Сан Антонио. Неприятности на свою голову --------------------------------------------------------------- OCR -=anonimous=-. --------------------------------------------------------------- Глава 1 Только не говорите мне, что можно загнуться от скуки. Если бы это было правдой, то в Льеже я бы точно окочурился. Льеж, конечно, очаровательный город, милый и все такое, но если торчишь в нем две недели, ничего не делая, он скоро становится нудным, как "Болеро" Равеля, исполняемое начинающим музыкантом. Так парижанин чувствует себя в любом провинциальном городе, хоть во французском, хоть в бельгийском, хоть в папуасском. Пересмотрев все фильмы, перепробовав все марки пива, выкурив сигареты ста тридцати трех сортов и трахнув двух продавщиц универмага, одну официантку из ресторана и даму, торгующую пирожками на площади перед театром, я впал в такое же уныние, как бацилла Коха во флаконе стрептомицина. Я, ребята, парюсь в этой дыре уже две недели и все время спрашиваю себя, какого черта тут торчу... Я две недели читаю произведения моих коллег по "ФлЕв Нуар[1]". В них хоть что-то происходит! А моя жизнь остается пустынной, как пустыня Гоби! Я жду... Жду, обжираясь жареной картошкой и котлетами в томатном соусе -- эти блюда здесь отлично готовят! Жду, читая газеты и развлекаясь с телками. Время от времени я звоню в Париж Старику. -- Патрон, мои мозги уже начинают покрываться плесенью. Что мне делать? -- Ждать! -- Ладно... Чего ждать? Он и сам толком не знает. В Германии назревает темная история, поставившая на уши все разведки Запада. Моя задача состоит в том, чтобы ждать в Льеже, потому что из этой норы могут выскочить кролики, на которых идет охота. Меня должны предупредить телефонным звонком. И тогда я начну действовать по разработанному плану. А пока я жутко скучаю. Я стал чемпионом по зеванию во всех j`recnphu. Верх неприятностей -- я начинаю толстеть. Оно и неудивительно -- я выпиваю пару литров пива каждый день. Если я досижу в этой стране до конца года, то подам в отставку и стану выступать в цирке как "человек-гора". Всякий раз, когда мои глаза видят мое отражение в зеркале, я вспоминаю одного слона, который мне очень нравился. Глаза начинают скрываться за растолстевшими щеками. Когда я поднимаюсь по лестнице, а не на лифте, чтобы немного размяться, то начинаю пыхтеть, как старый поезд, подходящий к станции. Даже состав Страсбур -- Париж и тот выглядит свежее меня. Проснувшись в то утро, я констатирую, что на смену нудному мелкому дождику последних дней пришло симпатичное солнышко. Это немного веселит мою душу, потому что в отличие от Мегрэ я терпеть не могу дождь. Я из тех, кто считает, что солнце -- самое прекрасное, что есть в мире. В мою дверь стучат. Является официант с подносом, на котором стоит плотный завтрак. -- Поставь сюда, малыш, -- говорю я ему, указывая на стол. Мне больше не хочется обжираться. У меня такое ощущение, что я выздоровел после долгой болезни. Когда малый с острым носом и стеклянными глазами исчезает, я соскакиваю с кровати. Несколько гимнастических упражнений, чтобы разогреть мышцы. Ну вот, теперь я готов к бою. Отдернув занавеску, я выглядываю на улицу и убеждаюсь, что погода действительно отличная. До меня доносится веселый шум города: звон трамваев, крики бродячих торговцев, шаги... Все это создает радостную атмосферу. Если вам кажется, что я впадаю в поэтический тон, посидите в бистро за углом, я ненадолго! Я макаю в кофе намазанный маслом рогалик, когда мое внимание привлекает странный стеклянный блеск. Засекаю направление странного луча и констатирую, что идет он из номера, соседнего с моим. Окна моей и соседней комнат располагаются почти под прямым углом, потому что дом имеет как бы выступ посередине, что дает возможность наблюдать, что происходит у соседей. Но сейчас увидеть ничего нельзя, потому что обитатель соседнего номера задернул шторы. Яркий блеск идет через щель между ними. Простая игра стекол. Я продолжаю завтракать, ломая себе голову над тем, как бы провести день, когда блеск начинается снова. Вы меня спросите, почему я обращаю внимание на такие пустяки. Я и сам не знаю. Возможно, потому, что безделье, в котором я пребываю, заставляет меня находить интерес в мелочах, на которые в обычное время не обратил бы ни малейшего внимания. Кто знает? Мне все-таки очень хочется выяснить, что же происходит в соседней комнате... Луч неподвижен, он яркий, почти слепящий. И все это из-за весеннего солнца, решившего посветить сегодня утром. Я смотрю на стену, не переставая добросовестно жевать, и тут замечаю дырку, что бывает во всех отелях. Она наскоро залеплена пережеванной промокашкой. Во всех гостиницах мира останавливаются одинокие субъекты, любящие подглядывать за чужой интимной жизнью. Это их способ познать подъем чувств. Они получают удовольствие через третьи лица, а в любви это весьма грустно. При помощи пилки для ногтей я вынимаю затвердевшую бумагу, закрывающую отверстие, и прилипаю к нему глазом. Мне открывается вид мужика, сидящего к дырке в три четверти оборота. Вышеуказанному субъекту лет сорок. Это красивый малый, melmncn излишне полноватый, изысканно одетый. У него начинающие седеть волосы, американские очки и опаловые запонки. Я заметил это потому, что смотрю на его клешни, занятые в данный момент крайне странной операцией. Вы сами посудите. Перед этим малым лежит открытая коробочка с засахаренными фруктами. Рядом с ней маленькая кучка камушков, стоящих, по моей прикидке, не меньше сотни "кирпичей[2]", потому что эти самые камушки кажутся мне настоящими брильянтами. Или это очень хорошая имитация. Пробивающееся в щель между шторами солнце падает прямо на сверкающую кучу, а отраженные лучи попадают в окошко моей комнатенки. Некоторое время я стою, задохнувшись от созерцания такого количества собранных вместе ценностей. Я никогда еще не видел такого количества брильянтов разом и редко -- такие красивые. Но мое восхищение быстро проходит при виде занятия, которому предается тип. Он берет из коробки засахаренные фрукты по одному и всовывает внутрь каждого по брильянту. После чего нажимает на фрукт, чтобы закрыть свое сокровище, поглаживает разрез, так что сахар его скрывает, и кладет фаршированный фрукт в коробочку с аккуратностью акушерки, кладущей новорожденного. В своей жизни я повидал много трюков, но при подобной операции не присутствовал никогда, признаюсь. Или я ошибаюсь, или передо мной сидит делец первой категории. Тип продолжает работу, кучка камушков уменьшается. Работает он быстро, точно и совершенно бесшумно. Можно услышать даже чих микроба. Тишина такая, что я боюсь, как бы шум дыхания не выдал моего присутствия. У меня наступает минута смятения, когда тип принимается заново упаковывать коробку. Что мне делать? Мое первое побуждение -- сообщить в полицию, но я быстро от него отказываюсь, сказав себе, что я не во Франции, здесь нахожусь инкогнито и что, в конце концов, всякий имеет право владеть брильянтами и совать их хоть во фрукты, хоть в любое другое место, если ему так хочется. Может, этот тип всего- навсего ювелир, придумавший эту хитрость, чтобы в безопасности доставить камушки по назначению. Почему бы нет? Хороший у меня будет вид, если я устрою шухер и все свалится мне на голову. В конце концов, честный человек не станет подсматривать в незаконно проделанные дырки. Я решаю залепить хлебальник пластырем. Очкарик тем временем соорудил очень аккуратненький и вполне презентабельный сверточек, которым, кажется, совершенно доволен, если судить по тому, как он на него смотрит. Если это предназначено для подарка, получатель будет в восторге Нечасто можно увидеть на столе засахаренные фрукты с такой начинкой. Конечно, об них можно обломать зубы, но на те деньги, что они стоят, он сможет себе купить три дюжины золотых вставных челюстей плюс еще одну, платиновую, для воскресных и праздничных дней. Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда вижу, что тот малый достает из кармана великолепную золотую ручку и пишет на пакете адрес. Тут я просто обалдел. Неужели он собирается посылать эти фрукты по почте? Он просушивает надпись, прижав пакет обратной стороной к лежащей на столе промокашке, после чего снимает телефонную трубку и с великолепным бельгийским акцентом вызывает коридорного. Я спешу залепить дырку, потому что опасаюсь, что она может привлечь внимание типа. Ему наверняка не понравится, что его bhdekh за этим кондитерско-ювелирным занятием. Я слышу, как он моет лапы в умывальнике. Скорее всего, смывает сахар, налипший при этой манипуляции. В дверь стучит коридорный. Я быстро вынимаю затычку из промокашки, чтобы увидеть продолжение комедии. -- Вы можете отправить это по почте? -- спрашивает очкарик и протягивает коридорному бумажку в пятьдесят франков. -- Вот, отправьте заказным, а сдачу оставьте себе. Коридорный благодарит, берет брильянты и отваливает. -- Конец первой главы... -- шепчу я, залепляю дырку и иду принять душ, после чего сбриваю щетину и одеваюсь покрасивее. В моем чайнике начинается легкое кипение, уверяю вас. Такие вещи не мешают мне жить. Мне удается завязать галстук узлом, заставившим бы побледнеть от зависти месье Кардена, когда слышу стук в соседнюю дверь. Это коридорный. Принес квитанцию с почты. После того как малый исчезает, мой сосед секунду потирает подбородок со смущенным видом, достает свой бумажник, чтобы спрятать квитанцию туда, но спохватывается и убирает лопатник на место. Держа кусочек бумаги в руке, он оглядывается по сторонам, словно ища вдохновения. Вижу, он открывает наполовину пустой шкаф с зеркалом, полностью вытягивает ящик, складывает квитанцию вчетверо, вытаскивает скрепку, поддерживающую бумагу на полках, и прикалывает квитанцию под ящиком, который сразу же ставит на место. Закончив, он в последний раз проводит расческой по своей пышной шевелюре, поправляет очки и выходит. Странный малый, честное слово. Подождав, пока он уйдет, я выхожу из комнаты. В отеле тихо, немного тоскливо и торжественно. Я спускаюсь вниз, предварительно посмотрев на номер комнаты моего странного соседа. Двадцать шестая. Я вешаю ключ на доску. Ключ от двадцать шестого уже висит там... Я радостно улыбаюсь дежурному администратору, усугубляющему близорукость чтением мелких строчек книги, потом вскрикиваю. Он поднимает свой острый нос. -- Я кое-что забыл! -- объясняю я. -- Хотите, коридорный сходит? -- спрашивает он. -- Нет, не беспокойтесь. Я с самым естественным видом беру с доски ключ от двадцать шестого и быстренько поднимаюсь на свой этаж. Захожу в двадцать шестой, вытаскиваю ящик, извлекаю квитанцию и читаю адрес получателя посылки. Это дама, мадам Ван Борен. Живет она на улице Этюв, в доме восемнадцать. Я возвращаю на место бумагу, ящик и дверцу шкафа и отваливаю со скоростью сверхзвукового самолета. Вешаю ключ на доску и угощаю служащего сигаретой с ватным фильтром. Терпеть не могу эти штуки. Такое ощущение, что куришь бинт. Он по-доброму улыбается мне. -- Месье нравится здесь? -- спрашивает он. -- Все чудесно, -- отвечаю. Он понимающе улыбается, потому что я не раз приводил в номер женщин, а он всякий раз притворялся, что смотрит в другую сторону. -- Месье доволен обслуживанием? -- Оно потрясающее. -- Месье нравится Бельгия? -- Я люблю ее, как Францию... Он принимает таинственный вид и делится со мной секретом: -- Льеж -- это почти Франция. -- Откровенность за откровенность. Лилль -- это почти Бельгия. Надо нам будет объединиться. Мы отдадим вам нашего президента, а вы нам своего короля. В Елисейском дворце[3] будет веселее. -- Сменив тон, я шепчу: -- Скажите, у типа из двадцать шестого нет в носу турбины? Он так храпит... Как его зовут? Парень размышляет. -- Месье Ван Борен, -- говорит он. -- Если хотите, мы можем перевести вас в другой номер. -- Да нет, я пошутил... -- улыбаюсь я и ухожу, чтобы поразмыслить на свежем воздухе об этой интермедии. Я люблю головоломки, так что должен быть доволен. Тайна, в которую я сегодня сунул свой нос, кажется мне первосортной. Солнце -- причина моего открытия -- блестит, как совсем недавно брильянты. Должно быть, ангелы натирали его всю ночь, потому что я никогда не видел его таким блестящим. Честное слово, почти как на Лазурном берегу! Все выглядят веселыми. Маленькие бельгийцы играют, весело напевая и путаясь в ногах у прохожих. Я не знаю никого веселее, разве что парижан. Пронырливые ребята, эти льежцы! Будь их глаза руками, все более-менее хорошо сложенные девицы ходили бы нагишом! "Послушай, Сан-А, -- говорю я себе, медленно шагая по тротуару, -- не приснилось ли тебе все это? Ты точно видел, как тип насовал целое состояние в брильянтах в засахаренные фрукты и отправил их по почте даме, живущей в двухстах метрах от гостиницы? Тебе не кажется, что это слишком?" Дама Ван Борен совсем не обязательно благоверная этого типа. Она может быть его мамашей, сеструхой или просто однофамилицей. По-моему, я слишком расфантазировался, а в этой истории, может быть, нет ничего таинственного. Вдруг Ван Борен шутник и просто хочет преподнести оригинальный подарок своей благоверной или мамочке! А потом, я ведь не знаю, подлинные эти камушки или нет. Ничто так не похоже на настоящий драгоценный камень, как фальшивый. А я-то сочинил целый дешевый детектив из-за пригоршни стекляшек! Ну ты даешь, Сан-Антонио! Я начинаю убеждать себя: "Старина, ты тут на задании. Эта история тебя совершенно не касается. Даже если в ней что нечисто, не суй свой нос. Занимайся лучше своими делами..." Чтобы немного отвлечься, я иду на почтамт и звоню в Париж. Меня соединяют сразу, и мне отвечает Старик. -- Сан-Антонио, -- говорю я, как начальник вокзала произносит название своей станции. Слышится вздох. -- Я как раз собирался вам звонить, Сан-А. Все отменяется, можете возвращаться. Я радостно подпрыгиваю. -- Возвращаться? -- Да, а вам не хочется? -- Наоборот. Так все осточертело, что я начал покрываться плесенью! Он смеется. -- Каким поездом вы приедете? -- Первым же! -- Значит, увидимся сегодня вечером. -- Да, патрон. До вечера. Для меня есть работенка? -- Будет видно. Он по-прежнему лаконичен. Положив трубку, я галопом бегу в отель. -- Счет! -- кричу я. -- Месье уезжает? -- Нет, улетает! После этой шутки я поднимаюсь собирать чемодан. В беспорядке нашвыриваю в него свои шмотки, потом снимаю трубку. -- Дружище, когда ближайший поезд на Париж? -- Секундочку, месье. Слышу, как он шуршит листками. -- Один через десять минут, месье! -- А, черт! Бегите поймайте мне тачку и тащите скорее счет. Я сажусь на чемодан, чтобы закрыть его. Он, бедный, чуть не превращается во фламандскую галету. После этого несусь вниз. Близорукий тип за администраторской стойкой вручает мне счет длиной со вступительную речь во Французскую академию. Я протягиваю крупную купюру. Он отсчитывает мелочь, а я скребу землю копытом, как лошадь, участвующая в гонках на Гран-При. -- Пошевеливайтесь, старина! -- Вот! Я сую сдачу в карман и мчусь к такси, ждущему меня перед дверью. -- На вокзал, быстро! Малый выжимает полную скорость. Настоящий чемпион мира по автогонкам! Он так гонит, что мы врезаемся в зад другой тачки, остановившейся перед нами на красный свет. Разъяренный владелец пострадавшей тачки выскакивает и начинает орать, как недорезанный поросенок. Не имея времени, чтобы его терять, я бегу искать другое такси. Наконец нахожу. -- На вокзал, на четвертой скорости! Получите здоровенные чаевые! Жалко, что у этого драндулета всего три скорости. Когда он останавливается перед вокзалом, поезд уехал минуту назад. Я издаю серию ругательств, обычно используемых пассажирами, опоздавшими на свой поезд, и сдаю чемодан в камеру хранения, собираясь дождаться следующего поезда, который пойдет только в конце дня... Но все-таки до ночи я из Льежа свалю. Выйдя из камеры хранения, я замечаю шофера первого такси, остановившегося перед вокзалом. Подхожу к нему. -- Ну, разобрались с дорожной полицией? -- Да... Вы опоздали на поезд? -- От вас ничего не скроешь. Я со вздохом сажусь рядом с ним. -- Улица Этюв, восемнадцать. Что вы хотите, с судьбой не поспоришь! Глава 2 Улица Этюв оказывается узкой и кривой, хотя и находится в центральном, но малопривлекательном квартале. На ней стоят цветочницы второго порядка, тротуары загромождены зеленью и кричащими людьми. Недалеко квартал, отведенный для шлюх, что с некоторых точек зрения очень даже неплохо. Нахожу дом восемнадцать -- новую многоэтажку. Я весело вхожу в подъезд, все-таки немного смущенный тем, что влезаю в чужие дела. Видите ли, в работе полицейского есть очень неприятный аспект: при этой профессии все время приходится портить жизнь себе подобным. Бывают моменты, когда осознание этой истины мешает мне спокойно пить аперитив. Вы такой же человек, с теми же инстинктами, с теми же дуростями и недостатками, как и первый встречный. Но у вас есть удостоверение, позволяющее вам совать свой хобот в чужую жизнь, а этот чужой не может дать вам по нему. А если он позволит себе это, вы устроите ему большую молотиловку, а поскольку вы человек злопамятный, то молотите от всей души. Разумеется, это незаконно, но первейший долг легавого -- действовать незаконно ради торжества закона. Кто может, поймет! Однако я чувствую себя несколько неловко. У меня такое чувство, что я влез в слишком узкие брюки. Я не забываю, что нахожусь на чужой территории, и не сомневаюсь, что, если начнутся какие-то осложнения, бельгийская полиция будет крайне недовольна. И будет совершенно права! Что за идея строить из себя великого сыщика только потому, что утром увидел необычное зрелище, а потом пропустил поезд. Свободная половина дня еще не повод! Ну вот я наконец в жилище мадам Ван-Получательницы брильянтов! Консьержки или нет, или, по примеру. всех консьержек, она отправилась трепаться с соседкой. Зато табличка со списком жильцов висит на месте. На ней я читаю: "Ван Борен, пятый этаж, слева". Я вздыхаю, потому что две недели безделья сделали меня лентяем. Вообще в жизни есть три вещи, внушающие мне священный ужас: некрасивые женщины, исповедники и лестницы (неважно, подниматься по ним надо или спускаться). К счастью для меня, в глубине холла есть лифт. Направляюсь к нему и как раз в тот момент, когда подхожу, слышу над собой громкий вопль. Этот жуткий крик приближается ко мне с воем торпеды. У меня перед глазами пролетает темная масса, и вдруг раздается глухой удар. Тишина падает, как мокрая простыня. Я стою неподвижно, пытаясь просечь, что же произошло. Но я уже инстинктивно догадался что. В шахту лифта грохнулся человек. Как он небось прочувствовал свой неудачный шаг в пустоту! Открыв с довольно большим усилием решетчатую дверь, бросаю взгляд вниз и в двух метрах под собой, на дне шахты, вижу разбитое тело. Это мужчина. Я достаю из кармана маленький фонарик, с которым никогда не расстаюсь, и осматриваю труп. Мои глаза только подтверждают то, что уже подсказало предчувствие: это тот тип из отеля, что засовывал драгоценные камни в засахаренные фрукты. Больше он никогда, ничего и никуда засовывать не будет. Ни во фрукты, ни своей жене. Это его скоро сунут на два метра в землю к червячкам. Верхушка его черепка разбита всмятку, а руки-ноги переломаны, если судить по его гротескной позе разбитой куклы. Я подоспел вовремя. Если после этого кто-нибудь заявит, что у меня плохой нюх, то получит от меня пендель по своей заднице. Да по нюху я смогу затмить всех бретонских спаниелей, объявления о продаже которых печатают во "Французском охотнике". Ничего не сказав, я закрываю дверь и начинаю подниматься по лестнице. Прохожу второй, третий, четвертый... Лифта, точнее, его кабины, по-прежнему нет. Наконец, поднявшись на шестой и последний этаж, я все-таки нахожу ее и останавливаюсь, чтобы подумать. Мыслительная деятельность несовместима с движением. Я пыхчу, как паровоз. С тем пузом, что начало у меня отрастать, я не гожусь для покорения Эвереста. Разве что подняться на него на воздушном шаре. На этот раз я влез в драму по уши. Я знаю что говорю. Ван Борен свалился с одного из нижних этажей, раз кабина лифта стоит на верхнем. Так вот, пошире открывайте дверь в ваши мозги (если они у вас есть, конечно) и слушайте сюда: поднимаясь, я заметил, что ни на одном этаже дверь лифта не была открыта! Поскольку трудно себе представить, что Ван Борен потрудился закрыть ее за собой, прежде чем спланировать мозгами вперед, следует признать, что кто-то закрыл дверь, в которую он выпал. И этот кто-то сделал это потому, что помог Ван Борену упасть. Другого объяснения я не вижу. Хоть Ван Борен и носил очки, он me мог быть настолько близорук, чтобы не заметить, что кабины перед ним нет! Тем более что в доме очень светло. Спускаюсь на один этаж и останавливаюсь перед дверью. В доме царит полнейшее спокойствие; кажется, его обитатели не слышали никакого крика. Может, у этих добропорядочных людей уши засыпаны песком? Может, они просто спутали крик агонии с криками уличных торговцев? Я не решаюсь позвонить. Мой долг сообщить в льежскую криминальную полицию и выложить все, что знаю, компетентному комиссару. Пусть играют местные коллеги. Я могу им только помогать. Теперь мы прошли стадию засахаренных брильянтов и дошли до убийства... Вы когда-нибудь видели, чтобы голодная псина отпускала окорок? Так вот, после двух недель безделья я еще хуже, чем кабысдох! В конце концов, это мое дело! Кто обнаружил брильянты? Кто нашел адрес получательницы посылки? Кто чуть не получил по башке Ван Бореном? Я, все я. Заметьте, что мне не хватило самой малости, чтобы помешать убийству. Представьте себе, что я заявился бы в дом минутой раньше и... Но что толку строить предположения. Как говорит моя матушка Фелиси, если бы да кабы, да во рту росли бобы, то это был бы не рот, а целый огород... У Фелиси всегда есть наготове мудрое выражение. В этом она не имеет себе равных! Сбросив тяжкий груз нерешительности и сомнений, я нажимаю на кнопку звонка. Через короткий отрезок времени дверь открывает очаровательная молодая блондинка фламандского пошиба: ширококостная, крупные черты лица, светлые глаза, нежного цвета волосы и улыбка типа "Белые зубы -- свежее дыхание". Она смотрит на меня с любезным видом. -- Что вам угодно, месье? -- спрашивает она меня. -- Я бы хотел поговорить с месье Ван Бореном, -- отвечаю я, кланяясь ей до самой земли. -- Месье Ван Борен в отъезде, -- сообщает мне нежное создание. Да уж! Из этой поездки ему точно не вернуться. Пять этажей свободного падения и отбытие на небеса! Это вам не круиз, организованный турагентством! -- Жаль, -- бормочу я. Она мне улыбается. Наверное, ей понравился мой портрет. Не ей одной. Моя физия нравится девяти красоткам из десяти. Я ничего не могу с этим поделать. Когда я смотрю на себя в зеркало, никак не могу понять, что заставляет учащенно биться их сердчишки. Я ведь не Аполлон и не Марлон Брандо... Это все мой шарм. Как говорит Фелиси, красоту с салатом не съешь. Лучше иметь шарм, чем морду с обложки иллюстрированного журнала. Дамочка не перестает мне улыбаться. -- А вы по какому вопросу? -- интересуется она. -- Я его жена... -- А!.. Я присматриваюсь к ней. Красивая кобылка. Ван Борен явно не скучал по возвращении домой из своих поездок. С партнершей такого калибра можно устраивать ой-ой-ой какие сеансы! -- Проходите! -- наконец приглашает она. Квартира очень милая, богатая, обставлена дорогой мебелью и украшена безделушками хорошего вкуса. Она ведет меня в комнату, выдержанную в желтом и жемчужно-сером тонах. Софа воздушная, как крем "шантийи". Я опускаюсь на нее. -- Мой визит, очевидно, показался вам странным... -- начинаю я, еще не зная, куда приплыву. Говоря, я разглядываю ее милую мордашку. Не эта ли красавица nrop`bhk` муженька в полет? Судя по ее внешности, я склонен ответить скорее отрицательно, потому что лицо дамы почти ангельски спокойно. Но внешность -- это лучший сообщник женщины. Они никогда не кажутся столь невинными и прекрасными, как в момент, когда выуживают у вас из кармана лопатник или подсыпают вам мышьяк. С этим ничего не поделаешь, все бабы одинаковы. Святая невинность, когда на них смотришь, и дьяволица, стоит только отвернуться. Пора дать объяснения по поводу моей личности и причины прихода сюда. -- Вы вдова, -- объявляю я несколько резковато, что и сам понимаю. -- Что? -- переспрашивает она. -- У вас больше нет мужа, вот и все. Она широко распахивает глаза. -- Я... я не понимаю. -- Я хочу сказать, что ваш муж умер. Она бледнеет и валится на софу рядом со мной, как перезрелая груша с ветки. -- Умер... -- бормочет она. Я смущен. Ни один закоренелый негодяй не смог бы сделать это лучше, чем я! Нежную красавицу как будто шарахнуло электротоком. Она смекает по моей морде, что я не леплю ей горбатого, и по ее бархатным щечкам начинают течь слезы. -- С ним произошел несчастный случай? -- спрашивает она между иканием и шмыганьем носом. -- Да... -- Когда? -- Четыре или пять минут назад. -- Как это? -- Он упал в шахту лифта... -- Господи! Где? -- Здесь!.. -- Как это случилось? -- Это установит полиция. Она прекращает плач. -- Полиция? -- Да, она обычно сует свой нос в подобные дела. Она смотрит на меня. -- Объясните, -- произносит она наконец, -- кто вы? У меня такое ощущение, что вы устроили мне отвратительный фарс. -- В таком случае, мадам, поскорее прогоните это ощущение. Мои шуточки не заходят так далеко. Колеблясь, смущенная своим горем, она спрашивает: -- Вы француз? -- Как вы догадались? И киска дает мне простой ответ: -- По вашему акценту! Такого я еще не видел! Оказывается, это французы говорят по- французски с акцентом, а не бельгийцы. От этого можно ржать сильнее, чем если вам щекочут пятки! -- Да, я француз. Но это не помешало мне увидеть, как ваш муж упал вниз головой в шахту лифта. В данный момент он там и покоится, как пишут в газетах. Прошу прощения за упор на мрачные детали истории, но реальность имеет свои права, которые надо уважать, правда? Я улыбаюсь. -- Я оказался замешанным в эту историю в качестве свидетеля и думаю, что в данных обстоятельствах вы нуждаетесь в советах. Вашего мужа сбросили в шахту. Я в этом убежден и даже имею тому доказательство. Полиция найдет странным, что его убили в его доме. Кому выгодно преступление, вот в чем вопрос. Полицейские bqecd` задают его себе. Против этой логики ничего не поделаешь... Они подумают о вас, и вы будете иметь неприятности. -- Да? -- Да. -- Но я ничего не сделала! -- Вам это придется доказать! Она заламывает руки. -- Я уже целую неделю не видела моего мужа... -- Вы в этом уверены? -- Клянусь! Милашка строит иллюзии. Женские клятвы по шкале ценностей следуют сразу после заячьего пука. Она издает восклицание, призванное навести меня на мысль, что она невиновна: -- Он внизу? -- Разумеется. -- И мы ничего для него не делаем! Надо же ему помочь! -- Чем можно помочь человеку, у которого не хватает половины головы! На этот раз я перешел границу, и она с глубоким вздохом навзничь падает на софу. Вдовушка лишилась чувств! Что мне теперь делать? Я поднимаю ее веки, проверяя, не ломает ли она комедию. Нет, действительно отрубилась. Надо привести ее в чувство. Ее состояние подсказывает, как нужно себя вести, чему я очень рад, поскольку не имею планов на ближайшее будущее. Я видел такое во всех комедиях. Сориентировавшись, я нахожу кухню, бегу туда и сталкиваюсь нос к носу с парнем в одной рубашке. Он стоит, прижавшись к стене, стиснув зубы, с блуждающим взглядом и с видом горького сожаления, что не находится в этот момент в какой-нибудь киношке. Это молодой парень, высокий, мускулистый, немного рыжеватый. Он смотрит на меня так, как, должно быть, Христофор Колумб смотрел на Америку, впервые подплывая к ней. И тогда он проявляет самую человеческую, самую забавную реакцию: кивает головой и шепчет: -- Добрый день, месье! Глава 3 Когда я заглядываю в прошлое, то часто испытываю головокружение от этой бездны передряг. Там осталось много субъектов, которых я отправил к предкам и которые дожидаются теперь труб Страшного суда! Однако, вспоминая о своем поведении, я могу признать, что ему всегда было свойственно одно достоинство -- вежливость. При всех обстоятельствах -- а одному богу известно, в каких обстоятельствах я побывал, -- я всегда был предельно куртуазным. Помнится, Людовик Четырнадцатый мне как-то сказал: "Ты самый вежливый человек, которого я видел после Кольбера!" Поэтому я отвечаю на приветствие типа, дрожащего от страха на кухне. Не надо иметь высшего образования, чтобы понять, чем этот малый занимался у милашки Ван Борен. Я говорю себе, что вся история может свестись к банальному адюльтеру. Должно быть, голубки вовсю резвились, когда заявился муж. Известное дело! Такое можно встретить на каждом углу. Сколько дураков-коммивояжеров, неожиданно вернувшихся из поездки на день раньше, застают свою дражайшую половину в полном экстазе. Они обижаются, и начинается заварушка. Я прекрасно представляю себе, как Ван Борен явился домой и вспугнул любовников. Свободное o`demhe с пятого этажа прекрасно успокаивает разъяренных мужей. Его голова при этом превращается в такое месиво, что рога показались бы ему вполне стоящим украшением. Я открываю дверцу полки и достаю бутылку уксуса. -- Идите за мной, -- говорю я малому. Он подчиняется. Но уксус оказывается ненужным, потому что, когда мы входим в комнату, дамочка уже пришла в себя. Я ставлю бутылку на стол и закуриваю сигарету. -- Ну, -- спрашиваю, -- и как же обстоят дела? Едва не падающий от страха красавчик, кажется, спрашивает себя о том же. -- Джеф разбился насмерть, упав в шахту лифта, -- говорит ему блондинка хриплым голосом. К его страху добавляется изумление. Он смотрит на меня, не понимая. -- Не стройте из себя невинность, -- ворчу я. -- Вы ее изрядно подрастратили. Он застал вас в пикантной ситуации, и вы испугались скандала... Ну, признавайтесь! Он ни в чем не признается. Его морда так же выразительна, как банка зеленого горошка. Может, в трусах у него все в порядке, но в плане интеллекта это далеко не Эйнштейн. Ему требуется некоторое время, чтобы понять обвинение, выдвигаемое мною против него. Тогда его физиономия приобретает красивый зеленый цвет и он садится на диван рядом со своей красоткой. -- Югетт... -- бормочет он. -- Это неправда... Скажи ему, что я этого не делал. Прямо маленький мальчик. Жалкий тип. Я атакую Югетт, потому что она женщина, а бабы отличаются чувством реальности. Кроме того, они отличаются стойкостью. Особенно в том, чтобы встать в стойку, как говорит мой коллега Берюрье, который никогда не упускает случай сказать каламбур, если он плохой. -- Кто вы? -- спрашивает вдова меня. Этот вопрос она должна была задать уже давно, но из-за треволнений он просто не пришел ей в голову. Я начинаю свою песенку: -- Полицейский. Французский, но все-таки полицейский... В Бельгии нахожусь в служебной командировке. Я следил за вашим мужем и пришел задать ему несколько вопросов, но он как раз приземлился к моим ногам... Мне показалось, что здесь что-то нечисто. Я поднялся по лестнице и никого не встретил. Вы понимаете, что я хочу сказать? Его столкнул некто, живущий в этом доме. Я в нем никого не знаю, но почти полностью убежден, что вы единственная, кому было выгодно устроить ему этот полет... Она закрывает лицо. -- Нет! Нет! Я ничего не делала. Я не видела мужа. Он не заходил в квартиру, я ничего не слышала. Пока она протестует, я начинаю вспоминать инцидент таким, каким пережил его. Был громкий крик ужаса, но до него ни единого подозрительного звука. Судя по тому немногому, что видел, Ван Борен был сильным человеком. Он бы не дал подвести себя к двери лифта, не почуяв опасности и не начав сопротивляться. Если предположить, что постельный дружок мадам оглушил его, перед тем как сбросить в шахту, он бы упал без крика, потому что находился бы под анестезией. Нет, что-то в моей головенке не укладывается. Сразу произошло столько событий, что не могу их нормально переварить. Любовники в нерешительности смотрят на меня. -- Чем вы занимались? -- спрашиваю я их. Они опускают головы. -- И ничего не слышали? -- Мы были в спальне, в глубине квартиры, -- признается женщина. -- Ваш муж не мог войти так, что вы не слышали? -- Это невозможно: я заперла дверь на цепочку. Как у нее все организовано! Бабы все такие. Чтобы устроить траходром, они принимают тысячу предосторожностей. -- На кухне есть черный ход? -- задаю я новый вопрос. -- Да... Я его заметил, когда ходил за уксусом. Значит, с одной стороны, Джеф Ван Борен не мог внезапно войти в квартиру, а с другой -- любовник вполне мог незаметно сделать ноги в случае его неожиданного возвращения. И никакого скандала... Если, конечно... Да, если они уже давно не задумали его убрать. Но в таком случае они бы выбрали другой способ, а то этот чересчур броский! Я снова перешагиваю через угрызения совести, заменяющие мне лифтовую шахту. Сообщить в полицию или... -- Покажите мне ваши документы! -- говорю я молодому человеку. Он идет за пиджаком и предъявляет мне свое удостоверение личности. Из документа я узнаю, что его зовут Жорж и что живет он на авеню Леопольд, 1. Эти сведения я записываю в мой блокнот. -- Ладно, можете идти. -- Простите? -- бормочет он. Весьма недовольный той свободой действия, что беру на себя, и той, что даю ему, я ору: -- Я вам сказал, что вы можете идти, отваливать, делать ноги, рвать когти, исчезнуть, слинять! В Льеже что, уже не говорят по- французски? Он испуганно кивает: -- Говорят, говорят... Я... -- Ясно? -- ору я. Он опять кивает и бежит в коридор. -- Выйдете черным ходом! -- кричу я ему. -- И не вздумайте валять дурака. Если исчезнете из обращения, малыш, я из вас выщиплю все перышки! Слышен хлопок двери черного хода. И вот я наедине с молодой вдовой. Горе ей очень идет. Оно придает ее лицу романтичность, которой ему так не хватало прежде. Я беру ее за запястье и говорю размеренным голосом: -- Послушайте, малышка, я действую довольно бесцеремонно по отношению к моим бельгийским коллегам. Если бы они узнали, что я позволил уйти одному из действующих лиц драмы, то сказали бы мне пару ласковых, а может, даже больше... Она делает едва заметный знак, что ценит мою тактичность . -- Вижу, вы понимаете. Я хотел остаться с вами наедине, потому что собираюсь вам задать кучу конфиденциальных вопросов. Во всяком случае, ваши ответы на них будут рассматриваться как конфиденциальные. Она снова покорно кивает. Какая она хорошенькая с этими белокурыми волосами, голубыми глазами, затуманенными слезами, и покрасневшими от горя щеками! От горя? Гм! Я в этом не особо уверен. Она скорее потрясена резкой формой, в которой я сообщил ей новость. А горе -- это совсем другое. -- Скажите, Югетт... Услышав, что я обратился к ней по имени, она вздрагивает. Должно быть, она говорит себе, что у французских полицейских очень своеобразная манера вести расследование и обращаться с подозреваемыми. -- Скажите, Югетт, чем занимался ваш муж? Она пожимает плечами. -- Он был генеральным представителем одной немецкой фирмы в Aek|chh. -- А что он представлял? Платяные щетки или сдвоенные пулеметы? -- фотоаппараты. Фирма "Оптика" из Кельна. Слышали? -- Нет. Меня интересуют только фотографии красивых женщин, которые я покупаю в специализированных магазинах. Она улыбается сквозь слезы. -- О, вы, французы... -- Что мы, французы? Вы составили себе неверное представление о нас. Думаете, Париж -- это один большой бордель и в нем трахаются прямо в метро? -- Нет... -- защищается она, думая, что обидела меня. -- Просто у французов репутация... -- Какая же? -- Распутников... Странная штука жизнь, скажу я вам. Вот мадам и я спокойно беседуем о достоинствах и распутстве среднего француза, а ее супруг тем временем лежит под нами с черепушкой, открытой, как ворота стадиона "Сипаль" перед финишем велогонки "Тур де Франс". Женская беспечность. Я ж вам говорил: бабы все одинаковые! В голове хоть шаром кати! А ведь они движут миром, заставляют работать государственных деятелей, воевать солдат. Я раздражен и позволяю себе ответный выпад: -- Судя по молодому человеку, только что ушедшему отсюда, вы в Бельгии тоже не монахи! Она слабо улыбается. -- Я признаюсь вам в одной вещи, -- говорит она. -- Так я здесь как раз для этого, Югетт. -- Вы очень милый, -- шепчет безутешная вдова. -- Мне это говорят уже тридцать пять лет! -- Мой муж и я не имели никаких контактов... -- Вы были разведены? -- Нет... Жили врозь... Он редко бывал дома, все время в поездках... Поэтому я... я устроила свою жизнь заново. -- Естественно. В конце концов, это ее право развлекаться, коль скоро благоверный не на высоте. Отметьте, что мужики бросают как раз красивых жен, а состарившиеся, худые, желтые, усыпанные бородавками преспокойно живут с законным супругом! Вот она, жизнь, вот она, любовь! Смотрю на Югетт. У нее сильно вздымается грудь. Сиськи такого формата не надуешь велосипедным насосом. Я машинально кладу на них руку. Мой жест величествен, как жест сеятеля. От него бабы или заваливаются на спину, или бьют вас по морде. В этот раз я оплеухи не получаю. Как сказала одна девушка, когда бандит крикнул ей: "Добродетель или жизнь!", -- "Всегда готова!" Я немного ласкаю ее грудку, от чего растаял бы и ледяной дворец. Это очень способствует улучшению взаимоотношений. И вот уже красотка мурлычет, забыв, что пятью этажами ниже лежат сто кило мертвечатины. Я бы с радостью продолжил свое путешествие в страну радости, но сейчас не время. До доказательства обратного, малышка подозревается в убийстве, ибо надо все-таки найти логическое объяснение странной кончины Ван Борена. Я встаю. -- Ваш муж был в курсе... ваших отношений с Рибенсом? -- Нет, но даже если бы и был, ему это было безразлично. Я его больше не интересовала. -- Он продолжал вас содержать? -- Да. -- И щедро? -- Да. Я смотрю на нее особо пристальным взглядом. -- Он посылал вам какие-нибудь подарки? -- Подарки? -- Да... Сладости, например. Ее лицо выражает то же простодушие. -- Никогда... -- Правда? -- Правда. -- Где он жил? -- То здесь, то в Германии. -- Он не останавливался в Льеже в отеле? -- Нет! А почему вы спрашиваете? -- У него была любовница? -- Не знаю. Я этим не интересовалась. -- Почему вы не развелись? Она колеблется. -- Потому что... Джеф... В общем, он давал мне много денег. Понятно. Она хотела иметь приличный доход, почему и приспосабливалась к двусмысленной ситуации. -- Скажите, красавица, вам известно, были ли у Джефа враги? Она широко открывает глаза. -- Враги? Нет. А почему он должен их иметь? -- Ну конечно, у человека, которого убивают, были одни только друзья!.. -- И добавляю сквозь зубы: -- А кроме того, мужчина, женатый на такой красотке, не может утверждать, что у него их нет! -- Что вы сказали? -- переспрашивает Югетт. Я пожимаю плечами: -- Ничего. Она собирается заявить протест по поводу моего поведения, но раздается звонок в дверь. Глава 4 В доме поднялась суматоха. Жильцы обнаружили трупешник Ван Борена и хотят присутствовать при объявлении печальной новости его жене. Люди похожи на навозных мух. Если где-то заво