином, тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам. Ты-то знала, чем заплатишь этим спинам, этим лицам, ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам. 1997 * * * Темное поле свое перейдем пристальным днем, под неслышным дождем. К ночи четвертой дойдем до воды, до уплывающей парной звезды, до паровозных голодных речей, до бормотания черных ключей. Тронь эту оспинку донной звезды, черные сколы холодной воды. Сонная пыль залепила глаза. Гладкие мчат полоза, полоза. 11 мая 1981 ПОЧТОВОЕ За год они приблизились настолько, топчась в прихожей писем, натыкаясь на собственные локти, наступая на туфли и непарные перчатки что стало невозможно брякнуть слово, не сделав стилистической ошибки. Вначале это было непохоже на то, чем стало, - потому что стало той скорописью, милой для обоих (как и для всех, к такому жанру склонных), когда казалось, им одним понятна дешевая податливость цитаты, в теченьи фразы камешек блестящий следы заминки, оборот обмолвки - не синтаксис, а знаки препинанья... А по углам, прикинувшись плащами, накидками - прислушивались тени без имени еще, уже печальны. Чуть задохнувшаяся, но родная, одежда на крючках еще хранила с владельцами, владелицами сходство, как вдруг опасно стало оглянуться - и все это уже однажды было, как зеркало с подсвечником в передней. Так им мерещился, как рыцарь при доспехах, подслеповатый образ постоянства, спасительный, хоть пыльный, наблюдатель. И даже это так напоминало какое-то неполное былое, как циферблат, размноженный без толку, что было б непростительной ошибкой пускай хоть это, где мы оказались, где я так не хотела оказаться, мучительное тесное пространство, где натыкаешься на "ты", как некто на пьяного наткнется, извиняясь, отдать, оставить этот полустанок площадку вымысла, ступеньку легкой лести , богатства неприкосновенья, эти пустые ласки, полые как гнезда, как с патиною лист, осенних листьев мою любимую (а ты?) сухую тему - как променять звучание на звуки, разведки, вылазки - на грубую атаку, молчанья круг, веселое паренье - сменить на то, что, подойдя вплотную, вслепую тычется, мычит или лопочет ... о милый мой, мы там уже бывали. Не нужно молний страшных по ущельям, зеркальных стен в паденьи одиноком, а в них опять свое же отраженье, не нужно знать как влажны эти сланцы, чтоб эхо "я" звучало отовсюду - последняя, недорогая буква... И если стерт, и влажная полоска блестит где было имя - кто же тогда тебе все это пишет, кто мне напишет, отделяя запятой, (как угол завернулся), дорогая? май 1997/ июль 1997 ЭПИТАФИЯ Плыви, челнок, плыви, плыви, в печальной речи Дехлеви, где откликаются - зови, где отдыхают от любви Над безымянною водой летит сова - иль козодой? И долго длится звук любой, никто не знает - твой, не твой Ночной пыльцы прохладный пыл, тому, кто на земле побыл, кто камнем канул, имя скрыл 1980-е АВГУСТ. 40 Памяти М. Мой краткий брат, мой кроткий собеседник, ровесник мой, и совесельник. мой ясный разум, проводник, порука, плачет подруга. Где говор нежный, где моя забота, где мой Четверг, где праздник мой, суббота? Скажи теперь: ну с кем зажгу я свечи? Стою, как в Сечи последний иудей. Стою, мне больно. Вокруг трава, слова - всего довольно, вино, Манук, бумага. Хлопнет почта - вот это то, что. Не пять четвертых, как же так, не брубек, а меньше единицы. Твой обрубок, скажи теперь, кому скажу смешное? Все стало - мною. Вот поезд в поле - вижу яркий прочерк. Одно тире осталось мне, а прочих не знаю их. Зачем, сыграв поэта, ты сделал это? Я здесь, а ты? Всего тошней от неба. Тебя там нет - ни с нимбом, ни без нимба. Безумных звезд не спит Совет Верховный. А ты, греховный, уж точно, далеко от страшных окон. Но знаю - и не под землей твой кокон: земля тверда - не нам с тобою, мямлям, уйти под землю. Куда же ты, к какому ты пекину? Как все покинули - так я тебя покину. У той реки, где забывают весла, не ищут смысла. Все это что-то значило, но если и был какой-то смысл - так это в смысле, чтоб было бы теперь, не тронув локоть, кому оплакать. Ты полюбил однажды эту рифму - она твоя, Манук. Ее, как гривну блестящую - в пустую плоскодонку - тебе вдогонку. 8 августа 1997 * * * Пусть никогда не приду в себя, пусть мне не ведать, пером скрипя, как вырываются из репья, пусть не собою до смерти слыть, пусть у полпота каналы рыть, пусть из забвенья вовек не всплыть, пусть не посметь мне тебя назвать, пусть недопивки себе сливать, пусть никогда мне любви не знать. Хоть захлестнусь я своей тропой, пусть я услышу, как врет любой праздник, который ушел с тобой, пусть ни в одной, ни в другой стране не пропустят тебя ко мне, пусть захлебнусь я в своей вине, пусть наорут на меня: "Отверг!" ангелы, уводя наверх - только б услышать: ты жив, Четверг. 1997 * * * "Бог знает, что себе бормочешь..." Вл.Ходасевич Четверг, тебя убили в понедельник. Я поняла во вторник, что тебя. Вода текла из крана. Притупи, прошу тебя, не жги так долго, больно. Четверг, уже четверг, мне все равно. Как будто в мелком я стою теченье. Как медь в воде, теперь блестит значеньем любая мелочь - как в плохом кино. К какому безопасному, какому свести тебя безвестью чердака? Четверг, Четверг, как мне без Четверга? Тебе-то как - по воздуху глухому? Мне жутко думать, как идешь домой. Дурацких звезд вокруг, как чьих-то денег. Как полицейский, ночь тебя разденет холодными руками, мальчик мой. Почем ей знать, что сам себе бормочешь - оглядываясь, в пустоту скользя, в которой бормотать уже нельзя. Я чувствую, как уходить не хочешь 1997 ИЮЛЬ Послушай. Вот. Такая, значит, вещь. Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди - не потому, что там твердят о смерти, не потому, что нам о друге весть. Хоть голову закинь: от вида звезд тошнит, как от правительственных окон - как заговор, как облитые лаком затылки собираются на съезд. Ты видел их пустые этажи, их кошки-мышки, чай на полировке? Равно бы власть - а то углы, уловки. И это нами ведает, скажи? Уж лучше равнодушье облаков и эти камни, как бы неживые, и эти листья, листики цветные, и в луже отраженье облаков. К траве склонившись, легче по траве глазам блуждать - не потому, что ближе: здесь все тебя переживет, но ляжет, и под конец тоскуя по тебе. Но вот четыре месяца пройдут, и матерьял потребует отбелки, и по стволу пролившиеся белки горячей лапкой по сердцу скользнут, и я пойму - ты еще тут. 1997 * * * М.Жажояну Сегодня видно далеко, далеко видно. Но то, что зрению легко - ногам обидно. Опять к тебе я не дойду, видать, по водам, Свободы статуя моя, моя свобода! По радио дудели: дождь, а тут - погода! Всегда я знала: не придешь встречать у входа... Раздетая братва на трап ползет, смелея. А я на эту резь да рябь взглянуть не смею. Когда б могла - я в их толпе плыла б, глазела, потом на голову тебе, как птица б, села. Ах, если бы - в бинокль, очки, как эти гунны, играть с тобою в дурачки, с дурой чугунной... Затем, слепцам, нам этот стыд, слезливый, ложный, что на божественную ты глядеть не можно. Держи дистанцию, храни, стой, где маячишь! Лишь в отдаленье, как огни, ты что-то значишь. Я шлю тебе свои суда, даров подводы, качающиеся стада моей свободы. 2 апреля 1996 ГОДОВЩИНА Но я заспала этот час, а годовщина совершалась, И лодка черная неслась, и дна песчаного касалась. За нею след не заживал, полоска узконожевая. И глядя в воду, ты сказал: - Я кончился, а ты живая. И полетел тяжелый снег под своды влажные вокзала. Но никого уже из тех, кто был с тобой, я не узнала. Там кафелем календаря пустые клетки отливали в сиянье слабом фонаря, хотя его не зажигали, он растекался по холсту платформы, комкая белила, где мы стояли на мосту наваливаясь на перила - над светлой горечью литой, над щепок головокруженьем, над уходящей вниз водой, как над проигранным сраженьем, и низких сумерек слюда как лупа, приближала пятна где я еще плыву туда, а ты уже плывешь обратно, как спичка мокрая, скользя под этот мост неосторожно, и удержать тебя нельзя, и вот, расстаться невозможно. 1 июля 1998 ЖИЗНЬ В ИЮЛЕ Жук жужжал. А.С.Пушкин Малознакомые шары валяются на пыльной грядке на нас не падкий дождик редкий зайдет во двор, расчешет прядки ну, понавесит мишуры. А ты - за Фебом-дураком, Туда-сюда, как заключенный, и днем, и ночью, кипяченый, ходи, ходи себе кругом, цветочной пылью золоченый, раз угораздило на юг. Земля родит, как помешалась! Все, что в суглинок помещалось, наружу выперло, мой друг, все вылезло, любая шалость - бежал на север мой конек, и вот на юге мой каурка - хоть косточка тебе, хоть шкурка: тут деревом растет пенек, там - весь курильщик из окурка как витязь, лезет. Жук жужжит. Трава растет - ее пинали. Ваш друг под соснами в пенале, как вечное перо, лежит. Тарелка плавает в канале. июль 1998 * * * Но Вы-то, слава Богу, не из из таковских, не из нервных. Вы там, надеюсь, не одне - где скучных нет, и нету первых, январский снег, как пепел, сух, но на дорожках птичьи крести, и чей-то забавляют слух не песенки еще, но вести. 1997 * * * Пространство, я тебя не опечалю еще незавершенностью одной. Недовоплотившись, как отчалю? Не береди, побудь еще со мной. Холодное теченье Куро-Сио - вот так блестят такси на авеню. Как, милое, ты в сумерки красиво Повремени, и я повременю. Так путник на закате одеяло скатает, обернувшись на посад - там облако, как Троица, сияло, но все погасло пять минут назад. Что возвращенья может быть глупее? Но если это так, то отчего твой образ, как монета, голубая на самом дне смиренья моего? 2000 30 декабря 1996 Проснись средь шума городского, гуденья низкого, какого уже двенадцать - больше? - или уже не помнишь как мы жили. Как долго, как же долго длится мое блаженство, шевелится, сквозит колонна занавески, скользит кольцо, и едут лески. Пока еще не встал с постели и нам еще не показали, что там, внизу, уже творится, а только штору, ветку, птицу - проснись, в одну уставься точку, вяжи узоры в одиночку троллейбусов, трамваев, звяков, чей голос всюду одинаков - проснись в орехе Вашингтона, в зеленой мякоти уклона в грядущее, скажи кому-то, кто рядом, лучше - никому: - Отели с панорамой дымной не город видят анонимный, а облако - лети, минута, ты никуда не улетишь. Чем пасмурнее - тем прекрасней. Она не начата, пока с ней сей шторы тюль, и что-то в кадке - намек, что смертны да не кратки. дек.96/фев.97 В КОНЦЕ ГОДА Листья умчались на юг. Вот и останется вдруг: иней на серых стволах, изморозь на проводах. В общем-то ничего не было в этом году - птицы уснули в саду, рыбы уснули в пруду. Птицы в замерзших садах, рыбы в дырявых садках, брошенные на задах года, что начался с "ах" . АНТИКВАРНОЕ А.Сумеркину А вот - советский подстаканник, такой серебряный, такой с венком тяжелым многогранник, с лозой медлительный Джанкой. Всю ночь, в купе, не зная тренья, он тихо ехал и дрожал, и в синем свете звякал, тренькал, а вот теперь - подорожал. На нем так выпуклы и гладки узоры страшного литья, что сразу вспомнишь эти грядки - чего же улыбаюсь я? Ах, милый Сашенька, мы тоже со временами не в ладах, с угрюмой нежностью под кожей анахронического "ах". "Во мне не бьется пульс эпохи"? В тебе не бьется пульс эпо. Все нам бы шорохи, и вздохи, и карамели из сельпо. Из времени любого выпасть легко тому, кто налегке. И вот стоишь, как гордый витязь, но с подстаканником в руке. Как будто бы из верхних ванных - из будущего натекло. Но в наших дружбах антикварных, как в складках времени, тепло. Меня забыл ампирный город со страстью к золоту в реке, татуировками исколот на полустертом языке. Но каменного истукана, как прежде, я не признаю. Как подстаканник без стакана, чужому миру предстою, как разлетевшийся посланник - ах! - шлепнулся перед пашой, как сей нелепый подстаканник, но только с женскою душой. 28 августа 1996 ВОСКРЕСЕНЬЕ День проходит, не дыша, будто тень от самолета. Просыпается душа под пятой у стихоплета. Слезы, розы, благодать, сроки, проводы, прощенья - неохота вспоминать все былые превращенья. День проходит. Ей бы встать, ей бы платьице получше, ей бы, скажем, погулять или музыку послушать. Вот, открыв глаза, лежит. Полдень. Пыльное предместье. В небе облачко бежит, как последние известья. 1987 В ЮГЕНДСТИЛЕ. БРАУНАУ-АМ-ИНН Ночевала тучка золотая на груди у Гитлера младенца. Кружева слегка приподымались все еще далекой занавески. Улыбалось ласковое чрево мира, прогибавшегося к югу, улетала чудо-занавеска. То ей захотелось восвояси, то скользила внутрь, на подоконник налегала, словно это мама гладила, скользя по одеялу алою атласною ладонью. Месяц нам какой апрель достался! - утренний, летящий, изумрудный, первых листьев нежные щепотки.. веток изумленное дрожанье.. Как живые, движутся обои, как живые легкие картины кружево ласкает подбородок - Климт червленый, и Бердслей змеиный тоненькой решетки на балконе, зло зияет в дыры золотые. Cолнце, словно радио, играет, с нами ни за что не расстается... Ночевала тучка где попало, а проснулась - радио играет, песни распевает из колодца. 2000 * * * сегодня ночью проложу по нашей улице следы куда хочу туда хожу такие ровные ряды вы говорите: много тут живет, а я не вижу вот мои следы туда идут а вот идут наоборот а больше просто вот ничьих, ни песьих и ни птичьих да вот мои наоборот за четвергом бежит среда вот так и мы (сказал бы тот поэт, чей так люблю стежок)вот так живу как будто вотмоя земля и мой снежок и до меня тут никогосо мною тоже ни следа и я назад по целинегде кончились мои туда 27 февраля 1999 * * * Моей дочери Саше Гончаровой О, я люблю тебя давно, мой домик с мордою комода. Я, может, Гончарова, но без Полотняного Завода. И что? не всем же полотна намеряно, зато как холодна земля в снегу, как неумеренно снежинка, обжигая, льнет. зима 1999 P.S. да, я забыла: и чиста улыбка милого холста ГРОМ В МАРТЕ С.Гончарову А тут опять весна, воздух скрипит сырой, ветер такой в грудь, будто стучит: