урковатым шутом, служившим забавой для придворных остроумцев и их литературных друзей, и отличался уродливой формой головы. Потом наступает почти полное молчание. В Англии, раздираемой гражданской войной, политическими распрями, о необыкновенном путешественнике-скороходе и связанных с его именем причудливых книгах, похоже, забыли совсем. Поколение же "просветителей" взирало на этого (и не только на этого) странного пришельца из такого, казалось бы, недалекого прошлого с некоторой растерянностью, подобно троянцам, толпившимся вокруг деревянного коня, оставленного им уплывшими за море хитроумными греками. "Кориэтовы Нелепости" переиздаются - без всяких комментариев - лишь в конце XVIII века. И только спустя еще одно столетие начали уточнять состав участников издания "Нелепостей", раскрывать псевдонимы, постепенно приближаться к смеховому кругу, в центре которого стоял обряженный в пестро размалеванные шутовские одежды странный одкомбианец, чья голова напоминала перевернутую сахарную. Однако для широкого читателя книги Кориэта и вся удивительная история вокруг него продолжают оставаться малоизвестными. В своей монографии, посвященной Кориэту, Стрэчен исключительно высоко оценивает научные и литературные достоинства "Нелепостей", сожалея, что Кориэт заключил такую ценную работу в неуместную смеховую оболочку. На пародийный, комический, а то и просто фантастический характер многих сообщаемых Кориэтом о себе деталей (вроде развоза "Нелепостей" на "осле, несущем тайну", речей перед королем и Великим Моголом, скорости его пеших передвижений и многого другого) Стрэчен особого внимания не обращает, хотя они порой и ставят его в тупик. Не может он объяснить и появление огромного, не имеющего себе подобных свода пародийных издевательских "панегириков", принадлежащих перу самых выдающихся английских поэтов и писателей, в таком географическом труде. Действительно, над чем же смеются именитые авторы "панегириков", прямо-таки надрываются от хохота, что заставляет Водного Поэта корчиться в пароксизмах смеха при одном лишь упоминании имени Томаса Кориэта из Одкомба, что вообще означает эта продолжавшаяся целое десятилетие беспрецедентная буффонада вокруг столь выдающегося путешественника и писателя? На эти вопросы Стрэчен ответа дать не может, ибо он, как и другие английские историки, всерьез принимает откровенную комедию, дерзкий фарс за чистую монету, а безответного шута-выпивоху - за эрудированного страноведа и незаурядного писателя. Фарсовый, карнавальный, смеховой аспект, являющийся важнейшим и определяющим во всей необыкновенной истории "Князя Поэтов" Томаса Кориэта, остается ими непонятым. Хантингтон Браун {12} в своем обстоятельном исследовании влияния Рабле на английскую литературу (1967) отметил огромное собрание пародийных панегириков в "Кориэтовых Нелепостях" (он называет это собрание лавиной, обвалом). Раблезианские элементы в этих стихах и в самой книге Кориэта бесспорны; имя Рабле прямо называется несколько раз, многочисленны аллюзии, прямые и скрытые цитаты из "Гаргантюа и Пантагрюэля". Однако Браун фактически проходит мимо других аспектов фарса о Кориэте, его своеобразия, его тесной связи с литературной и театральной действительностью эпохи. Очень слабо исследован и такой важный аспект кориэтовской истории, как ее документально подтверждаемая близость к самой выдающейся (хотя всегда остающейся за занавесом) личности эпохи, - ведь все эти события происходят буквально рядом с Великим Бардом! Томас Кориэт и Уильям Потрясающий Копьем - не только современники. У них оказываются одни и те же издатели (Блаунт, Торп, Джаггард) {13}, те же покровители (Пембруки); тех немногих поэтов, которые назвали имя Шекспира в своих произведениях, мы находим и среди кориэтовских "панегиристов". И в первую очередь их тесно связывает публично заявивший о личном знакомстве с обоими Бен Джонсон, чьими обращениями и стихотворениями начинаются как "Нелепости", так и посмертное шекспировское Великое фолио 1623 года. Однако, хотя, кроме Бена Джонсона, ни один имеющий открытое отношение к литературе современник Шекспира не может сравниться с Кориэтом по количеству и значительности подобных достоверных "пунктов соприкосновения" с Великим Бардом, имя удивительного одкомбианца стало появляться в некоторых шекспировских биографиях сравнительно недавно. Его упоминают - в нескольких фразах, - когда речь заходит об известном (но далеко не достоверном) описании Фуллером словесных поединков между Шекспиром и Джонсоном, или о более достоверных фактах: о не знавшем удержу остроумии и "практических шутках" собиравшихся в таверне "Русалка" джентльменов, любивших называть себя "британскими умами". Итак, Томас Кориэт продолжает оставаться для английских историков и литературоведов неким загадочным ухмыляющимся сфинксом. Однако затянувшаяся загадочность этого явления не в последнюю очередь проистекает из непонимания многообразия проявлений смеховой культуры Средневековья и Возрождения, из которых самым ярким и известным (сегодня), но отнюдь не единственным и не исчерпывающим является великое творение Франсуа Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэль" - литературное произведение, хотя его образы, поднявшиеся из глубин народной смеховой культуры, и не укладываются в какие бы то ни было академические каноны. Явление же, имя которому - Томас Кориэт, - это не только литература; многочисленные и убедительные факты показывают, что перед нами - фарс, грандиозная, продолжающаяся целое десятилетие карнавальная Игра, действие которой все время переходит с печатных страниц на сцену реальной жизни и обратно. Фарс этот разыгран так дерзко, в таких необычных масштабах, что его театральная сущность до сих пор оставалась непонятой и не оцененной адекватно в контексте породившей его эпохи - шекспировской. Так же как и книгу Рабле, фарс о Кориэте можно уподобить ларцу, за причудливым оформлением которого скрывается драгоценное содержание. Но великий француз не был шутом, безответным посмешищем; он был автором, и читатели смеялись не над ним, а над рассказываемыми им историями, над созданными его воображением героями. Кориэт же - сам главный герой разыгрываемого вокруг него фарса, отплясывающий вместе с потешающимися над ним остроумцами. И при этом он не фантастический гигант, а маленький человек во плоти и крови, "прописанный" в шекспировской Англии, которого то запихивают мокрого и съежившегося в раскрашенный сундук, то таскают по дорогам Европы и пустыням Азии, возводят в "сан" Великого Троянского Рыцаря, показывают королю и членам его семьи, сочиняют и издают от его имени книги и письма, и все время вокруг него карнавальный смех, обрушивающийся на нас со страниц "Нелепостей", "Капусты", "Десерта", "Писем из Индии", гротескных памфлетов Водного Поэта Его Величества. Важная особенность этого фарса: хотя главная книга, вышедшая под именем Кориэта, имеет гротескное название и густо насыщена пародийным и комическим материалом, ее костяком является высокоэрудированный и сохраняющий свою историческую и литературную ценность рассказ о тогдашней Европе, причем увиденной глазами современника Шекспира и Джонсона. И это смешение жанров - сатиры, гротеска, комедии - вокруг серьезных научных текстов, постоянное вторжение литературы в реальную жизнь, постоянное присутствие шута, загримированного под автора, придают фарсу ощутимую театрализованность. Однако постижение секретов этого театра затрудняется еще особой (можно сказать - английской) манерой смеяться всерьез, когда рамки реальности не отбрасываются напрочь, а используются как элементы декораций, способных ввести в заблуждение непосвященных читателей. Главным приемом придания такому фарсу достоверности в глазах непосвященных (и одновременно поводом для насмешки над ними) является, конечно, использование подлинным автором (авторами) не просто псевдонима, а живой, притом одиозной маски, со стороны которой можно было не опасаться разглашения секрета. И действительно, никаких дневников, оригиналов писем и вообще никаких автографов от Кориэта (так же, как и от Шакспера) не осталось. Что касается подлинных авторов и их помощников, то некоторый свет на их лица проливает не только список имен поэтов под "панегириками", но и приписка Кориэта к "письму из Индии", где он просит "Верховного Сенешаля" передать приветы "истинным друзьям литературы". Среди них поэты Джон Донн, Ричард Мартин, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Хью Холланд, ну и, конечно, Бен Джонсон и географ Порчес. Есть здесь и несколько имен издателей - их всего пять, но этот список чрезвычайно важен: кроме зарегистрировавших "Нелепости" и "Капусту" Блаунта и Баррета там значится и Мэтью Лаунз, чье имя напечатано на титульном листе лондонского экземпляра честеровского сборника "Жертва Любви". Следы причастности самого Рэтленда к фарсу мы уже отметили - они достаточно многочисленны. Ясно, что в "Нелепостях" частично использованы некоторые из его старых путевых заметок и впечатлений, ему принадлежат и некоторые из "панегириков"; возможно, именно он считался "Верховным Сенешалем Истинно Почитаемого Братства Сиреночьих Джентльменов", или, как обозначено в том же письме, - "Протопластом", то есть "Первочеловеком". Вспомним, что последними книгами, доставленными безнадежно больному "Роджеру, которого заместил Томас", были "Капуста" и "Десерт", что из пяти известных рукописных экземпляров "Философического пира" один находится в Бельвуаре, - и на это "совпадение", как и на многие другие, до сих пор внимания исследователями обращено не было; они держали в руках ключи к фарсу, не понимая их значения. Игра о Кориэте не была доведена до конца - вторая книга, которая должна была превзойти первую, дать описание тогдашнего Востока, увиденного глазами пилигрима-шута, так и не появилась, но заметки Порчеса, дневники Роу вместе с Кориэтовыми "письмами из Индии" показывают контуры и отдельные детали нового акта грандиозного замысла, приоткрывают "технологию" создания фарса. И это очень важно - ведь потомки оказались благодарными зрителями и читателями, восприняв Фарс о Кориэте как Быль о Кориэте, и это можно считать высшей оценкой, поставленной Временем его создателям. Разумеется, многие детали этой истории требуют дополнительных исследований, для которых более чем достаточно неподнятого, но многообещающего архивного материала. Однако главное уже сейчас представляется бесспорным: здесь, как мало где еще, проявилась присущая необыкновенному Шекспирову поколению страсть к Игре, к превращению самой сцены жизни в Театр, страсть к фарсу, розыгрышу, к очищению Смехом. Это - осуществленная мечта Жака-меланхолика, и это - один из важнейших ключей к другой - еще более грандиозной - его Игре, к постижению Тайны Уильяма Потрясающего Копьем. Возможно, именно это и имел в виду Джон Донн, когда назвал "Кориэтовы Нелепости" - книгу, к появлению которой он тоже основательно приложил руку, - Сивиллиной. Интерлюдия ФРАГМЕНТЫ ИЗ КНИГИ "КОРИЭТОВЫ НЕЛЕПОСТИ"  Некоторые "панегирические" вступительные материалы, превозносящие необыкновенного пешехода и писателя {*} {* Перевод и примечания И. Гилилова; примечания на полях - "самого" Кориэта. (помечены знаком # - М.Б.)} ХАРАКТЕРИСТИКА знаменитого ОДКОМБИАНСКОГО или, скорее, ВЕЗДЕСУЩЕГО Путешественника Томаса Кориэта {*}, Джентльмена, Автора этих Пятимесячных НЕЛЕПОСТЕЙ. Написана щедрым другом {**}, посчитавшим, что теперь необходимо дать вам возможность понять Творца так же хорошо, как и сам его Труд. {* Для придания имени Кориэта большего шутовского звучания в этом заголовке оно даже употребляется с артиклем - Thomas the Coryate.} {** Автором этой "Характеристики Томаса Кориэта" является Бен Джонсон, судя хотя бы по тому, что объявленный в конце "Характеристики", непосредственно следующий за ней и тесно связанный по смыслу "Характеристический Акростих" подписан его полным именем.} Он представляет из себя Особое Устройство {В оригинале - Engine. В лексиконе Бена Джонсона это слово имеет такие значения: устройство, эмблема, выдумка, замысел, затея.}, целиком состоящее из крайностей? Голова, Пальцы Рук и Пальцы Ног. Места, которых касались Пальцы его неутомимых Ног, тут же описывают Пальцы его Рук под диктовку его великолепной Головы. Он направился в Венецию 14 мая 1608 года и собственной персоной вернулся домой 3 октября того же года, пробыв в отсутствии около пяти месяцев. Его шаги были вдвое длиннее против обычных; благодаря такому преимуществу он оказался в состоянии посетить многочисленные города и деревни, ярмарки и рынки, во всех этих местах приветствуемый людьми как желанный Спектакль, особенно же в этой Ниневии - городе Норич {Город Норич в Средние века был до основания разрушен датчанами.}. И теперь он сделался еще лучшей Марионеткой {Здесь - игра с различными значениями слова motion: марионетка, кукла; ход, движение; действие кишечника.}, заимев Объяснителя в лице этой Книги, хотя она обрисовывает состояние его кошелька лучше, чем его самого. Зато мы, его обожатели, безжалостно загрузили печатный станок своими восхвалениями, и под этот ветер он распустил все свои паруса, благо исписанной бумаги, которая на них пошла, он наплодил предостаточно. Он замыслил печататься, еще когда служил в собственной одежде и за свой счет Забавой Двора, где он не замедлил обзавестись знакомствами, начиная от самих хозяев Палатина и до плебеев; некоторые одкомбианцы даже опасались, что такая популярность может повредить ему. Но он легко избегает суетных соблазнов; когда его собираются поднять на более высокое место, он уклоняется от этого, дабы не произошло помехи для его будущих путешествий, к которым он неизлечимо привержен. При одном только слове "путешествие" он готов превратиться хоть во вьючную лошадь или в запряженного в телегу быка, и любой возчик может увести его из компании людей, не бывавших в чужих странах, ибо он является непревзойденным образчиком истинного путешественника. Прибывшая голландская почта возбуждает его; простая надпись на письме, что оно доставлено из Цюриха, заставляет его вскочить, и он начинает крутиться волчком, если письмо из Базеля или Гейдельберга. А увидя слова "Франкфурт" или "Венеция" хотя бы только на обложке книги, он может разорвать на себе камзол, выворачивает локти и заполняет комнату своим бормотанием. Он помешан на всем греческом не менее, чем на веселье, и предпочитает торговаться при покупке яиц, пудингов, имбирных пряников {# Он делал все это во время своего путешествия, но, вернувшись из Венеции, считает теперь зазорным самому заниматься закупками провианта.}, а также при починке своих рваных башмаков на аттическом диалекте; совесть не позволяет ему говорить на другом языке, даже когда он в одиночестве сидит возле таганка, присматривая за доверенным его попечению варевом. Хотя он великий деятель, но приходит в храм св. Павла, чтобы потолковать с греком, который попрошайничает там на паперти, - настолько он скромен. В глубине души он печалится, что не родился в той стране, чтобы иметь возможность делать то же самое {# Конечно, не попрошайничать, а разговаривать на наилучшем греческом языке.}. Вы можете уловить эту его греческую жилку во всех его писаниях; другая же его склонность или, вернее, его конек - это латынь. Он - великий и смелый Стругальщик слов, или, если назвать его одним метким словом в его же собственной манере, - Логодедал. Все его фразы совпадают с его обликом и поведением, как если бы они специально заучивались, чтобы развеселить всех опечаленных на свете; его рассуждения рассеивают все обманы и заблуждения, они в состоянии сдвигать с места камни, возвращать разум безумным, опорожнять мочевой пузырь, распутывать самые тугие узлы подагры, исцелять там, где престыженная Природа низко опустила свою голову, а Медицина показала свою спину. Он является не только Противоядием от всех печалей, но и пожизненным Охранителем вашего веселого настроения. Любой, находящийся в его компании, забывает обо всем на свете; имея дело с ним, человек не нуждается ни в каких колледжах. По мнению многих, он поддерживает свою жизнь за счет того, что выпускает из себя больше воздуха {# Полагаю, что он делает это через переднюю часть, а не через заднюю.}, чем вдыхает. Опасаются, что его брюхо может подать иск в суд лорда-канцлера против его рта, который выбалтывает из себя всю поглощаемую пищу. В любой компании он становится Главным Языком, и если можно надеяться на появление вечного двигателя, то только отсюда. Он засыпает вас вопросами: Как дела? Какие новости? Приходилось ли вам путешествовать? Каково там? Как вам понравилась моя книга? И тысяча пустейших вопросов сыплется из него без умолку, без всякой жалости к тому, кто оказался его жертвой. Чтобы еще лучше представить себе этого непревзойденного путешественника, вам полезно будет узнать, что он часто сиживает в самых непринужденных компаниях за уставленным яствами столом, и хотя он восседает там как гость, но подается, скорее, в качестве особого блюда, и при этом он старается ничего от себя не оставить впрок для следующего дня. И в заключение скажу о самом главном в нем: это настолько независимый Автор, что он хотел бы всегда оставаться только самим собой, не нуждаясь в том, чтобы его Книгу связывали с ним. Здесь заканчивается Характеристика, сопровождаемая Характеристическим Акростихом. ВСТУПЛЕНИЕ  К ВИРШАМ, КОТОРЫЕ ЗА СИМ СЛЕДУЮТ Здесь, благородный Читатель, я представляю тебе хвалебные и панегирические стихи некоторых наидостойнейших Умов этого Королевства, сочиненные особами выдающихся достоинств и высокого положения, не менее известными своими заслугами, чем блестящим остроумием; ныне эти особы соблаговолили снизойти до того, чтобы попытаться возвысить и украсить мои вымученные писания, невзирая на их очевидные недостатки (которые я чистосердечно признаю), несравненными и изысканными плодами своей утонченной фантазии, выраженными ими на самых просвещенных языках мира. Здесь, в своей книге, я выставляю для твоего обозрения такое невиданное изобилие стихов, ее восхваляющих, подобно которому ты не найдешь ни в одной другой книге из всех, напечатанных в Англии за все эти сто лет {В самом деле, ничего подобного в английской литературе до этого не было (и после - тоже).}, но я прошу тебя не приписывать появление этих лестных стихов какому-то честолюбивому хумору моему, как будто это я сам неотступно выпрашивал и вымаливал у столь многих сильных мира сего, чтобы они похвалили мою книгу. Ибо могу уверить тебя, что я не обращался и к половине сих достойнейших мужей за хвалебными виршами, которые я теперь разглашаю перед всеми; бяьшая часть из них была послана мне вполне добровольно моими благородными друзьями, хотя я даже не ждал от них такого учтивого внимания. Когда же я увидел, что количество этих похвальных строк возросло до неимоверности, то решил внести свыше тысячи из них в Индекс Очищения и не допустить, таким образом, до печатного станка. Однако Его Высочество Принц (который милостиво соблаговолил быть Меценатом моей книги), узнав, что я собираюсь столь многое скрыть от мира, дал мне строгое и безусловное повеление отпечатать все стихи, которые я прочитал Его Высочеству. И вот, в силу этой неотвратимой обязанности, на меня возложенной, я довожу теперь до сведения всего мира обильнейшую поэтическую рапсодию, а именно стихотворения, коими мои просвещенные друзья столь щедро одарили меня и в которых многие из них сделали меня предметом своих свободных и веселых шуток, и это, как я надеюсь, побудит тебя, осмотрительный и вежливый Читатель, воздержаться судить обо мне до тех пор, пока ты не прочитаешь всю мою книгу до конца. ПАНЕГИРИКИ В ЧЕСТЬ КОРИЭТА  {Для ознакомления читателя здесь приводятся лишь некоторые панегирики. (c) Перевод Е. Фельдмана.} ГЕНРИКУС {*} ПУЛ начинает: {* Почти все имена авторов панегириков латинизированы.} Я Тома видел раз, но труд его - ни разу, И все ж обоих полюбил я сразу. Ведь автор с книгой связаны взаимно: Кого ни пой, другому - честь и гимны. Сей труд не осквернит язык вонючий: Сей труд составил Кориэт могучий. Диковинками груженое судно Тебе, Читатель, залучить нетрудно: Ты автору будь просто благодарен И щедро будешь автором одарен, Который видел в странствиях поболе, Чем многие кудесники дотоле; Он, описав чудесные картины, Согражданам их представляет ныне. Пять месяцев он пробыл за границей. И что ж, молчать? Куда ж это годится? Дать нужно, Томас, Музе попытаться Искусством иноземным напитаться И, проглотив заморские секреты, Домой вернуться и срыгнуть все это. ГЕНРИКУС ПУЛ заканчивает. РОУЛАНДУС КОТТОН начинает: Дрейк, Магеллан, Колумб - храним доныне Мы в памяти их имена-святыни. Но их деянья и твои деянья Я, Кориэт, сравнить не в состояньи. Но что ж никто отметить был не в силе, В какие дали Тома парусило? Пять месяцев в пути (пешком, как правило!), Кого б при этом здравье не оставило? Без книги, что твой тяжкий путь итожит, Сегодня мир прожить никак не сможет. Твой труд прочтут под крики одобренья. Ни в ком из нас не зародится мненье, Что ты, тельца принесшая нам телка, Свой путь прошел без смысла и без толка. Люби свой труд, как первенца. А буде Найдутся где завистливые люди, С насмешкой предложу им за придирки Пройти твой путь с сумой дыра-на-дырке. Но жаль, что ты за правду так болеешь, Что и себя при этом не жалеешь. Зачем сказал ты своему ребенку, Сколь вшей и гнид собрал ты на гребенку? Что коль восторг ты вызвал тем у детки И станет детка много вшивей предка? На этом, Кориэт, уж ты прости мне, Твоим талантам кончу петь я гимны. Ослу про уши толковать негоже; Про гребень петуху, пожалуй, тоже. Ах, сможет ли обыкновенный смертный Столь быстро обозреть весь люд несметный? Конечно, сможет. Средство есть простое: С луны людишек взглядом удостоя! Другой художник, суетись и ерзай, Тебя изображая кистью борзой. Я умоляю: не сочти обузой, Договорись ты с собственною Музой, Отметь, отец твой был угрюм иль весел? Сколь много торс твоей мамаши весил? Решались ли в семье дела на равных, И если нет, то кто в семье был в главных? Сколь долго ты в мамаше копошился, Пока ползти на выход не решился? Какие звезды ублажают скопом Тебя, дружок, в согласье с гороскопом? Как звали повитуху и соседку? Где гнезда родовые вили предки? Кто пестовал тебя? И где, бывает, Наш Айсис {*} ныне влажный лик скрывает? Где ныне Кейм {**} струится говорливый, Чей брег тенистый покрывают ивы? Поведай нам, чтоб юноша упорный Вслед за тобой пошел тропою торной. Итак, пиши! Одно мне только страшно: Ты семя не на ту уронишь пашню, И дурень, время на твой труд потратя, Как ты, навек останется дитятей! {* Название Темзы в Оксфорде.} {** Река, на которой стоит Кембридж.} РОУЛАНДУС КОТТОН заканчивает. ЯКОБУС ФИЛД начинает: Из Томов, коих видел белый свет, Всем Томам Том - наш славный Кориэт. Том-коротышка мышкой в пудинг влез, И там замолк и с наших глаз исчез. Том-дудочник, что всех здесь развлекал, Ушел навек - веселья след пропал. Том-дурень в школе греков зря зубрил: Наш Том на греческом с пеленок говорил. Осленок-Том ушам длиннющим рад, Но не для них бесценный наш наряд. Том-без-вранья (хотя и пустослов) Обставил всех шутов, уродцев и ослов. ЯКОБУС ФИЛД заканчивает. ХЬЮ ХОЛЛАНД начинает: ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ ДОНОМ УЛИССОМ С ИТАКИ  И ДОНОМ КОРИЭТОМ ИЗ ОДКОМБА ПРЕАМБУЛА К ПАРАЛЛЕЛИ  Упившись параллелями Плутарха, Решил идти я вслед за патриархом. Но с Римлянином сравнивал он Грека, А я найду навряд ли человека (Хоть мудрый Хэклит {*} обнаружил многих) Средь наших англичан, сухих и строгих, Носителя Улиссова апломба. Нет, есть один; сей Брут - краса Одкомба. Пусть Кэндиш, Дрейк {**} ходили и подале, Но мы-то их чернильниц не видали! В отличие от этих двух светил Том книгу пухлую немедля сочинил. Хотя сэр Дрейк клевался, словно кочет, Наш Том-гусак всегда перегогочет Поодиночке, а захочет - в массе Всех Лебедей, засевших на Парнасе! ПАРАЛЛЕЛЬ САМА ПО СЕБЕ  Бодряк Улисс прожил, судьбу дразня, И Томас Кориэт - не размазня. Улисс - островитянин. Ну и что ж? Наш Томас-бритт - островитянин тож. Улисс был изворотлив гениально. Наш Том ученостью пропах буквально. Улисс ходил на малом корабле - На лодке Кориэт приплыл в Кале. Улисс в коне троянском скрылся дерзко, А Том сидел на бочке гейдельбергской. Улисс разил отточенным клинком, А Кориэт - острейшим языком. Сбежал Улисс с трудом от чар цирцейских, А Томас - от прелестниц веницейских. Улисс - большой любитель колесниц, А Том - в телеге счастлив без границ. Улисс в бою с Аяксом лез из кожи, А Кориэт с голландцем дрался тоже. Улисс развел баранов и овец, Вшей Том кормил собою. Молодец! Улисс был эфиопских вин любитель, Наш Томас - эля истинный губитель. Улисс бродяжил целых двадцать лет, И столько же недель - Том Кориэт. Улисс трепал единственное судно, Том - пару башмаков (что трижды трудно!). Улисс Минервой к цели был ведом, Терпенье призывал на помощь Том. Сирены не смогли прельстить Улисса, А Тома - иноверцы речью лисьей. Ждала Улисса верная жена, Но Том себя блюл строже, чем она. Улисс был часто в рубище убогом, И Том был в том же - я клянусь вам Богом. Улисс в дороге Флашинг {***} основал, В конце пути там Томас побывал. Улисса пела лишь Гомера лира, Но Кориэта - все поэты мира! ЭПИЛОГ К ПАРАЛЛЕЛИ  Прочтя про парня из Одкомба, Взорвитесь со смеху, как бомба! И параллелям смейтесь тож: Серьезность - делу острый нож. И Томас будет возмущен, И параллель нарушит он; Кой-где, увы, косит она, Но в целом все ж она верна, А если я концы найду, Я параллель на нет сведу. Найди ж мы с вами Тома, верьте, Мы обхохочемся до смерти! {* Ричард Хэклит - английский географ, опубликовал ряд книг о путешествиях начиная с древних времен.} {** Томас Кэндиш (Кэвендиш) и Фрэнсис Дрейк - прославленные елизаветинские мореплаватели.} {*** Порт на побережье Нидерландов, в конце XVI - начале XVII в. арендовавшийся англичанами; теперь - Флиссинген.} ХЬЮ ХОЛЛАНД заканчивает. ИОАННЕС ХОСКИНС начинает: КАББАЛИСТИЧЕСКИЕ СТИХИ,  КОИ ПУТЕМ ПЕРЕСТАНОВКИ СЛОВ, СЛОГОВ И БУКВ ПРИОБРЕТАЮТ САМОЕ ВЫСОКОЕ ЗНАЧЕНИЕ (А ИНАЧЕ НЕ ИМЕЮТ ВОВСЕ НИКАКОГО) ВО СЛАВУ АВТОРА Безмозглых рыб ли шторм покрутит в масле, Труба ли по-библейски загудит, Иль камбала, плывя коптиться в ясли, На троицу певцов угрюмо поглядит, Иль теста равноденственного корка Карету пышную оставит без колес И сферы так сожмет, что пыли горка Сей аргумент сочтет ответом на вопрос, Но и тогда, под мраморной хвальбою, Наш Автор мудрый, сей Гимнософист {*} (Читатель, думай, кто перед тобою!) С дороги не свернет, хоть путь его тернист. {*# "Гимнософист" - происходит от греческих слов "гимнос" и "софиос", и означает "голый софист". Томаса Кориэта называют так потому, что в Базеле во время купания он вышел на улицу без штанов.} ХВАЛЕБНОЛОГИЧЕСКИЕ АНТИСПАСТЫ {*}, СОСТОЯЩИЕ ИЗ ЭПИТРИТОВ, ЗАНИМАЮЩИХ ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО В ПЕРВОЙ СИЗИГИИ, В ПРОСТОРЕЧИИ НАЗЫВАЕМЫХ ФАЛЕКТИЧЕСКИМИ ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИКАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ КАТАЛЕКТИКАМИ С АНТИСПАСТИЧЕСКИМИ АСКЛЕПИАДОВЫМИ СТИХАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ АКАТАЛЕКТИКАМИ, СОСТОЯЩИМИ ИЗ ДВУХ ДАКТИЛИЧЕСКИХ КОММ, КОТОРЫЕ НЕКОТОРЫЕ УЧЕНЫЕ ИМЕНУЮТ ХОРИЯМБАМИ, ГДЕ ОБА ВМЕСТЕ, БУДУЧИ ДИСТРОФИЧЕСКИМИ, РИТМИЧЕСКИМИ И ГИПЕРРИТМИЧЕСКИМИ, А ТАКЖЕ АМФИБОЛИЧЕСКИМИ, ПОСВЯЩЕНЫ НЕУВЯДАЕМОЙ ПАМЯТИ АВТАРКИЧЕСКОГО КОРИЭТА, ЕДИНСТВЕННОГО ИСТИННОГО ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО ДИКОБРАЗА АНГЛИИ {* Антиспасты - стихи, стопы. Далее комически обыгрываются термины, обозначающие размеры (стопы) в стихосложении.} К означенным стихам добавлена также мелодия, а ноты расставлены в соответствии с формой музыки, предназначенной для исполнения теми, кто к сему занятию расположен. Блестящий Томас, ты, как дикобраз, Для земляков тьму новостей припас. Зверек, чуть что, иголки вверх направит, Твое ж перо сердца друзей дырявит. Вокруг дикобраза не кишит зверье, Столь одиноко и твое житье. Зверек сей пеш при тьме и пеш при свете, И ты в Венецию доставлен не в карете. Враги врагов, друзья друзей твои Все дикобразы - в злости и в любви. Внеси ж в свой герб актера-дикобраза, Ведь путь твой трюками наполнен до отказа. Хор грянул. Мощной голосиной Подвыл я было старой псиной. Но песня в глотке раскололась: От старости увял мой голос. Здесь миллионы глотки драли, Гонцы, форейторы орали, Но повергают нас в унынье Ботинки Кориэта ныне: Вестей нет хуже в нашем доме, Чем весть об исхудавшем Томе. В Венецью шел Единорогом И, не упившись рейнским с грогом, В одной лишь паре он башмачной Пришел домой (пример - сверхмрачный). Святого Павла двор мощеный... О чем толкует люд ученый? Ботинки - на вершине шпиля. К ним имя "Томас" прикрепили. Шрифт - крупный. Надпись ту без фальши Читают в Финсбери {*} и дальше. Коль слава - ветер, пусть он дышит И пусть весь мир о Томе слышит, Пусть ветер, бриттов покидая, Летит в Перу и до Китая. Пускай на юг он устремится "К той птице Рух, что больше птицы, Которая у озера Стимфала Гераклу солнце закрывала. Коль ветер славы не остынет, Он, может быть, на север двинет. Хоть он расстанется с мечтою, Узнав за неизвестности чертою, Что там закон Христов не ведом, Вдохнут сей ветер кит с медведем. Пешком от Северного моря Он к Антиподам двинет вскоре, Что век под нами вверх ногами, Чтоб не сместился мир под нами, Что век дивятся, что мы с вами К ним тоже - книзу головами. Так вот, известие по кругу Передадут они друг другу: "Том, как с Венецией расстался, Пешком до родины добрался!" Стук башмаков несет по свету Весть о походах Кориэта. Вопит счастливая орава: "Обогнала героя слава!" Утихнут страсти. Скромным видом Том подчеркнет: "Я - semper idem {**}!" {* Место народных гуляний недалеко от Лондона.} {** Semper idem (лат.) - всегда один и тот же.} ИОАННЕС ХОСКИНС заканчивает. ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР начинает: Поэт-червяк припишет непременно Античным дурням ум наш современный. Ио - Корова, Ослик Апулея Нужны сегодня только дуралею. Их с книгой Тома сравнивать-то жутко: Что скрипку Феба с Пановою дудкой! Ведь Том гогочет нам не о лягушках, Гогочет он о градах, деревушках. Он о чудесной бочке повествует, Что над потоком древним торжествует: Ее вино рифмующие орды Плодит быстрей, чем муз источник гордый. В Одкомбе Томы мнят, будто Циклопы - блохи, Том же собою вшей кормил неплохо. Так древний был мудрец вшей поживой, Как в наши дни - создатель рифмы вшивой. Пять месяцев наш Том жил. Музою беременный, Штанов и башмаков не заменив и временно. Се - плод его трудов, том - ваше достояние. Грызите ж сей орех, коль грызть вы в состоянии! ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР заканчивает. ИОАННЕС СКОРИ начинает: Ты - путешественник? Есть возраженье: Не ты бродил, - твое воображенье! Не столь в науке, Том, твой путь успешен, Сколь просто хорошо язык подвешен. Что из того, что ты прошел полмира? Хорош ходок, да с трещиною лира! Прочтя твой труд внимательно и строго, Поймет любой: написан он убого. Урода породил твой славный предок, Но твой урод, прости, совсем уж редок. Еще младенцем ты не без азарта Из простыней мочою делал карты. Как только ты впервые помочился, Английскому ты тут же научился. Чуть позже завертись язык, что лопасть, Когда бы языков такую пропасть Осилил ты? Не знаю я голландский, Французский, итальянский и испанский, И греческим с латинским в коей мере Владеешь ты, я сроду не проверю. В твоей башке историй - до отказа. Твои мозги приемлют лишь рассказы. Пройдя Европу в блеске безобразия, Пройдись теперь по Африке и Азии. Ты всех уродцев там сживешь со света: Всех устрашит уродство Кориэта. Свой труд повесь на спину иль на пузо И будет щит прочней, чем щит Медузы! ИОАННЕС СКОРИ заканчивает. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР начинает: Самому несравненному Поэтическому Прозаику, самому превосходному Заальпийскому Путешественнику, самому едино-безбрачному, едино-сущному и едино-штанному Наблюдателю, Одкомбианскому Галлобельгикусу Взяв пару башмаков, одну суму, Честь оказал Одкомбу своему: За Альпами Одкомб известен стал! А дома кучу перьев исписал Ты, чудо мира, сотворив обзор Всего, во что вонзал ты острый взор: В людские нравы, склепы и врата, И в башни, коих дивна высота, В свиней, улиток, бабочек, ягнят И в то, как мясо вилками едят. Ты все включил в обширный каталог: Швейцарским гульфиком не пренебрег И донной веницейской; не отверг Ты бочки, коей славен Гейдельберг. Преславный муж! Ты редко выпивал, Утешен шлюхой редко ты бывал, И крал лишь только, чтобы дать ответ, Коль брюхо вопрошало: "Где обед?" Катил в телеге в странствиях своих, Но больше топал на своих двоих. Плевал на крики критиков-чистюх, Лишь прусских ты чулок не вынес дух. Ты полем битвы взор повеселил И вшей отряд в Одкомб переселил. А в Базеле, смутив мужчин и дам, Штаны стирал ты, голый, как Адам. Монастырей, монахов тьму ты повидал, А сам не в келью, но в сундук попал. Кончаю опись подвигов на том, И про тебя скажу, про пухлый том: Ты чудесами славно кормишь нас, Тебя ж прославит чудный твой рассказ. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР заканчивает. ИОАННЕС ДЖЕКСОН начинает: Мир обойти быстрее Кориэта, - из смертных к