едалеко. Там большая река. - Рейн! Рейн! - воскликнул Арагарий.- Идем ско- рее! Они начали пробираться между вековыми березами и елями. - Дядя, тону!-захныкал Стромбик.- Кто-то меня за ноги тащит. Где ты? Арагарий с большим трудом помог ему выйти из боло- та и, ругаясь, взял себе на плечи. Сармат ощупал ногами старые полусгнившие бревна гати, проложенной римля- нами. Гать привела их к большой дороге, недавно прорублен- ной в лесу войсками Севера, полководца Юлиана. Варвары, чтобы пересечь дорогу, завалили ее, по своему обыкновению, срубленными стволами. Пришлось перелезать через них; эти огромные беспо- рядочно наваленные деревья, иногда гнилые, только свер- ху покрытые мхом и рассыпавшиеся от прикосновения но- ги, иногда твердые, вымокшие от дождя и скользкие, за- трудняли каждый шаг. И по таким дорогам, под вечным страхом нападения, должно было двигаться тринадцатиты- сячное войско Юлиана, которого все полководцы импера- тора, кроме Севера, изменнически покинули. Стромбик хныкал, привередничал и проклинал това- рища: - Не пойду дальше, язычник! Лягу в болото и сдох- ну; по крайней мере лица твоего окаянного не увижу. У, нехристь! Сейчас видно, что креста на тебе нет. Христи- анское ли дело,-шляться по таким дорогам ночью? И ку- да лезем? Прямо под розги богопротивному центуриону. Не пойду я дальше!.. Арагарий потащил его насильно и, как только дорога стала ровнее, опять ПОНЕС на плечах товарища, который со- противлялся, ругал и щипал его. Через некоторое время Стромбик уснул невинным сном на спине "язычника". В полночь пришли они к воротам римского стана. Все было тихо. Подъемный мост через глубокий ров давно сняли. Друзьям пришлось ночевать в лесу, у задних "декуман- ских" ворот. На заре прозвучала труба. В туманном лесу, пахнув- шем гарью, еще пел соловей; он умолк, испуганный воин- ственным звуком. Арагарий, проснувшись, почувствовал запах горячей солдатской похлебки и разбудил Стромбика. Обоим так хотелось есть, что, несмотря на сучковатую ло- зу, которой успел вооружиться ненавистный центурион По- дай-Новую, вошли они в лагерь и присели к общему котлу. В главной палатке, у преторианских ворот, цезарь Юли- ан бодрствовал. С того дня, как он в Медиолане наречен был цезарем, благодаря покровительству императрицы Евсевии, с рев- ностью предавался он военным упражнениям; не только изучал, под руководством вождя Севера, военное искус- ство, но хотел знать в совершенстве и то, что составляло ремесло простых солдат: под звуки медной трубы, в уны- лых казармах, на марсовом поле, вместе с новобранцами, по целым дням учился ходить в строю правильным ша- гом, стрелять из лука и пращи, бегать под тяжестью пол- ного вооружения, перепрыгивать плетни и рвы. Преодоле- вая монашеское лицемерие, пробуждалась в юноше кровь Константинова рода-целого ряда поколений суровых, уп- рямых воинов. - Увы, божественный Ямвлик и Платон, если бы ви- дели вы, что сталось с вашим питомцем!-восклицал он иногда, вытирая пот с лица; и, указывая на тяжелые мед- ные доспехи, говорил учителю: - Не правда ли. Север, оружие это так же мало при- стало мне, мирному ученику философов, как седло корове? Север, ничего не отвечая, лукаво усмехался: он знал, что эти вздохи и жалобы - притворство; на самом деле цезарь радовался своим быстрым успехам в военной науке. За несколько месяцев так изменился он, вырос и воз- мужал, что многие с трудом узнавали в нем прежнего за- худалого "маленького грека", как некогда, в насмешку, зва- ли его при дворе Констанция: только глаза Юлиана горели все тем же странным, слишком острым, как будто лихора- дочным, огнем, который делал их памятными для всякого, даже после мгновенной встречи. Он чувствовал себя с каждым днем сильнее, не только телом, но и духом. Первый раз в жизни испытывал сча- стье простой любви простых людей. Легионерам сначала понравилось то, что настоящий цезарь, двоюродный брат Августа, учится военному ремеслу в казармах, не стыдясь грубой солдатской жизни. Суровые лица старых воинов озарялись нежной улыбкой, когда любовались они возра- стающей ловкостью цезаря и, вспоминая собственную мо- лодость, удивлялись быстрым успехам Юлиана. Он подхо- дил, заговаривал с ними, выслушивал рассказы о старых походах, советы, как подвязывать панцирь, чтобы не терли ремни, как ставить ногу, чтобы не уставать при больших переходах. Распространялась молва о том, что император Констанций послал неопытного юношу в Галлию к варва- рам на смерть, "на убой", чтобы освободиться от соперни- ка,- что полководцы, по наущению придворных евнухов, изменяют цезарю. Это еще усилило любовь солдат к Юли- ану. С осторожной вкрадчивостью, с умением заискивать, которым одарило его монашеское воспитание, делал он все, чтоб укрепить в войсках любовь к себе, вражду к импера- тору. Говорил им о своем брате Констанции, с двусмыс- ленным, лукавым смирением потупляя взоры, принимая вид жертвы. Пленять, влюблять в себя воинов бесстрашием тем лег- че было цезарю, что смерть в бою казалась ему завидною, сравнительно с той бесславною казнью, которая постигла брата его,- которую, быть может, и ему готовил Август. Юлиан устроил свою жизнь по образцу древних рим- ских полководцев; стоическая мудрость евнуха Мардония помогла ему с раннего детства отучиться от роскоши. Он спал меньше простого солдата, и то не на постели, а на жестком ковре с длинной шерстью - субурре. Первую часть ночи посвящал отдыху; делам военным и государственным; третью - музам. Любимые книги не покидали его в походах,Он вдохно- влялся то Марком Аврелием, то Плутархом, то Светонием, то Катоном Цензором. Днем старался исполнить то, о чем мечтал ночью над книгами. В то памятное утро, перед Аргенторатским сражением, услышав зорю, Юлиан поспешно облекся в полное воору- жение и велел привести коня. Затем удалился в самое скрытое место палатки. Здесь было маленькое изваяние Меркурия с кадуцеем, бога дви- жения, удачи и веселья,-окрыленного, летящего. Юлиан стал перед ним на колени и бросил на жертвенный тре- ножник несколько зерен фимиама. По направлению дыма цезарь, гордившийся познаниями в искусстве прорицате- лей, старался угадать, счастливый или несчастный день предстоит. Ночью слышал он трижды крик ворона с пра- вой стороны - зловещая примета. Он был так убежден, что его неожиданные военные уда- чи в Галлии - дело рук не человеческих, что с каждым днем становился суевернее. Выходя из шатра, споткнулся о деревянную переклади- ну, служившую порогом. Лицо его омрачилось. Все пред- знаменования были неблагоприятные. Втайне он решил от- ложить сражение до следующего дня. Войско выступило. Дорога через лес была трудная; на- валенные стволы преграждали ее. День обещал быть жарким. Римляне сделали только половину пути, и до войска варваров, расположенного на левом берегу Рейна, на большой пустынной равнине близ города Аргенторатума, оставалось еще двадцать одна ты- сяча шагов,- когда наступил полдень. Солдаты утомились. Как только вышли они из лесу, цезарь собрал их и расположил кругами, как зрителей в амфитеатре, так что он сам находился в средоточии кругов, а центурии и когор- ты расходились от него, как лучи: это был обычный поря- док, рассчитанный на то, чтобы наибольшее число людей могло слышать речь полководца. В простых, кратких словах объяснил он им, что время дня уже позднее, и утомление может помешать успеху, что благоразумнее расположиться лагерем в том месте, кото- рое они заняли, отдохнуть и на следующее утро, со свежи- ми силами, вступить в сражение. В войске поднялся ропот. Солдаты ударяли копьями в щиты, что было знаком нетерпения,- и требовали кри- ками, чтобы он вел их немедленно в битву. Цезарь по вы- ражению лиц понял, что не ДОлЖНО противиться. Он чув- ствовал в толпе тот, знакомый ему, грозный трепет, кото- рый необходим для побед и, при малейшей неосторожности, может превратиться в возмущение. Он вскочил на коня и подал знак: войско снова высту- пило. Когда послеполуденное солнце начало склоняться, до- стигли они равнины Аргенторатума. Между невысокими холмами светлел Рейн. К югу чернели покрытые лесом Вогезы. Стрижи носились над поверхностью величествен- ной и пустынной германской реки; ивы наклоняли к ней бледные ветви. Вдруг, на ближнем холме, появились три всадника: то были варвары. Римляне остановились и начали строиться в боевой порядок. Юлиан, окруженный шестьюстами закованных в железо всадников - клибанариев, предводительствовал конницей на правом крыле; на левом - старый, опытный полководец Север, которого молодой цезарь слушался во всем, управлял пехотою. Против Юлиана варвары выстави- ли конницу. Во главе был сам аламанский король Хнодо- мар. Против Севера- молодой Хнодомаров племянник, Атенарик, с пехотой. Военные рога, медные трубы, загнутые букцины гряну- ли; значки, с именами когорт, пурпурные драконы, рим- ские мерные орлы во главе легионов сдвинулись; впереди, со спокойными и суровыми лицами, выступали мерными тя- желыми шагами, от которых земля дрожала и гудела, при- выкшие к победам, секироносцы и примопиларии. Вдруг пехота Севера на левом крыле остановилась. Вар- вары, спрятавшиеся во рву, неожиданно выскочили из за- сады и напали на римлян. Юлиан издали увидел смятение и бросился на помощь. Он старался успокоить солдат и об- ращался то к одной, то к другой когорте, подражая сжато- му и сильному слогу Юлия Цезаря. Когда произносил он "exurgamus, viri fortes" "восстанем, храбрые мужи" (лат.). или "advenit, socii, ]uslum pugnandi ;am tempus",- "настало, соратники, время боев справедливых" (лат.). эTOT двадцатишестилетний юноша думал с гордостью: "теперь я похож на такого-то или такого древнего героя!" Он был мысленно, и в самом пылу сра- жения окружен книгами, радуясь, что все происходит имен- но так, как описывают Тит Ливий, Плутарх, Саллюстий. Опытный Север умерял его пыл своим мудрым спокойстви- ем и, давая цезарю некоторую свободу, не выпускал из рук своих главного управления войском. Засвистели стрелы, варварские копья, бросаемые на длинных арканах, огромные камни из боевых метательных снарядов. Римляне увидели, наконец, лицом к лицу этих страш- ных и таинственных людей севера, обитателей дремучих зарейнских лесов, о которых ходило столько невероятных слухов. Здесь были чудовищные вооружения; у некото- рых громадные голые спины, вместо одежды, покрыты бы- ли медвежьими шкурами, а вместо шлема - над косматой головой возвышалась открытая пасть зверя с белыми клы- КаМИ; у других над касками торчали рога оленей и быков. Аламаны так презирали смерть, что кидались в битву, со- вершенно голые, только с мечом и копьем; рыжие волосы их связывались узлом на макушке и ниспадали сзади, на шею, огромным чубом или косою, похожей на гриву; белые усы, выделяясь на красных лицах, висели двумя длинными концами. Многие были так дики, что, не ведая употребле- ния железа, сражались копьями с наконечниками из рыбьей кости, смоченными смертоносным ядом, который делал их опаснее железа: достаточно было одного укола этих страшных игл, чтобы человек умер медленной смертью в невыразимых муках; вместо лат покрыты они были с го- ловы до ног тонкими роговыми слоями из лошадиных ко- пыт, крепко пришитыми к льняной ткани; в таком уборе казались эти неведомые дикари странными чудовищами, покрытыми птичьими перьями и рыбьей чешуей. Тут был и сакс с бледно-голубыми глазами: его не устрашало ника- кое море, но он боялся земли, по которой ступал; и старый сикамбр: он обстриг себе волосы после поражения в знак горя и теперь снова их отращивал; и герул, с глазами мутно-зелеными, почти такого же цвета, как воды океана, на отдаленном заливе которого он обитал; и бургунд, и ба- тав, и сармат; и еще-безыменные, полузвери, полулюди: ужасные лица их римляне видели только перед смертью. Примопиларии, соединив щиты, образовали медную сплошную стену, несокрушимую ни для каких ударов, мед- ленно двигавшуюся. Аламаны бросились на нее, с криками, подобными реву медведей. Начался рукопашный бой - грудь с грудью, щит со щитом. Пыль поднялась над равни- ной, заслоняя солнце. В это мгновение, на правом крыле войска, железная кон- ница клибанариев дрогнула и обратилась в бегство. Она могла растоптать задние легионы. Там, сквозь тучи стрел и копий, на пыльном солнце сверкала огненная головная повязка исполинского короля Хнодомара. Юлиан прискакал туда вовремя. Он понял хитрость: пехотинцы варваров, нарочно поставленные между конями всадников, подползали под ноги римских коней и распары- вали им животы короткими мечами; кони падали и увле- кали за собой железных катафрактов, которые не могли подняться, удрученные тяжестью лат. Юлиан стал поперек дороги, чтобы или остановить бе- жавшую конницу, или быть ею растоптанным. С конем це- заря столкнулся конь бежавшего трибуна клибанариев. Он узнал Юлиана и остановился, бледнея от стыда и страха. Вся кровь бросилась в лицо Юлиану. Вдруг забыл он свои книжные правила, наклонился, схватил беглеца за горло и закричал голосом, который ему самому показался чужим и диким: "Tpycl" И цезарь повернул его лицом к врагам. Тогда все катафракты остановились, узнали разорван- ного в сражениях цезарского пурпурного дракона-и ус- тыдились. В одно мгновение железная громада с грохотом отхлынула и устремилась назад, к варварам. Все смешалось. Копье ударило Юлиана в грудь; его спас лишь панцирь; стрела просвистела над ухом, так что перьями задела ему щеку. В это мгновение, на помощь слабевшей коннице, Север послал страшные легионы корнутов и браккатов, полуди- ких римских союзников. У них был обычай петь военный гимн - баррит, только в последнем смертном ужасе и опья- нении битвы. Корнуты и браккаты затянули песню глухо и жалобно: первые звуки были тихи, как ночной шелест листьев; но мало-помалу песня становилась громче, торжественнее и грознее; наконец, превратилась в неистовый рев, подоб- ный реву разъяренных волн океана, разбивающихся об утесы. Этой песней они опьянили себя до исступления. Юлиан перестал видеть и понимать: чувствовал только сильную жажду и боль от усталости в правой руке, держав- шей меч; время для него исчезло. Но Север, не теряя при- сутствия духа, управлял сражением с мудростью. С недоумением и отчаянием заметил цезарь огненно- желтую повязку тучного Хнодомара в самой середине, в сердце войска: варварская конница врезалась в него кли- ном. Юлиан подумал: "Кончено -погибло все!" Вспомнил зловещие предзнаменования утра и обратился с последней молитвой к богам: "помогите,-ибо если не я, то кто же восстановит на земле вашу власть, олимпийцы^" В середине войска были старые воины легиона петулан- тов - "кипящих", названных так за отвагу; Север рассчи- тывал на них и не ошибся. Один из петулантов восклик- нул: - Viri fortissimi! Мужи храбрейшие! Не выдадим Ри- ма и цезаря. Умрем за Юлиана1 - Да здравствует цезарь Юлиан! За Рим! За Рим! И старики, поседевшие под знаменами, еще раз пошли на смерть, суровые и спокойные. Юлиан со слезами восторга бросился к ним, чтобы умереть вместе с ними. И опять почувствовал он, как сила простой любви, сила народа подымает его. Ужас пронесся над полчищами варваров: они дрогнули и побежали. И медные орлы легионов с хищными клювами, с рас- простертыми крыльями, грозно сверкавшими на солнце сквозь пыль, полетели еще раз, возвещая бегущим племе- нам победу Вечного Города. Аламаны и франки умирали, сражаясь до последнего вздоха. Варвар, стоя одним коленом в луже крови, все еще по- дымал ослабелой рукой притупленный меч или обломок копья; в потухавших глазах не было ни страха, ни отчая- ния, а только жажда мести. Даже те, которых считали убитыми, вставили с земли, полурастоптанные, хватали зубами ноги врагов и впива- лись в них с такой силой, что римляне волочили их по земле. Шесть тысяч северных мужей пало на поле сражения, или потонуло в Рейне. В тот вечер, когда цезарь Юлиан стоял на холме, окру- женный, как ореолом, лучами заходящего солнца, привели к нему пойманного на правом берегу короля Хнодомара; он тяжело дышал, тучный, потный и бледный; руки были свя- заны за спиной; он стал на колени перед своим победите- лем - и двадцатишестилетний римский цезарь положил свою маленькую руку на косматую рыжую гриву короля- варвара. Было время жатвы винограда. Целый день звучали пес- ни богу Вакху по веселому побережью Партенопеи. В любимом загородном месте римлян, Байях близ Неа- поля, знаменитых своими целебными серными ваннами, Байях, о которых еще поэты времен Августа пели: "Nullus in orbe locus Bails praeeucet amoenis",- "С Байями место любое красой сравниться не может" (лат.). праздные люди наслаждались природой, такой же ленивой и сладостраст- ной, как сами они. Ни одна тень монашеского века не легла еще на зали- тое солнцем побережье между Везувием и Мизенским мы- сом; христианства не отрицали здесь, но отделывались от него шуткой; блудницы здесь не каялись,- скорее честные женщины стыдились добродетели своей, как устаревшего обычая. Когда долетали сюда слухи о пророчествах сивилл, грозивших кончиной мира, о ханжестве и злодействах Кон- станция, о персах, надвигавшихся с Востока, о тучах вар- варов, растущих с севера, о затворниках, потерявших образ человеческий в пустынях Фиваиды,- счастливые обитате- ли этих мест, закрыв глаза, вдыхали тонкий аромат фа- лернских гроздий и утешались эпиграммами, во вкусе Ти- булла и Проперция, которые посылали друг другу в пода- рок: Calet unda, friget aethra, Sirnue innatet choreis Amathusium renidens, Salis arbitra et vaporis Нагревается волна, мерзнут небеса, Как только поплывут хороводы В лучах Венеры, Моря и туманов повелительница, Цветок небесный, Диона (лат.). Что-то старческое и, вместе с тем, ребяческое было на самых веселых лицах этих последних эпикурейцев. Ни све- жая соленая вода морских волн, ни кипящие серные струи Байских источников не давали исцеления дряблым, зяб- ким телам этих молодых людей, лысых, беззубых в два- дцать лет, состарившихся от разврата своих предков, пре- сыщенных словесностью, мудростью, женщинами, древними подвигами и новыми пороками, остроумных и бессильных, у которых в жилах была бледная кровь запоздалых поко- лений. В одном из самых уютных и цветущих уголков, между Байями и Путеоли, среди плоских черных вершин южных сосен, белели мраморные стены виллы. У открытого окна, выходившего в море, так что из комнаты не было видно ничего, кроме неба и моря, лежала на постели Мирра. Врачи не понимали ее болезни. Арсиноя, видя, как день ото дня сестра ее чахнет, увезла ее из Рима на берег моря. Несмотря на болезнь, Мирра, подражая монахиням, соблюдая строгий пост, сама убирала комнату, носила воду, даже пробовала мыть белье и стряпать; долго не сог- лашалась лечь; проводила ночи в молитвах и бдении. Од- нажды Арсиноя узнала случайно, что больная носит на голом теле власяницу. Из маленькой спальни своей велела она вынести все, кроме ложа с простым деревянным кре- стом в изголовьи. Комната с голыми стенами сделалась по- хожей на келью. Невозможно было бороться с кротким упорством больной. Скука исчезла из жизни Арсинои, от надежды перехо- дила она к отчаянию, и хотя любила сестру не больше, чем прежде, но только теперь, казалось ей, под страхом вечной разлуки, поняла всю силу этой любви. Иногда смотрела подолгу на тонкое, исхудалое лицо Мирры, дышавшее неземной прелестью, на маленькое тело ее, сгоравшее от внутреннего жара. Когда больная упор- но отказывалась от лекарств и пищи, предписанных врача- ми, Арсиноя говорила с досадой: - Разве я не вижу, Мирра? Ты хочешь умереть... - Не все ли равно, жить или умереть? - отвечала де- вушка с такой ясностью, что Арсиноя не знала, что отве- тить, - Ты не любишь меня!-упрекала она сестру, удер- живая слезы обиды. Но Мирра ласкалась к ней с бесконечной нежностью: - Ты не знаешь, как я тебя люблю. О, если бы ты только могла!.. Она не договаривала и молча смотрела на нее долгим, пристальным взором, как будто хотела сказать ей что-то и не смела. Арсиноя чувствовала в этом взоре непреклон- ную мольбу и все-таки не говорила с ней о вере, не имела духа открыть ей свои сомнения, отнять у нее, может быть, безумную надежду. Мирра ослабевала с каждым днем, таяла, как воск го- рящей свечи, но становилась,-- чем слабее, тем радостнее. Иногда их посещал Ювентин, который бежал из Рима, боясь преследований матери, и ждал вместе со старцем Ди- димом в Неаполе отплытия корабля в Александрию. Он читал Евангелие, рассказывал легенды об отцах- пустынниках,- о трех женах, которые много лет, не видя ли- ца человеческого, жили, голые, как в раю, под сенью зеленых ветвей, на дне оврага, на берегу студеного ключа; вечно ра- достные, днем и ночью славя Бога, питались они плодами, приносимыми птицами; зимой не боялись стужи, летом- зноя; Господь покрывал и грел их Своею благодатью. С детским весельем слушала Мирра сказание о препо- добном Герасиме, который жил во львином логове; лев так подружился с ним, что водил осла его на водопой, лизал ему руки, когда он гладил его по гриве; и после смерти Герасима, зверь долго блуждал, тоскуя, испуская жалобный рев; когда же привели его к могиле святого, обнюхал ее, лег и уже не вставал с нее, не принимая пищи, пока не издох. Мирру трогало сказание и о другом отшельнике, исце- лившем от слепоты щенят гиены, которых мать принесла в своей пасти к ногам его. Как хотелось ей - туда, в темные, безмолвные пещеры, к этим святым людям! Пустыня казалась ей цветущей, как рай. Иногда, в жару, томимая жаждою пустыни, следила она за белыми парусами, исчезавшими в море, и протягивала к ним свои руки.- О, если бы могла она полететь за ни- ми, надышаться воздухом пустыни! - Иногда она пробо- вала встать с постели, уверяя, что ей лучше, что теперь она уже скоро выздоровеет, и втайне надеясь, что ее отпу- стят, вместе с Дидимом и Ювентином, когда придет Алек- сандрийский корабль. В это время центурион Анатолий жил в Байях. Он устраивал прогулки на вызолоченных лодках из Авернского озера в залив, с веселыми товарищами и краси- выми женщинами; наслаждался видом остроконечных пур- пурных парусов на зеркале спящего моря,-переливами ве- черних красок на скалистой Капрее и туманной Исхии, по- хожих на прозрачные аметисты; радовался насмешкам Дру- зей над верою в богов, благоуханию вина, продажным и все-таки сладким лобзаниям блудниц. Но каждый раз, вступая в монашескую келью Мирры, чувствовал, что и другая половина жизни доступна ему: целомудренная прелесть бледного лица ее трогала его; ему хотелось верить во все, во что она верит; он слушал рассказы Ювентина об отшельниках - и жизнь их каза- лась ему блаженною. Однажды вечером уснула Мирра перед открытым ок- ном. Проснувшись, сказала она Ювентину с улыбкой: - Я видела сон. - Какой? - Не помню. Только счастливый.- Как ты думаешь, все ли спасутся? - Все праведные. - Праведные, грешные!.. Нет, я думаю,- отвечала Мирра все с той же радостной и задумчивой улыбкой, как будто стараясь припомнить сон,- Ювентин, знаешь, я ду- маю: все, все спасутся, все до единого-и не будет у Бога ни одного погибшего! - Так учил Ориген: "Salvator meus laetari nоn potest donee edo in iniquitate permaneo".- "Спаситель мой не возра- дуется, пока я пребуду в погибели". Но это - ересь. - Да, да, так должно быть,- продолжала Мирра, не слушая.- Я теперь поняла: все спасутся, все до единого! Бог не попустит, чтобы погибла какая-либо тварь. - И мне иногда хочется думать так,- проговорил Ювентин.- Но я боюсь... - Не надо бояться: если есть любовь, то нет страха. Я не боюсь. - А как же -он?- спросил Ювентин. - Кто? - Кого не должно называть-непокорный? - И он, и он! - воскликнула Мирра с бесстрашной верой.- Пока останется хоть одна душа, не достигшая спасения, никакое создание не будет блаженно. Если нет предела любви, то может ли быть иначе? Когда соединит- ся все в единой любви,-то все будет в Боге и Бог будет во всем. Милый мой, какая радость - жизнь! Мы этого пока еще не знаем. Но надо все благословить, по- нимаешь ли ты, брат мой, что значит - все благосло- вить? - А зло? - Зла нет, если смерти нет. В окно доносились веселые песни товарищей Анатолия с пиршественных лодок, блиставших пурпуром и остроко- нечными парусами на потемневшем вечернем заливе. Мирра указала на них: - И это хорошо, и это надо благословить,- молвила она тихо, как будто про себя. - Языческие песни? - спросил Ювентин с робким недоумением. Мирра наклонила голову: - Да, да. Все. Все благо, все свято. Красота - свет Божий. Чего ты боишься, милый? О, какая нужна свобо- да, чтобы любить. Люби Его и не бойся! Люби все. Ты еще не знаешь, какое счастье - жизнь. И глубоко вздохнув, как будто в ожидании великого отдыха, она прибавила: - И какое счастье - смерть. Это была их последняя беседа. Несколько дней лежала она молча, неподвижно, не открывая глаз; должно быть, очень страдала: тонкие брови иногда трепетно сжимались, но тотчас же выступала прежняя, слабая и кроткая улыб- ка-и ни один стон, ни одна жалоба не вылетали из уст ее. Раз, в середине ночи, едва слышно позвала она Арси- ною, сидевшую рядом. Больная с трудом могла говорить. - День? -спросила она, не открывая глаз. - Еще ночь; но скоро утро,-отвечала Арсиноя. - Я не слышу-кто ты?-проговорила Мирра еще тише. - Я, Арсиноя. Больная открыла вдруг глаза и пристально взглянула на сестру. - А мне показалось,- произнесла она с усилием,- что это не ты, что я - одна. И медленно, с большим трудом, едва двигаясь, сложи- ла Мирра свои тонкие, прозрачно-бледные руки, ладонь к ладони, с робкой мольбой; концы губ ее дрогнули; бро- ви поднялись. - Не покидай меня, Арсиноя! Когда умру, не думай, что меня нет... Сестра наклонилась; но больная была слишком слаба, чтобы обнять ее шею,- попробовала и не могла. Тогда Арсиноя приблизила к ее глазам свою щеку, и та тихонько, пушистыми, длинными ресницами, стала прикасаться к ее лицу, опуская, подымая их, как будто гладила ее: это была обычная у них, еще в детстве придуманная Миррой, ласка; казалось, что на щеке бьется тонкими крыльями бабочка. Последняя детская ласка эта вдруг напомнила Арсиное всю их жизнь вместе, всю их любовь. Она упала на коле- ни и в первый раз, после многих лет, зарыдала вольно и сладостно; сердце ее, казалось ей, таяло, изливалось в этих слезах. - Нет, нет, нет!-рыдала она все неудержимее.-Не покину тебя; буду с тобой - всегда, везде!.. Глаза умирающей блеснули радостью; она прошептала: - Значит-ты?.. - Да, верю!.. Хочу и буду верить!-воскликнула Арсиноя и сама вдруг удивилась этим неожиданным сло- вам: они показались ей чудом, но не обманом, и она уже не хотела взять их назад. - Пойду в пустыню. Мирра, как ты, вместо тебя! - продолжала она с почти безумным порывом.- И если есть Бог, Он должен сделать так, чтобы смерти не было, чтобы мы были вместе- всегда! Мирра, слушая сестру, с улыбкой бесконечного успо- коения закрыла глаза. - Теперь хорошо. Я усну,- прошептала она. И с тех пор уже не открывала глаз, не говорила. Лицо ее было спокойно и строго, как у мертвых. Но она еще ды- шала несколько дней. Когда к закрытым губам ее подносили чашу с вином, она глотала несколько капель. Если же дыхание становилось неровным и тяжелым, Ювентин, наклонившись, вполголоса читал молитву или пел церковный гимн; и Мирра опять начинала дышать ти- ше, ровнее, как будто убаюканная. Однажды, в ясный вечер, когда солнце превратило Ис- хию и Капрею в прозрачные аметисты,- неподвижное мо- ре сливалось с небом, и первая звезда еще не мерцала, а только предчувствовалась в высоте недосягаемой,- Ювентин запел вечерний гимн над умирающей: Deus, creator omnium Polique rector vestiens Diem decore lurnitie, Noctem sopora gratia... Бог, Творец всего сущего, Царь небес, одевающий Дни лучами прекрасными, Ночи сонною прелестью, Чтоб возвратить утомленные Члены труду, после отдыха, Дух укрепить слабеющий, Скорбь разрешить боязливую... Под звуки этой песни Мирра испустила последний вздох. Никто не заметил, как она перестала дышать. Жизнь и смерть были для нее одно и то же: жизнь сли- лась с вечностью, как теплота вечера - с ночною све- жестью. Арсиноя похоронила сестру в катакомбах и собствен- ной рукой вывела на мраморной плите: "Mirra vivis - Мирра, ты жива". Она почти не плакала; в душе ее было бесстрастие, презрение к миру и, подобная отчаянию, решимость, если не поверить в Бога, то, по крайней мере, сделать все, что- бы в Него поверить. Она хотела, раздав имение, пойти в пустыню. В тот самый день, как Арсиноя, к негодованию опеку- на своего, Гортензия, сказала ему об этом,- получила она загадочное и краткое письмо из Галлии от цезаря Юлиана: "Юлиан благороднейшей Арсиное - радоваться. Помнишь ли, что говорили мы с тобой в Афинах, пе- ред изваянием Артемиды-Охотницы? Помнишь ли союз наш? - Сильна моя ненависть, еще сильнее любовь. Мо- жет быть, скоро лев сбросит ослиную шкуру. А пока бу- дем чисты, как голуби, мудры, как змеи, по слову Гали- леянина". Придворные сочинители эпиграмм, называвшие некогда Юлиана "victorinus", "победительчик", теперь с удивле- нием получали известия о победах цезаря в Галлии. Смеш- ное превращалось в страшное. Многие говорили о магии, о таинственных силах, помогающих другу Максима Эфес- ского. Юлиан отвоевал и возвратил Империи - Аргентора- тум, Брокомагум, Три Таверны, Сализон, Немэт, Ванги- он, Могунтиак. Солдаты боготворили его. С каждым шагом все больше убеждался он, что боги Олимпа ему покровительствуют. Но продолжал посещать церкви христианские, и в городе Виэнне, на реке Родане, участвовал нарочно в торжествен- ном богослужении. В середине декабря победоносный цезарь возвращался, после долгого похода, на зимние квартиры в излюбленный им маленький городок паризиев, на реке Сене, Лютецию- Париж. Был вечер. Северное небо удивляло жителей юга стран- ным бледно-зеленым отливом. Только что выпавший снег хрустел под ногами воинов. Париж-Лютеция, расположенный посерздине реки на маленьком острове, со всех сторон окружен был водой. Два деревянных моста соединяли город с берегами. Дома были особого галло-римского зодчества, со стеклянными обширными сеня1МИ, заменявшими открытые портики юж- ных стран. Столбы дыма из множества труб подымались над городом. Деревья были увешены инеем. В садах, у стен, обращенных к полдню, как южные з, зябкие дети, жались редкие, привезенные сюда римлянами, фиговые деревья, тщательно обвитые соломой для предохранения от морозов. В тот год зима стояла суровая, несмотря на западные ветры с океана, приносящие оттепель. Огром- ные белые льдины, сталкиваясь и с треском ломаясь, плы- ли по Сене. Римские и греческие воины смотрели на них с удивлением. Юлиан, любуясь на прозрачные, не то го- лубые, не то зеленые глыбы, сравнивал их с плитами фригийского белого мрамора, слегка подернутого зелены- ми жилками. Что-то было во всей печальной, таинственной прелести севера, что пленяло и трогало сердце его, как воспомина- ние о далекой родине. Подъехали ко дворцу - огромному зданию, черневшему тяжелыми кирпичными дугами и башнями на вечернем светлом небе. Юлиан вошел в книгохранилище. Здесь было сыро и холодно. Развели огонь в огромном очаге. Ему подали несколько писем, полученных в Лютеции, во время его отсутствия; одно-из Малой Азии от Боже- ственного Ямвлика. Поднялась метель. Ветер выл в трубе очага. Казалось, что в закрытые ставни стучатся. Юлиан прочел письмо Ямвлика. На него пахнуло югом, Элладой; он закрыл гла- за, и ему казалось, что мраморные Пропилеи, объятые тьмой, проносятся и тают перед ним, как видения, как зо- лотые облака на небе. Он вздрогнул и встал. Огонь потух. Мышь грызла пергаментный свиток. Ему захотелось увидеть живое лицо человеческое. Вдруг вспомнил о своей жене, и странная усмешка искривила губы его. Это была родственница императрицы Евсевии, по име- ни Елена, которую император насильно выдал замуж за Юлиана, незадолго до его отъезда в Галлию. Он ее не любил; несмотря на то, что со дня их свадьбы прошло более года, почти не видел и не знал ее: она оставалась девственницей. С отроческих лет мечтала Елена сделаться "невестой Христовой"; мысль о браке внушала ей ужас; выйдя замуж, считала себя погибшей. Но потом, видя, что Юлиан не требует супружеских ласк, успокоилась и стала жить во дворце, как монахиня, всегда одинокая, бледная, тихая, закутанная с головы до ног в черные христианские одежды. В своих тайных молитвах дала она обет цело- мудрия. Злое любопытство заставило его в ту ночь направиться по темным, пустынным проходам к башне дворца, где жи- ла Елена. Он открыл дверь, не постучавшись, и вошел в слабо освещенную келью. Девушка стояла на коленях, перед аналоем и большим крестом. Он подошел к ней, закрывая рукою пламя лампады, и некоторое время смотрел молча. Она так погружена бы- ла в молитву, что не заметила его. Он произнес: - Елена! Она вскрикнула и обернула к нему бледное лицо. Он устремил долгий, евангелие, аналой: - Все молишься? - Да, молюсь - и за тебя, боголюбивейший цезарь... - И за меня? Вот как. Ты считаешь меня великим грешником, Елена? Она потупила глаза, не отвечая. Он опять усмехнулся все той же странною, тихою усмешкою. - Не бойся. Говори. Не думаешь ли ты, что я в чем- нибудь особенно грешен? Он подошел к ней и заглянул ей прямо в глаза. Она произнесла чуть слышно: - Особенно? Да. Я думаю - не сердись на меня... - Скажи, в чем. Я покаюсь. - Не смейся,- промолвила она еще тише и строже, не подымая глаз.- Я дам ответ за душу твою перед Богом. - Ты - за меня? - Мы навеки связаны. - Чем? - Таинством. - Церковным браком? Но ведь мы пока чужие, Елена? - Я боюсь за душу твою, Юлиан,-повторила она, смотря прямо в глаза его своими ясными, невинными гла- зами. Положив руку на плечо ее, взглянул он с усмешкой на бескровное лицо монахини. Девственным холодом веяло от этого лица; только нежно-розовые губы очень красиво- го, маленького рта, полуоткрытого с выражением детского страха и вопроса, странно выделялись на нем. Он вдруг наклонился и, прежде чем она успела опом- ниться, поцеловал ее в губы. Она вскочила, бросилась в противоположный угол кельи и закрыла лицо руками; потом отвела их медленно и, взглянув на него глазами, обезумевшими от страха, вдруг начала торопливо крестить себя и его: - Прочь, прочь, прочь, Окаянный! Место наше свя- то! Именем честного Креста заклинаю - сгинь, пропади! Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!.. Злость овладела им. Он подошел к двери, запер ее на ключ. Потом снова вернулся к жене: - Успокойся, Елена. Ты приняла меня за другого, но я такой же человек, как ты. Дух плоти и костей не имеет, как видишь у меня. Я муж твой. Церковь Христова благо- словила наш союз. Медленно провела она рукой по глазам. - Прости... Мне почудилось. Ты вошел так внезапно. Мне уже были видения. Он бродит здесь по ночам. Я его видела два раза; он говорил мне о тебе. С тех пор я бо- юсь. Он говорил, что на лице твоем... зачем ты так смот- ришь, Юлиан? Как пойманная птица, дрожала она, прижимаясь к сте- не. Он подошел и обнял ее. - Что ты, что ты?.. Оставь!.. Она пробовала закричать, позвать служанку: - Елевферия! Елевферия! - Глупая! Разве я не муж твой?.. Она вдруг тихо и беспомощно заплакала: - Брат мой! этого не должно быть. Я дала обет Бо- гу: я - невеста Христова. Я думала, что ты. . - Невеста римского цезаря не может быть невестой Христовой! - Юлиан, если веришь в Него... Он засмеялся. С последним усилием пыталась она оттолкнуть его: - Прочь, дьявол, дьявол!.. Зачем Ты покинул меня, Господи?.. Продолжая смеяться, он покрывал ее белую тонкую шею, там, где начинались волосы, злыми, жадными поце- луями. Ему казалось, что он совершает убийство. Она так ослабела, что едва сопротивлялась ему, но все еще шепта- ла с бесконечной мольбой: "сжалься, сжалься, брат мой!" Кощунственными руками срывал он черные христиан- ские одежды. Душа его была объята ужасом, но никогда в жизни не испытывал он такого упоения. Вдруг, сквозь разорванную ткань, сверкнула нагота. Тогда, с усмешкой и вызовом, римский цезарь посмотрел в противополож- ный угол кельи, где лампада мерцала на молитвенном ана- лое, перед черным Крестом. Прошло более года со времени победы при Аргентора- туме. Юлиан освободил Галлию от варваров. Ранней весной, еще на зимних квартирах, в Лютеции, получил он важное письмо от императора, привезенное трибуном нотариев, Деценцием. Каждая победа в Галлии оскорбляла Констанция, бы- ла новым ударом его тщеславию: этот мальчишка, эта "болтливая сорока", "обезьяна в пурпуре", смешной "по- бедительчик", к негодованию придворных шутников, пре- вращался в настоящего грозного победителя. Констанций завидовал Юлиану и в то же время сам терпел поражение за поражением, в азиатских провинци- ях, от персов. Он худел, не спал, терял охоту к пище. Два раза де- лалось у него разлитие желчи. Придворные врачи были в тревоге. Иногда, в бессонные ночи, с открытыми глазами лежал он на своем великолепном ложе под священной Констан- тиновой Хоругвью, Лабарумом, и думал: "Евсевия обманула меня. Если бы не она, я исполнил бы совет Павла и Меркурия, придушил бы этого мальчиш- ку, змееныша из дома Флавиев. Глупец! Сам отогрел его на груди своей. И кто знает, может быть, Евсевия была его любовницей!.." Запоздалая ревность делала зависть его еще более жгучей: отомстить Евсевии он уже не мог-она умерла; вторая супруга его, Фаустина, была глупенькой красивой девочкой, которую он презирал. Констанций хватался в темноте за жидкие волосы, так тщательно подвиваемые каждое утро цирюльником, и пла- кал злыми слезами. Он ли не защищал Церкви, не заботился об искорене- нии всех ересей? Он ли не строил и не украшал церквей, не творил каждое утро, каждый вечер установленных мо- литв и коленопреклонений? И что же? Какая награда? Первый раз в жизни владыка земной возмущался против Владыки Небесного. Молитва замирала на устах его. Чтобы утолить хоть немного свою зависть, решил он прибегнуть к чрезвычайному средству. По всем большим городам Империи разосланы были "триумфальные" пись- ма, обвитые лаврами, возвещавшие о победах, дарованных Божьей милостью императору Констанцию; письма чита- лись на площадях. Судя по этим письмам, можно было думать, что четыре раза переходил Рейн не Юлиан, а Констанций, который однако, в это же самое время, на другом краю света терпел поражения в бесславных битвах с персами; что не Юлиан был ранен при Аргенторатуме и взял в плен короля Хнодомара, а Констанций; не Юли- ан проходил болота и дремучие леса, прорывал дороги, осаждал крепости, терпел голод, жажду, зной, уставал больше простых солдат, спал меньше их, а Констанций. Не упоминалось даже имени Юлиана в этих лавровенчан- ных посланиях, как будто никакого цезаря вовсе не было. Народ приветствовал победителя Галлии - Констанция, и во всех церквах пресвитеры, епископы, патриархи служи- ли молебны, испрашивая долгоденствия и здравия импера- тору, благодаря Бога за победы над варварами, дарован- ные Констанцию. Но зависть, пожиравшая сердце императора, не утоли- лась. Тогда задумал он отнять у Юлиана лучший цвет ле- гионов,- незаметно, исподволь обессилить его, как некогда Галла, завлечь тихонько в сети свои и потом уже безоруж- ному нанести последний удар. С этой целью послан был в Лютецию опытный чинов- ник, трибун нотариев, Деценций, который должен был не- медленно извлечь из цезаревых войск лучшие вспомога- тельные легионы-герулов, батавов, петулантов, кель- тов-и направить их в Азию, к императору; кроме того, предоставлено ему было выбрать из каждого легиона по триста самых храбрых воинов; а трибун Синтула получил приказание, соединив отборных щитоносцев и гентилей, стать во главе их и также вести к императору. Юлиан, предостерегая Деценция, указывал на опас- ность бунта среди легионов, состоявших из варваров, ко- торые скорее согласились бы умереть, чем покинуть роди- ну. Деценций не обратил внимания на эти предостереже- ния, сохраняя невозмутимую чиновничью важность на бритом и желтом хитром лице. Около одного из деревянных мостов, соединявших ост- ров Лютецию с берегом, тянулось длинное здание глав- ных казарм. Волнение в войске распространялось с утра. Только строгий порядок, введенный Юлианом, еще сдерживал солдат. Первые когорты петулантов и герулов выступили но- чью. Братья их, кельты и батавы, также собирались в путь. Синтула отдавал приказания уверенным голосом, когда вдруг послышался ропот. Одного непокорного солдата уже засекли розгами до полусмерти. Всюду шнырял Деценций с пером за ухом, с бумагами в руках. На дворе и на дороге, под вечерним пасмурным небом, стояли крытые полотнами повозки с огромными колесами, для солдатских жен и детей. Женщины причитали, проща- ясь с родиной. Иные протягивали руки к дремучим лесам и пустынным равнинам; иные падали на землю и с жа- лобным воем целовали ее, называли своей матерью, скор- бели о том, что кости их сгниют в чужой земле; иные, в покорном и молчаливом горе, завязывали в тряпочку горсть родной земли на память. Тощая сука, с ребрами, выступавшими от худобы, лизала колесную ось, смазан- ную салом, Вдруг, отойдя в сторону и уткнув морду в пыль, она завыла. Все, обернувшись, вздрогнули. Легио- нер сердито ударил ее ногой. Поджав хвост, с визгом убе- жала она в поле, и там, остановившись, завыла еще жалоб- нее, еще громче. И страшен был в чуткой тишине пас- мурного вечера этот протяжный вой. Сармат