Он вспомнит о зиме, лишь станет невтерпеж, Когда уже кругом поляжет слой снежинок,- Ошметки собирать пойдет на бутный рынок; Он мерзнет на жаре и греется в мороз, И ни на что притом не сетует всерьез; Одежда есть - добро, а нет - так и не надо: Ползноя Богу он вернет, полснегопада; Он не завидует владетелям ничуть. И все же, Господи, его не позабудь! АВТОПОРТРЕТ ЖИВОПИСАТЕЛЯ НАЗИДАТЕЛЬНЫХ КАРТИНОК Он - зеркало, в каком себя встречает всяк; Повторщик обликов; свежевочный тесак; Кот, запускающий, куда захочет, коготь; Позорщик Истины, дерзающий потрогать Все, что лишь кажется; шпион не по вражде; Рот незаклееный; указчик Кто и Где; Художник, кислотой от чьей смердит палитры; Многоглаголатель, язвительный и хитрый. Приятство с пользою он алчет слить в одно - Пусть жертвовать то тем, то этим суждено, Пусть завершенья нет благим его стараньям: Лягливая нога не склонна к притираньям. Иной, ни пользы кто, ни радости извлечь Не хочет - слушать тот сию не станет речь; Но вряд ли Истине свои пошлет упреки, Кто склонен ей внимать и извлекать уроки, Кто, уязвлен, издаст благорассудный глас: "Для хворости моей - горчичник в самый раз!" Бредет по жизни он, отнюдь не поспешая, Для встречных от него опасность есть большая, Что шкуру снимут с них, и без больших затей Оставят даже плоть отъятой от костей; Он сыплет в раны соль, вскрывает каждый веред, Все прикровенное - очам передоверит, И, наконец, сведет под переплет один Ряд назидательно представленных картин. Людей стремится он представить в виде пугал, Взыскуя их спасти - стыдит, загнавши в угол, Пусть устрашенному отверзнется уму - Хоть против воли - стать, чем следует ему. Но прочих рисовать - лишь напряженье оку, Себя не взвидишь сквозь туманную мороку, Не высветишь себя огнем своей свечи, Твой будет взор блуждать, как некий тать в ночи; Рекущий о себе - свой образ не упрочит, Вот - книга, а теперь читай ее, кто хочет, Не будь суров, сплеча сужденьями рубя: Дай написавшему на миг узреть себя, Покинь, придирчивость, слова людей и взоры, Да внемлет "Ты еси", кто рек - "Он тот, который", - Безжалостен удел, но он необходим: Кто холодно судил - будь холодно судим. ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ (1634?-1676?) ХВАЛЕБНАЯ ОДА В ЧЕСТЬ ЗАРТЬЕ ЯНС, ВЯЗАЛЬЩИЦЫ ЧУЛОК В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМ СИРОТСКОМ ПРИЮТЕ АМСТЕРДАМА; НАПИСАНА НА КНИЖЕЧКЕ ЕБ СТИХОВ "ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ ЛЮБВИ" О ты, что, натрудивши руки, Воздвиглась ныне на Парнас, Ты, что радеешь каждый час О поэтической науке, О Зара Янс, воспеть позволь Искусно ты владеешь сколь Секретами стиховязания - Опричь вязания чулок; Неповторим твой дивный слог, Не выдержит никто с тобою состязания. Добротна каждая строка, И я признаюсь поневоле, Что проживет она подоле Наипрочнейшего чулка,- Покинь же дом сиротский, дай нам Искусства приобщиться тайнам, Перо послушное держи, Пусть не проворство спиц вязальных Тебя в краях прославит дальных, А звонкие стихи летят чрез рубежи. Один молодчик с Геликона Вчера влетел но мне, крича, Что у Кастальского ключа Приказ прочитан Аполлона (Поскольку должный час настал, Чтоб был прославлен капитал, Тот, что твоим талантом нажит),- Бог соизволил повелеть Для всех, творить дерзнувших впредь, Что пишущий стихи - пусть их отныне вяжет. *** Разгрохотался гром; невиданная сила Швыряла злобный град с разгневанных небес; Клонился до земли непроходимый лес И горы Севера ползли к порогам Нила; Рванулась молния из высшего горнила, На тучах прочертив зияющий надрез; Чтоб описать сие - не ведаю словес И не могу найти такой беде мерила. Стихия вод морских, влекомая Судьбой, С Землей и Воздухом вступила в смертный бой, И низвергался мир в великую разруху. В тот час Бирюк с женой стоял среди двора, Меж ними ругань шла: уже пора Пеструху С теленком разлучать - иль все же не пора. *** На берегу ручья облюбовав лужочек, Сел Тирсис горестный в тени приятней лип, Стал о возлюбленной рыдать - и каждый всхлип Угрозой был ручью: хлестало, как из бочек. Филандер сел вблизи: чувствительный молодчик Почел, что ведь и он из-за любви погиб, Он тоже зарыдал, на собственный пошиб: Оглохнешь, рев такой услышавши разочек. Бродил поблизости еще один пастух, Он им свирели дал, спасти желая слух: Посостязайтесь, мол,- в игре утехи много. Но заявился тут из темной чащи волк, Рыдательный экстаз пастушьих душ примолк,- На волка ринулись - и кончилась эклога. *** На каменной горе, незыблемой твердыне, Воздвигнутой вдали земных забот и зол, С которой кажется мышонком крупный вол, Клюкою странника - огромный дуб в долине; То Господу гора противостанет ныне, Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол, То, покарать решив ни в чем не винный дол, Вдруг уподобится начавшей таять льдине, То пламя разметет на восемьдесят миль,- Порою только дым да огненная пыль Летят из кратера со злобой безграничной, - Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз (Того же хочешь ты как человек приличный), Я и живу теперь, и это мой Парнас. *** Вы, исполинские громады пирамид, Гробницы гордые, немые саркофаги, Свидетельствуете верней любой присяги: Сама природа здесь колени преклонит. Палаццо римские, чей величавый вид Был неизменен в дни, когда сменялись флаги, Когда народ в пылу бессмысленной отваги Ждал, что его другой, враждебный, истребит. Истерлись навсегда минувшей славы знаки, К былым дворцам идут справлять нужду собаки, Грязней свинарников чертоги сделал рок,- Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан, Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок, Носимый третий год, на рукавах заштопан? БЕЗЗАБОТНОЙ КЛОРИМЕНЕ Пусть он любовник ваш, младая Клоримена, Пусть он бесстыдно лжет в рассказах обо мне, Пусть якобы за мной и числится измена,- Я, право, посмеюсь - с собой наедине. Я жил в неведеньи, не по своей вине, Но рано ль, поздно ли - узнал бы непременно Благодаря чужой - и вашей - болтовне, Что он любовник ваш, младая Клоримена. Что ж, вы поведали об этом откровенно. Не будь он близок вам - об этаком лгуне Я пожелал бы, чтоб его взяла гангрена За столь отвратное злоречье обо мне. Пусть испытал бы он, обгадясь на войне, Сто лет турецкого, позорнейшего плена, В подагре, в коликах, в антоновом огне,- Тот, кто измыслил, что на мне лежит измена. И вот, когда бы он, переломав колена, Сгнил заживо в дерьме, в зловонной западне,- Тогда его простить я мог бы несомненно, И посмеялся бы - с собой наедине. Пусть с Иксионом он горит одновременно, И с Прометеем, и с Танталом наравне, Иль, что ужаснее всех этих кар втройне, Пускай пожрет его последняя геенна: Выть вашим суженым, младая Клоримена. К КЛОРИМЕНЕ Когда - вы помните - являлась мне охота Твердить вам, что без вас моя душа мертва, Когда не ведал я иного божества Помимо вас одной, да разве что Эрота,- Когда владела мной всего одна забота - Вложить свою любовь в изящные слова, Когда тончайшие сплетали кружева Перо прозаика и стилос рифмоплета,- Тогда, толику слез излив из ясных глаз, Довольно многого я смел просить у вас, Любовь казалась вам достаточной причиной. О Клоримен, я вам покаюсь всей душой, Не смея умолчать, как подлинный мужчина: Я дурой вас считал, притом весьма большой. *** Себя, о Клоримен, счастливым я почту, Чуть снизойдете вы,- и тут же, в миг единый, Я становлюсь такой разнузданной скотиной, Что уж помилуйте меня за прямоту. О да, выходит так: лишь низкому скоту Не станет женский пол перечить с кислой миной; Не сам Юпитер ли, коль представал мужчиной, Отказом обречен бывал на срамоту? Приявши лучшее из множества обличий, Европу он украл, облекшись плотью бычьей, И к Леде лебедем подъехал неспроста,- Для мужа способ сей хорош, как и для бога: Тот сердце женщины смягчить сумеет много, Кто к ней заявится в обличии скота. *** Предположить, что мной благой удел заслужен, Что ночь души моей - зарей освещена, Что в карточной игре с темна и до темна Выигрываю я дукатов сотни дюжин; Понять, что кошелек деньгами перегружен, Что кредиторам я долги вернул сполна, Что много в погребе французского вина И можно звать друзей, когда хочу, на ужин; Спешить, как некогда, побыть наедине С божественной Климен, не изменявшей мне,- О чем по временам я думаю со вздохом,- Иль, благосклонности добившись у Катрин, Забыться в радости хотя на миг один - Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом. ЯПОНСКИИ СОН Как-то раз, как-то раз Я по уши увяз Во сне, в бреду великом: Я влез на месяц молодой Над океанскою водой, Над Тенерифским пиком. Снилась мне, снилась мне В том невозможном сне Младых гишпанцев тройка: Под мышки головы зажав, Поскольку каждый был безглав, Куплеты пели бойко. Следом вдруг, следом вдруг Явился мне паук Британии поболе,- Он порывался взять реванш, Разгрызть пытался флердоранж, Ревмя ревя от боли. А внутри, а внутри Чудовищной ноздри Давид метал каменья И - краснорож, рыжебород - Терзал верзила роммелпот, Дрожа от вожделенья. Жуткий клык, жуткий клык Он метил каждый миг Воткнуть слону под ребра,- Он шар земной пронзал насквозь, Раскручивал земную ось И хохотал недобро. В страшный зев, в страшный зев Вместились, присмирев, Французские актерки,- При каждой кавалер француз,- Усердно услаждали вкус Напитками с Мальорки. Сквозь кишки, сквозь кишки Шли сотнями быки, А также - вот так штука! - Кареты мчались взад-вперед И было множество забот У юнкера Безбрюка. Под хвостом, под хвостом Приметил я потом Ряд гейдельбергских бочек; Испанский флот, войдя в азарт, В себя деньгами из бомбард Палил без проволочек. Из нутра, из нутра Пылал огонь костра: Там орден Иисуса Смолу готовил и свинец И мученический венец Сплетал для Яна Гуса. А спина, а спина Была распрямлена Мостом от зюйда к норду. И некто, вспухший и с горбом, Вопил, биясь о стенку лбом: "Кому бы въехать в морду?" Под скулой, под скулой Нагажена пчелой Была большая груда: От меду стался с ней понос,- И снял штаны ученый нос Для потрясенья люда. Под губой, под губой Стоял кабан рябой; Лупя ногою в брюхо, Залез мужик на кабана, А вслед за ним, пьяным-пьяна, Туда же влезла шлюха. Жуткий хвост, жуткий хвост, Что доставал до звезд, Мечом стоял тяжелым; И кровожадны, и толсты Там все английские хвосты Стояли частоколом. А клешня, а клешня Из адского огня Тащила ввысь Плутона, Чтоб там прибить его скобой, И звезды в ужасе гурьбой Летели с небосклона. Тут как раз, тут как раз В короткий миг погас Мой сон несообразный,- Заря всходила, я во тьме В неописуемом дерьме Лежал в канаве грязной. РАЗМЫШЛЕНИЯ, ИЗЛОЖЕННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ В ШЛЮПКЕ СРЕДИ ВОЛН МОРСКИХ, ВБЛИЗИ ОТ ЗОЛОТОГО БЕРЕГА (ГВИНЕЯ), ДЛЯ МОЕГО ДРУГА Н. Н. В сопровожденьи четырех Солдат и не вполне пригожих Одиннадцати чернокожих Плывет по морю Фоккенброх, За каравеллою враждебной Спешит, чтоб изловить воров, Чтоб оным всыпать будь здоров И тем исполнить долг служебный. Грозит тайфун, грозит мушкет, Ужо сейчас заварим дело... Однако где же каравелла? Смоталась. Жаль: была - и нет. Ну что ж: заминку не премину Использовать. Покой вокруг, - Письмо примите, милый друг, К окну присядьте, иль к камину, Иль в тень древесную, к ручью, Где прежде вместе мы сидели, Импровизируя рондели,- Оплачьте же судьбу мою. Вдыхая дым любимой трубки, В родном краю грустите вы; Я тоже закурил,- увы, Не дома, а в казенной шлюпке. О да, презреннейший металл Перепадать мне начал ныне: Немало золота в пустыне. Я бедным - был, богатым - стал. Но кровь все так же бьется в жилах; И мучает меня, как встарь, Очаровательная тварь, Которую забыть не в силах. По десять и по двадцать раз Ее желаю ежечасно, И в мыслях столь она прекрасна, Что недостойна смертных глаз. Печалюсь: Боже всемогущий! Когда же отдохнуть смогу На милом сердцу берегу От здешних мавританских кущей? Чудесным стало мниться мне Все, пережитое когда-то,- Мой друг, я вас люблю как брата, На расстоянье же- вдвойне. Судьба моя, судьба дрянная! Скорблю во сне и наяву. Забавно: я ревмя реву, Былые шутки вспоминая. Из памяти, из родника Пью с вожделением и дрожью: Свиданья с нашей молодежью Жду, кажется, уже века. Но, столько лет проведши в зное, Пускай не обратившись в труп, Ведь я сойду за старый дуб, А не за что-нибудь иное! Всему, всему жара виной - Здесь жарко, словно пекло рядом: Я скоро стану карбонатом,- Вернее, тощей отбивной. Так я пишу, в тоске по дому, Представьте мой плачевный вид: Полдневный зной меня коптит, Как пересохшую солому. Шесть лет без женщин проторчав, На что останусь я способен? Я буду мумии подобен, Пусть, как и прежде, величав! Но нужно ль наперед срамиться, Покуда в сердце у меня Толика юного огня И шарма прежнего частица? Я верю, будет нам дано, Доверясь божескому дару, Пожить, порифмовать на пару, Смеяться, ежели смешно. Дождаться б только дня отплытья Из этой чертовой страны, Когда ее со стороны Смогу безжалостно бранить я! Лишь довести б домой металл, Испив до дна сей мерзкий кубок! Пускай струится дым из трубок, А я гореть уже устал. Надеюсь, вы теперь не хворы. Когда вернусь, любезный друг, Жду встретить все такой же круг Приятелей; тот круг, который Еще цепочку дней и лет Нам славно скоротать поможет. Богатство счастья не умножит, И радости без друга нет! Но кто-то, озирая воды, Вскричал (а я-то грыз перо!): "Корабль по курсу!" - Ну, добро: Стихи останутся без коды. Ужо теперь в конце концов Сумею подойти впритирку, Поймаю и возьму за шкирку Проштрафившихся наглецов! Не дам, не дам ни дюйма спуску Ни каперам, ни кораблю: С товаром вместе изловлю И перцу выдам на закуску! Не сносят воры головы! Нам будет их корабль наградой! Адью! Да станет вам отрадой Все то, к чему стремитесь вы. ЭПИТАФИЯ ФОККЕНБРОХУ Здесь Фоккенброх почиет на века, Прокурен и продымлен до предела. Людская жизнь сопоставима смело С дымком, легко летящим в облака; Да, как дымок его душа взлетела, Но на земле лежать осталось тело, Как отгоревший пепел табака. ЯН ЛЕЙКЕН (1649-1712) ВИДИМОСТЬ Сну подобно бытие - Мчится, как вода в ручье. Кто возропщет на сие, Чей могучий гений? Люди тратят годы, дни На восторги, но взгляни - Что приобрели они, Кроме сновидений? Счастья не было и нет У того, кто стар и сед,- День ли, час ли - Глянь, погасли, Унеслись в потоке лет. Плоть, вместилище ума,- Лишь непрочная тюрьма, Все для взора Меркнет скоро, Впереди - одна лишь тьма. К ПРЕЛЕСТНЫМ ПЕСНЯМ ДЕВИЦЫ АППЕЛОНЫ ПИНБЕРГС Когда сиянье небосклона Явилось над земное лоно, Запела нежно Аппелона. Ночные грезы, где вы?.. Звучала песня девы, Рассеивая мрак,- В то время, как В природе песнь росла своя: Трель соловья. Он с песней девы спорил, Ей вторил - Не сестре ль? За трелью трель, Их- Тьма! Свистал, Цокал. Тих Весьма Стал Сокол - Нет хищника известней, Но и он пленился песней! Ко тверди голубой Наперебой Рвались напевы Соловья и девы, Нежно, властно Не смолкая. О Боже, сколь прекрасна Песнь такая! ПРИХОД РАССВЕТА Тебе, прекрасному, привет, Златых палат посол, Рассвет, Что постучался в ставни; Не медли, друг мой, за окном, Войди, благослови мой дом, Ты мой знакомец давний. Ты приглашения не ждешь, Легко и весело грядешь, Пришелец издалече,- Покуда в сумраке стою, Стучишься в комнату мою И радуешься встрече. Тебе во всем подобен тот, Кто водворил на небосвод Главнейшее светило,- Кто ждет в предутренней тиши Пред ставнями моей души, Не угашая пыла. Кто я такой? О скорбь, о страх - В гнилом дому червивый прах, И мною ад заслужен,- Но ждет Господь у этих стен, Не мыслит он, что я презрен, Что я ему не нужен. Войди же нынче, как вчера, Посланник вечного добра, Столь робкий поначалу, - Неси благую весть сюда, Что все заблудшие суда Ты приведешь к причалу. ВИЛЛЕМ БИЛДЕРДЕЙК (1756-1831) СВЕРЧОК Чудесно бытие Твое: Порою сенокосной Ты, славный полевой сверчок, С травинки нежной на сучок Спешишь за каплей росной. Пшеничное зерно Давно В амбары лечь готово; Ты слышишь - в поле серп звенит, Ты малой долей будешь сыт Обилия земного. На жатве, в молотьбе Тебе Крестьяне услужают: И твой веселый разговор, И звонкий лягушачий хор Их уши ублажают. Ты не взыскуешь бед,- О нет! - Как злобные невежды, Спешишь высоко ты вознесть О лете радостную весть, Селянам дать надежды. Заслушались, любя, Тебя Бессмертные богини, Венерой ты благословен, Напевом чистым слух камен Ты услаждаешь ныне, Не прерывай игру! В миру Удела нет чудесней: Ты, малая земная тварь, Взнесен над смертными, как царь, И продолжаешь песни. СОВЕСТЬ Что ты еси? Творца премудрая забава? Непостижимости незыблемая суть? Тебя приносит ночь,- ты рвешься к нам прильнуть И нам продиктовать - что право, что неправо. Ты, эфемерная над бездной переправа, Что ты еси, вещай! В тупик ведущий путь? Вращенье шестерен, что не дает уснуть? Томлений и надежд всечасная облава? Где пребываешь ты? Внутри или вовне? Царишь ли наяву? Мерещишься ли мне? Иль отраженье ты чужих страстей, не боле? И до ответа мне Всевышний снизошел: "Я есмь все то, что есть, и совесть - мой глагол, И он гласит тебе: страшись Господней воли". ЭВЕРХАРД ЙОХАННЕС ПОТГИТЕР (1808-1875) МАТИЛЬДА Голос лютни тихострунной Прозвучал Матильле юной Сквозь вечернее окно: Не закрыты была ставни, Схлынул вал жары недавней, Так прохладно, так темно! Ветерок скользил над нею, Гладил волосы и шею, Гладил плечи, осмелев, И струились из прохлады Сладкозвучные рулады И пленительный напев. Под окно из лунной пущи Вышел юноша поющий, Посреди ночных теней Дерзостно представши взору, - В дом, за шелковую штору, Пожелал проникнуть к ней. Все же деве было ясно, Что впускать небезопасно По ночам певцов к себе. Сердце тает, словно свечка: Береги свое сердечко, Не ответствуй их мольбе! Но стоял певец влюбленный На лужайке на зеленой, С лютней звонкой на весу,- Он не пел: "Склонись поближе!" Не шептал: "Впусти, впусти же!" Нет, он пел ее красу. Пел певец: "Какие брови! Как сдержу волненье крови, Если на уста взгляну? Каждый взгляд ее недаром Полон сладостным нектаром!* Как не подбежать к окну? Пусть доказано бесспорно, Что весьма любовь злотворна, Преисполнена тщеты - Но как сладостно, как славно Слышать, что на свете равной Не найдется красоты! И в окно она взглянула, И мигнула, и кивнула, И, смущения полна, Опуская взоры долу, Напевая баркаролу, Закружилась у окна. Но певец, упрям и зорок, Видел: меж оконных створок Показалась щель как раз... Хрустнул куст, расцветший пышно. Кто в окно скользнул неслышно - Неизвестно. Свет погас. СОЛДАТ ЕГЕРСКОГО ПОЛКА Эх, егерек, бедняга, Седеющий солдат, Слуга того же флага, Что сорок лет назад! Ты хворями тревожим, Но койка в доме Божьем Не для твоих седин,- Твой жребий безотраден, Казенный кошт не даден, Ты брошен, ты один. Пускай трешкот разгромлен, Влекомый бечевой,- Неужто так же сломлен И дух высокий твой? Питомцы неудачи, Вы вдоль дорог, как клячи, Влачитесь, егерьки, Шагаете без счета - Помог бы вам хоть кто-то, Да, видно, не с руки. Упрямый, седоглавый, Плетешься тяжело; Со дней военной славы Две сотни лет прошло Голландия, свободной Воспряв из пены водной, Поднять могла в гербе Ветрило с бечевою,- Отмстившая с лихвою, Благодаря тебе! Страна копила силу Врагам наперекор, Канату и ветрилу Покорствовал простор, Был величав и четок Приказ луженых глоток, И барки строем шли Вдоль берегов прекрасных Земель новоподвластных И вдоль родной земли! Но неудачный жребий Нам выпал в те года, Зашла, как видно, в небе Счастливая звезда. Упрямо шли к победе Чванливые соседи - Поди, останови! Хвала тебе, бедняге! Лишь ты огонь отваги Сумел сберечь в крови. Эх, егерек, не ты ли Отчизне был слугой? Ты дряхнешь, ты в могиле Стоишь одной ногой. Но есть иное благо, Есть честь и гордость флага, И вновь грядет рассвет: Над крепостною башней Не свял еще вчерашний Венец твоих побед! Еще настанет битва, Ты первым будешь в ней, - Да сбудется молитва Твоих тяжелых дней! Былые помни войны, Храни огонь, достойный Наследья твоего, - И в старости превратной Блюди свой опыт ратный, Живое мастерство! Эх, егерек убогий, Эх, егерек седой! Озарены дороги Счастливою звездой! И вдаль с тобою мчится К рассвету колесница, Ты, гордый и прямой, Стоишь в мундире новом, Стоишь в венке лавровом - Прими же грошик мой! ТАК И ЭТАК О, радость юного огня, Почтеннейшие! Навсегда Когда, усилий не ценя, Умчались юности года,- Я в горы шел,- когда меня Как их воспомню без стыда Манили кручи,- И сожалений? Чтоб там, в тени густой сосны, В конюшне стоя без седла, Познать величье вышины, Была лошадка весела, Где с осени и до весны Она не грызла удила Гнездятся тучи. В горячей пене. Воистину бывал я рад,, Сияли зеленью леса, Когда летел на землю град, Сверкала на траве роса, Небес багряный маскарад Мне улыбались небеса Мне был по нраву,- В начале мая, Но гром стихал, редела мгла, Так звонко пели соловьи, Заря благую весть несла: Но мне хотелось в забытьи Ушла зима, весна сошла Оплакать горести свои На мир по праву! Весне внимая. О, встреча с морем и волной, Быть может, мне претил покой, Когда палит июльский зной Я рвался в море сквозь прибой, И жаждет лист во тьме ночной Меня над бездною морской Почуять влагу, Валы качали; Но вал морской к прибрежью льнет, Вернувшись, я лишался сил, Прибой под скалами ревет,- Меня смущал мой юный пыл,- Веди ладью в водоворот, В забавах я не схоронил Яви от вагу! Свои печали. Как юный бог, спеша вдохнуть Звенел смычок в вечерний час, Грозу в подставленную грудь, Шли косари в веселый пляс, Плывешь, победоносный путь Неужто счастье каждый раз Во тьму нацеля, Лишь в танцах было? Чтоб без руля и без ветрил Благоухал высокий стог, Скользить, покуда хватит сил, В нем до зари проспать я мог Лететь, покуда не испил А на хрустальный ручеек Весь кубок хмеля! Луна светила. О, роскошь - в поле иль в лесу Порой из ближнего села С ружьем тяжелым на весу Навстречу мне девчонка шла, Умело выследить лису - Тропа всегда узка была Хвала добыче! Среди пшеницы, А если крупно повезет - А нынче - сколько ни шумят Под вечер сбить тетерку влет, Цветы, но их покров не смят, Кто в восхищенье не придет Навек увял роскошный сад От доброй дичи? Моей денницы. О, роскошь юношеских лет, Чуть свет с постели я вставал, Когда вела меня чуть свет Скорей, чем рог к охоте звал За раненым самцом вослед Но нет, я весел не бывал, Тропа оленья, Охотясь в чаще,- О, как он взоры мне ласкал, Печально брел по лесу я И посреди отвесных скал И слышал только гром ружья, Величья гибели искал, И крики соек у ручья, А не спасенья! И стон щемящий. Крыла у юности легки: О чем я думал в те года? Как сладостно надеть коньки При свете солнечном всегда И с ветром наперегонки Зеркальная равнина льда Лететь свободно, Всего чудесней,- Бежать по брызжущему льду, Звенела песня над катком: Забыть печаль на холоду, "Взгляни кругом, беги бегом", - В философическом бреду Но не томился ль я тайком Не гнить бесплодно! При звуках песни? О, как сверкает окоем, Нет, много лучше было мне Когда с подружкою вдвоем С друзьями - иль наедине - То спуск встречая, то подъем, Сидеть в домашней тишине Скользишь с опаской, И беззаветно И на бегу почуешь вдруг Внимать живительный родник Касание горячих рук, В словах проникновенных книг, И, слыша шуточки вокруг, Последних истин каждый миг Зальешься краской. Взыскуя тщетно. АЛБРЕХТ РОДЕНБАХ (1856-1880) МЕЧТА Плывут седые облака в лазури высоты. Глядит ребенок, погружен в мечты. И, изменяясь на лету уходят облака в мечту, они плывут, как сны точь-в-точь, прочь, прочь, прочь. Плывут седые паруса, торжественны, чисты. Глядит ребенок, погружен в мечты. И, уменьшаясь на лету, плывут кораблики в мечту, не в силах ветра превозмочь, прочь, прочь, прочь. Плывут миражи вдалеке, плывут из темноты. Глядит ребенок, погружен в мечты. И нагоняет на лету мечта - мечту, мечта - мечту, чтоб кануть в Лету, кануть в ночь, прочь, прочь, прочь. ЛЕБЕДЬ Прохладно; первая звезда в просторах замерцала; и в девственный глядится пруд небесное зерцало. В объятьях ночи и луны, сияние струящей, прекрасный лебедь на воде лежит, как будто спящий. Он гладь невинную крылом восторженно тревожит, и пьет, и грезит, как поэт, и прочь уплыть не может. Ему ответит на любовь печаль воды озерной, и образ отразит его - хрустальный, иллюзорный. И лебедь в озеро влюблен, безмолвствуя во благе, - но не бесчестит никогда его невинной влаги. (Дитя, вот так и я творю, когда закат увянет, когда невинный голос твой в мое сознанье канет.) ОРБЛ Вершину как престол избрав, торжественная птица взирала в небо, чтоб затем в просторы устремиться. Но ядовитая змея всползла на каменные кручи, и, лишь собрался царь высот уйти в полет могучий, змея вокруг его груди предательски и злобно, блеснув на солнце, обвилась, стальной петле подобно. Летит орел, а с ним - змея, что меж камней лежала, и в грудь орлу сочится яд отравленного жала. О честолюбец, возлети в простор, в пучину света - и не ропщи, что смерть близка: таков удел поэта! МИР Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь. Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь. Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный, остановился и застыл у каменной колонны. И долго около дверей ключами он бренчал, но сам, казалось, ничего кругом не различал, как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле, трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели, фонарь немного приподнял, и видит в тот же миг: стоит вблизи от алтаря еще один старик,- как Голод, худ, как Смерть, согбен, но - все же был высок он, в седой копне его волос светился каждый локон; исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он, как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен. Сурово инок вопросил, едва его заметил: "Что ищешь?" - "Мира!" - в тишине чужак ему ответил, вздохнул и в нишу отступил, к колонне, - там темно. Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но, постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери: пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери. MACTE ANIMO Я ничего не должен знать о женщинах на юге, что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге, несут безлистым деревам в безвыходной мольбе плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе. Ты ль это,- слышу каждый час в груди твой хрип свистящий,- ты ль это, червь, грызущий плоть,- смертельный рок, висящий над светлой юностью моей? - Я все отдам навек, но не тебя, моя душа, орешины побег! Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня, - о радость, о тепло, о свет, о благодать Господня,- моя страна... моя любовь... жизнь, юность, счастье... Брат, не рассуждать... Бери клинок, погибни, как солдат! ВИЛЛЕМ КЛОС (1859-1938) МЕДУЗА Взирает юноша с мольбою страстной На божество, на лучезарный лик, И тяжких слез течет живой родник, Но изваянье к горю безучастно. Вот обессилел он, и вот - напрасно - Он рвется в смертный бой, но через миг Он побежден, и вот уже поник,- А камень смотрит хладно и ужасно. Медуза, ты, лишенная души,- Верней, душа твоя прониклась ядом В бесслезной, нескончаемой тиши,- Пускай никто со мной не станет рядом, Но я склоню колени - поспеши Проникнуть в душу мне последним взглядом. ВЕЧЕР Куртина в ясных сумерках бледна; Цветы еще белей, чем днем,- и вот Прошелестел за створками окна Последней птицы трепетный полет. Окрашен воздух в нежные тона, Жемчужной тенью залит небосвод; На мир легко ложится тишина, Венчая суеты дневной уход. Ни облаков, ни ветра нет давно, Ни дуновенья слух не различит, И все прозрачней мрак ночных теней,- Зачем же сердце так истомлено, Зачем оно слабеет,- но стучит Все громче, все тревожней, все сильней? *** Я - царь во царстве духа своего. В душе моей мне уготован трон, Я властен, я диктую свой закон И собственное правлю торжество. Мне служат ворожба и колдовство, Я избран, возведен, провозглашен И коронован лучшей из корон Я - царь во царстве духа своего. Но все ж тоска порою такова, Что от постылой славы я бегу: И царство, и величие отдам За миг один - и смерть приять смогу: Восторженно прильну к твоим устам И позабуду звуки и слова. АЛБЕРТ ВЕРВЕЙ (1865-1938) ТЕРРАСЫ МЕДОНА Далекий город на отлогих склонах, ни шороха в легчайшем ветерке. Прислушался - услышал смех влюбленных, гуляющих вдвоем, рука в руке. Неспешным взором тщательно ощупал незыблемые профили оград, отягощенный облицовкой купол, старинный водоем, осенний сад. И на руинах каменных ступеней болезненно осознаю сейчас, что мертвые предметы совершенней и, как ни горько, долговечней нас. МБРТВЫЕ В нас мертвые живут, мы кровью нашей питаем их,- в деяньях и страданьях по равной доле им и нам дано. Мы вместе с ними пьем из общей чаши, дыханье их живет у нас в гортанях, они и мы - вовеки суть одно. Да, мы равны - но мертвые незрячи; одним лишь нам сверкает свет Вселенной, одним лишь нам дороги звезд видны. Вовеки - так, и никогда - иначе, и оттого для них вдвойне бесценна мечтательная тяжесть тишины. СОЗВЕЗДИЕ Была темна дорога, словно ров. Он знал, что в зарослях таятся змеи. Бледнел закат полоской вдалеке. И он ступил, спокоен и суров, на узкий путь - и разве что сильнее свой виноградный посох сжал в руке. И мнилось, что огромную змею он убивает в тусклом звездном свете, на небе встав над нею в полный рост. И так, у эмпирея на краю, его обвили золотые плети мерцающего лабиринта звезд. *** Скорби и плачь, о мой морской народ! Еще недели две, тревожных даже,- продав улов, при целом такелаже, себя счастливым счел бы мореход. Но тени над прибрежиями виснут, и воет шторм, за валом вал валя, что возразит скорлупка корабля, когда ее ладони шквала стиснут? Трещит канат, ломается бушприт, летят в пучину сети вместе с рыбой, на борт волна ложится тяжкой глыбой и дело черное во тьме творит. Пусть вопль еще не родился во мраке, лишь пена шепчется, сводя с ума, но борт хрустит, ломается корма... Качай, насос! Вода на полубаке! Придет рассвет, но нет спасенья в нем, кораблик вверх глядит пробитым трюмом, и женщины с усердием угрюмым глядеть на море будут день за днем. Лишь гулкой тишиной полны просторы. Мы - нация бродяг в стране морской, нам неизвестны отдых и покой, и зыбко все, и нет ни в чем опоры. АДРИАН РОЛАНД ХОЛСТ (1888-1976) ОСЕНЬ Плывет меж веток полночь тяжело, а я - внизу. Томление. Усталость. Так с вечера опять и жизнь умчалась, и лето отошло. Я думаю о бешеной борьбе, о взлетах и падениях случайных, и вечности, о ветре и о тайнах, что мир несет в себе, о ветхости престолов и жилищ, о бедствиях царей, лишенных власти, об уцелевших отпрысках династий, бежавших с пепелищ, и обо всем, что навсегда мертво, о чужеземцах, что прошли, как тени, о странствиях минувших поколений и о конце всего, - да, наступил конец, и снова мы покорны увяданию, и снова печально вспоминаем свет былого, встречая стяги утра, что сурово возносятся из тьмы... О древних мифах, о добре и зле, о ней и о себе... о жизни, смерти... о всех о нас, о вечной круговерти на сумрачной земле. ПРИНЦ, ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ПРОШЛОГО Где шлем его лежит и часа ждет? Кираса где? Не стоит разговоров. Пусть мертвая эпоха отойдет. Под низким небом - только шум раздоров, стенанья, брань, бряцанье луидоров еще слышны. Все прочее - не в счет. Все прочее: осанка, и рука, и сердце, что тщеславием томилось открыто, а порой исподтишка, что, воздавая милость и немилость, в кровавой жатве преуспеть стремилось, ведя вперед отборные войска. Конде Великий, взоров не склоня, пред нами возвышается сурово. Сменялись войны - за резней резня, - но он вернулся, юн и строен снова. Постигнуть нас его душа готова; как взглянет он на вас и на меня? Уходит день, кругом ни звука нет, лишь где-то вдалеке играют дети, но тот, кто к нам шагнул из бездны лет, стоит и ждет в холодном зимнем свете. По истеченьи четырех столетий он сам своим вопросам даст ответ. Он взор косит угрюмый, ледяной, и никакая боль его не ранит, - скопец духовный, злобою больной, он и продаст, и бросит, и обманет истерзанный народ, который занят кровавой и бессмысленной войной. Во всем разочарованный давно, он рот кривит и замышляет злое. Короткий зимний день глядит в окно и гаснет - и в тяжелом снежном слое, там, за окном, покоится былое; грядущее же смутно и темно. ВНОВЬ ГРЯДУЩЕЕ ИГО Сначала страх, и следом - ужас. Все - слышно. Истреблен покой. И шторм, в просторах обнаружась, грядет. Надежды никакой на то, что гром судьбы не грянет, Молчат часы, - но на краю небес - уже зарницы ранят юдоль сию. Отчаянная и глухая, ничем не ставшая толпа, от омерзенья иссыхая, кружит, презренна и тупа, по ветхой Западной Европе, - но только в пропасть, в никуда, беснуясь в ярости холопьей, спешит орда. Себя считая ветвью старшей и, оттого рассвирепев, бубня глухих военных маршей пьянящий гибелью напев, им остается к смерти топать, - в разливе гнева и огня порабощенных - в мерзость, в копоть гуртом гоня. Теперь ничто не под защитой, - но все ли сгинет сообща. Затем ли Крест падет подрытый и рухнет свастика, треща, затем, чтоб серп вознесся адский, Европа, над твоей главой - сей полумесяц азиатский там, над Москвой? 12 августа 1939 гола. ГРОЗА Грядет гроза и судный меч подъемлет, темнеют побережья и отроги. Вкруг сердца замыкаются дороги, и одинокий ждет, и чутко внемлет, он долго от окна уйти не хочет, и словно ждет назначенного срока, и слышит: тяжкий голос издалека угрюмо и задумчиво рокочет. Он смотрит в глубь себя, дрожа от страха, где в нем покойник ожидает спящий; в предощущеньи молнии разящей он знает - для него готова плаха и приговор - он мечется в кошмаре, он жаждет жизни, к смерти не готов он, он жутким одиночеством закован и вопиет о неизбежной каре... Из бездны восстают на гребне шквала пророчества, что сделались законом, и вихрь ужасен реющим знаменам вкруг темных стен, - и страстью небывалой охвачен человек - стать пеплом, тенью, чтоб были все влечения разбиты, чтоб не искать в себе самом защиты, во снах и грезах - но его моленью ответа нет, призывы бесполезны, во всезабвенье все бесследно канет - и он на запад горько руки тянет, где ждет душа первоначальной бездны, - над сердцем, пламенеющим в испуге, кричат деревья, черные от влаги, и на ветру трепещущие флаги развешивает дождь по всей округе... И суд, никем вовеки не обманут, вершится вспышкой молнии блестящей: и человек, и в нем покойник спящий, вдвоем к концу времен сейчас предстанут. ЛЮБОВЬ СТРАННИКА Друг с другом будем мы нежны, дитя, о горечь нашей жизни одинокой, что с древним ветром осенью глубокой летит меж звезд, как листья, шелестя. О, мы с тобою будем лишь нежны, слова любви да будут позабыты: столь многие сердца уже разбиты и ветром, словно прах, унесены. Мы - как листва, что, тихо шелестя, покоится на ветках в сонной дреме, - и все неведомо на свете, кроме того, что знает ветер, о дитя. Мы оба одиноки - потому я взгляду твоему отвечу взглядом, и меж последних снов мы будем рядом, в молчанье погружаясь и во тьму. Уйдет любовь, под ветром шелестя, а ветер принесет еще так много, - но прежде чем нас разлучит дорога, друг с другом будем мы нежны, дитя. ЛИЛИТ Куда влекла меня, в какие бездны, чащи упасть, уплыть, - в звериной радости какой манил в забвенье мрак ее очей пьянящий, порочных губ изгиб, - обманчивый покой, с которым возлежа, она со мной боролась, даря и боль, и страсть, - где и в какой ночи повелевал пропасть поющий голос? Громады города ломились в стекла окон; ждала меня во тьме, не открывая глаз; что ведала она, замкнувшись в плоть, как в кокон, о древней тайне, глубоко сокрытой в нас? О чем шептал ей мрачный бог, ее хозяин, из кровеносной мглы; один ли я, влача желаний кандалы, был с нею спаян? И обречен не размышлять, верша поступок, и в исступлении сдаваться на краю стигийских рощ, где свод листвы охрян и хрупок,