- Папа послал  меня  поговорить с  тобой, -  сказала она. - Ты  меня не
помнишь. Я Фрида.
     Она застегнула пальто. На  ленч она всегда уходит одна, вспомнил Найэл,
она  водила  их  всех  смотреть  Concours  Hippique*.  Как  все  меняется  с
возрастом. Оказывается, что Папины друзья, которые когда-то казались  такими
старыми, высокими и недоступными, такие же люди, как и вы.
     * Соревнования по конкуру или выездке.
     - Вот уже лет  десять как я никого из вас не видела, - сказала Фрида. -
Ты был таким  забавным малышом, очень стеснительным и застенчивым. Сегодня я
сидела в первом ряду. Мария была очень хороша. Она превратилась в совершенно
очаровательное существо, как, впрочем, и все  вы. Теперь я кажусь себе очень
старой.
     Она  погасила сигарету и тут же  закурила  другую. Найэл и это  помнил.
Фрида  постоянно  курила,  и у нее был длинный янтарный мундштук.  Она  была
милой, ласковой и очень высокой.
     - Ты  никогда не любил банкеты, ведь так? - сказала Фрида. - Я  тебя не
виню, хотя  сама очень люблю встречаться  с друзьями. Ты стал очень похож на
свою мать. Тебе говорили об этом?
     - Нет, - ответил Найэл. - Похож на Маму... как странно...
     - Надо же, ты меня удивляешь.
     Мария уже встала из-за стола и танцевала с тем  мужчиной.  Но  Найэл не
видел их среди других  пар. И вдруг он почувствовал, что Фрида, которая в те
далекие  годы была так  добра  к нему  на  Concours Hippique, -  его  друг и
союзник.
     Он вспомнил, как в тот день она купила ему пачку миндального печенья, а
когда ему захотелось  в  туалет, он не постеснялся сказать ей об  этом.  Она
отнеслась к его сообщению как к самому обычному делу. Даже странно как долго
помнишь подобные вещи - годы и годы.
     - Больше всего на свете я люблю музыку, но играть не умею, - сказал он,
- играть по-настоящему, как  мне бы хотелось. И не  ту чепуху,  какую сейчас
исполняет оркестр.  Но только  такие ритмы и приходят мне  в голову.  А  это
ужасно. Просто ужасно.
     - Почему ужасно? - спросила Фрида.
     - Потому что это не то, чего я хочу, - ответил Найэл. - У меня в голове
масса  звуков,  но   они  никак  не  выходят  наружу.  Вернее,  выходят,  но
складываются только в глупые танцевальные мелодии.
     - По-моему, это не имеет значения, - сказала Фрида,  - была бы  мелодия
хороша.
     -  Но  это  такая  ерунда,  -  сказал  Найэл,  -  кому  охота  сочинять
танцевальные мелодии?
     - Многие пожертвовали бы глазом за такое умение, - возразила Фрида.
     - Ну и пусть, - сказал Найэл. - Могут взять мои.
     Фрида  продолжала курить  через длинный  мундштук, и ее глаза  смотрели
доброжелательно. Найэл чувствовал, что она понимает.
     - По правде говоря, меня весь  вечер  сводит с  ума  одна мелодия.  Мне
нужен рояль, но где его взять, ведь банкет закончится только  ночью. Не могу
же я выставить вон того малого в оркестре.
     Найэл рассмеялся. Какое смешное признание. Но Фрида, казалось, вовсе не
сочла  его   признание   смешным.   Напротив,  приняла  как   нечто   вполне
естественное,  как в свое  время  его желание пойти  в  уборную или то,  как
будучи  еще  совсем  маленьким мальчиком,  он съел  целую  пачку миндального
печенья.
     - Когда эта мелодия пришла к тебе в голову? - спросила она.
     -  Я бродил  по  Пиккадилли, - ответил  Найэл.  -  Слишком переживал за
Марию, чтобы смотреть спектакль. И вдруг она пришла - мелодия: ну, знаете...
снег,  фонари,  рекламные  огни. Я  вспомнил  Париж, фонтан на Place  de  la
Concorde.
     Не то, чтобы они подсказали мелодию... Не знаю, не могу объяснить.
     Некоторое время Фрида молчала. Официант поставил перед  ней креманку  с
мороженым, но она жестом отказалась. Найэл  пожалел о  ее поспешности. Он бы
сам съел мороженое.
     - Ты помнишь, как танцевала твоя мать? - неожиданно спросила Фрида.
     - Да, конечно, - ответил Найэл.
     - Помнишь танец нищей  девушки под снегом? Огни в окнах дома.  Ее следы
на снегу... руки движутся в такт падающим снежинкам?
     Найэл смотрел прямо перед собой. Казалось в его голове что-то щелкнуло.
Нищенка под снегом...
     - Она пыталась дотянуться руками до света в окне, - медленно проговорил
он. - Пыталась дотянуться до света, но была слишком слаба, слишком устала, а
снег  все  падал  и  падал.  Я совсем  забыл этот  танец. Мама  очень  редко
исполняла его. Кажется, я видел его только один раз в жизни.
     Фрида закурила следующую сигарету и вставила ее в длинный мундштук.
     -  Тебе  только  казалось, что ты забыл.  На самом  деле  это не так, -
сказала она. - Дело в том, что музыку для танца  нищей девушки написал  твой
отец. Это единственная вещь, которую он сочинил.
     - Мой отец?
     - Да. Думаю именно поэтому твоя  мать так редко исполняла ее. Это очень
запутанная история. Никто  толком не знает, что произошло. Твоя мать никогда
не рассказывала об этом  даже  друзьям. Но суть не  в том. А в том,  что  ты
композитор, хоть и не сознаешь этого. Мне безразлично, что рождается в твоей
голове  - польки  или детские  песенки. Я бы  хотела  услышать твою мелодию,
услышать, как ты играешь ее на рояле.
     - Почему вам это интересно? Почему вас это волнует?
     - Я была большим другом твоей матери и очень привязана к твоему отцу. В
конце концов, я и сама не плохо играю.
     Она  повернулась  к  Найэлу  и  рассмеялась.  Он почувствовал,  что под
воротничком  у него  становится  горячо.  Какой  ужас.  Он совсем забыл.  Ну
конечно  же, она играла на рояле и  пела в кабаре; возможно,  и до  сих  пор
поет.
     Ему  следовало бы знать. А  он помнил  только Concour  Hippique и пачку
миндального печенья.
     - Мне жаль, - сказал он, - мне ужасно жаль.
     - Чего?  Единственное, о  чем  я жалею, так  это о том, что завтра тебе
надо возвращаться в школу и  я не услышу твою мелодию. Ты не можешь зайти ко
мне домой утром перед отъездом? Фоли-стрит, дом номер семнадцать.
     - Мой поезд отходит в девять часов.
     - А  я через  два дня уезжаю  в Париж. Ну что ж,  ничего не  поделаешь.
Когда закончишь  школу,  мы  что-нибудь придумаем.  Расскажи  мне  обо всем.
Старушка Труда еще жива?
     С ней было так легко разговаривать,  легче чем с кем бы  то ни было,  и
Найэл пожалел, когда она встала и попрощалась с ним.
     На противоположном  конце  стола  все  громко смеялись  и  шумели. Папа
постепенно пьянел.
     Когда Папа пьянел, то становился очень веселым. Но это длилось не более
часа, затем веселье оборачивалось  слезами. Сейчас он переживал пик веселья.
Он   запел  шутливо-деланным  голосом,  каким  всегда  пел,  когда  подражал
сладеньким баритонам, поющим в балладном стиле. Обычно по ходу  пения он сам
сочинял  слова, и  они всегда поразительно точно  пародировали тексты, столь
любимые такими исполнителями
     Постепенно  он становился  все  менее разборчивым  в словах и впадал  в
вульгарность, отчего сидевшие рядом с  ним буквально покатывались  со смеху.
Он  и сам  всегда  смеялся,  что  было  по  своему трогательно  и  усиливало
комический эффект.
     Сейчас он сидел в конце стола, откинувшись на  спинку  стула  и,  одной
рукой  обнимая  за  плечи какую-то  женщину  -  Найэл не  имел ни  малейшего
представления,  кого именно - пел,  сотрясаясь от  смеха. В зале не могли не
заметить,   что  происходит   за   нашим   столом.   Ухмыляющиеся  официанты
остановились,  чтобы  посмотреть  на  Папу, сидевшие  за соседними столиками
подняли  глаза  и обернулись.  Оркестр надрывался пуще  прежнего,  танцующие
продолжали танцевать, но на них уже никто не обращал внимания.
     Но вот Папа перестал дурачиться и запел своим настоящим голосом.  Запел
он "Черные глаза",  запел по-русски. Начал он  очень мягко,  очень медленно,
звуки лились откуда-то из глубины; кто-то за соседним столиком сказал:
     "Тихо",  оркестр  дрогнул   и  смолк,   танцующие   остановились.   Все
посторонние звуки замерли, дирижер оркестра поднял руку, дал знак пианисту и
тот осторожно подыграл аккомпанемент, затем, следуя  за  Папой, заиграл тему
"Черных глаз". Папа  сидел совершенно неподвижно, его  массивная голова была
откинута, рука  по-прежнему обнимала плечи сидевшей рядом  с ним женщины. Из
его  груди  лились тихие,  надрывающие сердце звуки  -  то был его  истинный
голос, глубокий и нежный, такой  глубокий, что ничто в мире не могло  с  ним
сравниться, такой нежный и искренний, что  он  переворачивал душу, сдавливал
горло и всем, кто его слышал, хотелось отвернуться и заплакать.
     "Черные глаза"  запеты  певцами  всех  стран  мира,  заиграны  тысячами
танцевальных ансамблей и третьеразрядных оркестров, но когда их пел  Папа, у
всех  было  такое  чувство, что нет  и не было песни  равной этой.  Что  это
единственная песня, которая когда-либо была написана.
     Когда Папа кончил петь, все плакали. Он тоже плакал. Он, действительно,
был очень пьян. И вот оркестр  снова заиграл "Черные глаза", но в ускоренном
ритме, более удобном для танца. Папа танцевал вместе со всеми, начав с того,
что кого-то толкнул с  такой силой, что тот едва не упал. Он понятия не имел
кого  толкает, но  ничуть  не  смущаясь,  продолжал  налетать  на  тех,  кто
оказывался  рядом  и  при этом  громко  хохотал. Найэл  услышал, как  кто-то
сказал: "Делейни совсем опьянел".
     Селия не сводила с  Папы  глаз. У  нее было  встревоженное  лицо. Найэл
знал, что вечер не доставляет ей никакой радости. Марии нигде не было видно.
Найэл  оглядывался по сторонам, но  так и не увидел ее. Он вышел посмотреть,
нет ли ее в гостиной отеля, но там ее тоже не оказалось.
     Многие из приглашенных на  банкет уже разъехались. Мужчина,  который не
отходил  от  Марии,  исчез. Может  быть,  он отвез  ее домой... Найэл  вдруг
почувствовал,  что  тоже  не хочет  оставаться.  Его тошнило от банкета,  он
вызывал   у  него  отвращение.  Все  ему  до   смерти  надоело.   Кто-нибудь
позаботится, чтобы Папа и Селия добрались до дому. Сам он не останется здесь
ни на минуту. Банкет может затянуться еще на  несколько часов, и  Папа будет
все больше и больше пьянеть. Найэл взял пальто, вышел  из отеля и  побрел по
улице. Автобусы и метро уже не  ходили. Может быть взять такси?  В кармане у
него оставалось ровно два шиллинга. Хватит только на полпути.
     Улицы были безлюдными, белыми от снега, тихими. Было поздно, около двух
часов  ночи. В начале Бонд-стрит он нашел  такси, и  когда водитель  спросил
адрес, он не назвал дом на Сент-Джонз Вуд, а сказал:
     - Фоли-стрит, семнадцать.
     Он  понимал, что в эту  минуту хочет  лишь одного - забыть о  банкете и
сыграть свою мелодию для доброй и  ласковой Фриды,  которая когда-то,  много
лет тому назад подарила ему пачку миндального печенья.
     Если бы я выпил шампанского, - сказал я  себе,  - то, наверное, опьянел
бы как Папа, но я не выпил ни капли. Я ненавижу шампанское. Я совсем не хочу
спать, вот и все. Сна ни в одном глазу.
     До Фоли-стрит у  него не  хватило денег, то есть не хватало на  чаевые.
Поэтому он проехал на такси лишь часть пути, а остальную прошагал пешком.
     Наверное, она спит и не услышит звонок, подумал Найэл.
     Он  не  увидел  ни  одного  огня, хотя,  возможно,  окна  были  закрыты
ставнями. Только после  четвертого звонка он  услышал  шаги на  лестнице,  и
кто-то загремел цепочкой и засовом. Дверь открылась, и он увидел Фриду.  Она
была в красном халате  причудливого покроя и  с лоскутным одеялом на плечах.
Она все также курила.
     - Привет, - сказала Фрида.  - А  я  думала,  это полицейский. Ты пришел
сыграть мне свою мелодию? Молодец. Входи.
     Она не рассердилась и даже не удивилась. Так  непривычно, но зато какое
облегчение. Даже Папа, человек  не совсем  обычный, поднял  бы страшный шум,
вздумай кто-нибудь позвонить в его дом в два часа ночи.
     - Есть хочешь? - спросила Фрида, первой поднимаясь по лестнице.
     - Да, - сказал Найэл. - Откровенно говоря, хочу. Как вы догадались?
     - Мальчики постоянно хотят есть, - ответила она.
     Она  зажгла  свет  в  голой,  неприбранной  гостиной.  В  комнате  были
несколько разрозненных предметов  дорогой мебели, несколько хороших  картин,
но все это пребывало в полнейшем беспорядке. Повсюду была разбросана одежда,
на полу валялся  пустой поднос. Зато в  комнате  стоял рояль - единственное,
что имело значение для Найэла.
     - Вот, возьми, - сказала Фрида.
     Она протянула ему  кусок хлеба с маслом и двумя или тремя сардинками. С
ее плеч все еще свисало лоскутное одеяло. Найэл рассмеялся.
     - В чем дело? - спросила Фрида.
     - У вас такой смешной вид, - ответил Найэл.
     - У меня  всегда такой  вид,  -  сказала  она. -  Продолжай,  ешь  свой
бутерброд с сардинами.
     Бутерброд  был  очень вкусный. Найэл съел его и сделал другой. Фрида не
дала себе труда ухаживать за ним. Она слонялась по комнате, приводя ее в еще
больший беспорядок.
     - Я упаковываюсь,  -  сказала она.  - И если  все разложу на  полу,  то
пойму, на каком я свете. Тебе не нужна рубашка?
     Из  груды всякой всячины  она вытащила клетчатую рубашку и  бросила  ее
Найэлу.
     - Эту рабочую  рубашку я  купила на Сардинии, но она  мне слишком мала.
Что значит иметь высокий рост.
     - Осторожно, - сказал Найэл, - вы стоите на шляпе.
     Фрида передвинула  свои босые  ноги, наклонилась и  подняла  шляпу. Это
было огромное  соломенное  сооружение  в  форме  колеса  и  телеги  с  двумя
развевающимися лентами.
     - Театральная вечеринка в саду  лет пять назад, - сказала она. - Играли
в кольца. Я стояла за прилавком, а кольца набрасывали  на  мою шляпу. Как ты
думаешь, Марии она понравится?
     - Она не носит шляп.
     - Тогда я заберу ее в Париж. Если ее перевернуть, она вполне сойдет под
блюдо для фруктов,  апельсинов и всего прочего, -  и Фрида бросила  шляпу на
груду одежды.
     - Мне нечего  предложить тебе попить, - сказала она. - Разве что  можно
приготовить чай. Хочешь чаю?
     - Нет, благодарю вас. Я бы выпил воды.
     - Вода в спальне, в кувшине. На кухне сломался кран.
     Осторожно выбирая дорогу среди разбросанной по полу одежды, Найэл пошел
в  спальню.  На  умывальнике стоял полный  кувшин воды;  вода была холодной.
Стакана нигде не оказалось, и Найэл попил прямо из кувшина.
     - Иди сюда и сыграй свою мелодию, - позвала Фрида из гостиной.
     Он  вернулся в гостиную и  увидел,  что  она стоит на  коленях  посреди
комнаты и разглядывает пелерину из серебристой лисы.
     - Моль поела, - сказала она, - но не думаю, что кто-нибудь это заметит,
если  не  подойдет  совсем близко. Я ее у  кого-то  одолжила,  да  так и  не
вернула. Интересно, у кого.
     Она поднялась с колен, села на корточки и задумалась,  почесывая голову
мундштуком,  куря и одновременно  жуя бутерброд.  Найэл  сел к роялю и начал
играть. Он совсем не волновался: уж слишком много ему пришлось смеяться.
     Рояль  был  превосходный. Он  выполнял все, чего хотел от  него  Найэл,
который  знал,  что даже если бы он извлекал из инструмента самые  ужасающие
звуки, Фрида не стала бы возражать. Едва коснувшись клавиш, он забыл, что
     Фрида  рядом с ним в  комнате. Он думал  о своей мелодии,  и она лилась
из-под его пальцев так, как надо. Да... именно это он и имел в виду. Ах, как
волнующе, как весело. Ничто не имеет значения, кроме  этого безумного поиска
нужной ноты... Нашел.  Еще,  попробуй  еще.  Закрой глаза и прислушайся к ее
звучанию.  Но ты должен  ощущать его и в ногах, и в  кончиках пальцев, и под
ложечкой. Вот оно, то, что надо. Он  сыграл мелодию до конца, она получилась
в танцевальном ритме; его старый прием игры в такт, но одним роялем здесь не
обойтись. Нужен саксофон, нужен барабан.
     -  Вы  понимаете, что  я  имею  в виду? -  спросил он, поворачиваясь на
табурете. - Понимаете?
     Фрида  давно  перестала  складывать  вещи.  Она сидела на корточках  не
шевелясь.
     - Продолжай, - сказала она. - Не останавливайся. Сыграй еще раз.
     Найэл  снова заиграл, и на этот раз все получилось проще и лучше. Рояль
был  дьявольски хорош, лучше любого инструмента,  к  которому он  когда-либо
прикасался. Фрида поднялась с пола, подошла к  Найэлу и остановилась рядом с
ним. Она напела мелодию глубоким грудным голосом, затем насвистела ее, снова
напела.
     -  А  теперь сыграй  что-нибудь еще,  - попросила  она.  - Что  ты  еще
сочинил? Любое, неважно что.
     Найэл  помнил  куски  и  обрывки  мелодии,  которые  время  от  времени
приходили ему в голову, но ни одна из них  не звучала  в нем так явственно и
отчетливо, как та, что родилась в тот вечер.
     - Беда в том, -  сказал он,  -  что я не могу их записать. Не знаю, как
это делается.
     - Ничего страшного, - сказала Фрида. - Это я могу устроить.
     Найэл перестал играть и уставился на нее.
     - Правда, можете? - спросил он. - Но стоят ли они того, чтобы из-за них
беспокоиться?  То  есть  я  хочу  сказать, что они интересны  только  мне. Я
сочиняю их для собственного удовольствия.
     Фрида улыбнулась. Протянула руку и потрепала его по голове.
     - В таком случае  это время пришло, - сказала она. -  Потому что впредь
ты  будешь проводить свою жизнь,  доставляя удовольствие другим. Какой номер
телефона у Папы?
     - Зачем он вам?
     - Просто я хочу поговорить с ним.
     - Он еще на банкете, а если и дома, то уже спит. Когда я уходил, он был
ужасно пьян.
     - К утру  он протрезвеет.  Послушай,  тебе придется  вернуться в  школу
поездом, который отправляется позднее того, на котором ты собирался ехать.
     - Почему?
     -  Потому,  что перед тем, как уехать, ты должен записать свою мелодию.
Если мы не сумеем сделать это вдвоем, то я знаю массу людей, которые сделают
это лучше  нас. Сейчас слишком поздно. Четверть четвертого. Такси ты уже  не
поймаешь.  Можешь уснуть  здесь на диване.  Я свалю  на тебя всю  одежду.  И
возьми мое одеяло. А в восемь утра мы позвоним Папе.
     - Он еще будет спать. И очень рассердится.
     - Тогда в половине  девятого. В девять. В десять. Послушай, ты растешь,
и  тебе  необходим сон. Придвинь диван ближе  к камину, и ты  не замерзнешь.
Хочешь еще сардин?
     - Да, спасибо.
     - Тогда ешь, пока я готовлю тебе постель.
     Он доел хлеб, масло, сардины, а Фрида тем временем приготовила для него
диван,  положив на  него  шерстяные  одеяла, пикейные  одеяла и целый  ворох
одежды. Все это  выглядело страшно неудобным, но Найэл не хотел говорить ей.
Это могло бы ее обидеть, а ведь она такая милая, такая смешная и добрая.
     - Ну вот. - Фрида отошла  от дивана и, склонив голову на бок, осмотрела
свою работу.
     - Ты уснешь, как  младенец в своей колыбели. Тебе нужна пижама? Однажды
кто-то оставил у меня пижаму.
     Она сходила  в  спальню  и  вернулась  с  заштопанной во многих  местах
пижамой.
     - Не знаю, чья она, -  сказала Фрида,  - но здесь она уже много лет. Не
совсем чистая.  А теперь,  малыш, спи  и на  несколько часов забудь про свою
мелодию. Утром я приготовлю тебе кашу на завтрак.
     Она  потрепала Найэла по щеке,  поцеловала  и ушла из гостиной к себе в
комнату. Через закрытую дверь он слышал, как она напевает его мелодию.
     Он разделся, натянул  пижаму, забрался под ворох одежды  и, вытянувшись
на диване, уперся ногами в подлокотник.  Он согнул ноги, вздохнул и выключил
лампу.  Пружины,  выступавшие в  середине дивана, царапали спину, но  он  не
обращал на это внимания. Куда хуже было то, что он не мог заснуть. Никогда в
жизни не испытывал  он  такой бессонницы.  Сочиненная им  мелодия непрерывно
звучала у него в  ушах и никак не хотела уходить. Как мило со стороны Фриды,
что  она  обещала  записать ее, но  он не представлял  себе, как  это  можно
сделать, если утром ему  надо возвращаться в школу. Школа... О, Боже! Что за
пустая  трата  времени.  Пустая  трата  сил.  Он  ничему  там  не  научился.
Заканчивая последний семестр, по знаниям он не ушел дальше  первого. В школе
до него  никому  нет  дела, им совершенно  безразлично - жив  он  или  умер.
Интересно, подумал он, Папа и Селия уже вернулись домой.
     А Мария. Если  Мария и вернулась, то вряд  ли станет интересоваться где
он.  Ей  и без  того есть  о чем думать. Впереди ее ожидает  столько дней  и
недель, и все они сулят радость и веселье. Недели веселья и приключений  для
Марии. Недели тоски и унылого однообразия для него.
     Найэл повернулся на бок  и натянул на уши лоскутное  одеяло.  Оно пахло
чем-то неопределенным,  похожим на  смолу.  Наверное,  Фрида душится  такими
духами.  Запах имеет  большое  значение. Если  вам нравится  как  от кого-то
пахнет, значит, вам нравится и сам человек. Так говорил  Папа, а Папа всегда
прав.
     Огонь в  камине  угас,  и,  несмотря на ворох  одежды, на  диване  было
холодно,  холодно и уныло. Единственное, что в  нем было приятного, так  это
лоскутное одеяло, пахнувшее смолой. Если бы Найэлу удалось забыть обо  всем,
кроме этого  запаха смолы, он  бы уснул. Тогда  его  бы ничто  не тревожило.
Тогда бы он согрелся. С каждой минутой ему становилось все холоднее, комната
погружалась все в большую темноту, в ней становилось все  неприветливей, все
мрачнее. Словно в  гробнице.  Словно  его погребли в гробнице и низкие своды
навсегда сомкнулись  над ним.  Он скинул  с себя ворох  одежды,  все,  кроме
лоскутного одеяла,  которое  прижимал  к  лицу, отчего  запах  смолы казался
сильнее, чем прежде, нежный, ласкающий.
     Найэл  встал с  дивана и ощупью пошел по  темной комнате  к  двери.  Он
открыл дверь  и остановился на пороге. Он  слышал, как Фрида шевельнулась  в
темноте, повернулась на кровати и сказала:
     - В чем дело? Тебе не спится?
     Найэл не знал, что ответить. Не знал, почему поднялся с дивана, подошел
к двери и открыл ее. Если он скажет, что  ему  не уснуть, она встанет и даст
ему   аспирина.  Он  терпеть  не  мог   аспирин.  Принимать  его  совершенно
бесполезно.
     - Ни в чем, - сказал он. - Просто... просто там очень одиноко.
     Какое-то время она молчала. Казалось, она  лежит во тьме и думает. Свет
она не зажгла.
     Затем она сказала:
     - Тогда иди сюда. Я о тебе позабочусь.
     И в голосе ее было столько глубины, доброты и отзывчивости... как в тот
давний день, когда она подарила ему пачку миндального печенья.

        Глава 12

     Папа  был  очень  пьян.  Теперь,  около  трех часов  ночи,  большинство
приглашенных разъехались, и за столом  оставалось лишь несколько  осоловелых
женщин и  усталых  мужчин. Папа уже не был забавен.  Он достиг стадии  слез.
Внешне он совсем не изменился, не каверкал слов, не падал. Он просто плакал.
Левой рукой он  обнимал за плечи Селию,  правой какую-то незнакомую женщину,
которой очень хотелось домой.
     - Все они  ушли и  бросили меня,  - говорил он,  - все, кроме вот этого
ребенка. Мария вылетела  из гнезда, Найэл  вылетел из гнезда, а этот ребенок
остался. Она украшение семьи. Я всегда это говорил, говорил еще тогда, когда
она трехлетней малышкой бродила  по дому, засунув в  рот палец, как младенец
Самуил*. Она украшение семьи.
     На  лице женщины  справа от Папы застыла скука. Она очень хотела домой,
но ей никак не удавалось  поймать взгляд своего  мужа.  Если то был  ее муж.
Селия не знала. Никто не знал.
     - У  Марии  все  в  порядке, -  сказал Папа. - Она поднимется  на самую
вершину, в ней  достаточно моей крови, чтобы подняться на самую вершину.  Вы
видели, что произошло сегодня? У  Марии все  в порядке. Но ей ни до кого нет
дела, кроме себя. - По его  щекам  текли слезы. Он  даже не пытался смахнуть
их. Он упивался утишительной роскошью горя. - Взгляните на этого мальчика, -
продолжал  он, - взгляните на  Найэла.  Он не  моя плоть и кровь,  но я  его
вырастил. Чего бы он  не достиг  в будущем, все это будет  благодаря мне. Он
мой приемный  сын. И я считаю  его своим. Я знаю каждую его мысль. Взгляните
на него. Взгляните на этого мальчика. Придет время и он кое-кого удивит.
     Но меня ему не удивить. И где же он?  Ушел и бросил  меня. Ушел,  как и
Мария. Остался только этот ребенок. Украшение семьи.
     Он достал носовой платок и  высморкался.  Селия видела как соседка Папы
делает отчаянные знаки сидящему напротив мужчине. Она отвела взгляд. Ей было
невыносимо тяжело думать, что они могут догадаться,  что она  заметила жесты
этой женщины. Официанты устали и даже не  старались скрыть, что им все давно
надоело.  К  столу  подошел  метрдотель  и  положил на тарелку  перед  Папой
аккуратно сложенный счет.
     - Что это? - спросил Папа. - Кто-то хочет взять у меня автограф? У кого
есть карандаш? Есть у кого-нибудь карандаш?
     Официант кашлянул. Он старался не смотреть на Селию.
     - Это счет,  Папа, - шепнула Селия. - Официант  хочет, чтобы ты оплатил
счет.
     Молодой  официант,  стоявший  рядом с  метрдотелем,  хихикнул. То  была
агония.
     - Право,  нам надо идти,  -  сказала  женщина  и,  встав  из-за  стола,
отодвинула стул. - Прекрасный вечер. Мы получили огромное удовольствие.
     Мужчина,  сидевший напротив, наконец-то  понял. Он  тоже  встал.  Селия
догадывалась, что, поскольку Папа  пьян, они боятся, как бы им  не  пришлось
разбираться  со счетом. Чего  доброго,  так и будет  - поэтому  надо  срочно
уходить.
     - Мы все уходим, - сказал Папа. - Оставаться никто не  желает. Скоро во
всем этом чертовом мире никого  не останется. Пока у тебя есть наличные, они
тут как тут, но где они, когда ты разорен? Мне придется подписать  это. Я не
могу заплатить наличными. Придется подписать его.
     - Все в порядке, сэр, - любезным тоном сказал метрдотель.
     -  Грандиозный  вечер,  -  сказал  Папа.  - Грандиозный. Благодарю вас.
Благодарю всех. Чудесный ужин. Чудесное обслуживание. Благодарю.
     Он поднялся со стула и величавой походкой медленно направился к двери.
     - Очаровательный  малый, - сказал он Селии. - Просто очаровательный.  -
Он грациозно поклонился паре, выходившей из  зала вместе с  ним. - Благодарю
вас за то,  что пришли,  - сказал он, - мы должны снова встретиться  в самое
ближайшее время. Это был чудесный вечер.
     Мужчина и женщина с удивлением посмотрели на Папу. Они не были из числа
его  гостей.  Селия  прошла мимо  них;  ее голова была  высоко поднята, щеки
пылали. С шубкой в руках она остановилась в дверях и стала ждать Папу.
     В гардеробе он провел целую вечность, и Селия подумала, что он  никогда
не  придет.  Наконец, он  появился  в пальто,  накинутом  на плечи наподобие
канидки, и в своей оперной шляпе, сдвинутой набок.
     -  Куда мы  идем?  -  спросил  он.  -  Дают  еще  один банкет.  Мы  все
встречаемся где-нибудь еще?
     Селия заметила, что швейцар старается скрыть улыбку.
     - Нет, Папа, - сказала она. - Уже очень поздно. Мы едем домой.
     - Как скажешь, дорогая. Как скажешь.
     Они вышли на улицу;  машина  стояла  на противоположной  стороне. Держа
Папу под руку, Селия перевела его через улицу. Кругом лежал снег. Зачем Папа
отпустил шофера? Он всегда отпускал  его. Нелепая совестливость не позволяла
Папе допоздна задерживать шофера, и он отправлял его домой  спать. Папа стал
шарить в карманах в поисках ключа, но не мог его найти.
     ...
     - начал он  и  далее  без  единой ошибки прочел  все стихотворение,  а,
произнеся последние слова, вынул из кармана ключ.
     - Садись,  моя дорогая, -  сказал Папа.  - Твои маленькие ножки  совсем
замерзли.
     Селия села на переднее сиденье, и он опустился рядом.
     -  Холодная ручонка,  - вполголоса  пропел  Папа  и нажал  на  стартер.
Никакого результата. Он снова и снова нажимал на стартер.
     - Он промерз, - сказала Селия. - Все из-за снега.
     Казалось, Папа не слышал и продолжал петь куски из "Богемы".
     - Надо завести снаружи, - сказала Селия.
     - Пора восстать и в Иннесфри идти*, - сказал Папа.
     Очень  медленно, очень осторожно  он вышел из  машины и  остановился по
щиколотки в снегу. Пальто соскользнуло с его плеч.
     -  Папа,  надень  пальто,  -  попросила  Селия.  -  Очень  холодно.  Ты
простудишься.
     Он помахал ей рукой. Затем подошел к капоту машины и склонился над ним.
Так он простоял довольно долго.
     Заводной ключ  не  поворачивался, издавая  странные, безнадежные звуки.
Наконец Папа подошел к дверце и через окно посмотрел на Селию.
     - Моя дорогая, нам надо купить новую машину, - сказал он. - Похоже, эта
уже никуда не годится.
     -  Садись  и  еще  раз  попробуй стартер,  -  сказала  Селия.  - Ничего
страшного, просто мотор промерз.
     Вдалеке она увидела полисмена. Он стоял к ним спиной, но в любую минуту
мог направиться в их сторону. Он подойдет, заметит, что Папа пьян, а значит,
не может управлять машиной и сделает что-нибудь ужасное - например,
     заберет  Папу на Вайн-стрит*, и  сообщение об этом появится в  утренних
газетах.
     - Папа, сядь в машину, - настаивала Селия. - Скорее сядь в машину.
     Он   снова  взгромоздился   рядом   с  ней  и  нажал  на   стартер,  но
безрезультатно.

     Были у меня славные друзья
     В детские года, в школьные года.
     Все умерли теперь, и нет знакомых у меня*.

     -   продекламировал   Папа.  Потом  сжался   калачиком  на   сиденьи  и
приготовился заснуть.
     Селия заплакала. Но вскоре  она услышала шаги по тротуару. Она опустила
стекло и увидела молодого человека, который проходил мимо.
     - Будьте добры, - попросила она, - не могли бы вы подойти на минуту?
     Молодой человек остановился, повернулся и подошел к дверце машины.
     - Что-нибудь случилось? - спросил он.
     - У нас не заводится машина, - ответила Селия. -  А  мой отец не совсем
здоров.
     Молодой человек посмотрел на Папу, сгорбившегося на переднем сиденьи.
     - Понятно, - бодро  сказал он, - все ясно. И чего же вы от меня хотите?
Заняться машиной или вашим отцом?
     Селия  закусила  губу.  Она  почувствовала,  что   на  глаза  ей  снова
наворачиваются слезы.
     - Не знаю, - ответила она. - Сделайте то, что считаете нужным...
     - Сперва займусь машиной, - сказал молодой человек.
     Он  подошел  к капоту, наклонился над ним, как недавно  Папа,  и  через
несколько секунд мотор завелся.
     Стряхивая с рук снег, молодой человек вернулся к дверце.
     - Вот и все, - сказал он. - А теперь, если не возражаете, пересядьте на
заднее сиденье, а  я  передвину вашего  отца туда, где сейчас  сидите вы,  и
отвезу вас домой. Жаль его будить. Сон пойдет ему на пользу.
     -  Вы  очень любезны,  -  сказала  Селия.  -  Даже  не  знаю,  как  вас
благодарить.
     - Не стоит благодарности, - весело возразил молодой человек. - Днем мне
приходится заниматься тем же. Я студент-медик.  Работаю  в больнице  Святого
Фомы.
     Пока молодой человек занимался Папой, Селия пристально смотрела в окно.
Происходившее  на  переднем  сиденьи слишком походило  на связывание крыльев
индюку.   Процедуре   явно   не  хватало  достоинства.  Впрочем,   если   он
студент-медик...
     - Вот мы и устроились, - сказал молодой человек. - А теперь скажите мне
ваш адрес.
     Селия назвала адрес, и он повел машину к их дому.
     - И часто такое случается? - спросил он.
     -  Ах,  нет, -  поспешно  ответила Селия. - Просто сегодня мы  были  на
банкете.
     - Понятно, - сказал молодой человек.
     Селия боялась, что он  спросит ее имя,  ведь  это могло  бы  повлечь за
собой роковые последствия -  он узнал бы, кто  она,  что  Папа  это  Папа  и
рассказал бы своим  друзьям  в  больнице Святого  Фомы,  что недурно  провел
время, доставляя  в стельку пьяного  Делейни в  его  дом на Сент-Джонз Вуд в
половине четвертого ночи. Однако он больше не задавал вопросов. Он был очень
сдержан.  Когда подъехали к  дому и молодой  человек остановил  машину, Папа
проснулся. Он выпрямился на сиденьи и огляделся.

     - Ночь тушит свечи: радостное утро
     На цыпочки встает на горных кручах*.

     -  Согласен, сэр, - сказал  молодой человек.  -  Но  каким  образом  вы
намерены проложить курс к дому?
     - Ваше  лицо приятно, но мне незнакомо,  - заметил  Папа.  - Мы  раньше
встречались?
     - Нет,  сэр, -  ответил молодой  человек. - Я студент-медик и работаю в
больнице Святого Фомы.
     - Ах! Мясник, - сказал Папа. - Знаю я вашего брата.
     - Он очень помог нам, - начала Селия.
     -  Мясники, все как  один мясники, -  твердо объявил  Папа. - Только  и
думают о ноже. Это больница Святого Фомы?
     - Нет, сэр. Я только что привез вас домой.
     - Весьма похвально,  -  сказал Папа. - У меня нет ни малейшего  желания
быть изрезанным на куски в больнице. Вы поможете мне выйти из машины?
     Студент-медик помог Папе  подняться на крыльцо. Селия шла за ними, неся
пальто  и шляпу, которые  Папа уронил в снег.  Минутная  заминка,  пока Папа
искал ключ, затем:
     - Вы останетесь у нас? - спросил он. - Я забыл.
     - Нет, сэр. Я должен вернуться. Благодарю вас.
     -  Заберите машину, друг мой, заберите  машину  себе. Я  совершенно  не
разбираюсь,  как  работает эта чертова  штука.  Берите ее,  она ваша.  -  Он
медленно вошел в холл и включил свет. - Где Труда? Скажи Труде, чтобы она
     приготовила мне чай.
     - Труда в больнице,  Папа, -  сказала Селия. -  Я сама  приготовлю тебе
чай.
     - В больнице? Ах, да, конечно. - Он снова повернулся к студенту-медику:
- Не исключено, что вы случайно встретитесь с верной Трудой, занимаясь своей
резней.  Она в одном из  ваших  моргов, -  сказал  он.  -  Славное преданное
существо, провела с нами годы и годы. Будьте с ней помягче.
     - Да, сэр.
     - Вечно нож, - пробормотал Папа. - Только и думают о ноже. Мясники, все
их племя таково.
     Папа побрел в  столовую  и с отсутствующим видом огляделся по сторонам.
Студент-медик взял Селию за руку.
     - Послушайте, - сказал он, - что еще я могу для вас сделать? Вам нельзя
оставаться с ним одной. Пожалуйста, позвольте мне помочь вам.
     - Не беспокойтесь,  -  сказала  Селия.  -  Наверху  мой  брат.  Я  могу
разбудить его. Все в порядке. Правда.
     - Мне бы не хотелось оставлять вас, - сказал он. - Вы так молоды.
     - Мне шестнадцать лет, - сказала Селия. - Я всегда ухаживаю за Папой. Я
привыкла. Прошу вас. Не беспокойтесь обо мне.
     - Это неправильно, - сказал он. - Совсем неправильно. Вот что я сделаю.
Утром я позвоню вам. И вы должны обещать, что скажете мне, если я  могу быть
вам чем-нибудь полезен.
     - Я вам очень благодарна.
     - Я позвоню около половины одиннадцатого.  А  сейчас поставлю машину  в
гараж.
     - Как вы доберетесь до дому?
     - Предоставьте это мне. Я прекрасно доберусь. До свидания.
     Селия  закрыла  за  ним дверь.  Она  слышала звук  заведенного  мотора,
лязгнули двери гаража, машина  въехала в  него, двери захлопнулись. И больше
ничего. Должно  быть, он ушел.  Внезапно она  почувствовала себя одинокой  и
беспомощной. Она вошла в столовую. Папа все еще стоял посреди комнаты.
     - Папа, поднимись наверх и ляг, - сказала она.
     Папа нахмурился. Покачал головой.
     - Вот  и  ты  собираешься  отвернуться от меня,  -  сказал он.  -  И ты
собираешься бросить меня.  Строишь планы бегства с этим мясником из больницы
Святого Фомы.
     - Нет,  Папа, он ушел. Не говори  глупостей. Пойдем, уже поздно, и тебе
пора спать.
     -  Острей зубов змеиных  неблагодарность детища*, -  сказал Папа. -  Ты
стараешься обмануть меня, моя дорогая.
     Селия побежала наверх привести Найэла. Но его комната была пуста, и все
в  ней  оставалось в том же  виде,  как перед  его уходом в театр.  Найэл не
вернулся... Селия растерялась и от страха не знала, что делать. Она пошла по
коридору  к  комнате Марии. Может  быть, Марии тоже  нет.  Никого  нет.  Она
отворила дверь в  комнату Марии и зажгла  свет.  Нет, Мария  вернулась.  Она
лежала на  кровати и  крепко  спала.  На  туалетном  столике была  оставлена
записка с надписью:  "Селии".  Она взяла ее  и прочла. "Когда  вернешься, не
буди меня. Я для всех умерла. Скажи Эдит, чтобы утром она ко мне не входила.
Да еще скажи всем, чтобы не шумели". На столике лежала еще одна записка.
     "Найэлу" значилось на ней.  После некоторого колебания Селия взяла ее и
тоже прочла. Она была гораздо короче. "Дуться вовсе не обязательно".
     Селия посмотрела на спящую Марию. Та лежала, положив голову на ладони -
привычка,  сохранившаяся с детства, с тех пор, когда они вдвоем жили в одной
комнате. Она старшая, подумала Селия, она старше Найэла,  старше меня, но по
какой-то непонятной причине всегда будет казаться младшей  из нас  троих. На
пальце Марии поблескивало подаренное Найэлом кольцо. Голубой  камень оставил
слабый  след  на  щеке.  Но блестело не только кольцо: из-под подушки  Марии
высовывался  какой-то  предмет. Селия наклонилась получше  рассмотреть его и
увидела золотой портсигар. Мария глубоко  вздохнула  и  пошевелилась во сне.
Селия на цыпочках вышла из комнаты и осторожно затворила за собой дверь.
     Она спустилась вниз к Папе.
     - Пожалуйста, ложись спать, - сказала  она.  -  Папа, пожалуйста, прошу
тебя, иди спать.
     Она взяла его за руку, и он позволил отвести себя наверх. Оказавшись  в
своей комнате, он грузно опустился на кровать и заплакал.
     - Вы все хотите  бросить  меня,  -  сказал он, - один за другим. Вы все
разъедетесь и бросите меня.
     -  Я никогда тебя не  брошу, -  успокаивала его  Селия.  - Обещаю тебе.
Папа, пожалуйста, разденься и ляг.
     Он стал возиться со шнурками вечерних туфель.
     - Я так несчастен, - сказал он, - так ужасно несчастен, дорогая.
     - Знаю, - сказала Селия, - но утром все будет в порядке.
     Она опустилась  рядом с ним на колени и расшнуровала ему туфли. Помогла
снять смокинг, жилет, воротничок, галстук и рубашку. Дальнейшее было выше ее
сил. Он  повалился  на  кровать  и  лежал, покачивая  головой из  стороны  в
сторону. Селия укрыла его одеялом.
     - Все живо в памяти, но горе позабыто.
     - Да, горе позабыто.
     - Да, Папа. А теперь спи.
     - Ты так добра ко мне, дорогая, так добра.
     Он не выпускал  ее руку,  а она не хотела отнимать ее, опасаясь, что он
снова  заплачет. Так она и осталась  стоять на коленях перед кроватью. Через
мгновение Папа заснул, и его дыхание стало таким же глубоким, как у Марии.
     Оба  они  спали.  Ничто  их  не  волновало,  ничто  не заботило.  Селия
попробовала выдернуть  руку, но Папа  крепко сжимал  ее. Так и не высвободив
своей руки, она  припала  к полу, прислонилась  головой  к кровати и закрыла
глаза  - она слишком устала... Я никогда  не  убегу, подумала она,  никогда,
никогда не убегу... Чтобы хоть немного утешиться, Селия мысленно представила
себе картину,  изображающую бессмертие.  Ее  населяли  сказочные существа  с
крыльями  на  ногах, с  золотистыми волосами; их царство  находилось  ни  на
Земле, ни на Небе.  Они были  облачены в радужные блестящие одежды, и над их
головой никогда  не  заходило солнце. Когда-нибудь  я  нарисую все  это  для
детей, сказала сама себе Селия, когда-нибудь  я нарисую это так, как мне это
видится, и только  дети поймут меня... Папа спал, не выпуская ее руки;  было
холодно, и тьма окутывала ее непроницаемой пеленой.
     Разбудил  ее  телефон.  Она  вся окоченела,  руки и  ноги не слушались.
Сперва она не могла пошевелиться. Телефон не умолкал. Наконец,  Селия сумела
дотянуться  до столика у кровати.  Часы показывали половину девятого. Значит
она все-таки заснула. Она проспала три часа.
     - Кто это? - шепотом спросила Селия.
     Ответил женский голос:
     - Могу я поговорить с мистером Делейни?
     - Он спит, - также шепотом сказала Селия. - Это его дочь.
     - Селия или Мария?
     - Селия.
     Последовала  пауза,  и  на  противоположном  конце  провода  послышался
приглушенный разговор.  И вдруг к  своему  удивлению Селия  услышала  чистый
мальчишеский голос Найэла.
     -  Алло,  - сказал  он.  - Это Найэл. Надеюсь, Папа  не  очень  обо мне
беспокоился?
     - Нет, - ответила Селия. - Он ни о ком не беспокоился.
     - Хорошо, - сказал Найэл. - Полагаю, он еще не пришел в себя?
     - Нет.
     - Ладно. Тогда нам придется позвонить позже.
     - Сейчас половина девятого, Найэл. А как твой поезд?
     -  Я не еду. Я  не собираюсь  возвращаться в школу.  Я остаюсь здесь, с
Фридой.
     - С кем?
     - С Фридой. Ты ее помнишь. Вчера она была на банкете.
     - Ах. Ах, да. Что значит, остаешься с ней?
     - То и значит.  Я не вернусь в школу и не приду домой. Через два дня мы
уезжаем в Париж. Я позвоню позже. - И он повесил трубку.
     Селия  не  выпускала  трубку  из  руки,  пока девушка с  коммутатора не
спросила: - номер, пожалуйста. Только тогда она нажала на рычаг. Боже мой, о
чем  говорил  Найэл?  Наверное,  это шутка. Фрида,  действительно,  была  на
банкете - высокая,  приятная женщина с безумным видом, знакомая Папы и Мамы.
Но зачем так шутить в половине девятого утра? Папа крепко спал. Теперь Селия
могла  спокойно оставить его. Она так устала  и замерзла, что едва держалась
на ногах. Она услышала, как Эдит внизу  раздергивает  портьеры  и спустилась
предупредить, чтобы та не заходила к Марии. Затем поднялась к себе в комнату
переодеться. Из зеркала на нее смотрело измученное, пожелтевшее лицо, платье
сильно измялось. Как ужасно выглядят утром люди в вечерних платьях.
     Что Найэл имел в виду, говоря, что едет в Париж? Она слишком устала для
того, чтобы разгадывать загадки,  слишком устала, чтобы беспокоиться. Хорошо
бы  провести  день  в  постели, но  Труды нет,  значит это  невозможно.  Она
понадобит