мои ворота... В следующий раз стану внимательно смотреть по сторонам, когда буду устраивать инсценировку... Этот теннисный корт, который я принял за дорогу, будет одним из самых неприятных воспоминаний в моей жизни. Я пожимаю плечами с самым что ни на есть невинным видом. -- Это действительно очень странно, -- соглашаюсь я. -- Может быть, ветер дул в другую сторону? Жалкое объяснение! Сам сознаю это лучше всех остальных. Бункс разрезает беседу, как пудинг. -- Полиция это выяснит, -- говорит он. Это означает: собирайте манатки, вы меня достали... Полковник, b котором действительно ничего не было от полицейского, особенно его апломба, сгибается в новом поклоне. -- Поверьте, я очень сочувствую вашему горю, герр Бункс... Лично я сделаю все, чтобы виновный был изобличен и наказан. Я кланяюсь в свою очередь. -- Очень сожалею, что стал вестником этой ужасной трагедии... Я оставил мой адрес властям на случай, если потребуется мое свидетельство... Мы уходим. Я чувствую спиной взгляды Бункса и его дочери. Выйдя из дома, я спрашиваю полковника, где находится тело жертвы. -- Но... у них... -- отвечает он. -- Знаю, мне следовало отправить труп в морг, но, принимая во внимание личность Бункса, я не смог навязать ему это новое испытание... Я вам уже говорил, что эта семья -- известные франкофилы, поэтому к ним следует относиться бережно. -- Разумеется. Я прощаюсь с офицером. Чувствую, он сгорает от любопытства. Он отдал бы свой Почетный легион, лишь бы узнать, за каким чертом я сюда приперся и что точно тут делал. Но я безжалостен: если он любит тайны, пусть читает детективы. -- До свидания, полковник. Я расстаюсь с ним на деревенской площади и направляюсь в гостиницу. Теперь моя миссия завершена и я могу вернуться в Париж. Я даже должен это сделать, потому что имею предчувствие, что там для меня готовят крупное дело. Прежде чем отправиться в путь, я решаю хорошенько подкрепиться. Повар отельчика знает свое дело, и его стряпня мне нравится. Фрида ждет меня. Она розовеет от волнения, увидев своего "францюза". Она надолго сохранит обо мне приятные воспоминания, скажу вам без ложной скромности. Она накрывает на стол и суетится, обслуживая меня. -- Вы уезжать? -- меланхолично спрашивает она. -- Да, моя красавица, я уезжать... Ласточки тоже улетают, но они возвращаются. Это обещание ее не очень успокаивает. Ей явно слишком много рассказывали о французской забывчивости. Я съедаю обед. В тот момент, когда я оплачиваю счет, она наклоняет ко мне свою пышную грудь, едва не рвущую ткань блузки. -- Вы любить вишневая водка? -- Очень... -- Тогда я ходить ложить бутылька старый вишневый водка в ваш автомобиль. Она грустно улыбается мне и шепчет: -- На память. Я растроган. -- Ты милая девочка... Хорошо, положи мне в тачку бутылек. Это даст мне повод вспомнить о тебе в дороге. Я понимаю, что эта фраза далеко не комплимент, поскольку подразумевает, что я про нее забуду по приезде. -- И даже когда бутылка закончится, я тебя не забуду. Зря волновался: утонченность чувств для Фриды не характерна. Рожденная в семье крестьянина, она не понимает искусных мадригалов. Она исчезает. По ее таинственному взгляду догадываюсь, что бутылка вишневой водки будет ей стоить не очень дорого. Несомненно, моя красавица просто сопрет ее из хозяйского погребка. Но, как говорит моя славная матушка Фелиси, дареному коню в gsa{ не глядят. Давая Фриде время осуществить ее маневр, я закуриваю сигарету. Хозяин гостиницы на полунемецком-полуфранцузском выражает мне свое удовольствие от того, что под его крышей был человек таких достоинств. Как раз в тот момент, когда он переводит дыхание, раздается оглушительный взрыв. -- Что это такое? -- спрашиваю я. Он выглядит таким же ошеломленным, как я Сам. -- Кажется, это у сарая, -- сообщает он. Он бежит к задней двери гостиницы. Я следую за ним. Острые зубы нехорошего предчувствия сжимают мои шары. Когда я это чувствую, можно смело снимать трубку и вызывать полицию или "скорую": в девяти случаях из десяти что-то обязательно происходит. То, что произошло в этот раз, очень неприятно. Мой славный "опель", ждавший меня во дворе, похож на подбитый танк на поле боя. Половины нет вообще, остальное представляет собой весело горящую груду искореженного металла. Из этой груды торчат две ноги и одна задница... Посреди двора, между других обломков, лежит оторванная женская рука, сжимающая горлышко бутылки вишневой водки. Не надо быть лиценциатом филологии, чтобы понять, что рука принадлежала Фриде. Я говорю себе, что белокурый мальчуган с крылышками на спине, сопровождающий меня во всех приключениях, опять отлично справился со своей работой. Если бы он не шепнул на ушко Фриде, что бутылочка вишневой водки доставит мне удовольствие, это я получил бы бомбу, которую подложили в мою драндулетку. Возможно, в этот час я бы не разговаривал с вами, а гулял по яблоневым садам на небесах. Глава 5 А я-то думал, что больше не увижу полковника! Все регулярные и вспомогательные части оккупационных сил собираются посмотреть, что произошло. Картина настолько красноречива, что комментарии не требуются. -- Вас раскрыли? -- спрашивает меня полковник. ~ Кажется, да... Я в дерьме по уши. -- Скажите, -- обращаюсь я к владельцу гостиницы, -- кто-нибудь заходил в ваш двор сегодня утром? Он пожимает плечами. -- Я никого не видел, но я ведь не наблюдал... В Германии, как в Фуйи-лез-Уа: когда что случается, все помалкивают. Такие истории наводят людей на размышления. -- Во всяком случае, -- говорю я полковнику, -- я не могу терять здесь время. У вас есть какая-нибудь тачка? Мне совершенно необходимо как можно скорее попасть в Страсбур. -- Не волнуйтесь, я прикажу вас отвезти. -- Спасибо, вы очень любезны. Он подзывает капрала. -- Немедленно выделите джип с шофером, чтобы отвезти месье в Страсбур. Пусть заправит полный бак... Полчаса спустя я сижу рядом с парнем, ведущим новенький джип с редкой ловкостью. Я хотел немного подумать над тем, что произошло, но с таким болтуном это невозможно! Полковник как назло подсунул мне малого, у которого язык мелет, как мельница! Мог бы ведь дать хмурого бретонца или безграмотного овернца. Так нет, господа из оккупационной армии выделили мне парижанина. Парень рассказывает мне свою жизнь... Все, от средней школы, где он начал лапать debnwej, до военной службы, пройдя по пути через гулянки, трахи в Вернейском лесу, поступление на завод "Ситроен" на набережной Жавель, не забывая о попойках своего папочки, выкидышах своей сестрички и своей драке в одном из баров На улице Аббесс в ночь на Четырнадцатое июля. Через десять минут мой котелок удваивается в объеме и я могу рассказать его биографию от начала до конца или наоборот, в зависимости от пожеланий слушателей. Погода хорошая. Теплое бледное солнце прочерчивает золотые и серебряные дорожки между пихтами. Чувствуете, насколько поэтична и буколична моя натура? Пока я восхищаюсь пейзажем -- по пути сюда я не мог этого сделать, поскольку была ночь, -- мой шофер заявляет: -- Эта такая унылая дыра! Поверьте мне, если что и может лишить его аппетита, то только не поэзия. Его мир заканчивается в Сен-Ном-ля-Бреш или в Марли. -- Здесь не так уж плохо, -- замечаю я. -- Ага, -- соглашается он, -- если приезжаешь сюда на пару дней с клевой телкой. А торчать тут в форме -- просто жуть... От нескольких месяцев в лесу свихнуться можно, честное слово! Его физию Гавроша освещает радостная улыбка. -- Ничего, скоро дембель... Вернусь на "Ситроен" и к киске, которую трахал до армии. Поскольку он философ, то добавляет: -- Или найду себе другую... Будет странно, если она меня дождется: у этой раскладушки прямо огонь горел в трусах, честное слово! В этом месте разговора мы замечаем на обочине дороги, в двухстах метрах впереди, фигуру женщины. Насколько можно разобрать на таком расстоянии, она молода... Заметив нашу машину, она поднимает руку. -- Автостопщица, -- говорит водитель. Он прошептал это слово с тоской. Для него это неожиданная удача. Сразу видно, что будь он один, то подсадил бы девочку, но сейчас он подчинен мне и не может принимать такие решения. Фигура становится четче. Да, это девушка лет двадцати с мелочью. Брюнетка, хорошо сложенная. Лакомый кусочек, который приятно встретить на дороге посреди Шварцвальда. Она одета в непромокаемый плащ голубого цвета. Рядом с ней на траве стоит чемодан из свиной кожи. Шофер дрожит, как молодой пес, сдерживающийся, чтобы не описаться. -- Что будем делать, патрон? -- шепчет он, когда мы поравнялись с милашкой. -- А что, -- спрашиваю я его, -- может делать француз, встретивший красивую девочку, потерявшуюся в лесу? Если мы не возьмем ее с собой, ее может съесть злой волк. Так что лучше, если ею воспользуемся мы. Он тормозит в облаке пыли. Малышка подходит. Хорошенькая, с веселым взглядом. -- Вы едете в Оппенау? -- спрашивает она. По-французски она говорит довольно медленно, но совершенно правильно. -- Да, фрейлейн, -- отвечает мой водитель. -- Садитесь, прошу вас. Я выхожу из джипа, открываю девушке дверцу и гружу в машину ее чемодан. -- А вам надо в Оппенау? -- спрашивает солдат. -- Нет, -- отвечает она, -- в Страсбур. -- Нам тоже. -- Это превосходно! Последнее слово она выговаривает с некоторым трудом. -- Когда я говорю, что еду в Страсбур, -- продолжает она, -- это тоже не совсем точно, потому что там я сяду на поезд до Парижа. -- А! -- разочарованно тянет парень, надеявшийся остаться наедине с цыпочкой после того, как отделается от меня. | Поскольку болтовня -- его вторая натура, он добавляет: -- Вы едете к знакомым? -- Нет, -- отвечает девушка, -- искать работу. Я получила паспорт и въездную визу... Я знаю французский, английский, дактилографию. Надеюсь, благодаря этому я получу хорошее место. Парижанин смеется. -- Да, -- говорит он, -- с такими знаниями и с такими внешними данными вы должны преуспеть в Париже. До сих пор я молчал. Я немного пощупал пассажирку и вынес очень благоприятное суждение. Оно у меня всегда такое, когда речь идет о красивой девочке. -- Я тоже еду в Париж, -- говорю, -- и, если вы не против, мы могли бы проделать этот путь вместе. За разговором время идет быстрее. А кроме того, как знать, может быть, мои советы окажутся вам полезными. -- Я не только не против, а, наоборот, в восторге, -- мурлычет милашка. Слово "восторг" она произносит по меньшей мере с дюжиной "о" после "в". Шофер бросает на меня взгляд, полный восхищения и зависти. Я для него становлюсь большим авторитетом. -- Надо же, в две минуты! -- ворчит он сквозь зубы. Разозленный моим блиц-кадрежем, он начинает ругать американские войска, которые просто набиты марками, а французам приходится рассчитывать только на свои личные достоинства. -- Согласен, -- заключает он, -- местные девчонки питают к французским военным слабость, но марки они любят еще больше. И он в ярости резко нажимает на газ. Глава 6 Очень приятная поездка. В этой девушке, отправляющейся на поиски приключений, что-то есть. Она совсем не глупа, что уже хорошо, поскольку мозги обычно не являются у баб сильным местом. В Страсбуре я сую в руку шоферу две "косые" и советую сходить в местный бордель, а затем тащу мою путешественницу к перрону, от которого через минуту должен отойти скорый на Париж. -- Но у меня нет билета, -- возражает она. Опять это тевтонское законопослушание, забота о выполнении всех правил. -- Мы купим их в поезде, -- говорю я ей. К счастью, я нахожу купе, в котором сидит одна монахиня. Чтобы избавиться от нее, начинаю рассказывать похабные анекдоты. Результат не заставляет себя ждать. Монашка хватает свою котомку и делает ноги. Я и маленькая немочка остаемся вдвоем. Странное все-таки путешествие. Я уехал со жмуриком, а возвращаюсь с красивой девочкой. В жизни есть и хорошие моменты. -- Извините меня за пошлости, -- говорю я ей, -- но мне очень хотелось обратить в бегство ту монашку. Она раскрывает свои лазурные глазки, в которых читается непонимание, такое же фальшивое, как бриллианты в колье вашей тещи. -- Зачем? -- спрашивает она. -- Как зачем, моя прелесть? Чтобы остаться с вами тет-а-тет... Она краснеет до корней волос, что ей очень идет. -- Поскольку людей, с которыми вы только что познакомились, надо как-то называть, я мысленно окрестил вас Мисс Автостоп, но уверен, что имя, стоящее в вашем паспорте, идет вам гораздо больше. -- Меня зовут Рашель, -- отвечает она. -- Рашель Дитрих. -- А я Жан Мартен... -- И добавляю: -- Вы позволите мне сесть рядом с вами? А то вдруг мне понадобится вам что-нибудь шепнуть на ушко... На Восточный вокзал мы приезжаем около восьми часов вечера. На Париж опускается светлая ночь. Я с наслаждением вдыхаю запах метро, толпы и весь букет запахов, которыми так богата столица. Рашель растерянна. -- Конечно, здесь немного шумнее, чем в Шварцвальде, -- говорю я ей, -- но к этому быстро привыкаешь, вот увидите! Я не решаюсь везти ее к себе. Я прекрасно знаю, что Фелиси дома нет, но все-таки не хочу терять свою добрую привычку к независимости. -- Послушайте, Рашель, я знаю одну старушку, сдающую меблированные комнаты. Я отвезу вас к ней, хотите? -- Вы очень милый, Жан... Вы можете сказать, что для полицейского это не здорово, но я никак не могу привыкнуть называться другими именами. Мне все время кажется, что обращаются к кому-то другому. Не помню, рассказывал я вам уже о мамаше Бордельер или нет. Она держит на улице Курсель номера, в которые нелегальные парочки приезжают заняться любовью. Она шлюха на пенсии. До войны работала путаной, теперь, став для этого слишком старой, сдает помещения другим. Это коровища, весящая пару тонн. В жизни у нее одна забота -- обжираться сладостями... Она встречает меня доброй улыбкой. Она меня очень любит с того дня, когда я помог ей выйти чистой из одного грязного дела. Она мне заявляет, что будет бесконечно рада приютить такую миленькую девушку и даже даст ей комнату с ибисами, потому что она у нее самая лучшая. Пока Рашель разбирает свой багаж, я беру мамашу Бордельер за руку. -- Это малышка знает меня как Жана Мартена. Ясно? -- Ясно. Я иду засвидетельствовать мое почтение малышке и говорю, что она может принять ванну, а я тем временем должен съездить по одному срочному делу, но пусть она не волнуется, я вернусь через пару часов и проведу ее по ночному Парижу. Затем я бегу на бульвар Османн ловить такси. Шеф выслушивает мой отчет так же, как обычно выслушивает все отчеты, то есть прислонившись к батарее центрального отопления и поглаживая свой голый, как пустыня Гоби, череп. Он меня слушает не злясь и не перебивая. Когда я заканчиваю, он подтягивает свои шелковые манжеты, садится во вращающееся кресло и спрашивает меня: -- Как думаете, Бунксы клюнули? Я пожимаю плечами: -- Трудно сказать, шеф. Бомба в моей машине показывает, что они догадались, кто я на самом деле. Но думаю, главная часть -- убедить их в смерти Карла -- нам удалась. От этой бомбы так и o`umer местью. Они считают меня убийцей сына и брата. Их первая реакция вполне естественна -- смерть убийце! Шеф кивает: -- Да, это весьма вероятно. Нам остается подождать, пока дело немного уляжется, и через несколько дней мы предпримем важный ход... Большой босс улыбается мне. -- Если вам не удастся разговорить Карла... Я качаю головой: -- Не думаю, что он сдастся. -- Мне бы хотелось, чтобы вы предприняли новую попытку, Сан- Антонио. Надо попробовать психологическую атаку. Может быть, известие, что официально он мертв, его сломит? Как вы думаете? Я знаю патрона. Когда он делает такое подчеркнутое предложение, можно считать это выражением его желания. А он из тех людей, чьи желания являются приказами. Понимаете, что я хочу сказать? -- Хорошо, босс, пойду поздороваться с ним. Я осторожно пожимаю его аристократическую руку и сажусь в гидравлический лифт. Двигается он медленно, но это к лучшему, поскольку есть время подумать. На первом этаже я открываю железную дверь и спускаюсь в подвал. Там находятся залы для тренировочных стрельб. Вижу, несколько моих коллег упражняются на мишенях. Я дружески машу им рукой и продолжаю путь до конца коридора. Там находится массивная решетка. Я нажимаю на кнопку, спрятанную в неровности стены, и решетчатая дверь открывается. За ней коридор продолжается, но становится уже. Еще одна дверь, деревянная, толщиной с руку. Стучу. Мне открывает здоровенный детина с газетой в руке. -- Здорово, Годран, -- говорю я ему. -- Ты прям как в отпуске! Он злится. -- Хорош отпуск... Полно свежего воздуха, а вид моря просто чудесный. Он обходит побеленную известью комнату, в которой стоит всего лишь одно кресло. -- Четыре шага в длину, три в ширину... с утра я измерил ее сто двадцать раз... Подумать только, я выбрал эту работу потому, что люблю действовать. -- Не расстраивайся, -- говорю я, хлопая его по спине. -- В каждой работе есть свои неудобства, приятель. Как жилец? Он пожимает плечами. -- Неплохо... Молчит и продолжает мечтать... Мне кажется, он или йог, или поэт... Руки под голову, взгляд в потолок и жует щепочку... -- Ясно... Открывай! Он достает из кармана ключ и отпирает низкую дверь. За ней находится секретная камера нашей конторы, не указанная ни на одном официальном плане здания, служащая нам для особо деликатных дел. Мне в нос бьет запах хлева. Жилец занимает камеру уже довольно давно, а поскольку вентиляция в ней не ахти какая, то запашок стоит более омерзительный, чем у хозяйки борделя, специализирующейся на девочках-малолетках. Дощатые нары занимают всю длину одной из стен. На этом жестком ложе лежит Карл Бункс. За несколько дней он сильно похудел. Заключение выбелило его, как солнце кости... Глаза запали, щеки ввалились, как бока больного животного. Весь его облик претерпел сильные изменения. Даже ритм дыхания и тот стал другим... В стену вделано железное кольцо. Такое же надето на его ногу; их соединяет цепь. Я закрываю дверь, давая себе время привыкнуть к обстановке, потому что вид прикованного молодого человека меня смущает. Я человек действия и люблю, чтобы мои противники стояли на ногах. Подхожу к нему. -- Привет, Бункс. Он бросает на меня холодный взгляд, лишенный всяких эмоций. Я разглядываю его. -- А вы очень похожи на свою сестру, мой милый... Только не такой загорелый... Новый взгляд, такой же равнодушный. -- Вас не удивляет, что я говорю с вами о вашей сестре? Он слабо пожимает плечами, что означает: "Нужно большее, чтобы удивить меня". Этот парень совсем не трус. -- Я познакомился с ней вчера, как и с вашим отцом... Ваша семья живет в очень красивом доме... Правда, он скорее напоминает собор, но все равно впечатляет! Его взгляд приобрел выражение. Я знаю, в эту минуту он "видит" поместье, парк, дорогу, пихты... Я безжалостно продолжаю: -- Да, там чистый воздух... Пахнут пихты... -- И усмехаюсь: -- Здесь тоже пахнет пихтой, правда, Бункс? В виде гроба... Его абсолютное равнодушие меня раздражает. -- Кстати, о запахе дерева, -- говорю. -- Хочу сообщить вам маленькую новость. На этот раз он не удержался и бросил на меня беглый взгляд, выдающий наигранность его равнодушия. Ему тут же становится стыдно за это, как за непристойность, и он снова неподвижно замирает. -- Странную новость, Бункс, которая касается вас самым непосредственным образом: ваши похороны состоятся завтра! Он улыбается. -- Не заблуждайтесь. Мы не собираемся вас убивать. По крайней мере так скоро. Но раз уж мы изъяли вас из обращения, то хотим, чтобы все было по правилам. Теперь все нормально... Вас обнаружили с размозженным пулей чайником в поместье вашего отца. По мнению властей, это -- месть нацистов. Когда являешься таким откровенным франкофилом, как Бунксы, надо быть готовым к подобным вещам. Кстати, ваша семья очень стойко переносит горе... Я понимаю, что сегодня его тоже не разговорить. Думаю, будет правильно вообще не задавать ему вопросов. Люди -- это мыслящие мулы: чем больше вы стараетесь победить их упрямство, тем сильнее они упираются. Я закуриваю сигарету. -- Простите, что истощаю ваш и без того скудный запас кислорода. Протягиваю ему пачку, и он с совершенно естественным видом угощается из нее. -- Спасибо, -- говорит он. Это его первое слово на сегодня. Я смотрю на часы. -- Ну что же, рад был увидеть вас в добром здравии, -- говорю я, -- но вынужден откланяться... У меня галантное свидание с одной вашей соотечественницей, очаровательной юной особой по имени Рашель... Может, вы ее даже знаете. Я подцепил ее в вашей деревне. Возможно, вы ходили с ней в одну школу? Может, даже лапали ее? Он не реагирует. -- Как бы то ни было, я научу ее любви по-французски, -- продолжаю я. -- Вы себе не представляете, какой я хороший учитель. Вдруг он вскакивает на своих нарах, встает на колени и хватает меня за плечи. -- Я вам запрещаю... Он замолкает и отпускает меня. -- Простите, -- бормочет он. Я секунду смотрю на него и выхожу. Глава 7 Выйдя из этой темницы, я чувствую такое сильное раздражение, что решаю пропустить стаканчик, чтобы разрядиться. Кафе напротив -- где мы завсегдатаи -- прекрасно подходит для удовлетворения этой потребности. Это заведение является как бы филиалом префектуры полиции, в которой я имею честь и несчастье работать. Его хозяин так же подвижен, как больная полиомиелитом черепаха, а официантка зовет нас по именам. В этот час ресторанчик почти пуст. Четыре парня режутся в белот за дальним столиком, потягивая винцо. Хозяин читает последний выпуск "Франс суар", помешивая свой кофе. -- Чего желаете, месье Тонио? -- спрашивает меня роковая женщина буфетной стойки. Она миленькая, возможно излишне пухленькая. Года через три- четыре она достаточно раздобреет, чтобы стать хозяйкой заведения. Она будет завлекать клиентов, питающих слабость к довоенной эстетике. Сейчас она принимает себя за Урсулу Андрес. На ней прозрачная блузка, позволяющая видеть розовую комбинацию и черный лифчик. Она выпячивает губы при разговоре и задницу при ходьбе. Если вы имели несчастье положить руку ей на круп, она начинает звать на помощь, и хозяин, который небось сам потихоньку массирует ей это место, клянется, что мусора самые худшие мерзавцы на всем белом свете. В этот милый мирок людей, не обремененных интеллектом, я и заявился. -- Дюбонне, -- отвечаю я на профессиональный вопрос официантки. Она наливает мне щедрую порцию. Потягивая свою микстуру, я думаю, что жизнь некоторых людей совершенно сумасшедшая. Вот Карл Бункс. Маринуется в секретной тюрьме и не может надеяться ни на что, кроме пули в башку. Отметьте, что он сам на это напросился. Сидел бы тихо, ничего бы с ним не случилось. Но нет, месье и его семейка служат высоким идеалам. Великая Германия и все такое... Знакомая песенка. Так вот, эти богачи, вместо того чтобы жить не тужить, наслаждаясь своими бабками, организуют гигантскую пронацистскую шпионскую сеть, прикрываясь своей афишируемой любовью к Новой Европе. Они путают дипломатические карты, которые, в данный момент в этом совершенно не нуждаются. Вы, должно быть, немало размышляли над тем, что я проделывал со жмуриком. Пора вас просветить. Строго между нами, уже некоторое время между русскими и американцами идут переговоры по поводу Германии. Они наконец поняли, что в их общих интересах совместно зажарить яйца, а потом разделить омлет. Это не нравится фруктам вроде Бунксов, боящихся, что из-за этого все их хрусты в один прекрасный день сделают им ручкой и испарятся. Вышеназванные фрукты финансируют всех уцелевших после прошлой войны психов, которые хотят снова поиграть в поджигателей. Карл Бункс возглавил парижскую группу. Мы уже некоторое время следили за ней. И вдруг однажды ночью эти козлы похитили атташе советского посольства, перевозившего портфель, битком набитый dnjslemr`lh. Бумаги были второстепенной важности, а вот сам похищенный, надо думать, имеет большую ценность, раз Москва подняла такой страшный шум. Они хотят получить назад своего атташе живым или мертвым до начала следующего месяца. Не могу вам сказать, почему именно к этому сроку, поскольку и сам не понимаю. Посол СССР направил жесткую ноту в наше Министерство иностранных дел; оттуда ее переправили в министерство дел внутренних, а оттуда -- большому боссу. В общем, когда бумага дошла до комиссара Сан-Антонио, то есть до меня, то была так исписана конфиденциальными и требовательными резолюциями, что разобрать текст можно было только с лупой. Тогда босс и я серьезно рассмотрели проблему. Единственным способом вернуть русского атташе или труп оного, раз его начальство готово удовлетвориться и этим, было захватить Карла Бункса, который, как нам известно, был организатором акции. Что и было незаметно сделано моими трудами. Я доставил мальчика сами знаете куда и доверил нашим лучшим спецам по ведению допросов, но он оказался крайне неразговорчивым. Тогда шеф рассудил следующим образом: "Мертвеца найти легче, чем живого, потому что от трупа надо избавляться. Если мы убедим Бункса-старшего, что его сын убит, он подумает, что это репрессии, и есть большая вероятность, что последствия этого шага падут на атташе, если он еще жив. А мы будем подбирать трупы..." Как видите, сентиментальность и рядом не лежала с этим делом. Только запомните, кретины, контрразведка и сантименты -- две несовместимые вещи. Вот почему я проделал пантомиму с трупом в Германии. Все потому, что, не имея других возможностей, мы решили атаковать своим способом... -- Повтори, девочка... Она преданно улыбается мне. Славная малышка. Надо будет предложить ей в один из ближайших дней прогуляться со мной за город... Такую телку надо обрабатывать на берегу реки, на травке, как в фильмах про любовь. Когда она проходит мимо, неся новую порцию выпивки игрокам в белот, я обнимаю ее за талию и сюсюкаю: -- Ты девушка моей мечты! В самое ближайшее время Я объясню тебе это во всю длину! -- Эй! Эй! -- кричит патрон из-за своей брехаловки. -- Не заигрывайте с моим персоналом, господин комиссар! -- Толстяк, -- отвечаю я, -- смотри свои объявления о продаже недвижимости и ищи домик, куда сможешь увезти свои жиры. Мы на тебя достаточно насмотрелись, Пухлый! Он швыряет "Франс суар" в бачок с водой и начинает орать. Он объясняет, что в тот день, когда купил тошниловку в двух шагах от мусорки, ему надо было уйти в монастырь; что такие невоспитанные люди, как я, позор столицы и, пока у Франции будут подобные представители, в стране будут царить хаос и анархия! -- Ну ты, патриот! Вставай, тебе сыграют "Марсельезу"! Он смотрит на меня и, как и всякий раз после криков, разражается хохотом. -- Выпьем беленького? -- предлагает он. Беленькое -- это его любимое лекарство в любой час и от всех болезней. -- Выпьем, -- соглашаюсь, -- но быстро, а то меня заждалась одна киска... Он протягивает руку через стойку и шлепает меня по плечу. -- Старый потаскун! -- говорит он. Но тут же жутко кривится. Он смотрит на свою толстую ладонь, на которой выступает капля jpnbh. -- Твою мать! -- воет он. -- Теперь у легавых торчат иголки, как у дикобразов? -- Чего ты несешь? Он обсасывает свою ладонь. -- У вас из плеча торчит иголка, и я напоролся на нее рукой! Не полицейские, а бордельное дерьмо! -- Иголка?! Я ощупываю левое плечо пиджака и в свою очередь натыкаюсь на острую точку. -- Что это за шутка! -- восклицаю я. Снимаю пиджак, осматриваю выпуклость и действительно нахожу воткнутую в прокладку золотую булавку Это не просто булавка, не просто выглядящая золотой, ее головка не просто больше обычной, но еще и представляет насекомое... похоже, пчела. Настоящий шедевр ювелирного дела... Я в недоумении. -- Какая прелесть! -- восклицает официантка. -- Это золото? Я смотрю внимательнее. -- Похоже на то... но я не уверен. Один из игроков в белот, заинтересовавшись, встает. Он представляется: владелец ювелирного магазина с соседней улицы. Он берет булавку. -- Да, это золото, -- говорит он. -- Тонкая работа! Взяв булавку, я аккуратно прикалываю ее к лацкану пиджака. Я погружаюсь в такие глубокие размышления, что от них у меня начинает кружиться голова. Где я мог подцепить эту золотую булавку? Прежде всего, и это бесспорно, я ее не подцепил, а в пиджак мне ее воткнули. Кто? Зачем? Я заново прокручиваю мои жесты и действия, мои контакты за последние дни... Я должен узнать. Я чувствую, что это важно, очень важно. Просто ради удовольствия булавку в одежду человека не втыкают... Ради шутки не расстаются с таким ценным предметом... Может, это бедняжка Фрида решила сделать мне подарок на память? Может быть... только она бы дала мне ее открыто, даже привлекла бы мое внимание, как в случае со своей бутылкой вишневой водки... вернее, с бутылкой своего патрона. Тогда кто? Девушка, подобранная на дороге? Но мы с Рашель еще не перемахнулись, и у нее еще не было случая остаться наедине с моим пиджаком. -- Ваше здоровье! -- говорит хозяин бистро. Я обнаруживаю на стойке перед собой стаканчик белого, беру его, как робот, и подношу к губам. -- Это анжуйское, -- замечает хозяин. Догадка вспыхивает в моем мозгу в тот момент, когда я собираюсь выпить... Я знаю, кто воткнул эту булавку в мой клифт. Карл Бункс! Да, это он. Конвульсивное движение, которым он вцепился в мои плечи, не имело другой цели, кроме этой. А я, тупица, думал, что это взрыв возмущения! Как же, жди! Люди склада Бункса не ведут себя, как истеричные барышни. Я осушаю стакан. -- Спасибо, -- говорю хозяину. -- Завтра угощаю я. Выйдя на улицу, замечаю, что небо затянулось тучами Жара, сильная, как перед грозой, действует мне на нервы. Я смотрю на серый фасад Большого дома напротив и механическим шагом m`op`bk~q| к нему. Поднявшись на наш этаж, велю дежурному доложить Старику о моем приходе. -- Пусть войдет! -- отвечает голос босса из динамика. Я открываю двойную дверь в его царство. Он сидит перед листком белой бумаги. Под рукой у него стоит коробка с мятными пастилками. Он вытягивает манжеты и спрашивает: -- Есть новости? -- Не знаю, -- отвечаю я, садясь на подлокотник клубного кресла. -- Не знаете? -- удивляется шеф. -- Увы! -- Он заговорил? -- Нет .Впрочем, я ни о чем его не спрашивал. Я предпочел устроить ему сеанс бесплатной деморализации. Не знаю, правильно ли поступил... Босс колеблется, взвешивая ситуацию. -- Несомненно, -- произносит он наконец Видя мой озабоченный вид, он спрашивает: -- Вас что-то беспокоит? Я вынимаю булавку из лацкана. -- Вот это. Он берет булавку, осматривает ее, -- Что это такое? -- До доказательства противного -- булавка... золотая. Скажите, патрон, когда вы велели отобрать у Карла Бункса шмотки, вы велели взять абсолютно все, что при нем было? -- Да, я даже подчеркнул этот момент, -- Я так и думал... Кто собирал урожай одежды? -- Равье. -- Можно с ним переговорить? -- Да, если он все еще здесь. Он нажимает эбонитовый рычажок. -- Слушаю, -- произносит голос. -- Равье! Немедленно! -- Ясно, шеф. Через четыре минуты Равье, добродушный толстяк, не страдающий избытком интеллекта, входит в кабинет. Он кланяется. -- Вы меня вызывали, патрон? -- Сан-Антонио хочет вам задать один-два вопроса. Я обращаюсь к Равье: -- Это ты раздевал жильца из подвала? -- Да, господин комиссар. -- Как это происходило? Он широко раскрывает глаза. -- Ну... очень просто. Я велел ему полностью раздеть и передать мне всю одежду, что была на нем... -- Ты присутствовал при операции? -- Ну да. -- Ты был в камере? -- Это... ну... почти. Я начинаю злиться. -- Не изображай из себя деревенского дурачка, Равье! Я тебе скажу, как ты это сделал. Ты велел ему раздеться, а пока он снимал с себя шмотки, ты вместе с дежурным охранником курил в сторонке и рассказывал ему о своем геморрое и об опущении матки у твоей жены, но не смотрел! Равье краснеет. -- Патрон мне не приказывал глазеть, как он стриптизит, -- aspwhr он. -- Правда, шеф? Вы мне приказали забрать одежду и все, что при нем было, и больше ничего. Я смягчаюсь. -- Я тебя не ругаю. Вспомни, как все было точно. -- Я ему приказал раздеться догола. Перед этим я сам вытащил у него из карманов все их содержимое... Когда он оголился, я забрал его тряпки, оставил его охране и ушел. Я беру его за руку. -- Ладно, хорошо. Ты все вытащил из его карманов, а швы ощупал? -- Еще бы! -- восклицает Равье, пожимая плечами. -- Слушай меня внимательно, Равье. Ты посмотрел под лацканы пиджака перед тем, как оставить его одного? Подумай и ответь откровенно. Он хмурит брови. Его добрая толстая физия из красной становится белой. -- Нет, -- честно отвечает он, -- об этом я не подумал. Я вздыхаю. -- Прекрасно. Значит, эта булавка должна была находиться под лацканом. Это практически единственное место, куда мужчина может ее приколоть... Так, Равье, а после того как он отдал тебе свою одежду, ты обыскал камеру? -- Я быстро посмотрел по сторонам и под нары, проверяя, не забыл ли чего. -- Рукой по нарам ты не водил? -- Нет. -- Так что, если бы он воткнул вот эту булавку в дерево, ты мог ее не заметить? Шеф не перестает молча теребить свои манжеты. -- Верно... Ладно, -- говорю я Равье, -- ты нам больше не нужен. В следующий раз ничего не оставляй на авось. Он снова краснеет и выходит пятясь. -- Значит, булавка от Карла Бункса. -- Да, и он хотел, чтобы я вынес ее из камеры... -- Как это? Я рассказываю об инциденте в бистро. -- Вы уверены, что именно он воткнул ее в ваш пиджак? -- Теперь -- да. -- И предполагаете мотив этого на первый взгляд абсурдного поступка? Я в нерешительности. Встаю и иду к двери. -- Да, -- отвечаю я и выхожу. Глава 8 Когда я возвращаюсь в номера мамаши Бордельер, атмосфера становится еще более тяжелой. Надвигающаяся гроза давит на мозги и легкие. Терпеть не могу такую погоду. Кажется, что планета сейчас разорвется, а это одно из самых неприятных ощущений. Прежде Чем подняться по лестнице дома, я вынимаю золотую булавку из лацкана пиджака, куда воткнул ее, выйдя из кабинета Старика, и втыкаю в плечо, точно в то место, куда ее сунул Бункс. Поднявшись на четвертый этаж, где обретается старуха, звоню Она открывает мне, держа в руке рахат-лукум. -- Наконец-то вы вернулись! -- восклицает она с набитым этой жуткой замазкой ртом. -- Милая девочка начала отчаиваться... Я усмехаюсь. -- Я, мамаша, как крупный выигрыш: заставляю себя ждать, но bqecd` прихожу к тем, кто умеет это делать. Старуха вытирает дряблые губы, на которых помада смешалась с сахаром. -- Я угостила ее шоколадкой... Это дитя просто восхитительно. -- Она заговорщицки толкает меня локтем в живот: -- Вы не будете скучать, шутник! Будь это кто другой, я бы не потерпел подобной фамильярности, но к мамаше Бордельер питаю слабость. Она такой яркий типаж, настолько невероятна, что на нее невозможно сердиться. Стучу в дверь комнаты. -- Входите! -- отвечает Рашель. Она сидит в кресле, одетая в белый домашний халат, окружающий ее нимбом нереального света. -- Было так жарко... -- объясняет она. -- Ну конечно. -- И добавляю, гладя ее по затылку: -- Я не очень задержался? Она взмахивает ресницами. -- Я начала думать, что вы меня бросили... -- И какое чувство это у вас вызвало? -- Боль, -- шепчет она, отводя глаза. Такого рода признания автоматически влекут за собой поцелуй. Я беру ее чуть повыше локтя, буквально поднимаю с кресла и прижимаюсь своими губами к ее. Прикосновение к девочке, у которой под халатом ровным счетом ничего нет, вызывает у вас желания, мягко говоря, весьма далекие от стремления проштудировать последние статьи о косвенных налогах. Я увлекаю ее на постель, бормоча бессвязные слова, разжигающие ей кровь. Когда мы достаточно наигрались в зверя с двумя спинами, я в последний раз целую ее. Как видите, любовь всегда начинается и заканчивается одним манером... -- Если ты позволишь, милая, я немного побреюсь, -- говорю я. -- Чтобы вывести тебя в свет, это просто необходимо, а то у меня рожа, как у итальянского бродяги. -- У тебя есть бритва? -- Нет, но у хозяйка должна быть. С ее-то бородой! Я кладу пиджак и выхожу из комнаты. Как и предполагал, содержательница номеров крутится поблизости с фальшиво-невинным видом. Я подбегаю к ней и шепчу на ухо: -- Говорите со мной, говорите, что в голову взбредет! Я снимаю ботинки и по-кошачьи подкрадываюсь к двери комнаты. Замочная скважина как раз на уровне моих глаз, когда я стою на коленях. Мне открывается великолепный вид на комнату... Как с центральной трибуны стадиона. А в глубине коридора мамаша Бордельер трещит как заведенный попугай. Вижу, Рашель выходит из туалета, где была, когда я уходил из комнаты. Она подходит к двери и запирает ее на задвижку. К счастью, мамаша Бордельер любит подсматривать за тем, как резвятся ее постояльцы, и потому снабдила комнаты задвижками, а ключи спрятала... Рашель, думая, что теперь находится в безопасности, идет прямиком к моему пиджачку и ощупывает карманы. Первое, что она достает, -- пистолет. Она вытаскивает обойму, вынимает из нее все патроны и ссыпает их в китайскую вазочку, после чего вставляет обойму в рукоятку и сует пистолет обратно в мой карман. Затем берется за мой лопатник и изучает мои бумаги на имя швейцарского подданного Жана Нико... Пожав плечами, кладет бумажник на место. Для девушки, претендующей на место секретарши, у нее редкостная ловкость. Очень скоро она находит под подкладкой мой специальной жетон, смотрит на него, и на ее губах появляется улыбка. Красавица продолжает свои поиски. Теперь она ощупывает плечи и тут же находит булавку. Ее удивление просто неописуемо. Она разевает рот, округляет глаза. Радостно щелкнув пальцами, она вытаскивает булавку и кладет ее в свою сумочку. Я покидаю наблюдательный пост и возвращаюсь к мамаше Бордельер. -- У вас есть бритва? -- спрашиваю я ее. -- Хотите побриться? Я пожимаю плечами: -- Ну уж не перерезать же кому-нибудь горло. За кого вы меня принимаете? -- Да, есть... -- И кокетливо добавляет: -- Некоторые господа забывают свои. -- Ну конечно, -- соглашаюсь я. -- А сами вы никогда не бреетесь... чаще двух раз в сутки. Она задыхается от возмущения, но решает засмеяться -- Какой же вы шутник! Она не задает мне вопросов по поводу моего заглядывания в замочную скважину. Возможно, думает, что я маньяк... Она ведет меня в свою личную ванную. С точки зрения техники для удаления растительности у нее все в порядке. Бритва электрическая. Я к таким не очень привык, а потому справляюсь неважно, но я не претендую, особенно сегодня, на то, чтобы строить из себя красавца Бруммеля... Я освежаю себе морду, поправляю узел галстука и, налив на котелок полфлакона одеколона, возвращаюсь к малышке Рашель. Она открыла задвижку и спокойно одевается. Когда я вхожу, она встречает меня ослепительной улыбкой. -- Ну, -- спрашиваю, -- как я тебе в парадном виде? -- Великолепен! -- шепчет она. -- О, мой милый... Я сажусь в кресло. -- Сдохнуть можно, -- говорю. -- Никогда не видел такой тяжелой ночи... Ты себя нормально чувствуешь? -- Да. Она открывает окно. -- Как красив Париж, -- произносит она, задержавшись возле него. Я не отвечаю. Продолжаю думать... Передо мной стоит дилемма: вмешаться сейчас или подождать? Своим поведением Рашель мне доказала, что тоже состоит в банде. Значит, через нее я могу пройти по все