<Лебедя>. Пытаясь хоть как-то защититься -- не столько от него, сколько от себя самой, -- она начала торопливо и неловко оправлять платье и приглаживать волосы. Немного успокоившись, она посмотрела на него через плечо: он уже смотал бечеву и уселся на весла. --Проголодались? -- спросил он. --Да, -- ответила она дрожащим, неуверенным голосом. --Потерпите, скоро разведем костер и приготовим ужин. Солнце село, на воду легли таинственные тени. Француз вывел лодку на середину реки, быстрое течение тут же подхватило ее и понесло вниз. Дона съежилась на носу, поджав под себя ноги и уткнувшись подбородком в ладони. Золотое сияние в вышине потухло, цвет неба сделался загадочным и нежным, река же словно потемнела еще больше. Из леса потянуло запахом мха, свежей листвы, горьким ароматом колокольчиков. Лодка медленно плыла вдоль реки. Неожиданно француз повернулся к берегу и прислушался. Дона подняла голову: издалека доносился странный резкий звук -- низкий, монотонный, завораживающий. --Козодой, -- проговорил он, быстро взглянув на нее. И в ту же минуту она поняла, что он обо всем догадался -- догадался, но не стал презирать ее, потому что испытал то же самое: тот же огонь, то же желание. Но ни он, ни она не могли открыться друг другу: он был мужчиной, а она женщиной, и им полагалось молчать и ждать своего часа, который мог прийти и завтра, и послезавтра, а мог не прийти никогда -- от них это не зависело. Он снова взялся за весла, и лодка еще быстрей полетела вниз по течению. Вскоре они добрались до устья ручья, густо поросшего лесом, и, осторожно войдя в узкую протоку, остановились перед небольшой поляной, на которой был когда-то разбит причал. Француз поднял весла и спросил: --Нравится? --Да, -- ответила она. Он сделал еще несколько гребков, лодка ткнулась носом в вязкий ил, и оба вышли на поляну. Вытянув лодку подальше из воды, он крикнул Доне, чтобы она шла собирать хворост, а сам достал из кармана нож, присел на корточки у берега и начал чистить рыбу. Дона направилась к лесу. Обнаружив под деревьями груду сухих веток, она принялась ломать их о колено. Платье ее измялось и порвалось, и она усмехнулась, представив, что подумали бы лорд и леди Годолфин, увидев ее сейчас -- грязную, растрепанную и беззаботную, словно нищая цыганка. Да еще в компании со страшным пиратом. Она аккуратно сложила принесенные ветки. Он вернулся с вычищенной рыбой и, достав огниво, начал не спеша разжигать костер. Тонкий язычок пламени лизнул прутья и побежал вверх -- вспыхнули и затрещали длинные ветки. Они посмотрели друг на друга сквозь огонь и улыбнулись. --Вам когда-нибудь приходилось жарить рыбу на костре? -- спросил он. Она покачала головой. Он расчистил от углей небольшой пятачок в центре костра, уложил туда плоский валун, а сверху примостил рыбу. Вытерев нож о штанину, он склонился над костром и, дождавшись, когда рыба слегка подрумянится, подцепил ее ножом и перевернул на другой бок. У ручья было темно, гораздо темней, чем на открытых речных просторах; от деревьев на поляну ложились длинные тени. В густеющей синеве неба медленно разливалось чудесное сияние, которое можно увидеть лишь изредка, в короткую пору летнего равноденствия, когда летняя ночь подкрадется незаметно, заворожит, околдует и растает без следа. Француз снова наклонился к костру, руки его быстро мелькали над огнем, пламя освещало лицо и сосредоточенно нахмуренные брови. Дона почувствовала аппетитный запах, поплывший по воздуху. Он, видимо, тоже уловил его, но ничего не сказал, а только улыбнулся и еще раз перевернул рыбу. Когда она достаточно прожарилась, он выложил шкворчащую тушку на лист и разрезал ее пополам. Затем сдвинул одну половину на край, подал Доне нож, взял руками второй кусок и, с улыбкой поглядывая на нее, принялся есть. --Жалко -- запить нечем, -- заметила Дона, разделывая рыбу ножом. Вместо ответа он встал, спустился к реке и вернулся с узкой высокой бутылкой в руках. --Я и забыл, что вы привыкли к пирушкам в <Лебеде>, -- сказал он. От растерянности она не сразу нашлась, что ответить, и, только когда он подал ей принесенный из лодки стакан, проговорила, запинаясь: --А что еще вы знаете обо мне? Он облизнул пальцы, выпачканные рыбой, и, налив себе вина во второй стакан, сказал: --Ну, например, то, что, отужинав в <Лебеде>, бок о бок с городскими шлюхами, вы пускаетесь рыскать по большим дорогам, переодевшись в мужское платье, и возвращаетесь домой не раньше, чем ночной сторож отправится на боковую. Она замерла со стаканом в руке, глядя вниз на темную воду. Так вот, значит, что он о ней думает, вот какой она ему представляется: легкомысленной, испорченной бабенкой, вроде тех шлюх из лондонской таверны. И то, что она сидит с ним наедине в лесу, ночью, прямо на земле, он расценивает всего лишь как очередную причуду, легкий, ни к чему не обязывающий флирт, который она могла бы завязать с кем угодно -- с ним, с Рокингемом, с одним из приятелей Гарри, -- завязать просто так, из любви к острым ощущениям, из распущенности, которую нельзя оправдать даже бедностью. Сердце ее вдруг сжалось от мучительной боли, все вокруг стало серым, скучным и безрадостным. Ей захотелось домой, в Нэврон, в свою тихую комнату, чтобы Джеймс приковылял к ней на толстых ножках, а она обняла его и, крепко прижавшись лицом к пухлой и гладкой детской щечке, забыла эту непонятную боль, эту растерянность и печаль, терзавшие ее сердце. --Вам уже не хочется пить? -- спросил он. --Нет, -- ответила она, глядя на него полным муки взглядом, -- уже не хочется, -- и замолчала, теребя в руках концы пояса. Ей казалось, что спокойствие и безмятежность, которые она обрела рядом с ним, никогда больше не вернутся и их место отныне займут напряженность и неловкость. Он обидел ее, обидел намеренно, и сейчас, сидя рядом с ним у костра, она явственно ощущала, как их тайные, невысказанные мысли теснятся в воздухе, усиливая атмосферу тревоги и неуверенности. Он первым нарушил молчание; голос его звучал спокойно и ровно. --Зимой, когда я лежал в вашей комнате и разглядывал ваш портрет, я все время пытался понять, какая же вы на самом деле. Я легко мог представить вас на берегу ручья с удочкой в руках, вот как сейчас, или на борту <Ла Муэтт>, глядящей на море. Но мои фантазии совершенно не вязались с тем, что болтали о вас слуги. Как будто речь шла о двух разных людях. И я терялся, не зная, где правда. --Очень опасно судить о человеке по портрету, -- медленно проговорила она. --Не менее опасно, чем оставлять свой портрет в спальне, когда вокруг рыщут безжалостные пираты, -- ответил он. --Вы могли бы повернуть его лицом к стене, если он вам так досаждал, или нарисовать другой, более правдивый, изобразив, например, как Дона Сент-Колам пирует в <Лебеде> или, переодевшись в мужское платье и нацепив маску, скачет в полночь по большой дороге, чтобы напугать бедную, ни в чем не повинную старуху. --И часто вы так развлекались? -- спросил он. --То, что я вам описала, произошло незадолго до моего приезда. Разве слуги вам не наябедничали? Он вдруг рассмеялся, потянулся к куче хвороста за своей спиной и, вытащив несколько сухих веток, подбросил их в костер -- пламя вспыхнуло и рванулось к небу. --Вам бы следовало родиться мальчишкой, -- сказал он, -- тогда вы могли бы сполна удовлетворить свою жажду приключений. Мы с вами действительно похожи -- мы оба в душе бунтари, только вы предпочитаете переодеваться в мужское платье и пугать старух на большой дороге, а я выхожу в море и нападаю на корабли. --Разница в том, -- проговорила она, -- что, захватив корабль, вы чувствуете себя победителем, а я после своих жалких вылазок не испытываю ничего, кроме разочарования и презрения к себе самой. --Так и должно быть, -- ответил он, -- ведь вы женщина и вы жалеете выловленных рыб. Она посмотрела на него сквозь пламя. Он улыбнулся ей, слегка насмешливо, будто поддразнивая, и напряжение ее вдруг исчезло, она снова почувствовала себя легко и спокойно и откинулась назад, опершись на локоть. --В детстве я любил играть в войну, -- продолжал он. -- Я воображал себя смелым, доблестным рыцарем. Но стоило где-нибудь вдали прогрохотать грому или сверкнуть молнии, как я затыкал уши и прятался на коленях у мамы. Чтобы быть похожим на настоящего солдата, я мазал руки красной краской, но, увидев однажды собаку, умирающую в луже крови, убежал и потерял сознание. --Да-да, я понимаю, -- сказала она, -- я испытала то же самое после глупой шутки с графиней. --Знаю, -- ответил он, -- поэтому я вам и рассказал. --Ну а теперь, -- спросила она, -- когда ваши детские игры стали реальностью, когда вы научились грабить, убивать, разбойничать, -- теперь вы больше не боитесь? --Напротив, -- ответил он, -- боюсь, и очень часто. --Нет, -- поправилась она, -- я хотела спросить, не боитесь ли вы больше себя? Не боитесь ли своего страха? --От этого страха я избавился раз и навсегда, как только сделался пиратом. Длинные прутья в костре затрещали, съежились и рассыпались. Огонь догорал, угли подернулись пеплом. --Завтра я планирую начать новую операцию, -- проговорил он. Она взглянула на него, но костер уже погас, и лицо его пряталось в тени. --Вы уезжаете? -- спросила она. --Да, -- ответил он, -- мой отдых слишком затянулся. Это все ручей, он околдовал меня и заставил забыть о делах. Но пусть ваши друзья Юстик и Годолфин не думают, что со мной так легко справиться. Мы еще посмотрим, кто победит. --Вы решили сразиться с ними? Но ведь это опасно. --Знаю. --Вы хотите высадиться на побережье? --Да. --Но вас могут поймать... убить. --Конечно. --Но зачем... зачем вам это нужно? --Мне приятно лишний раз убедиться, что я хитрей их. --Это не довод. --Для меня этого вполне достаточно. --Вы рассуждаете как эгоист. Вы думаете только о своих амбициях. --Да. Ну и что же? --Почему вы не хотите вернуться в Бретань? Сейчас это было бы самым разумным. --Не спорю. --Вы рискуете жизнью своих людей. --Мои люди любят риск. --Вы ведете <Ла Муэтт> на гибель, вместо того чтобы спокойно переждать где-нибудь в порту на другой стороне пролива. --Я построил <Ла Муэтт> не для того, чтобы держать ее в порту. Они посмотрели друг на друга. В его глазах плясал тот же огонь, что и на догорающих углях, взгляд его манил и притягивал. Наконец он потянулся, зевнул и проговорил: --Все-таки жаль, что вы не мальчишка. А то я взял бы вас с собой. --А так не можете? --Женщине, которая жалеет убитых рыб, не место на пиратском корабле. Она посмотрела на него, покусывая кончик пальца, потом спросила: --Это ваше последнее слово? --Да. --Возьмите меня с собой, и я докажу вам, что вы не правы. --Вас укачает. --Не укачает. --Вы замерзнете и станете хныкать, что вам холодно и страшно. --Не стану. --И не станете проситься на берег в самый неподходящий момент? --Нет. Она посмотрела на него обиженно и сердито, а он вдруг рассмеялся и, поднявшись, начал раскидывать ногой тлеющие угли -- огонь погас, их обступила темнота. --Давайте поспорим, что меня не укачает и что я не запрошусь на берег, -- сказала она. --А что ставите? -- спросил он. --Свои серьги с рубинами, те, что были на мне во время ужина в Нэвроне. --Ну что ж, -- согласился он, -- цена подходящая. С таким богатством можно забыть о разбое. А что вы хотите взамен? --Сейчас подумаю. -- Она помолчала, глядя на воду, затем проговорила с озорной улыбкой: -- Прядь волос из парика Годолфина. --Обещаю вам весь парик целиком. --Идет, -- ответила она и, повернувшись, направилась к лодке. -- Тогда не будем терять времени. Все остальное за вами. Когда отплываем? --Я ничего не успел обдумать. --Но завтра, надеюсь, вы уже начнете? --Непременно. --Постараюсь вам не мешать. У меня тоже есть кое-какие дела. Мне, похоже, самое время сейчас заболеть. Подозреваю, что болезнь окажется заразной и ни детям, ни няне не разрешено будет навещать меня и только Уильям сможет беспрепятственно заходить в мою комнату. Бедный Уильям, ему придется каждый день носить еду и питье для мнимой больной. --Неплохо придумано! Она уселась на скамью, француз взялся за весла, и лодка медленно поплыла вверх по течению, туда, где в мягких вечерних сумерках неясно вырисовывался силуэт корабля. Чей-то голос окликнул их с палубы, француз ответил по-бретонски и двинулся дальше, к пристани в устье ручья. Молча, не проронив ни слова, они поднялись по лесистому склону и едва вошли в парк, как часы на конюшне пробили половину одиннадцатого. Уильям, наверное, уже ждал ее в карете, чтобы отвезти к дому, как было задумано. --Итак, -- спросил француз, -- вы довольны вечером, проведенным у лорда Годолфина? --Очень, -- ответила она. --А рыба вам понравилась? --Рыба была превосходна. --Боюсь, что на море аппетит у вас пропадет. --Наоборот, на свежем воздухе он должен еще больше разыграться. --Предупреждаю, мы выйдем задолго до рассвета -- корабль зависит от ветра и течений. --Чем раньше, тем лучше. --Будьте готовы, я в любой момент могу за вами прислать. --Хорошо. Они вышли из-под деревьев и ступили на аллею. Невдалеке виднелась карета, Уильям стоял рядом с лошадьми. Француз остановился в тени деревьев и посмотрел на Дону. --Здесь я вас покидаю, -- сказал он. -- Вы не передумали? --Нет, -- твердо ответила она. Они улыбнулись друг другу, чувствуя, что между ними рождается какое-то новое, глубокое и сильное чувство, словно там, в будущем, не известном пока ни ему, ни ей, их ждала волнующая и приятная тайна. Затем он повернулся и скрылся в лесу, а Дона двинулась по аллее между двумя рядами высоких буков, которые тянули свои голые узловатые ветви к летнему небу и что-то тихо нашептывали, словно хотели поведать ей о будущем. 10 Проснулась она оттого, что Уильям тряс ее за плечо и тихо приговаривал: --Вставайте, миледи, хозяин велел передать, что корабль отплывает через час. Дона быстро села в кровати. Сон как рукой сняло. --Спасибо, Уильям, я буду готова через двадцать минут. Который час? --Пятнадцать минут четвертого, миледи. Он вышел. Дона раздернула шторы и увидела, что за окном темно, рассвет еще не наступил. Она начала торопливо одеваться, чувствуя, что руки дрожат от волнения, а сердце боязливо замирает в груди, как у мальчишки-проказника, собирающегося тайком удрать из дома. С тех пор, как они ужинали с французом у ручья, прошло уже пять дней, и за все это время он ни разу не подал о себе вестей. Она понимала, что ему сейчас не до нее, и спокойно ждала, даже не помышляя о том, чтобы спуститься к реке или отправить туда Уильяма: она знала, что, закончив свои дела, он обязательно за ней пришлет. Их уговор не был шуткой или минутным капризом, возникшим под влиянием упоительной летней ночи и благополучно забытым на следующее утро, -- нет, это была серьезная сделка, настоящая проверка на прочность -- и для него, и для нее. Иногда она вспоминала о Гарри, представляла, как он живет сейчас в Лондоне, ездит верхом, развлекается, ходит по тавернам, по театрам, часами просиживает за картами с Рокингемом. Сцены, возникающие перед ее мысленным взором, казались ей странными и далекими, не имеющими к ней ровно никакого отношения. Все, чем она жила до недавнего времени, вдруг отодвинулось в прошлое, и даже сам Гарри стал призрачным и нереальным, как тень из чужого мира. Да и Доны, той Доны, которая жила тогда, тоже больше не существовало. Женщина, занявшая ее место, воспринимала действительность совсем иначе -- острей, глубже, вносила теплоту и страсть в каждое свое слово, в каждый жест, умела по-детски простодушно радоваться любой мелочи. Лето одаряло ее радостью и светом; она просыпалась рано утром, бродила с детьми по лесам и лугам, собирала цветы, а после обеда растягивалась где-нибудь под деревом и с наслаждением вдыхала аромат дрока, ракитника и колокольчиков. Самые простые, обыденные вещи, такие, как еда, питье, сон, доставляли ей теперь ни с чем не сравнимое удовольствие, вызывали тихую, блаженную радость. Да, той Доны, которая лежала когда-то в огромной кровати под балдахином в доме на Сент-Джеймс-стрит, прислушиваясь к возне двух спаниелей в корзинке на полу и глядя в распахнутое окно, за которым в тяжелом, душном воздухе раздавались крики мастеровых и разносчиков, -- той Доны больше не было. Часы во дворе пробили четыре, и с последним их ударом Дона -- не та, прежняя, а новая, преображенная Дона, в поношенном платье, приготовленном в подарок какой-нибудь крестьянке, в шали, наброшенной на плечи, и с узелком в руках -- быстро сбежала по лестнице в зал, где, подняв над головой свечу, уже стоял Уильям. --Пьер Блан ждет вас в лесу, миледи. --Хорошо, Уильям. --Я присмотрю за домом, миледи, и прослежу, чтобы Пру как следует заботилась о детях. --Я на тебя полагаюсь, Уильям. --Сегодня утром я сообщу слугам, что вы простудились и хотите несколько дней полежать в постели, а так как болезнь может оказаться заразной, детям и няне не следует вас пока навещать -- я один буду ухаживать за вами. --Отлично, Уильям. Я думаю, что все пройдет как по маслу. Ты прирожденный лжец. С таким лицом, как у тебя, можно обмануть кого угодно. --Я знаю, миледи. Женщины частенько говорят мне об этом. --Да ты, оказывается, еще и отъявленный сердцеед. Просто страшно оставлять тебя здесь одного среди стольких ветреных особ. --Клянусь, миледи, я буду с ними строг, как отец. --Да, Уильям, пожалуйста, будь с ними построже. Особенно с Пру -- она иногда любит лениться. Если что, можешь ее побранить. --Непременно, миледи. --И не позволяй мисс Генриетте болтать за столом. --Да, миледи. --А если мастер Джеймс потребует вторую порцию клубники... --Он ее обязательно получит, миледи. --Но только так, чтобы Пру не заметила. Где-нибудь у тебя в буфетной, после обеда, хорошо? --Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке. --Ну, мне пора. Может быть, пойдешь со мной? --Увы, миледи, мой организм не приспособлен к длительному пребыванию на море и к сражению с бурной морской стихией. --Ты хочешь сказать, что от качки тебя мутит? --Вы как нельзя лучше выразили мою мысль, миледи. И, раз уж речь зашла о моем прискорбном недуге, позвольте предложить вам вот эту коробочку с пилюлями. Они нередко выручали меня в прошлом, может быть, и для вас окажутся полезными. --Спасибо, Уильям, ты очень заботлив. Давай сюда свои пилюли, я положу их в узелок. Видишь ли, мы с твоим хозяином поспорили. Он утверждает, что я в конце концов поддамся, а я говорю, что нет. Как ты думаешь, кто из нас прав? --Простите, миледи, я что-то не понял: поддадитесь кому? --Не кому, а чему, Уильям. Бурной морской стихии, разумеется. --Ну да, конечно, как же это я сразу не догадался? Да, миледи, я уверен, что это пари вы выиграете. --Никакого другого мы с твоим хозяином и не заключали. --Понимаю, миледи. --Уильям, ты что, не веришь мне? --Я верю своей интуиции, миледи. А она подсказывает мне, что, когда такой мужчина, как мой хозяин, и такая женщина, как вы, отправляются в путешествие, последствия могут быть самыми неожиданными. --Какая дерзость! --Простите, миледи. --Откуда в тебе эта французская развязность? --От матери, миледи. --Ты забываешь, что я жена сэра Гарри, мать двоих детей и что через месяц мне исполняется тридцать! --Напротив, миледи, именно об этом я в первую очередь и подумал. --Наглец! Немедленно открой дверь и выпусти меня. --Слушаюсь, миледи. Он отодвинул засов и раздернул длинные тяжелые шторы. Запутавшаяся в их складках бабочка подлетела к двери и принялась биться о стекло. Уильям распахнул створки и выпустил ее наружу. --Вот и еще одна пленница вырвалась на свободу, -- проговорил он. --Ты прав, Уильям, -- улыбнулась Дона, останавливаясь на пороге и вдыхая свежий утренний воздух. Потом подняла голову и посмотрела на небо, туда, где уже светилась бледная полоса зари. --До встречи, Уильям, -- сказала она. --Au revoir, миледи. Она накинула на голову шаль и двинулась вперед по траве, сжимая в руках узелок. Отойдя немного, она оглянулась: тяжелая серая громада дома казалась отсюда сонной и тихой. Уильям стоял в дверях, словно часовой. Она помахала ему рукой и подошла к Пьеру Блану -- глаза его все так же весело поблескивали на смуглом обезьяньем личике, в ушах раскачивались серьги. Через несколько минут оба уже шли по лесу, направляясь к ручью, где застыл пиратский корабль. Она ожидала услышать шум и предотъездную суету, но, подойдя ближе, убедилась, что на борту тихо. И, только взобравшись по трапу и оглядевшись, она поняла, что корабль полностью готов к отплытию: палубы надраены, матросы стоят по местам и ждут команды. Один из них приблизился к ней и, почтительно поклонившись, проговорил: --Капитан просил вас пройти на ют, сударыня. Не успела она подняться наверх, как загрохотала якорная цепь, заскрипел кабестан, по палубам забегали матросы. Пьер Блан затянул песню, ее тут же подхватили негромкие мужские голоса. Дона перегнулась через перила и посмотрела на певцов. Их монотонный напев сливался со скрипом кабестана и топотом босых ног по деревянному настилу, рождая прихотливую и ритмичную мелодию, придающую удивительную поэтичность и этому утру, и всему предстоящему приключению. Откуда-то сверху неожиданно послышалась короткая четкая команда. Дона подняла голову и впервые увидела француза. Он стоял у штурвала рядом с рулевым, заложив руки за спину, лицо у него было серьезное и сосредоточенное. Он показался ей совсем иным, чем несколько дней назад в лодке, когда сидел напротив нее и распутывал бечеву или когда, закатав рукава и потряхивая головой, чтобы отбросить упавшие на лоб волосы, жарил на костре рыбу. Ей вдруг стало неловко: они работали, делали дело, а она стояла и смотрела. Она почувствовала себя глупо и беспомощно и, чтобы не мешать ему, отошла в сторонку и облокотилась на перила, а он продолжал отдавать команды, поглядывая то на небо, то на воду, то на прибрежные кусты. Свежий утренний ветер, прилетевший с холмов, наполнил огромные паруса. Корабль медленно двинулся вдоль ручья. Он плыл тихо и плавно, как призрак, едва не задевая за ветки деревьев, когда течение относило его к берегу. А француз стоял рядом с рулевым, правил курс и следил за извилистыми берегами. Вскоре впереди распахнулось широкое русло главной реки; с запада потянуло крепким, сильным ветром; по воде побежала рябь. Под напором ветра <Ла Муэтт> накренилась и легла на бок; короткая пенная волна перелетела через фальшборт. На востоке разгоралась заря. Сквозь тусклую дымку, затянувшую небосвод, пробивался яркий утренний свет, предвещая хорошую погоду. Снизу, от устья, повеяло свежестью и соленым морским запахом. Едва корабль выплыл на речной простор, как тучи чаек поднялись в воздух и полетели за ним. Матросы уже не пели, они собрались на палубе и с нетерпением смотрели на море. Казалось, что дни, проведенные в безделье, наполнили их новым огнем и новой жаждой приключений. Судно миновало мелководье и вышло в устье реки. За бортом снова вскипела волна. Дона улыбнулась, почувствовав на губах соленые брызги. Она подняла голову и увидела, что француз оставил штурвал и подошел к ней. Очевидно, волна окатила и его: волосы его намокли, на губах блестела соль. --Ну как? -- спросил он. -- Нравится? Она засмеялась и кивнула. Он улыбнулся и, отвернувшись, принялся смотреть на море. Сердце ее вдруг переполнилось радостью и восторгом: она поняла, что любит его, любит давно, с тех самых пор, как впервые вошла в его каюту и увидела, что он сидит за столом и рисует цаплю. А может быть, и еще раньше, с того момента, когда заметила на горизонте корабль и почувствовала, что вместе с ним к ней приближается что-то неизбежное и неотвратимое, словно она уже тогда знала, что они обязательно встретятся и полюбят друг друга и ничто не способно этому помешать, потому что оба они изгнанники, оба скитальцы, у обоих одна судьба. 11 Было около семи вечера. Поднявшись на палубу, Дона увидела, что корабль опять изменил курс и теперь движется к берегу. Земля туманной полосой вырисовывалась на горизонте. Они провели в море весь день, бороздя пролив вдоль и поперек и ни разу не встретившись с другим судном. Шквалистый ветер ни на секунду не отпускал <Ла Муэтт>, заставляя ее танцевать и подпрыгивать на волнах, словно ореховую скорлупку. Дона поняла, что француз решил пока держаться подальше от берега и подобраться к суше, только когда стемнеет. День прошел без приключений. Вначале, правда, была слабая надежда, что по дороге попадется торговое судно, переправлявшееся с грузом через пролив, за счет которого они могли бы недурно поживиться, но надежда эта не оправдалась, и команда, ожившая и повеселевшая после целого дня, проведенного на море, с еще большим азартом начала готовиться к ночной операции, обещавшей им немало опасных и увлекательных минут. Матросы все как один были охвачены лихорадочным возбуждением и напоминали мальчишек, затеявших рискованную проделку. Перегнувшись через перила, Дона прислушивалась к их веселым голосам, пению и шуточкам, которыми они перебрасывались на ходу. Время от времени то один, то другой поднимал голову и посылал ей задорную улыбку или восхищенный взгляд, с природной галантностью не забывая о присутствии на борту прекрасной дамы. Казалось, что сам воздух вокруг корабля пропитан радостным ожиданием. Опьяненная жаркими лучами, свежим западным ветром и лазурной водой, Дона испытала вдруг странное желание стать такой же, как они: тянуть вместе с ними канат, взбираться до самого верха на мачту, поднимать паруса и вертеть тяжелый штурвал. Брызги, перелетавшие через борт, хлестали ее по лицу, оседали на одежде, но она не обращала на это внимания -- пусть, солнце все высушит. Она нашла тихое местечко около штурвала, с подветренной стороны, и уселась прямо на доски, поджав под себя ноги, заправив концы шали за пояс и предоставив ветру свободно играть ее волосами. Ближе к полудню она вдруг почувствовала страшный голод. Откуда-то снизу потянуло запахом свежего хлеба и крепкого кофе, а еще через минуту на палубе с подносом в руках появился Пьер Блан. Она торопливо выхватила у него поднос и тут же сама устыдилась своей торопливости, но он только подмигнул ей в ответ -- так весело и потешно, что она не удержалась от смеха, -- закатил глаза и погладил себя по животу. --Хозяин придет через минуту, -- заговорщицки улыбаясь, произнес он, и Дона в очередной раз поразилась тому, как быстро все они -- и Уильям, и матросы -- догадались об их отношениях с французом и как просто и естественно к этому отнеслись. Она с жадностью накинулась на еду, словно не ела целую неделю: отрезала толстые ломти от золотисто-коричневой буханки, намазывала их маслом, не забывая про сыр и салат. Вскоре за ее спиной послышались шаги. Она подняла голову: возле нее стоял капитан <Ла Муэтт>. Усевшись так же, как и она, прямо на палубу, он взял буханку хлеба и отрезал себе ломоть. --Я решил немного отдохнуть, -- сказал он. -- Погода отличная, судно само держит курс, достаточно только время от времени подправлять штурвал. Угостите меня кофе. Она разлила дымящийся напиток по чашкам, и оба начали жадно прихлебывать его, искоса поглядывая друг на друга. --Как вам нравится мой корабль? -- спросил он. --Он удивителен. Я никогда не думала, что плавать на корабле -- такое удовольствие. Мне кажется, я только сейчас начала жить по-настоящему. --Я испытал то же самое, когда впервые поднялся на борт. А что скажете о сыре -- недурен, верно? --Сыр божественный. --Вас не укачало? --Нет, я чувствую себя прекрасно. --Советую поужинать поплотней. Потом вряд ли удастся перекусить. Отрезать вам еще хлеба? --Да, пожалуйста. --Думаю, что ветер продержится до темноты, но к ночи, наверное, спадет. Надо воспользоваться приливом и как можно ближе подойти к берегу. Вы счастливы? --Да... Почему вы спрашиваете? --Потому что я тоже счастлив. Налейте-ка мне еще кофе. --У матросов сегодня приподнятое настроение, -- заметила она, берясь за кофейник. -- Это из-за погоды или из-за того, что они предвкушают ночную вылазку? --Из-за того и из-за другого. А еще потому, что вы плывете с нами. --Неужели для них это так важно? --Вы вселяете в них бодрость. Ради вас они готовы на любые подвиги. --Почему же вы раньше не брали женщин на борт? Он улыбнулся ей набитым ртом, но ничего не ответил. --А знаете, что рассказал мне Годолфин о ваших матросах? --Нет. --Он сказал, что они пользуются дурной славой в округе и что многие местные женщины попали из-за них в беду. --Что же случилось с местными женщинами? --Вот и я спросила его об этом же. А он, представьте себе, сообщил, что они пострадали от рук ваших головорезов. --Не думаю, что местные женщины так уж страдали. --Я тоже не думаю. Он продолжал жевать бутерброд с сыром, поглядывая на паруса. --Мои ребята никогда не позволят себе обижать корнуоллок. Скорей, наоборот, это те не дают им проходу. Стоит им узнать, что <Ла Муэтт> пришвартовалась где-нибудь поблизости, как они тут же удирают из дома и начинают бродить вокруг. Подозреваю, что даже Уильяму не удалось избежать их пристального внимания. --Ваш Уильям -- типичный француз. --Я тоже француз, мы все французы, но это не значит, что нам по вкусу такое бесцеремонное преследование. --Наверное, корнуоллки считают своих мужей недостаточно искусными. --Так пусть научат их быть поискусней. --Простому крестьянину тяжело одолеть науку любви. --Догадываюсь. Но практика -- великая вещь. --Чтобы научить чему-то своего мужа, женщина сама должна многое уметь. --А инстинкт на что? --Одного инстинкта недостаточно. --В таком случае остается только пожалеть местных женщин. Он откинулся на локте и, нашарив в кармане своего длинного камзола трубку, стал набивать ее темным крепким табаком, точь-в-точь таким же, какой лежал в табакерке на ее ночном столике. Затем зажал трубку в руке и закурил. --Я, помнится, уже говорил вам, что французов совершенно необоснованно обвиняют в волокитстве, -- произнес он, глядя вверх, на мачты. -- Глупо предполагать, что с одной стороны пролива живут галантные кавалеры, а с другой -- сплошь неуклюжие увальни. --Может быть, дело в климате? -- проговорила она. -- Наверное, наша промозглая погода не способствует любовным утехам. --Климат здесь ни при чем, -- ответил он, -- да и национальность тоже. Умение любить -- это особый дар, с ним надо родиться -- мужчине ли, женщине, все равно. --А если один из супругов обладает этим даром, а второй -- нет? --Такой брак наверняка окажется скучным. Впрочем, это можно сказать о большинстве браков. Ее окутало облачко дыма. Она подняла голову и увидела на его лице улыбку. --Почему вы смеетесь? -- спросила она. --У вас такой серьезный вид. Уж не собираетесь ли вы писать трактат о супружеской несовместимости? --Может быть, и собираюсь. Только не сейчас, а поближе к старости. --А хватит ли у вас знаний? За трактат нельзя садиться, не изучив предмет досконально. --Думаю, что хватит. --Хм, вот как? Но позвольте напомнить, что ваш трактат останется незаконченным, если вы ни слова не скажете о совместимости. Бывает ведь и такое: мужчина встречает женщину, отвечающую самым его сокровенным желаниям, разделяющую все его мысли и чувства -- от самых радостных до самых мрачных. --Эти случаи крайне редки. --К сожалению, да. --Значит, мой трактат останется незаконченным. --Что, несомненно, будет большой потерей -- не только для автора, но и для читателей. --Вместо главы о... совместимости, как вы изволили выразиться, я могла бы написать несколько слов о материнстве. Эта тема мне гораздо ближе. --В самом деле? --Да. Если не верите, спросите у Уильяма. Он знает, какая я нежная и заботливая мать. --Если вы такая заботливая мать, что вы делаете на борту <Ла Муэтт>? Почему сидите с растрепанной прической на голых досках и обсуждаете с пиратом превратности супружеской жизни? На этот раз рассмеялась она и, оторвав от корсажа ленту, попробовала стянуть ею растрепавшиеся волосы. --А знаете, чем сейчас занимается настоящая леди Сент-Колам? --Нет. Но с удовольствием послушаю. --Лежит с холодной грелкой на животе и мучается от головной боли. И только Уильям, верный, преданный Уильям, время от времени заходит к ней, чтобы подкрепить ее гаснущие силы кисточкой винограда. --Бедняжка, как мне ее жаль! Лежит, наверное, одна-одинешенька и размышляет о супружеской несовместимости. --Леди Сент-Колам не забивает себе голову подобной ерундой, она очень уравновешенная особа. --Что же заставило эту уравновешенную особу надеть мужские брюки и отправиться на большую дорогу? --Гнев. Гнев и недовольство. --Чем же она была недовольна? --Своей неудавшейся жизнью. --От которой она, в конце концов, решила спрятаться в Нэвроне? --Да. --Но если настоящая леди Сент-Колам мечется в жару на кровати, сокрушаясь о загубленной жизни, то кто же сидит сейчас рядом со мной? --Простой юнга, скромный и незаметный член вашей команды. --При всей его скромности и незаметности он умял уже весь сыр и три четверти буханки хлеба. --Ой, простите, я думала, вы закончили. --Похоже, что закончил. Он с улыбкой посмотрел на нее, и она отвела взгляд, боясь, что он догадается о ее волнении, и в то же время понимая, что теперь это неважно. Он выбил трубку о палубу и спросил: --Хотите, я научу вас управлять кораблем? Глаза ее просияли от радости: --Меня? А я смогу? Мы не утонем? Он рассмеялся, встал и потянул ее за собой. Затем подошел к рулевому и что-то тихо ему сказал. --Что я должна делать? -- спросила Дона. --Возьмитесь обеими руками за штурвал, вот так. А теперь старайтесь держаться строго по курсу, не отклоняясь ни вправо, ни влево, чтобы не сбить фок. Чувствуете, что ветер дует вам в спину? --Да. --Так и должно быть. А как только подует справа, срочно поворачивайте штурвал. Дона взялась за рукоятки штурвала и тут же почувствовала, как податливо корабль отвечает на каждое ее движение, весело ныряя вверх и вниз и дрожа под напором тяжелых валов. Ветер пронзительно свистел в снастях, грохотал узкими треугольными парусами над ее головой, надувал большой квадратный фок, который трепетал, словно живой, и рвался на удерживающих его канатах. Смена рулевого не прошла незамеченной. Матросы, работавшие внизу, на шкафуте, принялись подталкивать друг друга локтями, переговариваться по-бретонски, улыбаться и перемигиваться. А их капитан стоял рядом с ней, засунув руки в карманы, тихонько посвистывал и зорко смотрел вперед. --Ну что ж, я вижу, на инстинкт моего юнги можно положиться, -- наконец проговорил он, -- хотя бы в одном. --В чем же? --В умении управлять кораблем. И, рассмеявшись, он ушел с мостика, оставив ее один на один с <Ла Муэтт>. Дона простояла у штурвала почти час, радуясь так же искренне, как радовался бы Джеймс, получив новую игрушку. Наконец, почувствовав, что руки совсем устали, она оглянулась на рулевого, который с улыбкой наблюдал за ней издалека. Он тут же подошел и сменил ее. А она отправилась в капитанскую каюту, бросилась на кровать и мгновенно уснула. Проснувшись ненадолго, она увидела, что француз зашел в каюту и, склонившись над картой, разложенной на столе, делает какие-то подсчеты. Затем она снова заснула, а когда окончательно открыла глаза, каюта была уже пуста. Она встала, потянулась и вышла на палубу, чувствуя, к своему величайшему стыду, что снова хочет есть. Было почти семь часов; корабль медленно двигался к берегу; у штурвала стоял сам капитан. Дона подошла к нему и молча встала рядом, глядя на туманную полосу земли у горизонта. Через некоторое время он отдал какую-то команду, и матросы, проворно, словно обезьяны, перебирая руками, начали карабкаться по канатам. Дона увидела, как большой прямоугольный марсель провис и безвольно затрепыхался на рее. --Марсель виден первым, когда корабль появляется из-за горизонта, -- пояснил он. -- До темноты еще не меньше двух часов, и я не хочу, чтобы нас заметили раньше времени. Дона снова посмотрела на берег, и сердце ее забилось от неясного волнения -- она почувствовала, что ее охватывает тот же азарт и то же нетерпение, которые с самого утра владели всей командой, включая капитана. --Мне кажется, вы задумали что-то чрезвычайно опасное и безрассудное, -- проговорила она. --Вы же сами хотели получить парик Годолфина, -- ответил он. Она с изумлением взглянула на него -- голос его звучал спокойно и ровно, словно речь шла всего лишь о рыбной ловле. --Что вы собираетесь делать? -- воскликнула она. -- Объясните! Он ответил не сразу. Повернувшись к матросам, он отдал еще одну команду, и те кинулись убирать второй парус. --Вам знакомо имя Филипа Рэшли? -- наконец спросил он. --Да, Гарри как-то о нем упоминал. --Он женат на сестре Годолфина, -- сказал он. -- Впрочем, для нас сейчас важно не это, а то, что его корабль совсем недавно вернулся из Индии. Я слишком поздно об этом узнал, а то непременно устроил бы на него засаду. Теперь же он дня два как благополучно стоит в порту. Мой план заключается в том, чтобы захватить его на стоянке вместе с командой и переправить во Францию. --А если их окажется больше? --Ну что ж, придется рискнуть. Всего не предугадаешь. К тому же я рассчитываю на внезапность, раньше мне это помогало. Он посмотрел на нее и усмехнулся, заметив, что она скептически пожимает плечами, словно считая его затею совершенно невыполнимой. --Неужели вы думаете, что я зря просидел в каюте эти пять дней? -- спросил он. -- Не волнуйтесь, все продумано до мелочей. Да и матросы мои не теряли времени даром, пока корабль стоял в ручье. Годолфин сказал вам правду: они действительно любят бродить по окрестностям, но вовсе не для того, чтобы соблазнять местных красоток. Точнее, не только для того. --Разве они говорят по-английски? --Некоторые говорят. Именно те, которых я посылаю на берег. --Поразительная предусмотрительность! --Нет, обычный деловой подход. Берег вырисовывался все ясней, и вскоре корабль уже входил в просторную, широкую бухту. Далеко на западе протянулась белая песчаная коса, быстро темнеющая в наступивших сумерках. Корабль по-прежнему держал курс на север, неуклонно двигаясь к берегу, хотя поблизости не было видно ни реки, ни удобной стоянки. --Вы еще не поняли, куда мы плывем? -- спросил он. --Нет, -- ответила она. Он не стал ничего объяснять, а только улыбнулся и пристально посмотрел на нее, насвистывая сквозь зубы. Чтобы не выдать себя, она отвернулась -- слишком многое читалось в ее глазах, да и в его тоже. Она смотрела на ровную, спокойную гладь моря, вдыхала запахи травы, мха, листьев и нагретого за день песка, которые вечерний ветерок доносил с прибрежных скал, и думала о том, что это и есть счастье, это и есть та жизнь, о которой она мечтала. Впереди ее ждали волнения и опасности, а может быть, даже жестокая, кровавая схватка, но она знала, что через все это они пройдут вместе, и потом, когда все закончится и снова наступит тишина, они по-прежнему будут