шь. Вот здоровый инстинкт нашего народа. Ладно, тогда я скажу тебе: к черту предков. Это я сам решил, теперь... Решил пойти в народ, побрататься с народом, понимаешь? Я народник... ХХ. Чего, чего? АА. Народник. Понятие из девятнадцатого века. И идея той же эпохи... Нужно идти в народ, ибо в народе сила... ХХ. Сказки. АА. Да, таков здоровый народный скептицизм. Еще немного, и я уверую в идеи народничества. Столько в вас достоинств: природный инстинкт, ощущение истины, способность к самокритике... Ну, тогда... Может, я социалист? ХХ. Смеешься. АА. Ну хорошо, оставим мистическое чувство вины, искупление каких-то там грехов, совершенных предыдущими поколениями. Оставим народническо-националистические грезы. Ну а что, если я хочу просто жить по научному. Рационалистически и прогрессивно. Ты - двигатель истории, и потому нет ничего странного в том, что я пью с двигателем водку. Что я с передовым классом варю себе яйца вкрутую, хожу по комнате в исподнем и рожу общим полотенцем утираю. Об этом ты не подумал? ХХ. Нет, тут не то. АА. Почему же нет? ХХ. А я видал таких. Ходит тут к нам на работу один, в канаву залезает. Обходительный. Грубого слова не скажет, где там. Все улыбается, подмазывается, листовки раздает, разъясняет... АА. А я не разъясняю. ХХ. Нет. АА. И бываю груб с тобой. ХХ. Еще как! Все тебе не так. То одно, то другое... Кроешь меня, только пыль летит. Сразу видно, что барин, а никакой не социалист. АА. Ха, тебя, я вижу, не проведешь. ХХ. Хе-хе, не так-то уж я прост. Насквозь вижу! Социалиста сразу распознал бы. Так скажи, что же ты такое... АА. Но, может, я все-таки провокатор? ХХ. А-а-а... только не для меня. Слишком я мелкая букашка. У власти нет ко мне дел. Что тут, что там - я одинаково вкалываю. Был бы ты провокатор, не сидел бы тут со мной. Пошел бы к другим. К тем, что поважнее. К профессорам или к тем, которые политические. Которые думают. АА. А ты не думаешь? ХХ. Что я там думаю - неважно. Вот думаю, чтобы заработать, о детишках думаю, о бабе... Иной раз о девках... Нормальная вещь, каждый о таком думает, и для власти нет в этом никакого интереса. Лишь бы я не подпрыгивал, сидел тихо и тогда им все равно, что я там себе думаю. Зачем на меня тратить провокатора? АА. А ты никогда не думал о свободе? ХХ. То есть, что? АА. Ну, чтобы быть свободным. ХХ. Как это? АА. Ну, например, чтобы говорить, что думаешь. ХХ. Да я тебе уже сказал, что я думаю. И еще раз могу повторить. Говорить я могу с утра до вечера, мне власть совсем не запрещает говорить, что я думаю. Какие там мои мысли... АА. А ты никогда не подумывал о том, чтобы мыслить больше? ХХ. Думать о том, чтобы мыслить? АА. Можно это и так назвать. ХХ. Нет уж, не такой я дурак. АА. Мысли - это не глупость. ХХ. Смотря какие. Был у нас в деревне один полоумный. Ничего не делал, потому что ни на что не годился. Даже корову пасти не мог. Ни дома, ни семьи, только тем и жил, что люди подадут. Так что же он делал, раз он ничего не делал? О чем он думал? О чем мог он думать, если ничего не умел и не работал? Он думал только о том, чтобы мыслить, только о мыслях думал. А разве он был умный? Нет, он был глупый. Он был полоумный. АА. Но зато он был свободен. ХХ. А-а, я понял. Ты поп. АА. Я? Ты, должно быть, шутишь. ХХ. Ты такой поп, который насчет свободы. Мне еще тогда показалось, как ты за пиджак меня тряс. Поп-законоучитель. Приходит такой и говорит: видите эту власть? Это дьявол. Вы дьяволу не служите. Вы служите Христу. А что он такое, этот ваш Христос, где он сеть? Ты мне покажи его. Свобода? А какая она, эта ваша свобода, что она такое? Я знаю только одну свободу - когда мне на работу идти не надо. В воскресенье - я свободный. Ты мне сделай семь воскресений в неделю, так я тебе руку поцелую, как самому Христу. Семь воскресений, но оплаченных! АА. А если бы я отнял у тебя даже это единственное воскресенье? ХХ. Ты? А чего ты можешь! Ничего ты не можешь. Ты мне не можешь ничего ни дать, ни отнять. Ты только на кровати можешь лежать и с кровати проповедовать. Кроватный апостол. Святой Симеон-кроватник. АА. Я не могу, зато власть может. ХХ. Тогда, значит, с властью надо по-хорошему. Раз она может отнять, то может и дать. Ведь ты не любишь власть? АА. Не слишком. ХХ. Потому-то и она тебя не любит. А знаешь, почему ты ее не любишь? АА. Любопытно. ХХ. Потому что перед властью ты не лучше, чем я. Со всеми твоими школами и книжками... Ты перед властью такой же дурак, как и я. Раз есть одна власть, то перед ней каждый одинаково портками трясет, и все тогда равны. Перед властью все равны. АА. Как в писсуаре. ХХ. Да хоть бы и так. Я не такой нежный. АА. Браво, дай мне тебя обнять! ХХ. За что? АА. За то, что ты меня не подвел. Я рассчитывал на тебя и не обманулся. Именно такой, как ты, был мне необходим. Идеальный раб. ХХ. Так, значит, ты не поп? АА. Нет. Хотя, признаюсь, были у меня миссионерские наклонности. Пока я не осознал... Но ты не пугайся, такое больше не повторится, я не стану обращать тебя в истинную веру. То была лишь мимолетная слабость, минутный соблазн благородства, обыкновенная человеческая непоследовательность. В действительности же я совсем не чувствую в себе миссионерского призвания. И, кроме того, твое обращение в истинную веру не в моих интересах. ХХ. Значит, ты за власть? АА. Тоже нет. Мой случай совершенно особый. Идеальный раб нужен мне вовсе не в утилитарном смысле. Я нуждаюсь в тебе, как в модели, как в примере, как в напоминании... Особенно здесь. ХХ. Снова ты чего-то крутишь. АА. Теперь я уже ничего не кручу. Ты спрашивал меня, кто я, собственно, такой и что тут с тобой делаю. Теперь я могу это сказать - я рыцарь последнего шанса, и, знаешь, кто мой последний шанс? Ты. ХХ. Кто я? АА. Мой последний шанс, моя муза, мое вдохновение... ХХ. А ты, случаем, не педик? АА. Вот, послушай. Все это началось еще там, у нас. Ты был прав, говоря, что перед диктатурой все равны. Прошло, однако, много времени, прежде чем я постиг эту истину. А с какой легкостью далось тебе это открытие, с какой простотой констатировал ты столь очевидный факт... Я завидую тебе. Христианская покорность бывает порой дороже любого интеллекта. ХХ. А я тебе говорил, не такой уж я глупый. АА. Просто поразительно, как человек в общем-то толковый, подобный мне, не желает замечать самой очевидной истины, если эта истина ранит его тщеславие. В начале я кривлялся, как обезьяна в клетке. Раскачивался на хвосте, с разбегу перепрыгивал со столба на стену и со стены на столб или, когда мне дарили орех, пытался влезть в скорлупу, чтобы там, внутри, чувствовать себя властелином бесконечных просторов. Много времени утекло, пока, отрешившись от всяческих иллюзий, я не пришел к очень простому выводу: я - всего-навсего обезьяна в клетке. ХХ. Обезьяны смешные, я их видал в зверинце. АА. Ты прав. Обезьяны в клетке могут быть очень смешны. Так вот, когда я, наконец, осознал, что я и есть такая обезьяна, то начал сам над собой смеяться и смеялся до тех пор, пока меня от смеха не замутило и слезы не полились по моей физиономии. И тут я понял, что мое паясничанье меня уже не забавляет, хотя зрителей и сторожей оно забавляло настолько, что они бросали мне все больше конфет и орехов. От конфет мне становилось тошно, а в скорлупе я поместиться не мог. И тогда я понял - для обезьяны нет иного пути, как только: во-первых, признать, наконец, что ты обезьяна... ХХ. Вот, вот... АА. И, во-вторых, из своего обезьяньего и рабского состояния черпать если не гордость, то, по меньшей мере, мудрость и силу. ХХ. От обезьяны? АА. От обезьяны, дорогой мой, от обезьяны. Разве люди не произошли от обезьян? ХХ. Нет. АА. Это ты так думаешь, а наука утверждает другое. Так вот, если люди происходят от обезьян, то я - обезьяна - принадлежу к аристократии человечества. Во мне, униженной, посаженной на привязь обезьяне, в моем рабском состоянии, заключены всеобъемлющие знания о человеке. Знания в чистом виде, не замутненные случайностями прогресса и освободительными порывами. Первичные знания. И тогда я решил воспользоваться этим шансом, Я - обезьяна в клетке - решил написать книгу о человеке. ХХ. Обезьяна писать не умеет. АА. В особенности, если она в клетке. Согласен. Но это обнаружилось уже позднее. А я тем временем был ошеломлен новой перспективой. Я решил написать книгу о человеке в чистом виде, то есть о рабе, то есть о себе, - труд всей моей жизни, единственный в своем роде, первый в мире. Кал, скорлупа и другой мусор, все чем был усеян пол моей клетки, вдруг засверкало, подобно бриллиантовой россыпи. Какое богатство! Я сказал себе: мы не имеем ничего, но зато у нас есть рабство. Оно и есть наше сокровище. Что знают об этом другие? Те, что живут здесь? Они уже все написали, все прочитали, но о самом главном они не знают ничего. Вся литература о рабстве или фальшива, или бессмысленна. Она создана либо миссионерами, либо вольноотпущенниками, либо, в лучшем случае, рабами, мечтающими о свободе, то есть уже не вполне рабами. Что знают они о рабстве всеобъемлющем, о таком, которое обращено внутрь себя, лишено соблазна переступить свою собственную границу? О рабстве, которое питается самим собой. Что знают они о радостях и печалях раба, о рабских верованиях, таинствах и обычаях. О рабской философии, космогонии, математике... Ничего они не знают, зато я знаю все. И обо всем этом я решил написать. ХХ. И написал? АА. Нет. ХХ. Почему? АА. Потому что боялся. (Пауза.) Ты не спрашиваешь, чего я боялся? (Пауза.) Правильно. Я же беседую с земляком, с моим сиамским близнецом... Достаточно того, что я боялся, но ведь чтобы написать, я не должен был бояться. И вот тогда, чтобы не бояться, я бежал. ХХ. Ну и что, пишешь? АА. Пока нет. ХХ. Почему? АА. Потому что уже не боюсь. ХХ. На тебя не угодишь. АА. Форменная квадратура круга. Стремясь воспользоваться единственным своим шансом, я его утратил. Бежав, перестал быть рабом. Распылился, растворился в свободе. Утратил свою тему и, что еще хуже, утратил потребность в этой теме... Теоретически я все еще знал, чего хочу, но во мне не оставалось уже ни стремления, ни потребности. И тут, на мое счастье, я встретил тебя. ХХ. А мне-то что до твоих дел. АА. О, ты такой, каким я был раньше, пока не перестал таким быть. Ты - как метеор, который упал с неба и замер, глубоко зарывшись в землю. Неизменный, невосприимчивый к окружению, пришелец из другого мира, минерал с чужой планеты. Ты, к счастью, продолжаешь оставаться рабом. ХХ. А ну, кончай обзывать меня! АА. Продолжаешь, продолжаешь, твои протесты напрасны. Для меня ты просто с неба свалился, как модель, как вдохновение. В тебе я возрождаюсь как раб. Ты мне возвращаешь мое прежнее состояние и пробуждаешь во мне гаснущее стремление к самоанализу. Благодаря тебе я, наконец, напишу свое великое произведение. Теперь ты знаешь, для чего я в тебе нуждаюсь. ХХ. И вовсе не для этого. АА. Разве стал бы я добровольно сидеть тут с тобой, в этом, как ты сам выразился, дерьме, если бы не двигал мной столь великий замысел, грандиозная миссия? ХХ. А я говорю - не для этого. АА. Ну, тогда для чего же я здесь с тобой сижу? Для чего, по-твоему? Ну, скажи мне, будь добр. ХХ. Тебе просто поговорить хочется... АА. Как, как? ХХ. Обыкновенно, поговорить со мной. АА. А о чем же это можем мы друг с другом разговаривать? ХХ. Да хоть бы о мухах. О мухах, о мухоловках... Про то, как сейчас у нас... Как было... Поговорить, повспоминать - обыкновенное, человеческое дело. С кем тебе еще говорить, как не со мной? С ними? (Показывает на потолок.) АА. Нет! ХХ. То-то и оно, что нет. Чего они знают. А земляк земляка всегда поймет. Что ты мне морочишь голову всякими там рабами. Тебе поговорить хочется, просто, по-людски. Про лето, про зиму... Про то, что у нас едят, что пьют... Нормально поговорить, как свой со своим. АА. Неправда! У меня великий замысел, я... мое произведение... ХХ. Та-та-та, произведение. Да разве я не вижу, как ты вертишься, когда мне письмо из дому приходит? Идешь тогда в угол и читаешь книжку вверх ногами. Аж смотреть жалко. Ты-то писем ниоткуда не получаешь. АА. Не получаю, потому что не нуждаюсь. ХХ. Да, да. Не получаешь, потому что никто тебе не пишет. Ни ты никому, ни тебе никто. Вот и придумал, что напишешь какую-то книжку. Да ты и книжки-то никакой не напишешь, хоть и сильно грамотный. Может, оно и лучше, да и о чем тебе писать, горе ты мое? АА. О тебе. ХХ. Совсем и не обо мне, а о какой-то пакости. А кому и на что это нужно? АА. Людям. ХХ. У людей своей пакости хватает, им твоя не нужна. АА. Правда людям всегда нужна. ХХ. Да только не такая пакостная, как твоя. АА. Боишься, что напишу плохо о тебе? ХХ. Ничего ты не напишешь. АА. Почему? ХХ. Слишком долго валяешься на кровати. АА. Я пока что собираюсь с мыслями, изучаю... ХХ. Ну да, конечно, как же. АА. Но скоро уже начну. Может, даже завтра? ХХ. И ни завтра, и ни послезавтра. Знаю я тебя. АА. Ну, тогда через год, через два... Это не имеет значения. Главное, чтобы произведение созрело. И тогда оно принесет плоды. ХХ. Не поспеет. АА. Время терпит. Я останусь с тобой столько, сколько будет необходимо. ХХ. Вот ты и оставайся, зато я не останусь. АА. Никуда ты отсюда не переедешь. Кто тогда будет платить за тебя. ХХ. А я и не перееду, я ворочусь. АА. Куда? ХХ. Домой. Куда же еще? Мне есть куда воротиться. Я ворочусь, а ты останешься здесь. Без меня. Ведь ты не можешь воротиться. Ты уже никогда не воротишься. (Пауза.) Ну что, нечего тебе сказать? Пауза. АА. Когда? ХХ. Когда охота будет. Еще посижу тут немного, подзаработаю, и - только меня и видели. Я-то всегда могу воротиться. АА. Нет, ты тоже не вернешься. ХХ. Я? Это еще почему, никому и в голову не придет... Я не политический. АА. Пока что. ХХ. Я-то не боюсь. Я чистый. АА. Ты уверен? ХХ. А чего мне бояться? Это ты бойся. У меня совесть чистая. АА. Ты говоришь, что я не пишу писем. Да, действительно. Говоришь, что не напишу книгу. Может быть. Но я могу написать кое-что другое. ХХ. Чего еще? АА. Донос. Пауза. ХХ. Я против власти ничего такого не сделал. АА. А кто водит дружбу с предателем, перебежчиком, врагом государства, то есть со мной? Случайно, не ты? ХХ. Нет! АА. Как же нет, ты живешь со мной в одной комнате. ХХ. Сперва доказать надо. АА. Доказательства будут, когда я напишу. Достаточно нескольких слов, даже анонимно... Сам хорошо знаешь, что достаточно. И тогда - прощай, домик в саду, прощайте, жена и детки... ХХ. Да за что? АА. И ты еще спрашиваешь? Вот, пожалуйста, сразу видно, насколько ты политически разложился. Что ж, ничего странного, мое влияние... С кем поведешься... Ты забыл уже, что достаточно дышать одним воздухом с такой язвой, как я, чтобы заразиться? А ты еще беседы со мной вел, водку пил... Кто тебя знает, о чем ты там со мной говорил, свидетелей нет. Разве для того тебе разрешили поехать за границу, чтобы ты водился с анархистом? ХХ. Не можешь ты так со мной. АА. Почему нет? ХХ. Ведь у меня жена и дети. АА. Тоже мне - новость! Я же первый о них и вспомнил. Да, у тебя жена и дети, и именно потому ты к ним не вернешься. К чему подвергать опасности семью. Ну как, остаешься со мной? (Пауза.) Останешься, останешься, я уже вижу, что останешься. Будешь к Рождеству подарки детям посылать, они это любят. А что касается жены... Ты уверен, что она так уж сильно в тебе нуждается? ХХ. Нет... АА. Вот видишь, как хорошо все складывается... Слышен звук приближающейся сирены. ХХ. Горит где-то. АА. Надеюсь, не здесь. ХХ. У нас? АА. Нет, не у нас. У нас - означает далеко отсюда. Здесь - означает в этом доме. Звук сирены нарастает. ХХ. Тут ничего не горит. АА. Но загорится еще. Ты когда-нибудь слышал о Нероне? ХХ. Нет. АА. Это был римский император, который со скуки поджег город. ХХ (с внезапной заинтересованностью). Поджег? АА. Он, конечно, мог себе это позволить, поскольку был единственным свободным человеком своего времени. Так что можешь себе представить, как ему было скучно. Вся сумма свободы в одном человеке, чудовищно! Ничего странного, что он этого не вынес, бедняжка... (ХХ обходит все помещение, обстукивает стол и стулья, разбрасывает ногой журналы по полу.) А теперь перенесемся в нашу эпоху. Здесь, в республике, каждый понемногу свободен, меньше, правда, чем император, но зато больше, чем его подданные. Так что каждый скучает пропорционально отпущенной ему свободе. Но, что еще хуже, каждому скучно из-за скуки всех остальных скучающих... Что ты ищешь? ХХ. Ничего, ничего. АА. Таким образом, сумма скуки осталась та же самая. Зато шансы поджога со скуки возросли пропорционально числу лиц, пользующихся свободой. И если некогда эти шансы можно было, по скромным подсчетам, представить как один к миллиону, то в наше время они составляют миллион к одному. Иными словами, в пожаре можно нисколько не сомневаться. Что ты делаешь? ХХ (который тем временем достает из-под кровати свой чемодан и заворачивает подушку и одеяло). Собираюсь. ХХ. Сам же говоришь, будет пожар, разве нет? АА. Но не здесь. Пожар начнется наверху, у свободных людей. А здесь, внизу, живут люди императора. ХХ. Все равно. АА. Совсем не все равно. Это не наш пожар. Это их пожар. ХХ. Тоже годится. АА. Но это не пожар императора. Это пожар республики. ХХ. Ну и пусть. АА. У нас нет прав на этот пожар. Нам не следует вмешиваться не в свое дело. Можем, самое большее, постоять под лестницей и понаблюдать снизу, как и подобает рабам. Вид снизу тоже имеет свои преимущества. Например, женщины, бегущие от пожара... Ты получишь великолепную возможность... А кроме того? Что нам до их пожара? И дом это не наш, и свобода не наша. Не суетись, оставь свое барахло. (АА наливает коньяк, с кружкой в руке переходит на левую сторону сцены, встает лицом к залу, боком к ХХ. Тот оставляет чемодан, узел и пса Плуто возле двери и оборачивается к АА.) Я пью за тех, кто не имеет права поджечь себя сам и потому они вынуждены ожидать, пока не воспользуется своей привилегией император. И вот они ждут, в тишине и во мраке, в ходе и оцепенении, пока не озарит их и не согреет эта прометеевская феерия, этот последний, великодушный дар императора. Да, господа. Пока не озарит и не согреет. Ибо ничто так не озаряет и не согревает нас, верноподданных, как хороший, мастерски разожженный пожар. За наших братьев! (Поднимает кружку. Тем временем звук сирены достигает своей кульминации. ХХ гасит свечу. Какое-то время царит полная темнота. Внезапно лампочка загорается ярким, резким светом. Сверху доносится громкий радостный возглас "Ааааа", как это обычно бывает, когда группа людей, собравшихся в одном помещении, приветствует появление света после полной темноты. Теперь АА и ХХ стоят друг против друга лицом к лицу, АА с поднятой кружкой, а ХХ с занесенным для удара топором. Неподвижная сцена, длящаяся в течение нескольких секунд. АА приближается к ХХ и подает ему кружку. ХХ опускает топор и принимает кружку.) Ну, поехали. ХХ. Никакого пожара нет. АА. Это не обязательно были пожарные. Могла быть и полиция. ХХ. Ты же говорил - пожар. АА. Гипотеза. Могла быть и забастовка. ХХ. Электричества? АА. Водопроводчиков и электриков. Потому и воды не было. (Пауза.) Ты хотел меня убить? (ХХ утвердительно кивает.) Понятно. Решил, что будет пожар. Огонь уничтожит следы, труп сгорит, никаких улик. Я исчез в результате пожара. Ну и ну, не предполагал в тебе подобной сообразительности. (Наливает коньяк в другую кружку, стоящую на столе.) Но скажи, ты что, действительно поверил, что будет пожар? Поверил в то, что я говорил о пожаре... буквально? ХХ. Нет. АА. Тогда как же?.. (ХХ достает из кармана спички, подбрасывает коробок на ладони, снова прячет спички в карман.) Смотрите, смотрите-ка, час от часу не легче. Значит, не только убийство, но еще и поджог. (Поднимает кружку.) За мое здоровье. (Оба пьют.) Так ты поверил, что я... Ты и сейчас полагаешь, что я мог бы написать донос? ХХ. А почему нет? (Садится на левый стул.) АА. Может, ты и прав. Черт его знает, на что бывает способен человек, ручаться нельзя. Но только я не написал бы. И вовсе не потому, что не смог бы, а потому лишь, что это излишне. Ты и так не вернешься. Тебе еще нужен топор? (ХХ молчит.) Ни за что не вернешься; если бы ты даже убил меня из страха перед доносом, все равно не вернулся бы. Зачем же мне тогда писать донос? Успокойся. Я не стану писать. ХХ. Нет? АА. Нет. Дай мне это. (Встает и берет из руки ХХ топор, относит его в угол.) И благодари Бога, что тебя постигла неудача. Что бы ты без меня тут делал, один... Разве не лучше, что остаемся вместе? ХХ. Я тут не останусь. АА. Останешься, останешься, хотя и не осознал еще этого. ХХ. Я хочу воротиться. АА. Конечно же, хочешь. Я верю тебе. Для того ты здесь и находишься, чтобы вернуться. Возвращение - единственный смысл твоей жизни. Иначе ты не вынес бы здесь ни минуты. Сошел бы с ума или покончил с собой. ХХ. А кто мне запретит? АА (обернувшись направо, туда, где ХХ оставил свои пожитки и пса Плуто). Плуто, к ноге!.. Ах! Ну что за упрямое создание. (Идет направо и берет куклу в руки.) ХХ (встает со стула). Не трогай его. АА. Не съем же я его. Вот видишь, бездельник. Дядя тебя ревнует. Никогда не даст поиграть с тобой... Но это же ненормально, такая привязанность к дурацкой собаке. К тому же еще и набитой. ХХ. Положи! АА. Почему? Мне что, даже погладить его нельзя? Что это ты так ревниво к нему относишься? Это подозрительно. ХХ. Ничего я не ревную. (Садится.) АА. А как ты заботишься о нем... Песик аж лопается от кормежки, смотри какой толстый стал. Чем ты его кормишь? ХХ. Ничем. Он набитый. АА. Вот именно. Но чем? Что у него внутри? ХХ. Ничего нет. АА. А может, это тайна? ХХ (встает). Ты положишь его или нет? АА. Вот сейчас мы и узнаем. (Берет со стола ножницы и, прежде чем ХХ успевает ему помешать, распарывает кукле живот и вытаскивает из нее свернутые банкноты.) А-а, теперь понятно. ХХ. Это мое, отдай! (Вырывает у него деньги.) АА. Теперь все понятно. Значит, поэтому у тебя никогда не было денег. ХХ. Отдай, вор! АА. Выбирай слова. Если бы мне захотелось тебя обокрасть, я сделал бы это уже давно. Думаешь, я не знал, где ты прячешь деньги? ХХ. Подглядывал, значит? АА. Вначале только догадывался. Такие, как ты, не держат деньги в банке. А потом, однажды вечером, признаюсь... ХХ. Видел? АА. Действительно видел, как ты нафаршировывал своего песика наличными. Но это произошло нечаянно, уверяю тебя. У нас, интеллектуалов, чуткий сон. ХХ. Ворюга. (Садится к столу на правый стул и начинает пересчитывать деньги.) АА. Сейчас ты убедишься, что я не взял у тебя ни гроша. Хотя мог и хотя имел на это право. ХХ. Какое еще право! Это мое! АА. Но ты же должен мне много денег. ХХ. Я не для себя... АА. Знаю, знаю, для жены и детей. Но мне нет дела, ради кого ты жмешься. Для меня важнее всего, что ты жмот. Это и есть моя гарантия того, что ты никогда меня не оставишь. Ты же не оставишь своих денег, да? ХХ. А ты подумал, что их тебе оставлю? Как же, жди! АА. Ни секунды я так не думал. Я ведь даже не напоминаю тебе о возврате долга. Итак, ты забрал бы их домой? ХХ. Мое это, не отдам! АА. Вот именно, "мое". Мне нравится, как ты произносишь это слово. Произносишь с такой убежденностью, с такой страстью... Но подумай сам. Там тебе пришлось бы, наконец, истратить эти твои тяжелым трудом заработанные деньги. Там ты уже не сможешь ни зарабатывать, ни копить... ХХ. Ясное дело. Для того я их тут и коплю. АА. В том-то и дело, что тут. Тут, а не там. Тут у тебя денег становится с каждым днем все больше. Каждый день ты ложишься спать с мыслью, что завтра у тебя их будет больше, послезавтра еще больше, через год еще и еще больше. В твоей жизни есть цель, и чем она отдаленнее, тем заманчивее. Ты уже накопил на небольшой домик в небольшом саду? Тогда почему бы тебе не накопить на дом побольше в еще большем саду... Ведь это так просто, достаточно лишь отложить возвращение еще на месяц, еще на два... А потом - на еще более красивый дом, на еще больший сад Так ты и будешь медлить с возвращением, поскольку, чем больше ты имеешь, тем больше захочешь иметь еще. Пройдут годы, а ты все будешь медлить, работать и копить. На будущее. Ну, что же ты остановился... Так приятно смотреть, как ты пересчитываешь деньги... ХХ. Зачем ты мне это говоришь? АА. Чтобы ты понял, что не я удерживаю тебя здесь. Что мне не нужно писать никакого доноса, чтобы ты остался. Ты останешься сам, по собственному желанию. Не то вдруг взбредет тебе в голову какая-нибудь новая идея с топором. ХХ. Не ворочусь? АА. Никогда. Хоть и будет тебе постоянно казаться, что уже скоро, что уже вот-вот... ХХ. Никогда? АА. Почему тебя это так огорчает? Перед тобой прекрасная жизнь, полная надежды, тоски и иллюзий. Не всякому такое дано. ХХ. Но почему никогда? АА. Я тебе уже объяснял. Никогда, так как ты - раб. Там ты - раб государства, а здесь - собственной алчности. Так или иначе - ты всегда раб, и нет тебе избавления. Свобода - это способность распоряжаться самим собой, а тобой всегда распоряжается кто-то или что-то. Если не люди, то вещи. ХХ. Какие вещи... АА. Вещи, которых ты жаждешь, которые хочешь иметь. Которые можно купить за деньги. Быть рабом вещей - это неволя еще более абсолютная, чем тюрьма. Такая неволя поистине идеальна, ибо не требует никакого насилия извне, никакого принуждения. Тут уже только сама рабская душа создает для себя неволю, потому что стремится к неволе. У тебя душа раба и только этим ты мне интересен. Только ради моего труда о сущности рабства, который намереваюсь написать... ХХ. Да я на твой труд... АА. Мне безразлично, как ты относишься к моим исследованиям. Главное, ты не можешь перестать быть рабом, подобно тому как насекомое не может перестать быть насекомым. ХХ. Не могу? АА. Не можешь. Так же, как не можешь изменить свою натуру, не можешь, так как тебе пришлось бы стать кем-то другим, а это невозможно. Не можешь, как не можешь перестать быть скрягой, как не можешь отречься от мечты о возвращении, как не можешь возвратиться... ХХ. Я ворочусь. АА. Не вернешься. ХХ. Ворочусь! АА. А как же это? (Указывает на стопку банкнот.) ХХ. Ворочусь, ворочусь, ворочусь! (Рвет банкноты.) АА. Ты что делаешь! Это же деньги! ХХ. Я раб... я насекомое... АА пытается ему помешать, но ХХ отталкивает его. Рвет банкноты на мелкие клочки и разбрасывает их по полу. АА. Твои деньги! ХХ. Мои... мои... мои... Продолжает рвать. АА пытается остановить его, но ХХ отталкивает АА настолько сильно, что тот, покачнувшись, спотыкается и падает на пол. ХХ доводит свое дело до конца. АА. Тронулся. (Ползая на четвереньках, собирает с пола обрывки денег.) Может, удастся склеить... ХХ. Удастся? АА. Нет. (Бросает обрывки на пол, поднимается.) ХХ. Что же мне теперь делать? АА. А я откуда знаю... Делай, что хочешь. Теперь ты свободный человек. ХХ. Что я натворил, что я натворил? АА. О чем ты горюешь? Ты освободился от своего рабского состояния, взбунтовался против тирании денег. Доказал, что можешь себе позволить роскошь свободы. Так радуйся теперь. ХХ. Но я же теперь не могу воротиться! АА. Раньше ты тоже не мог. Какая же разница? ХХ. Все из-за тебя. АА. Разве я велел тебе уничтожать деньги? Я всего лишь теоретически рассуждал, а тебе сразу захотелось стать Спартаком. ХХ. Ничего я не хотел, я хотел только воротиться, только воротиться. АА. Теперь поздно. Достает из своего чемодана несколько листов бумаги, покрытых рукописным текстом. Садится за стол, на левый стул. Методично рвет листы ХХ. Что это? АА. Планы, этюды, заметки. Я ведь собирался писать мое великое произведение. ХХ. Зачем тогда рвешь? АА. Теперь уже не напишу. Выяснилось, что идеальный раб не существует. Если даже для такого каторжника, как ты, наступает свой миг свободы... Ты для меня был образцом, вдохновением, аксиомой и отправным пунктом. Все это ты разрушил в одно мгновение. Отнял у меня плод моих исследований и размышлений. В зародыше уничтожил великое произведение, вандал. ХХ. И-и-и, чего там... АА. Конечно, тебе-то наплевать. Тебе абсолютно наплевать, что из-за одного твоего непродуманного жеста человечество понесло невосполнимую утрату. Мой труд мог бы стать ценным вкладом в универсальную культуру, это ты можешь осознать? Причем, одним из самых оригинальных. ХХ (встает и снимает пиджак. Вешает его на спинку стула. Влезает на стул, со стула - на стол.) Подвинься. АА. А каким ты был великолепным рабом... И все испортил. Только о себе думаешь. (ХХ снимает галстук и вяжет из него петлю. Привязывает конец галстука к патрону лампочки.) Собираешься вешаться? ХХ. А что, нельзя мне? АА. Можно, можно. Самоубийство - священное право свободного человека, последнее свидетельство его свободы. ХХ. Тогда подвинься. АА (передвигает бумаги на край стола). Это даже логический результат твоего предшествующего поступка. Раз уж ты начал обретать свободу, тебе ни в чем нельзя теперь отказать. Но, честно говоря, чувство меры тоже не помешало бы. ХХ (тянет за галстук, проверяя его прочность). Вроде крепко. АА. Утрировать - это дурной вкус, хотя, правда, дурной вкус типичен для всех выдвиженцев... Может, перестанешь, наконец, возиться с этим своим вешаньем? ХХ (надевает петлю на шею). Отодвинься. АА. Зачем? ХХ. Я сейчас оттолкну стол. АА. Настаиваешь все же на своем. Вот ненасытный выскочка. ХХ. Я сказал - отодвинься. АА. Какая толстокожесть. ХХ. Ты отодвинешься или нет? АА. Тебе непременно хочется быть вульгарным? ХХ. Ладно, как хочешь. Я и так могу оттолкнуть. АА. Постой. А твое последнее слово? ХХ. От... АА. Тссс, не доканчивай. Останься в моей памяти человеком возвышенным, хоть и из простых. Что ты хотел сказать, я знаю, но это было предназначено мне. А что для семьи? ХХ. Для семьи? АА. Ты уже забыл, что у тебя есть семья? Неужели она не заслуживает нескольких слов от тебя? Пауза. ХХ. Они меня не услышат. АА. Тогда напиши им. ХХ. Сейчас? АА. Именно сейчас. Ты же вешаешься, так что вряд ли представится другой случай. ХХ. Так я уже завязал... АА. Ну, тогда продиктуй, я напишу за тебя. (Переворачивает последний целый лист бумаги чистой стороной вверх, достает из кармана авторучку.) Итак, с чего мы начнем? ХХ. Дорогая жена и вы, любимые дети... ХХ. В первых строках моего письма сообщаю вам, что я здоров... АА. Здоров... Хм, ну что ж. (Пишет.) Что дальше? ХХ. Чего и вам желаю... АА. Может, все-таки не стоит? ХХ. Почему? АА. Не слишком уместно... (Проводит пальцем по горлу и высовывает язык.) ХХ. И то правда. Тогда лучше не надо. АА (перечитывает). "Что я здоров". Точка. Что дальше? ХХ. ...И дела мои идут хорошо. АА (пишет). На небеси... ХХ (машинально продолжает). Как и на земле... (Спохватывается.) Почему на небеси? АА. Ты же отправляешься на небо. ХХ. Не мешай. Зачеркни. АА. Зачеркнул. Что дальше? ХХ. Не знаю. АА. Хочешь, я напишу за тебя? ХХ. Пиши. АА (пишет). Я все-гда пом-ню о те-бе и де-тях... ХХ. Хорошо. АА. И потому хочу повеситься. ХХ. Как? АА. Повеситься. ХХ. Я же не потому. АА. Ну, хорошо. (Пишет.) ...Повеситься, потому что совсем о вас не думаю. ХХ. Нет! АА. Что, опять не так? ХХ. Не так! Образованный, а письма написать не может. АА. Ну, тогда как бы ты сам это сформулировал? ХХ. Как-нибудь так... покороче. АА. Я вешаюсь. Ваш любящий муж и отец. Подпиши. (Подает бумагу и ручку ХХ. Тот пробегает взглядом текст, затем сминает бумагу и бросает на пол. Высвобождает голову из петли и слезает со стола.) Значит, уже не будем писать? (ХХ отворачивается и идет направо.) Ручку! (ХХ отдает ручку и ложится на свою кровать, лицом к стене.) Ну, как хочешь. (Влезает на стул, затем на стол, отвязывает галстук и бросает его на правый стул.) Ты прав, не все еще потеряно. Я не о себе говорю, но ты... Можешь все начать сначала. (Сверху доносится хлопанье дверей, шаги выходящих на лестницу гостей, смех и возгласы.) Увидишь, как обрадуется жена. А дети? Они там тебя ждут, все глаза проглядели... И жена тебя ждет, тоскует... Вот будет радость. Все выйдут тебя встречать, весь городок. Может, даже с оркестром... (Последний взрыв хохота на лестнице. Тишина.) Ну, что скажешь? (ХХ не отвечает.) А подарки? Не забудь о подарках. Господи, какие это будут прекрасные вещи! Каждому привезешь по подарку. И то, и се... ты, впрочем, сам лучше знаешь, что кому купить. Купишь все, что тебе только захочется. Целые чемоданы разнообразнейших вещей. А как все станут завидовать тебе, да? (ХХ не отвечает.) Станут, станут. (Идет направо вглубь комнаты, где ХХ оставил свои вещи, берет одеяло и укрывает им ХХ. Переходит налево и ложится на кровать, на спину, заложив руки за голову.) А там и дом построишь. Красивый дом. Каменный, высокий... Не какую-нибудь лачугу. И мухи тоже будут летать... (Пауза.) Пошлешь детей в школу. Пусть учатся, пусть вырастут людьми. И будет это прекрасная, настоящая школа, и все будет прекрасное и настоящее... Работа даст хлеб, а закон - свободу, потому что свобода станет законом, а закон - свободой. Разве не этого мы хотим, разве не к этому все мы стремимся? А если у всех нас общая цель, если мы все хотим одного, тогда что же мешает нам создать такое доброе и разумное общество. Ты вернешься и никогда не будешь рабом. Ни ты, ни твои дети. Раздается мощный храп ХХ. АА отворачивается лицом к стене. Немного погодя к храпу начинает примешиваться другой звук - рыдание, сначала тихое, а потом все более громкое, раздирающее 1 Персонаж мультфильмов У. Диснея. 2 Немецкая рождественская песня - "Тихая ночь, святая ночь". --------------------------------------------------------------- Постановка и публичное исполнение пьесы - только по письменному разрешению автора перевода. ls.buhov@mtu-net.ru