ми в плен и ставший любимцем советских
военнопленных, отсылается подпольным комитетом коммунистов-военнопленных в
лагерь уничтожения, поскольку он, майор Ершов, "из кулацкой семьи". Не
побрезговали советские комиссары и генералы использовать в своих целях
Освенцим.
Роман Василия Гроссмана многогранен, как сама жизнь. За его героями -
вся страна. Кромешный ад Сталинграда ("Сталинградская опупея", - говорит
солдат), эвакуация, пьянство генералитета и черствый солдатский сухарь, -
тему социального размежевания народа, начатую еще в первой, изданной при
Сталине, части, он продолжает неумолимо: "...Буксир потихоньку тянул
баржу... Ехавшим на празднование секретарям и членам бюро наскучило стоять
на ветру, и они вновь сели в машины. Красноармейцы смотрели на них сквозь
стекла, как на тепловодных рыб в аквариуме". Для этих "тепловодных рыб"
человеческие жизни - ничто. "Где пьют, там и льют", - как говорит комиссар
Гетманов, заранее оправдывая ненужные потери.
Гроссман описывает и нищету военных лет, и сытую жизнь академического
института, в котором начинаются генения на теорию Эйнштейна, и ужин Эйхмана
- в газовой камере, подготовленной к действию, и лубянские камеры, где сидят
и невинные жертвы, и вчерашние доносчики, и снова и снова - ужас
истребительной войны, которую столь впечатляюще мог передать лишь человек,
мерзший в окопах, глотавший пыль сталинградских руин, из-под которых
откапывали горожан (жителей Сталинграда н е о п о в е с т и л и о прорыве
немцев и неминуемой бомбежке), сам слышавший хриплую брань вечно пьяного
генерала Чуйкова, скорого на расправу... И все, о чем говорится в
многоплановой сталинградской дилогии Василия Гроссмана, пронизывает грозовая
тема свободы, самая запретная в Советской России тема: не только писать о
ней, но и шепнуть ближнему было порой равносильно самоубийству.
Тем не менее Гроссман завершает и предлагает в печать свою книгу,
"двуцветность" которой становится условной уже настолько, что, скажем,
высказывания советского генерала Неудобнова, работавшего с Берия, и
гитлеровского жандарма Хальба из штаба генерала Паулюса воспринимаются как
дружеская перекличка единомышленников. "Теперь особенно видна мудрость
партии". - Чьи это слова? Товарища Неудобнова? Партайгеноссе Хальба? "Мы без
колебаний удаляли из народного тела не только зараженные куски, но и с виду
здоровые части, которые в трудных обстоятельствах могли загнить". Сравнения
можно продолжать без конца. Одна и та же лексика и в гитлеровском, и в
советском стане: "Мудрость партии...", "Партийный товарищ..."
А душа?! Бог мой, как манипулировали словами "душа" и "сердце" по обе
стороны фронта!
"...Немецкая душа и есть главная правда, смысл мира". К этому приходит
Питер Бах, ставший горячим поклонником Гитлера. Комиссар Гетманов в те же
дни и часы подымает тост "за русское сердце" своего командира и
"сигнализирует" насчет калмыка Басангова: "Национальный признак, знаешь,
большое дело. Определяющее значение будет иметь...".
Вторит ему начальник штаба генерал Неудобнов, старый чекист:
- В наше время большевик, прежде всего - русский патриот.
Полковника Новикова, командира танкового корпуса, слова Неудобнова и
Гетманова раздражали: он "выстрадал свое русское чувство в тяжелые дни
войны, а Неудобнов, казалось, заимствовал его из какой-то канцелярии, в
которую Новиков не был вхож".
Но, как правило, он не перечил, полковник Новиков, когда речь шла о
политической благонадежности, "русском сердце", душе. Здесь он скисал, и
"деловые качества людей вдруг переставали казаться важными". Василий
Гроссман говорит о причине этого с прямотой исчерпывающей: "Народная война,
достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны, именно в
этот сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать
идеологию государственного национализма".
Всесторонне и обстоятельно развивается эта тема, в частности, устами...
гитлеровского следователя Лисса. Этот прием позволяет Гроссману оставаться
внутренне свободным, свободным предельно...
- Когда мы смотрим в лицо друг другу, - говорит эсэсовец Лисс
военнопленному Мостовскому, старому большевику, соратнику Ленина, - мы
смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало... Наша победа -
это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы и погибнем, и будем
жить в вашей победе.
Вначале слова Лисса казались Мостовскому бредом. "Ошеломляющие,
неожиданные, страшные и нелепые слова".
"Но было, - продолжает автор, - нечто еще более гадкое, опасное, чем
слова... Было то, что иногда то робко, то зло шевелилось, скреблось в душе и
мозгу Мостовского. Это были гадкие и грязные сомнения, которые Мостовский
находил не в чужих словах, а в своей душе".
А Лисс продолжает все более убедительно: "...Пропасти нет. Ее выдумали.
Мы - форма единой сущности - партийного государства... Национализм - душа
эпохи! Социализм в одной стране - высшее выражение национализма". "На земле
есть два великих революционера. Сталин и наш вождь. Их воля родила
национальный социализм государства".
Эсэсовец Лисс называет Мостовского учителем: "Вы лично знали Ленина. Он
создал партию нового типа. Он понял, что только партия и вождь выражают
импульс нации, и покончил учредительное собрание... Но Гитлер не только
ученик, он гений! Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел
в нашем очищении от Рема..."
И Лисс завершает: "Учитель... вы всегда будете учить нас и всегда у нас
учиться. Будем думать вместе".
При этих словах в душе ленинца Мостовского творится ад. Он ощущает все
явственнее, что его давние сомнения в неизменной правоте партии "может быть,
не были знаком слабости, бессилия, грязной раздвоенности, усталости,
неверия. Может быть, в них-то и есть зерно революционной правды? В них
динамит свободы!".
Мостовский понимает: чтобы "оттолкнуть Лисса, его скользкие, липучие
пальцы", нужно отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что
защищал и оправдывал. "Но нет, нет, еще больше, - мысленно восклицает
Мостовский с пугающей его самого страстью. - Не осудить, а всей силой души,
всей революционной страстью ненавидеть лагеря, Лубянку, кровавого Ежова,
Ягоду, Берия! Но мало, - Сталина, его диктатуру! Но нет, нет, еще больше!
Надо осудить Ленина! Край пропасти!".
Можно спорить - выражает ли Лисс взгляды самого Гроссмана? Справедлив
ли автор, придумавший страшноватый для советского писателя прием -
коричневым судить красное? Может быть, Гроссман остался вместе с Мостовским
- на краю пропасти? С Лениным.
Можно спорить, но - не нужно. Это ясно и по книге "Жизнь и судьба", в
которой Василий Гроссман не жалует сектантскую - от Аввакума до Ленина -
человечность, приносящую человека в жертву. Это стало ясно еще в 1946 году,
когда появилась его пьеса "Если верить пифагорейцам", в которой говорилось,
что народ, любой народ - это квашня. В нем может подняться вверх то доброе,
то злобное, отвратительное. На страх врагам. И - на руку пастырям...
А теперь существует также и последняя книга Василия Гроссмана "Все
течет..." ("Посев", 1970), не оставляющая никаких сомнений насчет того, как
писатель относится к идеологическим пастырям, иначе говоря, остался он "на
краю пропасти" или нет.
"...Ленин не разрушил, а закрепил связь русского развития с несвободой,
с крепостью". "Сталин казнил ближайших друзей и соратников Ленина потому,
что они, каждый по-своему, мешали осуществиться тому главному, в чем была
сокровенная суть Ленина".
"Синтез несвободы с социализмом" - вот уроки Ленина и ленинизма,
усвоенные и Муссолини, и Гитлером.
Василия Гроссмана, как видим, не страшили никакие пропасти, он пытался
говорить о жажде свободы еще в сталинские годы, в первой части своей эпопеи
("За правое дело"); он знал, что будет наказан за свой "глоток свободы", как
был наказан в "Жизни и судьбе" любимый его герой - полковник Новиков,
освободитель Сталинграда.
Пожалуй, именно его судьба бросает самый яркий и страшный отсвет на
судьбу самого Гроссмана. Но, прежде всего, с каким ощущением живет этот
герой, командир танкового корпуса?
"Война выдвинула его на высокую командную должность. Но, оказалось,
хозяином он не сделался. По-прежнему он подчинялся силе, которую постоянно
чувствовал, но не мог понять.
Два человека, оказавшиеся в его подчинении, не имевшие права
командовать, были выразителями этой силы...". Новиков неизменно чувствовал
свою "слабость и робость" в разговоре с Гетмановым и Неудобновым,
сталинскими соглядатаями, ждущими своего часа. И они дождались...
Командир корпуса ослушался Сталина. И только поэтому выполнил боевую
задачу малой кровью, сберег людей и технику. Эта поразительная сцена
занимает лишь несколько страниц, становясь ключевой во взрывной
гроссмановской теме свободы.
"Сталин волновался. В этот час будущая сила государства сливалась с его
волей...
Его соединили с Еременко.
- Ну, что там у тебя, - не здороваясь, спросил Сталин. - Пошли танки?
Еременко, услыша раздраженный голос Сталина, быстро потушил папиросу.
- Нет, товарищ Сталин... Танки в прорыв еще не вошли".
Начинается нервический перезвон командующих:
"- ...Немедленно пустить танки! - резко сказал Еременко генералу
Толбухину".
Толбухин звонит Новикову в изумлении и страхе:
"- Вы, что, товарищ полковник, шутите? Почему я слышу артиллерийскую
стрельбу? Выполняйте приказ!.."
Однако еще не все огневые точки противника подавлены, танкисты
неминуемо нарвутся на огонь и смерть, и Новиков не дает приказа о
наступлении. Просит поработать артиллеристов. Пушки взревели с новой силой.
Танки - стоят.
Восемь минут своей жизни Новиков вел себя, как подсказывали ему его
опыт и совесть.
Когда корпус прорвался в тылы противника почти без потерь, "Гетманов
обнял Новикова, оглянулся на стоявших рядом командиров, на шоферов,
вестовых, радистов, шифровальщиков, всхлипнул, громко, чтобы все слышали,
сказал:
- Спасибо тебе, Петр Павлович, русское советское спасибо... низкий тебе
поклон...".
А ночью зашел к начальнику штаба Неудобнову, товарищу по партии, и
подал рапорт-донос - о том, что "командир корпуса самолично задержал на
восемь минут начало решающей операции величайщего значения...".
Победа - победой, но самого победителя срочно отзывают в Москву, и
неизвестно, вернется ли он, ослушавшийся Сталина, на свой командирский пост.
Он заплатит за эти минуты свободы, за каждую ее секунду. Как и сам
Василий Гроссман, автор романа "Жизнь и судьба", имя которого отныне
неразрывно связано с историей России.
=========================================