то все хуже и хуже. Всю технику, которую мог ему дать Дом пионеров, он уже получил, а без новых навыков не шло и дальнейшего прогресса. Все уроки он, глядя на доску, выводил в тетради гусарские профили и накладывал тени на шары и кубы, но чувствовал сам, как то главное, что должно быть в художнике - свое особое видение - уходит, теряется. Он вспомнил, как записывал когда-то на магнитофон с одноклассником Саней Фришбергом "Симфонию бьющейся посуды": раздается тонкий всхлип рюмки, потом глухой - тарелки, потом резкий - поллитровой банки, то наслаиваясь по двое, по трое, то поочередно, и как утешал себя после отцовских побоев тем, что искусство требует жертв; вспоминал, как увлекся одно время рисованием шаржей, но не на лица, а на предметы - столы, стулья, утрируя в них все нелепое и некрасивое... А теперь стоило ему взяться за карандаш, и, даже не глядя, он выводил только идеальный греческий профиль в кивере и с эполетом. Классу к девятому Колян, получивший уже к тому моменту за пристрастие к царской армии кличку "поручик Ржевский", стал совершенно несносен: талант исчез окончательно, зато сопутствующие ему странности укрепились и расцвели в полную силу. Но однажды Водомесов сделал открытие. Вернее, то, что он открыл, ему было, конечно, известно и раньше, всегда было известно, но как что-то отвлеченное. Теперь же тот простой факт, что православные иконы пишутся по строгому канону и никакой отсебятины не терпят, приобрел для "Ржевского" особый смысл. Так Колян нашел, наконец, применение своему безглазому изобразительному ремеслу. Когда же на выпускном вечере он увидал, как эта еврейская обезьяна Фришберг целуется с девчонкой, за которой он, Водомесов, безрезультатно ухаживал весь год, тут к Колиным православию и монархизму присоединилась и народность. - Я вовсе не антисемит, - втолковывал он гостю-писателю, тоже, между прочим, с характерными ушами и разрезом глаз. - И в школе моим лучшим другом был всегда наш общий знакомый Саня Фришберг. Но представь, когда человек живет русским прошлым, царским прошлым, и однажды узнает, что все это разрушили, в общем-то, пришлые инородцы... - Я другого не понимаю, - счел за благо переменить тему разговора Кошерский, а точнее, вернуть его в прежнее русло, - как может современный человек всерьез говорить о монархии? Нельзя же назначать директором завода сына прошлого директора, если он по натуре - не коммерсант, а, скажем, музыкант, только за то, что его отец был хорошим управленцем. А может и отец не был хорошим, а только пра-прадед. Колян внимательно, не перебивая, выслушал доводы, слышанные им уже миллион раз, и даже выдержал паузу - не добавит ли Олег еще что-нибудь, и только после этого стал возражать. Правитель, объяснял он, тем более, такой огромной и могущественной Державы, да и любой, пожалуй, представляет лицо своей страны в мире. Он должен знать языки и, как минимум, не путать ударения в своем родном, знать культуру других и, естественно, своей страны, безукоризненно владеть этикетом. Все это прививается с детства. Поэтому не только царь, но и дипломатический корпус, а также строевые офицеры - ведь для пехоты особых способностей не требуется, а воспитания, ох, не хватает - все эти категории должны готовиться с детства, буквально с младенчества. А так как ныне правящие, выбирая смену из новорожденных, то есть все равно еще никак себя не проявивших, вправе предпочесть своих детей чужим, дворянское сословие образуется само собой по естественным законам. Конечно, доступ к горнилу власти не должен быть закрыт и способным людям из народа, но так оно всегда и было. Меньшиков - самый затасканный и далеко не единственный тому пример. - Да, кукла для официальных приемов, как в Англии, может выращиваться и с детства, - замахал руками Олег. - Но это же ничего не имеет общего с реальной властью! - А зачем станут деловые люди - президенты, канцлеры, министры - тратить время на встречи с куклой, не имеющей касательства к власти? Это все было неверно. Так же неверно, как то, что он, Кошерский, отвечает за то, что Троцкий устроил им революцию. И как же русский народ себя не уважает, если считает, что кто-то другой им может что-то сделать: революцию, переворот, семидесятилетие социализма. Так же и тут зарыто где-нибудь деление на ноль, иначе не было бы Кровавого Воскресения, поражения в первой мировой, да и во всех других странах не свергли бы своих монархов... Но Олег, похоже, еще туго соображал после пива и не знал, как возразить на речи Коляна. - Ну, а это-то ты зачем рисуешь? - без всякой связи задал он вопрос, махнув рукой в сторону книжных полок, уставленных иконами - доделанными и еще нет. - Ведь сказано же: "Не сотвори себе кумира. Ни из дерева..." С этого начинается: "Ни из дерева". Но на эту тему спорить не хотел уже Водомесов. - Это, видимо, не из Нового Завета? Я такого места не помню. - Ничего себе богослов! Интересно, о чем думал Саня, призывая его к этой встрече. Круглый дурак! И зачем такая срочность? - А ты что, правда, сегодня-завтра куда-то уезжаешь? - Я? С чего ты взял? Глава 12 А тот, который во мне сидит Изрядно мне надоел... В.Высоцкий - Я?! С чего ты взял? - пытался оправдаться Яков, но его поникший вид подтверждал, что обвинения обоснованы. - Да у тебя до сих пор этой гадостью изо рта разит! - орал Бар-Йосеф. - А почему постель опять с утра не убрал?! - Я посуду вымою, - неуверенно пообещал Меньшой. - Что ж мне тебя, благодарить за это? Это же твоя посуда! - А если моя, - постепенно и Яков перешел на крик, - то твое какое дело? Хочу - мою, хочу - нет! Хочу - стелю, хочу - нет! Что захочу, то и буду есть, и пить тоже! Гроза, так долго собиравшаяся, наконец разразилась. Если поначалу Меньшой не признавал требований Йошки ни умом, ни сердцем, но выполнял их из страха и послушания, то постепенно, чем больше голова Якова соглашалась со Святым, тем сильнее давал о себе знать тот Второй, в нем живущий. Это старший ему объяснил в свое время, что в каждом человеке живут Двое, которые постоянно воюют, и теперь Яков почти физически ощущал их в себе. Верхний, занявший голову и грудь, говорил, думал и, собственно, называл себя Яковом. Нижний не такой тщеславный - не называл себя никак, но зато в нем была сила. Наверное, потому, что вся еда и вся энергия доставалась именно ему. Ощущение этой раздвоенности, не самое приятное, проходило только во время тихих бунтов пересмешничанья и обжорства откровенной трефниной за спиной Святого, да еще когда они с братом ругались, что происходило теперь все чаще, а сегодня конфликт был уже третий. Но в промежутках Нижний бесновался, ему хотелось кого-нибудь убить, в первую очередь, конечно, Бар-Йосефа, но и не обязательно только его, он рвался переломать мебель и изорвать всю одежду в доме... Сначала только в присутствии родственника, а потом уже и никого не стесняясь, Яков стал рычать, лаять, скрести ногтями каменные стены. Причем наступали такие моменты совершенно неожиданно, во время умного разговора или приятных раздумий: это Второй бушевал, чувствуя измену Верхнего. Святой быстро научился приводить Меньшого в чувство: одного удара в нос обычно было достаточно, и вся Иудейка смотрела с ужасом на Бар-Йосефа, доведшего бедного родича до сумасшествия и продолжающего над ним издеваться. - Аха? Точно говоришь. - Тон Йошуа вдруг опять стал на удивление спокойным. - Хочешь жить как скот - живи. Но уж коль сам по себе, так изволь, готовь себе сам, на базаре все сам закупай и до Шабата найди себе, желательно, другое жилье. - Ты считаешь, что я без тебя не проживу? - запальчиво спросил Меньшой. Сам-то он так и точно считал. - Только, вот, давай все денежки пополам делить. - Да, конечно. Это нормально, без проблем. Все до последнего Зуза... Может, тебе еще и Разводное Письмо дать? - съязвил Бар-Йосеф. И Яков, так как не нашелся, как ответить остроумно, ответил надменно: - Я не обижаюсь. Глава 13 Ты - женщина, и этим ты права. В.Брюсов. - Я не обижаюсь... Конечно-конечно... Я все понимаю. Юля опустила трубку, метнула ненавидящий взгляд в сторону кухни, где она проколдовала, наверное, час, и на зеркало, перед которым провозилась не меньше. Зачем, спрашивается?! Нет, она действительно не обижалась. Даже не обижалась. Она просто устала. Потому что так будет всегда. Он всегда будет назначать ей свидание на четыре, потом звонить и переносить, и извиняться, что "никак не может отложить очень важную встречу", и обещать прийти завтра. И никогда не женится. Зачем ему? Она и так всегда, как верная собачка... Комок подкатил к Юлькиному горлу... А он... Она попыталась заставить себя ревновать, представить, что он ей врал, а сам звонил от какой-нибудь бабы. Вообразила себе и эту бабу: старую - лет тридцать, худую - ребра торчат и... Нет, глупо: с такой Олег ей изменять не станет... Да и ни с какой не станет. Никакого сомнения быть не может, что он действительно до упора сидел над своими дурацкими талантливыми творениями, а потом был вынужден встретиться с этим дурацким умником - богословом. И сам переживает и расстраивается больше нее, что не приехал. Он ее любит... Комок откатил обратно... Любит... А она? Сама не знает. Детские мечты о прекрасном, конечно, не принце, но сорванце, главаре и грозе всех-всех мальчишек во дворе, который будет всех за нее колотить, постепенно видоизменялись, но ни в каком виде и ни в каком возрасте так и не воплотились... С шестого класса за ней ухаживали самые примерные и самые неинтересные мальчики, и все почему-то евреи. Даже странно. Олег ведь тоже еврей. Может быть, он потому и не хочет на ней жениться, что она русская. Правда, когда она однажды высказала свое подозрение вслух, Олег сильно и откровенно обиделся. Больше Юля старалась о его национальности не вспоминать, как не обращала она по возможности внимания и на все остальные недостатки Олега. Но сейчас все прежние претензии и обиды выплыли сами без ее просьбы. Он эгоист. Он совершенно о ней не думает. Ну-ка, Олежка, какого цвета платья предпочитает носить твоя Юля? Любит ли сласти? Нравится ей больше Моцарт или Пресли?.. Да ему плевать, она рядом с ним или другая. Он потому только и не изменяет, что ему кажется глупым тратить силы и время на то, чтобы овладеть женщиной, если у него уже есть одна. Лучше она была бы у него не первой, а восемнадцатой. Лучше бы изменял. Да-да-да, лучше! Лучше! Потому что тогда он бы знал, насколько она не только красивее, но и умнее, и нежнее, и внимательнее к нему, и домовитей, и деловитей других баб. И нашептывая, что она "самая замечательная", он не банальность бы говорил, а то, что думает. А так на третьем году романа она для него всего лишь та же чарующая незнакомка, что и в первый день знакомства. Первый день? Вообще-то, она не возьмется припомнить точно. Он теряется, верней, рассыпается на череду каких-то вечеринок, дней рождений, сборищ по поводу и без, когда она была на первом курсе, а он - на четвертом. Знаменитость, тогда еще - только университетская, изо всех сил увивающаяся за Юлькой. И тогда - вот эту, буквально, минуту она помнит четко - Юля сказала себе, что хватит ждать, как Ассоль, алый парус и придуманного тобою героя под ним. Надо постараться влюбиться в то, что существует, и существует рядом. В этого самого Кошерского. Но как же он был непохож на придуманный образ! Слабый физически, да и морально, сутулый, с привлекательными, но никак не красивыми чертами лица.... И не сразу согласилась Юлька не только умом, но и сердцем, что снобизм, чувство юмора, феноменальная начитанность и, главное, конечно, талант Олега ничуть не менее достойны любви, чем книжное джек-лондоновское мужество ее вымышленного героя...Как гордилась она, когда он выступал в Дубовом Зале! А когда какие-то девицы обступили его потом, брали автографы и болтали, как ревновала! И от этого только сильнее любила... Телефон? Неужели опять Кошерский? Сколько времени-то прошло с его последнего звонка? Минут десять, наверное, никак не больше... Оказывается, полуностальгически-лирические воспоминания ничуть не ослабили обиду. Ну, если он теперь скажет, что передумал и идет к ней! Надо будет ответить, что у нее тоже изменились планы. Пусть подергается. А лучше всего бросить вскользь какой-нибудь намек, чтобы еще и поревновал... Все это Юлька передумала между первым и вторым звонком. На третий она уже сняла трубку. - Алло... Санек, это ты? Ну конечно, узнала... Этот-то балбес чего звонит?! И где только номер ее взял?.. Пронырливый народ, что ни говори... - Как ты говоришь? Ха-ха-ха-ха! Дурак! И шутки твои плоские сейчас ни к селу, ни к городу. Хотя ты, конечно, не виноват. Ты и не знаешь, как оно бывает... - Конспекты? Но ведь ты в другом институте... Нет, математика, конечно, та же. Программа другая... Конспекты тебе понадобились. Ищи дурочку. Зайти тебе понадобилось. Поклеиться тебе понадобилось. Юлька поморщилась, вспомнив свою последнюю встречу с Фришбергом, как он бросил ей "Пока!", а она осталась в растерянности: неужели она повела себя в чем-то не так? Послать бы тебя после этого подобру-поздорову... И тут взгляд хозяйки остановился на плите. Она ведь так долго готовила. Неужели никто так и не оценит ее трудов?! И косметика с лица еще не смыта. - Ну, как знаешь... Зайти? Часика через пол? Сказать просто "да", а потом встретить "хлебом-солью"? Ну вот еще! Решит, что это она засуетилась в честь его прихода. Обойдется. - Ой, погоди, я выключу, у меня тут подгорает... Ну, конечно, заходи... Да-да-да. Заодно и попробуешь... Н-ну, пока... Глаза бы ее тебя не видели. А Олег... Если все-таки позвонит. И даже если завтра... Сказать что-нибудь такое... Чтобы поревновал?!?! Боже, какая же она дура! То есть наоборот, какая же она умная!!! Глава 14 Тот, кто следует разуму, - доит быка. Умник будет в убытке наверняка! В наше время доходней валять дурака, Ибо разум сегодня в цене чеснока. Омар Хайям - Какая же она умная, эта Тора! Шимон на это откровение Святого презрительно усмехнулся. - Свежее открытие. - Точно-точно тебе говорю, все это не так просто! Взять хотя бы первую главу. Ведь это ключ ко всему Танаху, не поняв его, нечего и браться дальше. Обычно же это как воспринимают? Ну, история. А вот Змей хотя бы. Сказано: "Положу вражду между ним и тобой". (Речь о женщине.) - Шимон кивнул подтверждающе. - "Ты будешь поражать его в голову, а он тебя в пятку." - Произнеся это, Бар-Йосеф посмотрел на собеседника так, как будто в этом изречении и был скрыт ответ на все мировые загадки. - Ну и что? - А то, что Змей - это я уже понял - это член. - Шимон шумно выдохнул. Его уже достала зацикленность Святого. Похоже, за долгое время аскезы бедняга так натерпелся, что мысли его постоянно съезжали на одно и то же: древесные стволы, звери, залезающие в нору, хвосты и башни, особенно если по три - все ассоциировалось у Бар-Йосефа с одним и тем же. - Ну змей-то чем похож? - Женщина поражает его в голову, то есть не дает подниматься, ослабляет, и отбирает энергию... Это все точно... Вопрос другой: почему в пятку? Может быть в пятке... находится... образуется... заложено... - Бар-Йосеф начал мямлить что-то невнятное, как нерадивый школьник, выдумывающий на ходу заново невыученный урок, который его спросили. Конечно, он ломится в открытую дверь. Гораздо более ученые люди в Иерусалиме давным-давно уже обсудили каждую букву Писания и выяснили, что она значит. Все изыскания и откровения Святого, конечно, идут от полной его необразованности, просто-таки девственной. И глупости. Вот и опять: - Вчера мне снился сон, и он указывает мне путь к истинному ответу... Ну разве умный человек станет доверять снам? Недавно Святому, как он любит говорить, "открылось", что он не Назир (назаретянин), а Назорей (подвижник) - по созвучию. Он вообще помешан на этих созвучиях и случайных совпадениях. Прочтя слово наоборот, переставив половину букв или переогласовав, он утверждает, будто открывает истинный его смысл... Когда же Шимон заметил, что тогда и Яков - Назорей, Бар-Йосеф ответил, что Меньшой скорей Нахир (язычник). Остроумно, конечно, но с логикой, мягко говоря, напряженка. С другой стороны, кто сказал, что Исайя или Иеремия не был глуп? Мудры были Соломон и Иосиф Прекрасный. Обоих святыми назвать трудно. Критический ум ни за что и никогда не решит, что то, что тебе приснилось или привиделось, есть нечто большее, чем просто сон и видение, а если и решит, то станет метаться в сомнениях: от Бога ли слышит слово или от хитрого Дьявола, да так никому ничего и не скажет. Чтобы о каждом пригрезившемся тебе от голода и зноя чудовище кричать на всех базарах, необходима наивность, граничащая с идиотизмом... Правда, такая же, если не б(льшая, должна быть и у народа, иначе пророк так и останется "гласом вопиющего в пустыне", как переделали ессеи знаменитое высказывание Исайи. А люди теперь - не то что раньше: кто от греческих циников ума поднабрался, кто - от римских легионеров... Так что не светит Йошуа Бар-Йосефу продолжить своим именем перечень книг Пророков... - А ко мне сегодня Эстер обещала привести какую-то свою подружку послушать. Святой сказал это небрежно, как бы мимоходом, но в тоне его чувствовалось почти ликование, что кто-то ходит его слушать, и интересуются все новые, и, может быть, таким путем Господь и подарит ему с дюжину настоящих учеников. - Постой, разве ты продолжаешь общаться с Эстер? А кто ее демоном обзывал и падшим ангелом, и пауком хищным?.. - Точно-точно тебе говорю: раньше в ней говорил Демон, а постепенно пробуждается спавший в ней Ангел. Пробуждается Дух. Ты бы видел, с каким интересом и вниманием она меня слушает, какие вопросы задает... - Часто приходит? - Иногда приходит, иногда я захожу. Так ты бы видел... Видел. Тогда, правда, она слушала не Бар-Йосефа, а Шимона, и интересовалась, столь же искренне, не возрождением духа, а конструкцией военных машин. Но разве важно, чем "искренне интересоваться"? Важно - кем. Борух в свое время хотел купить проститутку и подослать ее Святому. Идея застопорилась потому, во-первых, что денег было жалко, а во-вторых, они бы все равно зря пропали... - А что подружка? - Пока не знаю... - Чего ты это стал так активно проповедовать именно дамам? Причем, мягко говоря, не самым праведным. Разве они не самые падшие и все такое? - Я не выбираю, - развел руками Святой. - Точнее, выбираю не я. И ты же прекрасно понимаешь, кому нужнее врач - здоровому или больному. - Обоим. - Ну, разумеется! Разумеется! Но кто больше к врачу обращается и скорее его послушает? - А по-моему, тебе просто доставляет наслаждение ощущение собственной праведности и сознание того, что даже это общество тебя не пятнает. - Ну, вот, в чем только не обвинят. А что делать? - А еще ты ловишь кайф от того, что производишь впечатление на девушек. Психологический, так сказать. Сильнее и длительней, чем я - телесный. - Уже нет, - совершенно серьезным тоном объяснил Бар-Йосеф. - Раньше - да, точно. - И скоро эти девицы к тебе прийти должны? - Да вот-вот уже. - Если ты не против, я их, пожалуй, подожду. Глава 15 Я имя трамваю задумал "трамвай" (и т.д., см.ниже) Дима Строцев - Пожалуй, подожду троллейбуса: все быстрее, чем пешком топать, - решил Саня, но, дойдя до троллейбусной остановки, остановился в нерешительности. Нет, а и пьян же он! Даже адреса не спросил! Ну, и куда ехать? Хотя раз первые цифры телефона такие же, как у дяди Гриши, значит, перво-наперво надо ехать к нему, заодно, кстати, стрельнуть гитару и оттуда перезвонить. Хорошая идея. Если только у дяди Гриши есть гитара. Должна быть! Играешь ты или нет, а в каждом приличном доме должна быть гитара. Саня повторил эту свежую, но утешительную мысль несколько раз, не чтобы запомнить, а просто так, и строго погрозил пальцем фонарному столбу, который, кажется, был несогласен. Троллейбус подошел не сразу - по Саниному ощущению, так вечности через две-три. Но вид этой рогатой телеги показался Фришбергу таким уморным, что сердиться на его медлительность просто не было сил. Пассажиры тоже были на редкость смешными. Смешны были их одежды, жесты, разговоры. Но особенно комичной выглядела нарочистая серьезность на всех лицах. Каждый как будто пытался изобразить себя аккумулятором народной мудрости или народной скорби. Но Фришберга обмануть было не так-то просто: он по себе ощущал сейчас ту звенящую легкость полушарий под черепом, которую должен был чувствовать, конечно, и любой другой в этом троллейбусе, только почему-то стеснялся ее выразить. Первым порывом Сани было развеселить этот народ, расшевелить: ну, спеть им какую-нибудь веселую песенку, фокус показать, рассказать о чем-нибудь захватывающе интересном, например, о вторичных мессенджерах у растений. Но он прекрасно понимал безнадежность затеи и сел обреченно на ступеньку у выхода. - Грязно ведь, - сказал кто-то рядом; фраза не была обращена ни к кому конкретно, но относилась, видимо, к Сане и ступеньке. Фришберг оглянулся на говорившего, постепенно продвигая взгляд от импортного туфля вверх к лицу человека не только не пьяного, но явно и не пьющего, одним словом - чуждого духом... - Грязь внешняя лучше грязи внутренней, - нравоучительно изрек Саня, помолчал и спросил, - А Вы и есть то человечество, ради которого жертвовать? Никакой реакции не последовало. Тогда, не отрывая своего взгляда от непьющих глаз, Фришберг стал декламировать прочитанное где-то на днях: - Я имя трамваю задумал -" трамвай", Он будет, задумал, по рельсам ходить, По городу станет маршрут совершать, Поэтому имя такое - трамвай. Читал Саня громко, но нечуткая к лирике публика никак им не заинтересовалась. Только одна старушка, чувствуя себя в относительной безопасности в другом конце троллейбуса, сказала что-то о милиции и хулиганстве. Автобусу имя задумал другое. Автобусу имя "автобус" задумал. Он будет маршрут совершать автономно, Но тоже удобный общественный транспорт... Народ безмолствовал. Трезвый тоже. Но и не отвернулся: стоял, смотрел Сане прямо в лицо и слушал. - Вот! А троллейбус что? Гибрид? Автоэлектрический полукровка? Кентравр - Минотавр? - и сочтя, что Трезвый морально уже повержен, Фришберг умолк и вышел не на нужной, а на ближайшей остановке, тем более, что после пивной его особенно манила укромная подворотня напротив. Пробыв там минут пять, не больше, Саня пошел через два троллейбусных перегона пешком к дяде, а еще через четверть часа стоял с гитарой под мышкой у Юлькиной квартиры. - Выкристаллизовывался конвергенциальный неоколониализм, - пробормотал Фришберг себе под нос. Получилось отчетливо, без единой оговорки, - Хм, не так уж и пьян, - и позвонил в дверь. Глава 16 После определенного пункта повернуть назад становится невозможным. Но достигнут ли уже этот пункт, узнать нельзя. Ф.Кафка В дверь постучали, и Бар-Йосеф бросился открывать. На пороге стояла Эстер, а вторая гостья - в меру симпатичная и совсем незнакомая (видно, только на днях приехала) - пряталась в ее тени. Эстер совершенно машинально протянула руку к дверному косяку и, не нащупав на обычном месте мезузу, удивленно округлила глаза. - Все нормально, заходи. И ты, - скомандовал Святой новой посетительнице, тоже подозрительно косившейся на косяк. - Мезуза мне уже не нужна. Но по крайней мере радует, что вы вообще заметили ее отсутствие. Шимон знал, как все произошло; и даже, можно сказать, был виновником: именно он, входя, так сильно хлопнул дверью, что плохо закрепленный на прогнивших дверях футляр отвалился. Правда, Святой стал искать символический смысл этого происшествия, по своему обыкновению, сразу, но то, что гостям он представляет отсутствие мезузы уже как что-то умышленное, говорило скорее в пользу его ума, нежели глупости. - Свиток Закона на дверях должен напоминать входящему в дом о Боге. А если я и так помню о Нем всегда, то зачем нужен зримый символ? - Действительно, - согласилась Эстер. - Ведь все внешнее - это пережиток язычества. - Для начала, - возразил Бар-Йосеф с видом учителя, довольного ответом, но спешащего продемонстрировать все-таки свое превосходство над учеником, - совсем неплохо и это. Нужно, обязательно нужно пройти стадию внешнего, чтобы от него отказаться. Это нормально. А ты как считаешь? - спросил он вдруг новую гостью. Конечно, ничье мнение, кроме своего собственного, Святого не волновало, но по-человечески неудобно было бы не уделять ей внимания и дальше. - Я хотела тебя послушать. - Что же именно тебе интересно? - спросил Бар-Йосеф и покосился в ту сторону, где Эстер примостилась очень уютно к Шимону и начала о чем-то активно с ним перешептываться. Нет, нескоро у этих двоих дойдет до истинного духовного прогресса... - Ты, говорят, можешь предсказывать судьбу? - Это не главное. Но хорошо, попробуем. Ведь ты из людей, похожих на тростник. - В глазах слушательницы выразилось удивление, но больше интерес: как понимать этот образ? Почему тростник? Потому что он гнется, или пустой внутри, или густо растет? Но Святой не стал объяснять ничего, а пошел дальше, к способностям, проявлявшимся в детстве (кто же их в детстве не проявлял?), и сильным внутренним переменам, произошедшим лет в 11-12. - Возможно, были тогда же и внешние, - вскользь заметил он, но не увидав никакой реакции на лице, оставил этот тезис и заспешил дальше, к туманным словам "искупление", "эгоизм" и "космос". На взгляд Шимона все, что говорил Бар-Иосеф было либо совершенно банально, либо безнадежно запутано и скрыто за необъясняемыми какими-то дождями и посевами. Эстер старалась придать лицу такое выражение, чтобы Бар-Йосеф прочел на нем внимание и интерес, а Шимон - скептичную надменность. Подруга же ее действительно пожирала говорившего глазами и поражалась точности каждой фразы. Как остроумно назвал он посевом ту ее ссору с родителями, которая только теперь дает "урожай", как деликатно упомянул, но не стал вдаваться в ту историю, которая была у нее как раз лет в 12, от силы - в 13... И ведь знать ему обо всем действительно неоткуда... Шимон, чтобы не отвлекать Святого своим шепотом, протянул руку к валяющейся рядом восковой дощечке и нацарапал на ней всего одно слово: "Блефует?" Эстер поглядела на профиль своей подружки и дописала: "Мириам - девочка впечатлительная". Пожалуй, это можно было считать ответом, и скорее всего положительным. - Ты любишь прятаться от непогоды за каменную стену, - продолжал тем временем Бар-Йосеф. - Но сама стен не строишь. Трудно представить улитку, прячущуюся в чужую раковину, или черепаху - в чужой панцирь, но это - про тебя. Мириам беспомощно глотнула воздух. - Она говорила, что видела вокруг головы Йошуа сияние, - шепнула Шимону Эстер: то ли не доверила доске, то ли лень стало писать. Святой расслышал свое имя и повернулся всем телом "на звук". Но речь свою не прервал, а логично продлил: - Вот кто любит возводить стены собственоручно, так это этот. - Непонятно, чего было больше в жесте проповедника и его словце "этот": дружелюбия, презрения или страха. - Настроит себе, настроит. Точно-точно тебе говорю, не просто вал оборонительный сложит, а стену дворца: философия, история, то, это - все, замуровался, и фигу кто достанет. Но это не так здорово. Зря улыбаешься. Я тебе говорю: все премудрости только мешают найти истинный путь. Легче всего детям. Точно-точно: они как просто верят, так же просто войдут и в Небесное Царство. - Тогда - и дураки, - подал голос Шимон. - Дети и дураки. - Дураки дуракам рознь. - Святой развернулся опять к Мириам. Он говорил сейчас только с ней. - И те умники, которые весь свой ум тратят на то, чтобы обеспечить свой завтрашний день - точно-точно тебе говорю: ни за что не войдут в Царство Божье. И я скажу этим умникам: зачем вы столько думали о еде, а о душе не думали? Где же ваш ум, если обеспечили себе немногие дни до смерти и не позаботились о многих - после? Так скажу этим умникам. А фарисеям скажу: что же вы молитесь так, чтобы все видели? Что за праведность ваша, о которой вынуждаете говорить весь город? Разве купец получает когда-нибудь вознагражденье за свой товар дважды? За показную праведность все вас почитают теперь уже, так, значит, не получите награды посмертной. И зелотам скажу: для чего делаете вы из Закона помело? Разве затем дан вам вечный Закон, чтобы использовать его для сиюминутной политики? Не путайте Божий дар с яичницей: отдавайте римлянам то, что принадлежит им, и Богу - все, что принадлежит Ему. И ессеям скажу: почему прячете свою науку от других в пустыне? Почему не несете ее всем?.. Никто не прав теперь в своей вере. А я тебе говорю: чтобы попасть в Небесное Царство, праведности мало. Тут святость нужна. Каждый еврей делает вид, что выполняет все заповеди, и каждый десятый - действительно выполняет. Но можно выполнить так, что лучше бы вообще не выполнял. Если ты постишься в срок, но ходишь весь этот день с унылым и голодным видом, чтобы все знали и видели, что ты постишься, для кого ты это делаешь? Для Бога? Нет - для людей. То же самое и в остальном: сказано "не убивай". Ну, а если я ругаюсь, кричу: "Убью!", - и не делаю этого только потому, что боюсь тюрьмы , это же ненормально. Или "не прелюбодействуй". Ну, он и не прелюбодействует - держится, так сказать. А каждую встречную женщину взглядом - точно тебе говорю: раздевает... - А что же ему делать? - теперь голос подала Эстер. Веселый задор ее вопроса мило украшали нотки смущения. - Что делать, глаза-то у него видят, и, ну... Ну, нравится ему... - Тяжело. - резюмировал Бар-Йосеф, опять же, не поворачивая даже головы. - Но - точно тебе говорю: лучше вообще глаз тогда себе вырви. Что лучше тебе - одного члена лишиться или всей погибнуть? - Ты серьезно? - В вопросе Мириам ни шутки не было, как у Эстер, ни подвоха, как у Шимона, а один ужас. И это был ужас покорного: неужели ей придется это сделать? Серьезен был и Бар-Йосеф: - Время шуток прошло. Время, которое наступит теперь, будет уже действительно веселым, но иначе. Глаз, конечно, никто тебя вырывать не просит. "Оторвать" ты должна будешь другие вещи, а именно - свои привычки: пить вино, есть трупы, встречаться с парнями... Он перегнул палку. Девочка, секунду назад еще согласная принести на алтарь любую часть своего тела, не способна была на жертву пусть куда меньшую, но не моментальную, а постоянную. Святой и сам это почувствовал, попробовал пойти на попятную, сказать, что для начальной стадии это не обязательно... Но было поздно. Ведь ясно уже прозвучало, что рано или поздно эту жертву принести все равно придется и приносить ее ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Но сама Мириам не поняла, что ее отпугнуло именно это. Просто в течение двух последующих фраз весь интерес в ней угас, и она подумала, что, в общем, он говорит глупости. Что до Шимона, то ему - понравилось. Бар-Йосеф определенно растет, и не по дням, а по часам. Ведь не больше двух месяцев прошло с их знакомства и забавного, но туманного разговора о красоте и вкусах верблюдов... Особенно хорошо удалась часть про "этому скажу", "тому скажу". Хотя, конечно, сказалась и неравная осведомленность, и слишком большая симпатия к ессеям. Пожалуй, стоит с ним ненавязчиво обсудить эту тему без "зрителей", и тогда другой раз он сможет уже привлечь не одну Эстерову подружку и не на полчаса. Вообще, из Святого - он, Шимон, был не прав сегодня - может выйти толк, но только если за его спиной будет стоять еще кто-нибудь, отнюдь не такой одержимый, но с трезвой головой и хоть какими-то знаниями. Но сегодня, даже несморя на нулевой результат, к чему Бар-Йосефу, впрочем, и не привыкать, он был определенно "в ударе". Глава 17 И взял масла и молока и теленка при- готовленного, и поставил перед ними а сам стоял подле них под деревом. И они ели. Быт. 18.8 Сегодня он был определенно "в ударе" и чувствовал в себе азарт шахматиста. О Юльке он думал сейчас исключительно как о спортивном противнике, представил ее лицо - смазливое, но и только, веснущатое, простоватое - и усмехнулся сам своей еще такой недавней реакции восторженного подростка. Теперь в сердце была ледышка, почти осязаемая физически. Что ж, тем легче продолжать играть влюбленного... Итак, шахматы. Сложные неожиданные ходы, как всегда, откладываются на потом. А для начала разыграется, конечно, одна из традиционных партий. Е2-Е4: он случайно захватил гитару. D7-D5: она случайно приготовила ужин. Ход конем на С3: их прошлая встреча. С7-С6: ни слова об Олеге... Фришберг нажал кнопку звонка еще раз, и Юлька выпорхнула ему навстречу... Нет, не гром среди ясного неба поразил Саню. Два грома одновременно. Во-первых, не смазливой была она, как нарисованный его памятью портрет, а все так же парализующе красива. И не лед в груди чувствовал Фришберг, а горящую головешку. Но что было самое ужасное, это внутренний голос: "Нет ничего пошлее, чем отбивать девушку, в которую ты влюбился. Это не называется местью, не называется Игрой. Зачем же себя обманывать? Ничего постыдного ведь нет: в животном мире борьба за самку..." "Молчать! - прикрикнул на внутренний голос Саня. - Я знаю правила Игры. Искусство - для Искусства. Как только я заставлю ее бросить Кошерского, и тем самым выбью у него пресловутый последний костыль, я брошу ее и сам... Как бы мне ни было жаль. Я не мародер..." "Это жестоко. Не только к нему, но и к ней," - одобрительно резюмировал внутренний голос. "А к себе?" - дополнил похвалу Саня и звонко чмокнул Юльку в щеку: - Привет! - Привет. С гитарой? - Да, я просто по дороге из гостей иду. - А, ну-ну. - "Под мухой" он и вправду заметно. - Есть будешь? А то я тут ждала к ужину... кое-кого... а он не придет. Вот как? Ход конем сделал не он. Это несколько другая партия, чем он ожидал. Тогда и про гитару надо было иначе... Но страшно не это. Тот самый "Второй Гром", рядом с которым и первый - детство, гремел все ближе и уже прямо над его головой. Еще с порога почувствовал Саня запах, ставший непривычным и поэтому кажущийся резким. Свинина! И отказаться нельзя. Сразу нельзя было, потому что если ты отказываешься от повода задержаться, то ну и бери свои конспекты в зубы и вали отсюда. А после такого приглашения и совсем никак. За столько времени общения с Олегом Юлька, вне всякого сомнения, волей-неволей заразилась его дурным символизмом. Не просто ужинать его зовут, а спрашивают: хочешь ли ты есть вместо Олега? после Олега? за Олега? И все похолодело в Сане, когда он беззаботно отвечал: - С превеликим удовольствием. Я, если честно, голоден. Как и всегда, впрочем. - Я не знаю, понравится ли тебе... - Не только кокетство и ревность хозяйки, которой очень хочется, чтобы ее похвалили, была в этой фразе. Мягким ударением на "тебе" Юлька опять вызвала безымянную тень. Ну что же, Неназывемый, раз так хочет Дама Сердца, я дам тебе бой. Сане пришла в голову шальная мысль пересказать сейчас шутку Сида про мелкие душонки и упомянуть, что Олег смеялся громче всех. Ведь Саня - из гостей. А Кошерский, конечно, объяснил Юле по телефону все про важные дела и богослова... Нет, не то. Зачем заставлять девочку ревновать? Ревнует - значит, любит. - А почему ты почти не ешь? Не вкусно? - Ну что ты, Юлька. Потрясающе! Клянусь, что года два... Да, точно, года два уже такой вкуснятины во рту не держал. - И он ел. Ел. Это было невыносимо. Но действительно вкусно... - А теперь - пой, - капризно приказала королева, когда наконец поверила Саниным уверениям, что он уже "больше не может". - Петь? Что ты, Юленька, я и не умею почти. - Как же. Так и поверила. Все говорят, одна я не слышала. Давай-давай, пой. - Да? Ну, ладно, свет тогда большой погаси, а зажги свечу. Для создания интимной обстановки. - Кажется, он высказался несколько иначе, чем имел ввиду, но, как и обычно о сказанном, не жалел. Саня взял гитару и быстро стал перебирать в мозгу свой богатый репертуар. Ну, Неназываемый, ты заставил меня даже свинину жрать, но теперь мы вышли на мой плацдарм. И, вспомнив один стишок, Фришберг стал на ходу превращаь его в песню. Я только рыцарь и поэт, Потомок северного скальда... А муж твой носит томик Уальда... Неприспособленная для пения глотка дребезжала, струны сошли с ума от хаотически переставляемых аккордов и почти плакали, но Юлька слушала со все возрастающим интересом. А муж твой носит томик Уальда, Шотландский плед, цветной жилет - Твой муж презрительный эстет. Слушательница прыснула: Похоже... Не потому ль надменен он, Что подозрителен без меры? Нет, не потому. Он не ревнивый. Следит, кому отдашь поклон. Это правда. Шутливо, незлобно, но отмечает всегда... А я... Что мне его химеры? Сегодня я в тебя влюблен. Ах, вот как! И что же, только сегодня? - Это Александр Блок, - торопливо пояснил Саня, как бы пугаясь "случайной" параллели, но тем же самым ее и признавая. - В такую любовь нельзя не поверить, - кокетливо изрекла слушательница. - И очень зря, - неожиданно заявил Фришберг. На этот раз Юлька не "состроила глазки", а округлила их от искреннего удивления: что ж ты отказываешься, глупый? А Саня продолжал: - В любовь писателя вообще верить нельзя. Ну, поэта еще ладно. А прозаики - они же рассказчики, а это талант стариковский. - Вот уж не сказала бы... - И зря. Любая бабушка и любой дедушка готовы часами травить байки о своей молодости, ну, не хуже Шукшина. Что, нет? - Юля пожала плечами. Скучные россказни ее бабки лично ее только раздражали. - А у многих молодых язык подвешен? - Нет. - Так что же, ни один косноязычный не доживает до старости? Скорее, эта способность дается с возрастом. Ну, а тот, кто становится рассказчиком к двадцати, - значит, состарился раньше. Бывает, - Саня развел руками. Ну, что, Неназываемый? Получил? - Ну, а любовь - как раз наоборот, "дело молодое", стилизованно проокал он. Поразительно самоуверенный нахал! Собственно, она могла бы и обидеться за Олега. А может, и наоборот - не заметить подтекста: - Эта теория для тебя не очень-то выгодна. - Для меня? У меня всего лишь подвешен язык. Но историю с завязкой и развязкой, сюжетом и моралью я сроду сочинить не мог. Ну, разве что лет в 16 стихи писал. Но потом хватило вкуса их оценить и прекратить... - Ты писал стихи? Ой, как интересно! - Юлька в очередной раз отряхнула с себя его руку, но та, описав дугу, вернулась на прежнее место. Наглый! Пьяный... Настоящий мужик! Не то, что Олежка... И Юля перестала воевать с нахальной рукой. - Честно тебе говорю: ничего интересного. Вот что интересно... Ты слышала, кто послезавтра в СКК выступает? - Угу. - А пойти хочешь? - Ой! - взвизгнула Юлька в восторге. - Туда же не попасть? - Я же волшебник.