ние в четырех томах "Император Александр 1, его жизнь и царствование" (1897-1898), работы "Император Павел 1" (1901) и "Император Николай 1" (опубликована в 1903 году). В послед- нем, незавершенном двухтомном труде (автор покончил с собой в 1902 году, повторив таким образом поступок своего коронованно- го героя) Шильдер с особенным историческим беспристрастием, необычным для историка его положения, говорит о многих сторо- нах царствования Николая, в том числе и о характере официаль- ного следствия по делу декабристов. Ослабление цензуры после первой русской революции вызва- ло появление многочисленНЫх работ, посвященных "темным пят- нaм" русской истории (например, в серии "Русская быль" - "Смерть Павла Первого" немецких ученых Шимана и Брекнара, "Разруха 1825 года. Восшествие на престол императора Нико- лая 1" Г. Василича, его же компилятивный труд "Император Алек- сандр 1 и старец Федор Кузьмич" и т. д.). Достоянием читателя становится целая библиотека, посвященная декабристам: издают- ся сборники документов, воспоминания, исследования. Среди про- чих назову сборник донесений, приказов и правительственных со- общений под редакцией богучарского "Государственные преступ- ления в России" (заграничное издание 1903-го и петербургское - 1906 года), мемуары Н. Тургенева, братьев Бестужевых, Трубецко- го (1907), составленный Семевским, Богучарским и Щеголевым сборник "Общественное движение в России в первую половину XIX века" (1905), работы Довнар-Запольского "Мемуары декабри- стов" (1906), "Тайное общество декабристов" (1906) и "Идеалы де- кабристов" (1907), "Галерею шлиссельбургских узников" под ре- дакцией Анненского, Богучарского, Семевского и Якубовича (1907), "Декабристы" Котляревского (1907), "Политические и об- щественные идеалы декабристов" Семевского (1909) и мн. др. Особо важным подспорьем для Мережковского оказались исследования замечательного русского историка Великого Князя Николая Михайловича "Император Александр 1" (1912) и трех- томная работа "Императрица Елизавета Алексеевна" (1908-1909). Ведь для автора (внука Николая 1) были открыты все запретные для других дворцовые архивы. Николай Михайлович опубликовал широкий, недоступный ранее материал (например, пространную интимную переписку жены Александра 1 Елизаветы Алексеовны со своей матерью, маркграфиней Ваденской Амалией), которым воспользовался Мережковский. Но события времен Павла и Александра 1 не были для пи- сателя седой стариной. О них помнили не только книги, но и люди. Именно в царствование Павла, как уже говорилось, дед Мереж- ковского начал свою службу в гвардейском Измайловском полку, а затем участвовал в войне 1812 года; судя по всему, он был и свидетелем декабрьского восстания в Петербурге 1825 года. Ины- ми словами, благодаря семейным преданиям Мережковский мог получить многое, так сказать, из первых рук. Не потому ли, несмотря на традиционное обилие скрытых и явных цитат, вторая трилогия выглядит все же не энциклопедией чужой мудрости, а серией живых картин русской жизни. Особый характер придает ей резкая антимонархистская, ан- тицаристская направленность. И здесь, верный себе, Мережковский находит теологическое обоснование своих взглядов. В результате долгих размышлений, поисков (в которых участвует весь "триумвират") он находит ка- тегорическую формулу: "Да - самодержавие от Антихриста". Уже в ходе работы над романом "Петр и Алексей" симпатии ав- тора все более склоняются к "непонятому" Алексею, "жертве", олицетворению "патриархальной России", -а также к гонимым рас- кольникам, несущим, по его мнению, народную правду. Пушкин- скую фразу о Петре 1; "Россию поднял на дыбы" Мережковский переиначивает "на дыбу"; бессильная угроза несчастного Евгения Медному Всаднику "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!" оборачивается зловещим предсказаниЕм: "Петербургу быть пусту!" Надо сказать, что резко отрицательЕОе отношение к абсолю- тистскому государству, самодержавно-бюрократическому строю было характерно для русского символизма в целом. Так, очень близок своим антимонархическим пафосом прозе Мережковского роман Андрея Белого "Петербург" (1913-1916), который был от- вергнут редактором журнала "Русская мысль" П. Струве из-за "антигосударственной тенденции", которая здесь "очсати зла и да- же скептична". Но, пожалуй, наибольшего накала обличение мо- нархии достигает в пьесе Мережковского "Павел 1"". В фундаментальных грудах отечественных историков правле- ние Павла уже получило к тому времени недвусмысленную оцен- ку. Самодержавие, с его бесконтрольностью и абсолютной полно- той власти, раскрылось во всей вопиющей несправедливости, ког- да на троне оказался человек с явно расстроенной психикой, на- вязчивой подозрительностью, у которого самые благие порывы приводили к печальным последствиям и который оставил память о себе как о жестоком маньяке. Характеризуя царствование Пав- ла, Н. К. Шильдер писал: "...новая эра является перед нами в ви- де сплошного, тяжелого кошмара, напоминающего порою, по вы- ражению современника, "зады Грозного" . Современником этим был не кто иной, как Н. М. Карамзин, автор "Записки о древней и новой России" (поданной Александру 1 через великую княгиню Екатерину Павловну), где он дал уничтожающую характеристику Павлу и его царствованию. И хотя делались (и делаются поныне) попытки переосмыслить эту оценку, думаю, можно считать ее окончательной. В своей пьесе Мережковский даже сгущает мрак павловского царствования, вынося за скобки и то немногое доброе, что было в императоре. Под его пером Павел - это злая кукла, автомат, наделенный неограниченной властью и гибнущий в результате раз- вязанной им фантасмагории. Отсюда, от пьесы Мережковского, идет целая традиция в нашей литературе, например, трактовка Павла 1 и русской монархии у Ю. Тынянова ("Подпоручик Ки- же"). Влияние Мережковского порой проявлялось в буквальном следовании за ним других авторов (так, исторический роман 1936 года А. Шишко "Беспокойный век" оказался построен на прямых заимствованиях из пьесы). В один из наездов Мережковских в Петербург, 14 декабря 1908 года, на вечере, устроенном в пользу писателя А. М. Реми- зова, были впервые разыграны два действия драмы "Павел 1" в костюмах того времени. По случайному совпадению премьера состоялась в день 83-й годовщины восстания на Сенатской площа- ди. К тому времени Мережковский уже работал над романом "Александр 1" и думал о следующем, который по замыслу дол- жен был носить заглавие "Николай 1". В центре остросюжетной пьесы - сам император, вокруг ко- торого сжимается кольцо заговора; роман "Александр 1" пред- ставляет собой совершенно иное, многоплановое произведение. Здесь центр тяжести рассредоточен на нескольких центральных персонажах: сам император; "вольнодумец" и декабрист князь Валерьян Голицын; его любимая, угасающая от чахотки незакон- ная дочь Александра Софья Нарышкина; несчастная супруга царя елизавета Алексеевна. Все они действуют на широком историче- ском фоне - петербургский свет, участники дворянского загово- ра, тайная жизнь масонских лож и религиозных сект (вроде "ко- рабля" Татариновой, который посещает Валерьян Голицын), борь- ба У трона временщиков - Аракчеева и митрополита Фотия с "конкурентом", Голицыным другим, обер-прокурором Святейшего Синода, и т. д. Разумеется, фигуре самого Александра 1 в романе отдано не- которое предпочтение. Можно сказать, что здесь Мережковский идет за Пушкиным: Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть, Расшифрованные потомками строфы из десятой главы "Ев- гения Онегина", можно сказать, являются ключом к целому пе- риоду нашей истории и к характеру самого Александра. Мереж- ковский реставрирует этот характер, отказываясь от романтиче- ских соблазнов вроде версии об уходе императора "в скит" за- маливать свои грехи (которая увлекла, помимо множества рядо- вых перьев, "самого" Льва Толстого). В предпоследней главе из Таганрога, где скончался государь, идет по почтовому тракту по- хожий на него отставной солдат Федор Кузьмич. Несмотря на многочисленные "странные" высказывания Александра на протяжении всей его жизни (отречься от престола и уехать в Америку или, во время кампании 1812 года, отрастить себе бороду и питаться картофелем где-то за Уралом, но не со- глашаться на переговоры с Наполеоном), писатель оставался в твердом убеждении, что его герой не способен на нравствен- ное подвижничество. Но давняя трещина прошлась, раздвоив характер императора. В минуты раскаяния он считал себя отце- убийцей. И здесь Мережковский шел от свидетельства историков: "Наследник престола знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы предотвратить его, а, напротив того, дал свое обду- манное согласие на действия злоумышленников, как бы закры- вая глаза на несомненную вероятность плачевного исхода, т. е. насильственную смерть отца". Вообще говоря, смутный внутренний мир Александра очень близок Мережковскому-художнику: метания между вольнолюби- выми идеями воспитавшего его Лагарпа и желание видеть Россию единой казармой наподобие огромного аракчеевского поселения; мучения отца, потерявшего одну за другой трех дочерей (двух малолетних, от Елизаветы Алексеевны, и взрослую - Софью, от Марии Антоновны Нарышкиной), и лицемерие, фальшь, каменное бесчувствие при виде страдающего под крепостным гнетом наро- да. Так угадывается в романе излюбленная Мережковским анти- номия, которая тут принимает два полярных начала: "небесное" и "земное". "Небесное" начало редко посещает государя; оно удел двух женских образов - дочери Софьи и жены Елизаветы Алексеевны. Нисходит оно, впрочем, и на декабристов, даже посреди подготов- ки кровавого переворота, когда внезапно в них прочитывается нечто чистое, "детское". Показательно, однако, что здесь в глав- ные герои романа Мережковский вербует не "железного" Пестеля или напоминающего позднейших террористовнародовольцев ис- ступленного Каховского. Его внимание привлекает сомневающий- ся, рефлектирующий князь Валерьян Голицын. Он принадлежал к умеренному крылу Северного общества и мог многим импонировать Мережковскому. Учился в иезуитском кол- леже, дружил с Чаадаевым, рассуждал о католицизме и право- славии и "заимствовал свободный образ мыслей от чтения жарких прений в парламентах тех народов, кои имеют конституцию" (по- казания на следствии). Присужденный к ссылке в Сибирь, Го- лицын через одиннадцать лет был переведен рядовым на Кавказ, в 1838 году поступил на гражданскую службу в Ставрополе и умер в 1859 году. В ряде его черт (вплоть до сильного, но пла- тонически-отвлеченного чувства к Софье) угадывается нечто от личности самого Мережковского. С неожиданной для этого писателя поэтичностью и глубоким лиризмом обрисованы в романе его героини. Характер хрупкой, словно случайно залетевшей на грешную землю и быстро покинувшей ее Софьи целиком домыслен писате- лем. Облик Елизаветы Алексеевны воссоздан по документам. Прав- да, как свидетельствует Николай Михайлович, дневник Елизаветы Алексеевны, "который она вела за все время своего пребывания в России до кончины в Белове (в 1826 году.- Он был сожжен императором Николаем 1". Иными словами, ее ежедневные запи- си, приводимые в романе (равно как и дневник Голицына), выду- маны Мережковским. Но документальный материал тут велик (только писем к матери было 1145). Он дает полное основание ут- верждать, что Елизавета Алексеевна, помимо того, что она была больной совестью Александра и несчастной матерью, обладало еще неподдельным вольнолюбием, возвышенными духовными чертами. "Я проповедывала революции, как безумная, я хотела одно- го - видеть несчастную Россию счастливою, какою бы то ни было ценою",- приводит Мережковский выдержку из ее письма матери в отзыве на первый том книги Великого Князя Николая Михай- ловича "Императрица Елизавета Алексеевна" и размышляет да- лее: "Николай 1 хорошо знал, что делает, когда, после кончины Елизаветы, собственноручно сжег eе многолетний дневник. Что ду- мал и чувствовал он в то время, как тлели на огне эти обличи- тельные страницы, вырванные из русской истории? Если бы в руки его попались и эти письма,- не предал ли бы он их огню вместе с дневником?" . Если Елизавета Алексеевна - больная совесть Александра, то, по замыслу Мережковского, Софья - больная совесть декаб- риста Голицына. Полны глубокого смысла слова, сказанные ею князю Валерьяну Михайловичу накануне своей кончины: "Живых убивать можно,--но как же мертвого?" О них Голицын вспоми- нает, когда, собираясь с Пестелем в Таганрог, где задумано по- кушение на Александра, они узнают о его смерти. Об этих словах вправе вспомнить и мы, применительно к истории новой. Ибо от века горазды мы льстить живым и убивать мертвых. Слова эти бросают новый свет и на завершающий трилогию роман "14 декабря", который создавался Мережковским посреди великой революции, охватившей Россию. Октябрь, Советскую власть Мережковские не приняли; "три- умвират" выезжает, а точнее - бежит от большевиков в Варша- ву, где Философов остается. Мережковский и Гиппиус обосновы- ваются в Париже. Несмотря на свою европейскую известность (вместе с Буни- ным и Шмелевым он был кандидатом на Нобелевскую премию), несмотря на активное участие в литературной жизни (популяр- ными стали учрежденные им и Гиппиус заседания "Зеленая лам- па"), наконец, несмотря на свою исключительную плодовитость и в эмиграции, Мережковский постепенно становится фигурой архаичной, почти выморочной. Бунин записывает в дневник 7/20 января 1922 года: "Вечер Мережковского и Гиппиус у Цетлиной. Девять десятых, взявших билеты, не пришли. Чуть не все бесплат- ные, да и то почти все женщины, еврейки. И опять он им о Егип- те, о религии! И все сплошь цитаты - плоско и элементарно до нельзя" ". В политической ненависти к коммунизму Мережковский по- следовательно ставил на всех диктаторов: Пилсудского, Муссоли- ни, Гитлера. Когда фашистская Германия напала на нашу стра- ну, он, 76-летний старик, выступил по радио, где сравнил Гитле- ра... с Жанной д'Арк! Большинство эмигрантов отвернулись от него. Между тем этот последний, роковой шаг был сделан Ме- режковским, как он сам обмолвился как-то, только "из под- лости". "Положа руку ва сердце,- пишет встречавшаяся с ним в то время Ирина Одоевцева,- утверждаю, что Мережковский до сво- его последнего дня оставался лютым врагом Гитлера, ненавидя и презирая его по-прежнему "..." Кстати, меня удивляет это его невероятное презрение к Гит- леру: он считал его гнусным, невежественным ничтожеством, полупомешанным к тому же. А ведь сам он всю жизнь твердил об Антихристе, и когда этот Антихрист, каким можно считать Гитлера, появился перед ним,- Мережковский не разглядел, проглядел его". Однако клеймо "коллаборациониста" так и не было смыто. И когда полгода спустя после своей радиопередачи Мережковский скончался (9 декабря 1941 года), проводить его в последний путь в православной церкви на улице Дарю, в Париже, собралось всего несколько человек. Олег Михайлов ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В двадцати стадиях от Цезарей Каппадокийской, на ле- систых отрогах Аргейской горы, при большой римской до- роге, был источник теплой целебной воды. Каменная пли- та с грубо высеченными человеческими изваяниями и гре- ческой надписью свидетельствовала, что некогда родник посвящен был братьям Диоскурам - Кастору и Поллуксу. Изображения языческих богов, оставшись неприкосновен- ными, считались изображениями христианских святых, Косьмы и Дамиана. На другой стороне дороги, против св. Источника, бы- ла построена небольшая таверна, крытая соломой лачуга, с грязным скотным двором и навесом для кур и гусей. В кабачке можно было получить козий сыр, полубелый хлеб, мед, оливковое масло и довольно терпкое честное вино. Таверну содержал лукавый армянин -* Сиракс. Перегородка разделяла ее на две части: одна-для простого народа, другая-для более почетных гостей. Под потолком, почерневшим от едкого дыма, висели копченые окорока и пучки душистых горных трав: жена Сиракса, Фортуната, была добрая хозяйка. Дом считался подозрительным. Ночью добрые люди в нем не останавливались; ходили слухи о темных делах, совершенных в этой лачуге. Но Сиракс был пронырлив, умел дать взятку, где нужно, и выходил сух из воды. Перегородка состояла из двух тонких столбиков, на ко- торые натянута была, вместо занавески, старая полиняв- шая хламида Фортунаты. Столбики эти составляли един- ственную роскошь кабачка и гордость Сиракса: некогда позолоченные, они давно уже растрескались и облупились; прежде ярко-лиловая, теперь пыльно-голубая ткань хлами- ды пестрела многими заплатами и следами завтраков, ужинов и обедов, напоминавшими добродетельной Форту- нате десять лет семейной жизни. В чистой половине, отделенной занавеской, на единст- венном ложе, узеньком и продранном, за столом с оловян- ным кратером и кубками вина, возлежал римский военный трибун шестнадцатого легиона девятой когорты Марк СкуДило. Марк был провинциальный щеголь, с одним из тех лиц, при виде которых бойкие рабыни и дешевые ге- теры городских предместий восклицают в простодушном восторге: "какой красивый мужчина!" В ноГах его, на той же лектике, в почтительном и неудобном положении тела, сидел краснолицый толстяк, страдавший одышкой, с го- лым черепом и редкими седыми волосами, зачесанными от затылка на виски,- сотник восьмой центурии Публий Ак- вила. Поодаль, на полу, двенадцать римских легионеров играли в кости. - Клянусь Геркулесом,- воскликнул Скудило,- луч- ше бы я согласился быть последним в Константинополе, чем первым в этой норе! Разве это жизнь, Публий? Ну, по чистой совести отвечай-разве это жизнь? Знать, что кроме учений да казармы, да лагерей ничего впереди. Сгниешь в вонючем болоте и света не увидишь! - Да, жизнь здесь, можно сказать, невеселая,- согла- сился Публий.- Ну, уж зато и спокойно. Старого центуриона занимали кости; делая вид, что слушает болтовню начальника, поддакивая ему, исподтиш- ка следил он за игрой солдат и думал: "если рыжий лов- ко метнет - пожалуй, выиграет". Только для приличия Публий спросил трибуна, как будто это занимало его: - Из-за чего же, говоришь ты, сердит на тебя пре- фект Гельвидий? - Из-за женщины, Друг мой, все из-за женщины. И в припадке болтливой откровенности, с таинствен- ным видом, на ухо сообщил Марк центуриону, что пре- фект, "этот старый козел Гельвидий", приревновал его к приезжей гетере лилибеянке; Скудило хочет сразу какой- нибудь важной услугой возвратить себе милость Гельви- дия. Недалеко от Цезарей, в крепости Мацеллуме, за- ключены Юлиан и Галл, двоюродные братья царствующе- го императора Констанция, племянники Константина Ве- ликого, последние отпрыски несчастного дома Флавиев. При вступлении на престол, из боязни соперников, Кон- станций умертвил родного дядю, отца Юлиана и Галла, Юлия Констанция, брата Константина. Пало еще много жертв. Но Юлиана и Галла пощадили, сослав в уединен- ный замок Мацеллум. Префект Цезарей, Гельвидий, был В большОм затруднении. Зная, что новый император нена- видит двух отроков, напоминавших ему о преступлении, Гельвидий и хотел, и боялся угадать волю Констанция. Юлиан и Галл жили под вечным страхом смерти. Ловкий трибун Скудило, мечтавший о возможности придворной выслуги, понял из намеков начальника, что он не решает- ся принять на себя ответственность и напуган сплетнями О замышляемом бегстве наследников Константина; тогда Марк решился отправиться с отрядом легионеров в Ма- целлум и на свой страх схватить заключенных, чтобы от- вести их в Цезарею, полагая, что нечего бояться двух не- совершеннолетних, всеми брошенных, сирот, ненавистных императору. Этим подвигом надеялся он возвратить себе Милость префекта Гельвидия, утраченную из-за рыжеволо- сой лилибеянки. Впрочем, Публию Марк сообщил только часть своих замыслов, и притом осторожно. - Что же ты хочешь делать, Скудило? Разве получе- ны предписания иЗ Константинополя? - Никаких предписаний; никто ничего наверное не знает. Но слухи, видишь ли,- тысячи различных слухов и ожиданий, и намеки, и недомолвки, и угрозы, и тай- ны-о, тайнам нет конца! Всякий дурак сумеет исполнить то, что сказано. А ты угадай безмолвную волю влады- ки - вот за что благодарят. Посмотрим, попробуем, по- ищем. Главное - смелее, смелее, осенив себя кРеСтным знамением. Я на тебя полагаюсь, Публий. Может быть, мы с тобою скоро будем пить при дворе вино послаще этого... В маленькое решетчатое окошко падал унылый свет не- настного вечера; однообразно шумел дождь. Рядом, за тонкой глиняной стенкой со многими щеля- ми, был хлев; оттуда пахло навозом, слышалось кудах- танье кур, писк цыплят, хрюканье свиней; молоко цеди- лось в звонкий сосуд: должно быть, хозяйка доила корову. Солдаты, поссорившись из-за выигрыша, ругались ше- потом. У самого пола, между ивовых прутьев, чуть при- крытых глиной, в щель выглянула нежная и розовая мор- да поросенка; он попал в западню, не мог вытащить голо- вы назад и жалобно пищал. Публий подумал: "Ну, пока что, а мы теперь ближе к скотному, чем царскому двору". Тревога его прошла. Трибуну, после неумеренной бол- товни, тоже сделалось скучно. Он взглянул на серое дожд- ливое небо в окошке, на глупую морду поросенка, на кис- лый осадок скверного вина в оловянном кубке, на грязных солдат - и злоба овладела им. Он застучал кулаком по столу, качавшемуся на неров- ных ногах. - Эй, ты, мошенник, христопродавец, Сиракс! Поди- ка сюда. Что это за вино, негодяй? Прибежал кабатчик. У него были четные, как смоль, волосы в мелких кудряшках, и борода такая же черная, с синеватым отливом, тоже в бесчисленных мелких завит- ках; в минуты супружеской нежности Фортуната говори- ла, что борода Сиракса подобна гроздьям сладкого вино- града; глаза черные и необыкновенно сладкие; сладчай- шая улыбка не сходила с румяных губ; он походил на ка- рикатуру Диониса, бога вина: весь казался черным и сладким. Кабатчик клялся и Моисеем, и Диндименой, и Хри- стом, и Геркулесом, что вино превосходное; но трибун объявил, что знает, в чьем доме зарезан был памфилий- ский купец Глабрион, и что выведет когда-нибудь его, Си- ракса, на чистую воду. Испуганный армянин бросился со всех ног в погреб и скоро с торжеством вынес бутылку необыкновенного вида - широкую, плоскую внизу, с тон- ким горлышком, всю покрытую благородною плесенью и мхом, как будто седую от старости. Сквозь плесень кое- где виднелось стекло, но не прозрачное, а мутное, слегка радужное; на кипарисовой дощечке, привешенной к гор- лышку, можно было разобрать начальные буквы: "Anthosmium" и дальше: "annorum centum"-"столетнее". Но Сиракс уверял, что уже во времена императора Диок- летиана вину было больше ста лет. - Черное? - с благоговением спросил Публий. - Как деготь, и душистое, как амброзия. Эй, Форту- ната, для этого вина нужны летние хрустальные чаши. И дай-ка нам чистого, белого снега из ледника. Фортуната принесла два кубка. Лицо у нее было здо- ровое, с приятной желтоватой белизной, как у жирных сливок; казалось, от нее пахнет деревенской свежестью, молоком и навозом. Кабатчик взглянул на бутылку со вздохом умиления и поцеловал горлышко; потом осторожно снял восковую пе- чать и откупорил. На дно хрустального кубка положили снегу. Вино полилось густою черною пахучею струею; снег таял от прикосновения огненного антосмия; хрустальные стенки сосуда помутились и запотели от лилидд. Тогда Скудило, получивший образование на медные гроши (он был способен смешать Гекубу с Гекатой), произнес с гор- достью единственный стих Марциала, который помнил: Candida nigrescant vetulo crystalla Falerno * Светятся льдинки в бокалах с фалернским (лат.). - Подожди. Будет еще вкуснее! Сиракс опустил руку в глубокий карман, достал кро- шечную бутылочку из цельного оникса и с чувственной улыбкой осторожно подлил в вино каплю драгоценного аравийского киннамона; капля упала в черную антосмию, как мутно-белая жемчужина, и растаяла; в комнате пове- ял сладкий странный запах. Пока трибун с восторгом медленно пил, Сиракс при- щелкивал языком и приговаривал: - Библосское, Маронейское, Лаценское, Икарийское - все перед этим дрянь! Темнело. Скудило отдал приказ собираться в путь. Легионеры надели панцири, шлемы, на правую ногу же- лезные поножия, взяли щиты и копья. Когда они вышли за перегородку, исаврские пастухи, похожие на разбойников, сидевшие у очага, почтительно встали перед римским трибуном. Он имел величественный вид; в голове шумело; в жилах был огонь благородного напитка. На пороге приступил к нему человек в странном во- сточном одеянии, в белом плаще с красными поперечными полосами и с высоким головным убором из воловьей шер- сти - персидской тиарой, похожей на башню. Скудило остановился. Лицо у перса было тонкое, длинное, исхуда- лое, желто-оливкового цвета; узкие проницательные гла- за - с глубокою и хитрою мыслью; во всех движениях важное спокойствие. Это был один из тех бродячих астро- логов, которые с гордостью называли себя халдеями, мага- ми, пирэтами и математиками. Тотчас объявил он трибу- ну, что имя его Ногодарес; он остановился у Сиракса проездом; держит путь из далекой Анадиабены к берегам Ионического моря, к знаменитому философу и теургу - Максиму Эфесскому. Маг попросил позволения показать свое искусство и погадать на счастие трибуна. Закрыли ставни. Перс что-то приготовлял на полу; вдруг раздался легкий треск; все притихли. Красноватое пламя поднялось тонким длинным языком из белого ды- ма, наполнившего комнату. Ногодарес приложил к бес- кровным губам двуствольную тростниковую дудочку, заиг- рал,- и звук был томный, жалобный, напоминавший ли- дийские похоронные песни. Пламя, как будто от этого жа- лобного звука, пожелтело, померкло, засветилось грустно- нежным, бледно-голубым сиянием. Маг подбросил в огонь сушеной травы; разлился крепкий, приятный запах; запах тоже казался грустным: так благоухают полузасохшие травы, в туманные вечера, над мертвыми пустынями Ара- хозии или Дрангианы. И, послушная жалобному звуку ду- дочки, огромная змея медленно выползла из черного ящи- ка у ног волшебника, развивая с шелестом упругие кольца, блестевшие зеленоватым блеском. Тогда он запел протяж- ным, тихим голосом, так что казалось - песнь доносится издалека; и много раз повторял все он одно и то же сло- во: "Мара, мара, мара". Змея обвилась вокруг его худо- го стана и, ласкаясь, с нежным шипением, приблизила пло- скую, зелено-чешуйчатую голову с глазами, сверкавшими подобно карбункулам, к самому уху волшебника: длинное раздвоенное жало мелькнуло со свистом, как будто она что-то сказала ему на ухо. Волшебник бросил на землю дудочку. Пламя опять наполнило комнату мутно-белым дымом, но на этот раз с тяжелым, одуряющим, словно мо- гильным, запахом,- и сразу потухло. Сделалось темно и страшно. Все были в смятении. Но, когда открыли став- ни, и упал свинцовый свет дождливых сумерек - от змеи и от ее черного ящика не было ни следа. Лица казались мертвенно-бледными. Ногодарес подошел к трибуну: - Радуйся! Тебя ожидает великая и скорая милость блаженного Августа, императора Констанция. Несколько мгновений он пытливо смотрел на руку Скудило, на очертания ладони; потом, быстро наклонив- шись к уху его, так что никто не мог слышать, сказал ше- потом: - Кровь, кровь великого цезаря на этой руке! Скудило испугался. - Как ты смеешь, проклятая халдейская собака? Я верный раб... Но тот почти насмешливо заглянул ему в лицо хитры- ми глазами и прошептал: - Чего ты боишься?.. Через много лет... И разве без крови бывает слава?.. Когда солдаты вышли из таверны, гордость и радость наполняли сердце Скудило. Он подошел к св. Источнику, набожно перекрестился, выпил целебной воды, призывая с усердною мольбою Косьму и Дамиана. втайне надеясь; что предсказание Ногодареса не окажется тщетным; потом вскочил на великолепного каппадокийского жеребца и дал знак, чтобы легионеры выступали в путь. Знаменосец, "драконарий", поднял знамя в виде дракона из пурпуро- вой ткани. Трибуну хотелось похвастать перед толпою, высыпавшей из кабака. Он знал, что это опасно, но не мог удержаться, опьяненный вином и гордостью; протянув меч по направлению к ущелью, покрытому туманом, он громко сказал: - В Мацеллум! Пронесся шепот удивления; произнесены были имена Юлиана и Галла. Трубач, стоявший впереди, затрубил в медную "букци- ну", загнутую кверху в несколько завитков, подобно рогу барана. Протяжный звук римской трубы разнесся далеко по ущельям, и горное эхо повторило его. В огромной спальне Мацеллума, бывшего дворца кап- падокийских царей, было темно. Постель десятилетнего Юлиана была жесткая: голое дерево, прикрытое барсовой шкурой; мальчик сам так хо- тел; недаром старый учитель, Мардоний, воспитывал его в строгих началах стоической мудрости. Юлиану не спалось. Ветер подымался изредка, порыва- ми, и жалобно, как пойманный зверь, завывал в щелях; потом вдруг становилось тихо; и в странной тишине слыш- но было, как нечастые крупные капли дождя падали, долж- но быть, с большой высоты, на звонкие каменные плиты. Юлиану казалось иногда, что в черном мраке сводов слы- шится быстрое шуршание летучей мыши. Он различал сонное дыхание брата, спавшего - то был изнеженный и прихотливый мальчик - на мягком ложе, под старинным запыленным пологом, последним остатком роскоши каппа- докийских царей. Из соседнего покоя раздавался тяжелый храп педагога Мардония. Вдруг маленькая кованая дверца потайной лестницы в стене тихонько скрипнула, отворилась, и луч света осле- пил глаза Юлиана. Вошла старая рабыня Лабда; она дер- жала в руке медную лампаду. - Няня, мне страшно; не уноси огня. Старуха поставила лампаду в полукруглое каменное углубление над изголовьем Юлиана. - Не спится? нe болит ли головка? Хочешь поесть? Кормит вас впроголодь старый грешник Мардоний. Медо- вых лепешек принесла. Вкусные. Отведай. Кормить Юлиана было любимым занятием Лабды; но днем не позволял ей Мардоний, и она приносила лакомст- ва ночью тайком. Полуслепая старуха, едва таскавшая ноги, ходила всег- да в черном монашеском платье; ее считали ведьмой; но она была набожной христианкой; самые Мрачные, древние и новые, суеверия слились в ее голове в странную рели- гию, похожую на безумие: молитвы смешивала она с за- клинаниями, олимпийских богов с христианскими бесами, церковные обряды с волшебством; вся была увешана кре- стиками, кощунственными амулетами из мертвых костей и ладанками с мощами святых. Старуха любила Юлиана благоговейной любовью, счи- тая его единственным законным наследником императора Константина, а Констанция - убийцей и вором престола. Лабда знала, как никто, все родословное древо, все ве- ковечные семейные предания дома Флавиев; помнила Юлианова деда, Констанция Хлора; кровавые придворные тайны хранились в ее памяти. По ночам старуха рассказы- вала все Юлиану без разбора. И перед многим, чего дет- ский ум его еще не мог понять, сердце уже замирало от смутного ужаса. С тусклым взором, равнодушным и одно- образным голосом рассказывала она эти страшные беско- нечные повести, как рассказывают древние сказки. Поставив лампаду, Лабда перекрестила Юлиана, по- смотрела, цел ли на груди его янтарный амулет, и, прого- ворив несколько заклинаний, чтобы отогнать злых духов, скрылась. Юлиан забылся тяжелым полусном; ему было жарко; редкие, тяжкие капли дождя, падавшие в тишине, с высо- ты, как будто в звонкий сосуд, мучили его. И он не мог различить, спит ли он или не спит, ноч- ной ли ветер шумит, или дряхлая Лабда, похожая на пар- ку, лепечет и шепчет ему на ухо страшные семейные пре- дания. То, что он слышал от нее и что сам видел в детст- ве, смешивалось в один тяжелый бред. Он видел труп великого императора на погребальном ложе. Мертвец нарумянен и набелен; хитрая многоэтажная прическа из поддельных волос сделана искуснейшими па- рикмахерами. Маленького Юлиана подводят, чтобы в пос- ледний раз поцеловал он руку дяди. Ребенку страшно; он ослеплен пурпуром, диадемой на поддельных кудрях и ве- ликолепием драгоценных камней, блестящих при похорон- ных свечах. Сквозь тяжелые аравийские благовония пер- вый раз в жизни слышит он запах тления. Но придвор- ные, епископы, евнухи, военачальники приветствуют импе- ратора, как живого; послы перед ним склоняются, благо- дарят его, соблюдая пышный чин; сановники провозглаша- ют эдикты, законы, постановления сената; испрашивают соизволения мертвеца, как будто он может слышать; и льстивый шепот проносится над толпой: люди уверяют, буд- то бы он так велик, что, по особой милости Провидения, один только царствует и после смерти. Юлиан знает, что Константин убил сына; вся вина мо- лодого героя была в том, что народ слишком любил его; сын был оклеветан мачехой: она полюбила пасынка греш- ной любовью и отомстила ему, как Федра Ипполиту; по- том оказалось, что жена кесаря в преступной связи с од- ним из рабов, состоявших при императорской конюшне, и ее задушили в раскаленной бане. Пришла очередь и бла- городного Лициния. Труп на трупе, жертва за жертвой. Император, мучимый совестью, молил об очищении иеро- фантов языческих таинств; ему отказали. Тогда епископ уверил его, что у одной только веры Христовой есть таин- ства, способные очистить и от таких преступлений. И вот пышный "лабарум", знамя с именем Христа из драгоценных каменьев, сверкает над похоронным ложем сыноубийцы. Юлиан хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Звонкие капли по-прежнему падали, как тяжелые, редкие слезы, и ветер шумел; но ему казалось, что не ветер шу- мит, а Лабда, старая парка, шепчет, лепечут ему на ухо страшные сказки о доме Флавиев. Юлиану снится, что он - в холодной сырости, рядом с порфировыми гробами, наполненными прахом царей, в подземелье, родовой гробнице Констанция Хлора; Лаб- да укрывает его, прячет в самый темный угол, между гро- бами, и укрывает больного Галла, дрожащего от лихорад- ки. Вдруг наверху, во дворце, из покоя в покой, под ка- менными сводами гулких, пустынных палат, раздается предсмертный вопль. Юлиан узнает голос отца, хочет от- ветить криком, броситься к нему. Но Лабда удерживает мальчика костлявыми руками и шепчет: "Молчи, молчи, а то придут!" - и закрывает его с головой. Потом раздают- ся торопливые шаги по лестнице - все ближе, ближе. Лаб- да крестит детей, шепчет заклинания. Стук в дверь, и, при свете факелов, врываются воины кесаря: они переодеты монахами; их ведет епископ Евсевий Никомидийский; пан- цири сверкают под черными рясами. "Во имя Отца и Сына и Св. Духа! Отвечайте, кто здесь?" Лабда с деть- ми притаилась в углу. И опять: "Во имя Отца и Сына и Св. Духа,-кто здесь?" И еще в третий раз. Потом, с обнаженными мечами, убийцы шарят. Лабда кидается к ногам их, показывает больного Галла, беспомощного Юлиана: "Побойтесь Бога! Что может сделать императо- ру пятилетний мальчик?" И воины всех троих заставляют целовать крест в руках Евсевия, присягнуть новому импе- ратору. Юлиан помнит большой кипарисовый крест с эмалью, изображающей Спасителя: внизу, на темном старом деревце, видны следы свежей крови - обагренной руки убийцы, державшего крест; может быть, это - кровь отца его или одного из шести двоюродных брать- ев - Далматия, Аннибалиана, Непотиана, Константина Младшего, или других: через семь трупов перешагнул братоубийца, чтобы вступить на престол, и все соверши- лось во имя Распятого. Юлиан проснулся от тишины и ужаса. Звонкие, редкие капли перестали падать. Ветер стих. Лампада, не мерцая, горела в углублении неподвижным, тонким и длинным языком. Он вскочил на постели, прислушиваясь к ударам собственного сердца. Тишина была невыносимая. Вдруг внизу раздались громкие голоса и шаги, из по- коя в покой, под каменными сводами гулких пустынных палат-здесь, в Мацеллуме, как там, в гробнице Флави- ев. Юлиан вздрогнул; ему показалось, что он все еще бре- дит. Но шаги приближались, голоса становились явствен- ней. Тогда он закричал: - Брат! Брат! Ты спишь? Мардоний? Разве вы не слышите? Галл проснулся. Мардоний, босой, с растрепанными се- дыми волосами, в ночной коротенькой тунике - евнух с морщинистым, желтым и одутловатым лицом, похожий на старую бабу,- бросился к потайной двери. - Солдаты префекта! Одевайтесь скорей! бежать! Но было поздно. Послышался лязг железа. Маленькую кованую дверь запирали снаружи. На каменных столбах лестницы мелькнул свет факелов и в нем пурпурное знамя драконария и блестящий крест с монограммой Христа на шлеме одного из воинов. - Именем правоверного, блаженного августа, импера- тора Констанция - я, Марк Скудило, трибун легиона Фре- тензис, беру под стражу Юлиана и Галла, сыновей патри- арха! Мардоний, преграждая путь солдатам, стоял перед за- крытой дверью спальни, с воинственной осанкой, с мечом в руках; меч был тупой, никуда не годный: он служил ста- рому педагогу только для того, чтобы во время уроков Илиа- ды показывать ученикам, на живом примере, в условных телодвижениях, как сражался Гектор с Ахиллом; школьный Ахилл едва ли бы сумел зарезать и курицу. Теперь он размахивал этим мечом перед носом Публия по всем пра- вилам военного искусства времен Гомера. Публия, который был пьян, это взбесило: - Прочь с дороги, пузырь, старая падаль, раздуваль- ный мех! Прочь, если не хочешь, чтобы я проткнул и вы- пустил из тебя воздух! Он схватил за горло Мардония и отбросил его далеко, так, что тот ударился о стену и едва не упал. Скудило подбежал к дверям спальни и раскрыл их настежь. Неподвижное пламя лампады всколыхнулось и поблед- нело в красном свете факелов. И трибун первый раз в жизни увидел двух последних потомков Констанция Хлора. Галл казался высоким и крепким; но кожа у него бы- ла тонкая, белая и матовая, как у молодой девушки; гла- за светло-голубые, ленивые и равнодушные; белокурые, как лен (общий знак Константинова рода), вьющиеся во- лосы покрывали мелкими кудрями толстую, почти жирную шею. Несмотря на возмужалость тела и на легкий пух на- чинающейся бороды, восемнадцатилетний Галл теперь ка- зался мальчиком: такое детское недоумение и ужас были на лице его; губы дрожали, как у маленьких детей, когда они готовы заплакать; он мигал беспомощно веками, розо- выми, опухшими от сна, с очень светлыми ресницами, и, торопливо крестясь, шептал: "Господи, помилуй, Господи, помилуй!" Юлиан был ребенок тощий, худенький, бледный; лицо некрасивое и неправильное; волосы жесткие, гладкие и чер- ные, нос слишком большой; нижняя губа выдающаяся. Но поразительны были глаза его, делавшие лицо одним из тех, которых, раз увидев, нельзя забыть,-большие, стран- ные, изменчивые, с недетским, напряженным и болезненно ярким блеском, который иногда казался сумасшедшим. Публий, много раз видевший в молодости Константина Великого, подумал; "Этот мальчик будет похож на дядю". Страх Юлиана перед солдатами исчез: он чувствовал злобу. Крепко стиснув зубы, перекинув через плечо барсо- вую шкуру с постели, он смотрел на Скудило пристально, исподлобья, и нижняя выдающаяся губа его дрожала; в правой руке, под барсовой шкурой, сжимал он рукоятку тонкого персидского кинжала, тайно подаренного Лабдой; острие было отравлено. - Волчонок! - молвил один из легионеров, указывая на Юлиана, своему товарищу. Скудило хотел уже переступить порог спальни, когда у Мардония явилась новая мысль. Он отбросил бесполез- ный меч, уцепился за платье трибуна и вдруг завопил пронзительным, неожиданно тонким бабьим голосом: - Что вы делаете, негодяи? Как смеете оскорблять посланного императором Констанцием? Мне поручено от- везти ко двору этих царственных отроков. Август возвра- тил им свою милость. Вот приказ. - Что он говорит? Какой приказ? Скудило взглянул на Мардония: морщинистое, ста- рушечье лицо свидетельствовало о том, что он, в самом де- ле, евнух. Трибун никогда раньше не видел Мардония, но хорошо знал, в какой милости евнухи при дворе импера- тора. Мардоний поспешно вынул из книгохранилищного ящи- ка, с пергаментными свитками Гесиода и Гомера, сверток и подал его трибуну. Скудило, развернув, побледнел: он прочел только пер- вые слова, увидел имя императора, называвшего себя в эдикте "наша вечность", и не разобрал ни года, ни ме- сяца; когда трибун заметил при свертке огромную, хорошо ему знакомую, государственную печать из темно-зеленого воска на позолоченных тесьмах,- в глазах у него помути- лось, колени подогнулись. - Прости! Это ошибка... - Ах, вы бездельники! Прочь отсюда! Чтоб духу ва- шего здесь не было! Еще пьяные! Все будет известно им- ператору! Мардоний вырвал из дрожащих рук Скудило бумагу. - Не губи меня! Все мы -- братья, все мы - греш- ные люди. Умоляю тебя именем Христа! - Знаю, знаю, что вы делаете именем Христа, него- дяи! Прочь отсюда! Бедный трибун подал знак отступления. Тогда Мардо- ний снова поднял тупой меч и, размахивая им, сделался похожим на воина из Илиады. Один только пьяный центу- рион рвался к нему и кричал: - Пустите, пустите! Я проткну этот старый пузырь и посмотрю, как он лопнет! Пьяного увели под руки. Когда шаги умолкли и Мардоний убедился, что опас- ность миновала, он громко захохотал; все дряблое, жено- подобное тело скопца колыхалось от смеха; он забыл важ- ность, приличную педагогу, и подпрыгивал на своих сла- бых голых ногах, в ночной тунике, крича от восторга: - Дети мои, дети! Хвала Гермесу! Ловко мы их про- в