нова оказался в затруднительном положении и злился на себя. Резкость его тона разрушила настроение, которое он терпеливо создавал, стараясь разъяснить Джейкобу, что случилось с его женой, так, чтобы тот не почувствовал при этом стыда или раскаяния. Он хотел только одного - вызвать в Джейкобе желание побороть присущее и ему тяготение к такого рода смерти. Теперь, чтобы воссоздать соответствующее настроение, потребуется слишком много времени и слишком много слов. А врач не мастер был говорить, да и времени у него в обрез. Нет у него времени. - Я хочу вам кое-что сказать... Может быть, вам трудно будет понять, уяснить себе, что это значит и какое это имеет отношение к данному случаю, - начал было он и запнулся, потому что никак не ожидал, что выйдет так сухо и деловито. Потом, путаясь все больше и злясь, продолжал: - Мне хочется, чтобы вы поразмыслили над тем, что я вам скажу, подумали как следует и поняли, что это значит и почему я вам об этом говорю. Это очень сложно, так что подумайте хорошенько и не торопитесь с выводами. Нужно долго, очень долго думать, чтобы все это понять, думать месяцы, а может быть, даже годы. Джейкоб кивнул, поудобнее устроился на стуле и даже весь подался вперед. Все это очень ему нравилось. Он любил, когда его жизни придавали какую-то значительность с помощью громких слов. - Так вот, - сказал врач, - есть нечто такое в нашем сознании, о чем мы сами и не подозреваем. Это загадка, как и многое другое. Теперь подумайте о том, что происходит в вашем сознании: там что-то есть, а вы об этом даже и не знаете, даже представления не имеете. И если вы себе скажете, что это есть в вашем сознании, вы тут же возразите, скажете - неправда! А оно все-таки там есть - там, в ваших собственных мыслях. Врач замолчал, и Джейкоб, хоть и сидел все так же подавшись вперед, казался разочарованным. - Вы понимаете, что это значит? - воскликнул врач и добавил с ожесточением, потому что уже ругал себя за то, что затеял весь этот разговор: - Нет, сразу вы этого не поймете, это невозможно. Но вы поразмыслите над этим. Думайте об этом почаще. Вот ваши мысли. Они в вашем мозгу, а вы о них ничего не знаете, никогда и ничего о них не слышали, вам до них и дела нет. Однако они все же там, и в их распоряжении электричество и химические вещества, в их распоряжении - сила, и они могут воздействовать на ваше тело и сделать с ним все, что захотят, тогда как вы сами ничего об этом не знаете, хотя это ваше собственное тело и ваш мозг. Джейкоб сидел, вытаращив глаза. Он уже не был разочарован. Электричество, химические вещества, сила... Его огорошенный мозг неуклюже ворочал все эти неожиданные слова. Путь, который избрала Сара, был ему теперь ясен. Он, собственно, с самого начала это понимал. Обвинение само, непроизвольно, вырвалось у него, когда он увидел ее мертвой. "Развязалась!" - крикнул он. Но тогда это не было для него так ясно, как сейчас, так ясно, как проторенная тропа, внезапно открывшаяся путнику. - А я и не подозревал, - сказал он, так и оставшись с вытаращенными глазами и разинутым ртом. - Ну конечно, но вы должны поразмыслить над этим, почаще думать об этом, и тогда вы поймете, что так оно и есть, что в мозгу происходит таинственный процесс, который влияет на вас. А когда вы убедитесь, что это так, тогда поймете, к чему я это все говорил. Но не воображайте, что вам это удастся с первого раза. Заранее скажите себе: нет, это, мол, не то. Не так я себе это все объясняю. И во второй и в третий раз вы наверное потерпите неудачу, пока, наконец, может быть, через несколько лет, все не станет вам ясно. - А я об этом даже никогда и не подозревал, - повторил Джейкоб. На доктора вдруг напал страх, словно он сделал пациенту укол и забыл, что именно он ему впрыснул. Он испуганно впился в лицо Джейкоба, стараясь разгадать, ввел ли он ему под кожу состав спасительный или смертельный. Но лицо Джейкоба ничего ему не раскрыло. На нем было написано изумление, печаль и тревога. "Вся беда в том, - уходя, говорил себе врач, - что я принимаю все слишком всерьез". Мальчики вернулись домой уже после ухода врача. Джейкоб позабыл слова врача быстрее, чем о них забыл врач. Во всяком случае, он быстрее изгнал их из своего сознания. Но слова эти оставили свой след в его мозгу, потому что это было то, что он искал. С того дня Джейкоб всегда чувствовал усталость. Он думал, что это от горя, но горе сравнительно скоро утихло, а усталость все не проходила. Она стала хронической. "Я и сам очень болен", - думал Джейкоб. Борьба за смерть началась в нем. Она происходила где-то за пределами сознания. Жена и врач показали ему выход из жизни, которую он влачил. Он боялся пойти по этому пути и знал, что все равно по нему пойдет. Он отвергал этот путь ради детей и из чувства самосохранения и в то же время упорно приближался к нему. Страх и борьба истощали его тело, лишали сил. Он плохо спал, плохо ел, но не понимал, что причиной тому его страх, его борьба; он чувствовал только полный упадок сил и думал, что это от горя. "Разве я могу болеть? - мысленно восклицал он. - Что же будет с моими мальчиками?" Потом он почувствовал, что скоро умрет. Такова его судьба. Ему не везло всю жизнь, судьба всегда была против него. Если бы не мальчики, он бы ничуть не опечалился. Нет, он очень устал, и близость смерти не опечалила бы его. У него в организме, как у всякого горожанина, гнездились туберкулезные бациллы. Они и стали теми хищниками, которые принесли ему смерть. Его мозг воздействовал на нервы, нервы воздействовали на железы внутренней секреции, те воздействовали на реакции органов. Слаженная работа организма нарушилась, химические и электрические процессы и силы разбушевались в его теле и разбудили дремавших хищников. Стенки легкого, державшие их в плену, истончались, крошились, распадались. "Я долго не протяну", - думал Джейкоб. Разбуженные хищники зашевелились, потянулись за пищей. Они глодали Джейкоба и жирели, глодали и жирели. "У меня нет сопротивляемости, - думал Джейкоб. - Моя грудь словно из бумаги - ветер продувает ее насквозь". У Джейкоба открылась чахотка. Вскоре он умер. Перед смертью Джейкоб привел в порядок хозяйство и дела, - он сделал все, что может сделать портной, не имеющий ни гроша в кармане. Как-никак Джейкоб чувствовал ответственность за Лео и Джо. Он переехал с сыновьями на другую квартиру, совсем маленькую, с которой они могли управиться одни, и научил их вести хозяйство - стряпать, убирать комнату, ходить на рынок, стирать и даже шить. До этого времени Лео всегда был в тени - младший брат заслонял его. Появление Лео на свет было не только нежданным, но и нежеланным для его родителей. В те годы Сара и Джейкоб еще вели упорную борьбу с нищетой, и эта борьба заполняла всю их жизнь. С появлением на свет ребенка борьба стала казаться безнадежной. Они делали все, что могли, для Лео. Они ласкали его, возились с ним, твердили себе и друг другу о своей любви к нему. Но всем своим существом они были втянуты в борьбу с той жизнью, которую вынуждены были вести. Ребенок был в стане врагов. Какой бы противоестественной ни казалась им неприязнь их к ребенку, как бы они ни противились ей, как бы ни негодовали на самих себя, как бы ни пытались ее подавить - неприязнь эта жила в них. Они глубоко запрятали ее, но она жила. Они уверяли всех, что любят своего ребенка, уверяли в этом друг друга, и самого ребенка, и даже - в тайниках души - самих себя. Но нищета сделала ребенка их врагом, и они не могли любить Лео. Когда же, четыре года спустя, на свет появился Джо, Сара и Джейкоб уже прекратили бесполезную борьбу и сложили оружие перед нищетой, приняв ее как неизбежную спутницу своей жизни. Но для Лео это пришло слишком поздно и уже не могло ничего изменить. Отказавшись от борьбы с нищетой, Сара и Джейкоб научились от нее прятаться. Для этого они хватались за любую возможность. Они ухватились за Джо, за второго ребенка, который никогда не был предметом их неприязни. Они стали прятаться за него от жизни, державшей их на цепи. Они любили его. Их любовь питала его душу. Его взлелеянная любовью душа питала его тело. Он рос здоровым, толстым крепышом. Здоровье озаряло его лицо и делало его красивым. Мозг, не скованный отупляющим страхом, развивался вольно - он впивался, вгрызался во все и все одолевал. - Этот малыш - настоящий гений, - говорили про него. - Смышлен, как бес. Любить людей - естественное побуждение человека, и мальчики любили друг друга. Любовь пустила крепкие, надежные корни. Но она не могла расти прямо. Она росла, как росли они сами, - в нищете. Нищета - вот кто был их злейшим врагом. Это было их духовное наследие, та бесконечная цепь, которою прошлое приковано к будущему. Нищета заставила Сару и Джейкоба ожесточиться против Лео и любить Джо, и от этого любовь мальчиков друг к другу развивалась уродливо. Любовь Лео к младшему брату превратилась в восхищение, потом в зависть. Любовь Джо к Лео превратилась в жалость. Лео отвечал на жалость Джо благодарностью. Джо отвечал на благодарность Лео еще большей жалостью. Все же оба мальчика не могли обходиться друг без друга. В той жизни, которой они вынуждены были жить, любовь не могла развиваться свободно и давать здоровые плоды. Вскоре от внешних признаков любви осталось очень мало, а потом и вовсе ничего не осталось, и мальчики сами перестали ее сознавать. Между братьями не было заметно любви: и все же они никак не могли обойтись друг без друга, и это было удивительно. Жизнь в нищете могла искалечить их любовь, но не могла уничтожить ее. Эта любовь была неотделима от них и от их судьбы. Обучение домашнему хозяйству пошло на пользу одному только Лео. Джо стал упрямым, вялым, не способным к учению лентяем. "Гадкий утенок оперяется", - думал Джейкоб, глядя на Лео. Старший сын ставил его в тупик. Младший тревожил. В том, что братья неожиданно поменялись ролями, не было ничего загадочного, - разве только для близких им людей. Теперь Лео был счастлив. Он стал хозяином в доме; он видел, что его служба в экспедиции шерстяной фирмы поддерживает семью. У отца уже не было к нему прежнего равнодушия. В нем самом не было угнетавшей его всегда благодарности к Джо и, следовательно, не было и ощущения униженности от бессилия его отблагодарить. Теперь уже он помогал Джо. Он прочно обосновался в своей квартирке и хорошо справлялся с хозяйством, прочно обосновался на работе и с ней справлялся тоже хорошо. Между тем Джо приобретал жизненный опыт совсем иного свойства. Кончина матери и меры, которые принял отец, готовясь к смерти, выдвинули на первый план Лео и отняли у Джо весь источник его энергии. И прежде чем Джо успел найти другой источник, он оказался в зависимости от старшего брата, которого до сих пор только жалел и перед которым всегда должен будет стыдиться этой своей жалости. Лео хотел, чтобы Джо продолжал ученье до тех пор, пока не приобретет какой-нибудь специальности или не станет, по крайней мере, "человеком с дипломом средней школы". Им руководило естественное чувство, в основе которого лежала любовь. Раньше, пока еще братья не поменялись ролями, Джо хорошо учился. Сам Лео всегда терзался мыслью, что он недостаточно образован. Считая самого себя хуже других и не понимая, что причиной этому была неуверенность, которой его наградили родители, он был убежден в своей неполноценности и объяснял ее недостатком образования. Джо, решил он, должен стать образованным человеком. Но Джо не шел ему навстречу. Отец и брат думали, что у него просто такая "полоса", что это пройдет, но "это" не проходило. Напротив, дело все ухудшалось. Джейкоб и Лео только руками разводили. Никто не знал, что Джо привык жалеть Лео. Джо и сам уже не отдавал себе в этом отчета. Никто не мог понять, даже сам Джо только смутно чувствовал, как гибельно для человеческого существа, лишенного уверенности, оказаться во власти того, к кому он привык испытывать только жалость и кто теперь не нуждался в жалости и не мог стать предметом ее. Джо понимал только, что каждый успех Лео, каждая даже попытка его добиться успеха будила в нем что-то похожее на ненависть. Не к Лео. Нет, чувство его было не столь прямолинейно. Этому мешала любовь. Это не была даже ненависть к тому, что делал Лео. Просто бессильная, разъедающая душу ненависть ко всему, что было вокруг. Джо казалось, что он хуже Лео. Вскоре он и стал хуже Лео. Но любовь между братьями продолжала жить - все такая же больная, исковерканная и коверкающая. Жизнь, которую Джо вел после смерти отца, рано или поздно должна была кончиться для него бедой. И вот однажды беда стряслась. Джо было пятнадцать лет. До сих пор ему всегда везло. На этот раз счастье от него отвернулось. Первое время Джо просто жил в доме Лео. Он старался быть таким, каким был в детстве, и оправдать надежды окружающих, но у него не хватало выдержки. Он хотел иметь свои деньги, чтобы не зависеть больше от брата. Это было его заветным желанием. Оно заполняло его всего. Ему казалось даже, что если он стиснет зубы, то вопьется в это желание. Но за что бы он ни брался, чтобы заработать деньги, все как-то было не по нем. Стоило ему устроиться на работу, как его увольняли или он сам бросал место и снова начинал слоняться без дела и в конце концов не выдерживал и срывался, - либо потому, что нужно было добыть денег, либо просто потому, что надо же было чем-то заняться. А потом пугался того, что натворил, и решал взяться за ум. Со страхом вспоминая, какому он подвергался риску, Джо стыдился признаться самому себе, кем он стал. Тогда он опять устраивался на место и держался дней пять, а то и неделю. Однажды он проработал целых четыре месяца, и все уже думали, что на этот раз он остепенился, но он снова потерял работу и снова началось беспокойное шатание. Джо чистил сапоги и продавал газеты, был мальчиком на побегушках и курьером в телеграфной компании, помогал шоферам на погрузке, был учеником на шляпной фабрике, и подмастерьем у скорняка, и рассыльным на фруктовом рынке, и подручным в велосипедной мастерской, - в общей сложности за три года он переменил тридцать четыре места. Чаще всего его выгоняли, иногда он бросал работу сам. Обыкновенно его выгоняли за то, что он вступал в пререкания, когда ему что-нибудь приказывали, и за то, что на работе он всегда был угрюм и неуживчив. - Слабак ты этакий! - возмущался Лео. - Распустился! Пороть тебя некому. Обычно, когда период безделья кончался бедой, Джо как-то всегда удавалось из нее выпутаться, прежде чем об этом узнавал Лео. Но на этот раз Джо чувствовал, что не может ничего придумать. Уже второй месяц он был должен одному мальчишке, по имени Шорти, 5 долларов, которые проиграл в пари, и, так как Шорти был парень покладистый, Джо все время водил его за нос, обещая отдать долг, как только доберется до его фамилии по списку своих кредиторов. Но сегодня в кондитерской, где мальчишки любили околачиваться, когда им надоедало торчать в бильярдной, Шорти сказал: пусть Джо выкладывает деньги, он будет ждать до восьми часов, а Джо слушал его с таким чувством, точно давно знал, что это должно случиться. Денег у него не было, и он не знал, где их взять. "Прикидывается зайцем, а кусает, как собака", - подумал Джо. Шорти знал, что Джо на днях пробрался в бар на Лексингтон-авеню и вертелся там возле стойки, пока кто-то из посетителей не выложил на стойку доллар. Джо схватил этот доллар и удрал. И теперь Шорти заявил, что либо он получит свои 5 долларов, либо в восемь часов, когда бармен выйдет на работу, он скажет ему, где живет Джо. Шорти был маленький и костлявый. Ему шел уже семнадцатый год, но он выглядел двенадцатилетним. Ему всегда казалось, что все над ним измываются, и над ним действительно измывались. Видит бог, он получит свои 5 долларов, заявил он, а нет - так хоть поглядит, что сделают с Джо. Джо может его избить, уложить в больницу, а только все равно он ничего этим не добьется. Шорти ему не спустит - хоть год пролежит в больнице, а как только выйдет оттуда, все равно пойдет к бармену и расскажет, где найти Джо. - Ладно, Шорти. - Джо поднял кулак и, указывая на него пальцем, сказал: - Ты получишь свои пять долларов, а как насчет этих пяти? - А мне наплевать, - сказал Шорти. - Я прав. Вы все придираетесь ко мне и вытворяете надо мной всякие штуки, и всю жизнь я был у вас на побегушках, а теперь хватит с меня - вот что. Даю тебе сроку до восьми часов и больше ни минуты - вот что. Шорти стоял вытянувшись, весь дрожа от волнения. Джо видел по его лицу, что с ним творится, и внезапно подумал, что и он бывает такой же, когда ссорится с Лео. Все же он двинулся на Шорти - медленно, подняв кулак и постукивая по нему пальцем. Он надвигался на Шорти, грозно хмурясь, но ему казалось, что он движется, словно во сне, и, как призрак, проходит сквозь свои собственные мысли, притягиваемый бледным, застывшим лицом Шорти. Потом он остановился. Он понял, что с Шорти ничего нельзя сделать. От этого будет только хуже. Он сам не раз бывал в таком состоянии и знал, что Шорти уперся и его уже не сдвинешь с места. Пусть это глупо, пусть он сам понимает, как это глупо, - все равно, он сделает то, что надумал, и ничем - ни угрозами, ни побоями - его уже не запугать. На секунду Джо даже почувствовал жалость к Шорти, и эта жалость почему-то пробудила в нем желание рассказать Лео, что он украл деньги в баре. Это желание было почти непреодолимым. Мысль об этом доставляла ему странное удовольствие, но он понимал, что это безумие, и отказался от нее. - Ты знаешь, что бывает с фискалами? - спросил он Шорти. Он опустил кулак и сплюнул Шорти под ноги. - Я знаю, что будет в восемь часов, - ответил Шорти. Джо трясло, когда он выходил из кондитерской. Он стоял на тротуаре, засунув руки в карманы, и думал: "Вот оно. На этот раз мне не вывернуться". Теплый осенний день клонился к вечеру. Двери магазинов были распахнуты настежь. Джо медленно шел по улице. В пятнадцать лет он выглядел почти таким же взрослым, как Лео, которому шел уже двадцатый год. Лео был несколько приземист, Джо был выше ростом, шире в плечах, плотней; он унаследовал от отца широкую кость и крепкое, мускулистое тело. Улица уже наложила отпечаток на его лицо, на его походку, на его речь. Хотя Джо больше походил на взрослого мужчину, чем Лео, это не придавало ему уверенности. Рядом с более миниатюрным братом он чувствовал себя громоздким и неуклюжим. Теперь он думал о том, как нелепо, что какое-то пятидолларовое пари с Шорти должно его погубить, тогда как столько других, более серьезных, дел сходило ему с рук. Однако, если Лео непременно должен узнать о его проделках, пусть уж лучше узнает о таком пустяке. "Господи, и всего-то пять долларов! - думал он. - Мало ли где можно раздобыть пять долларов". Он поймал себя на том, что заглядывает в магазины, мимо которых проходит, и мысленно рисует себе пачки денег, лежащие в кассе, и смотрит на женщин с маленькими сумочками в руках, и думает о том, как легко подкрасться сзади, схватить сумочку и убежать. Бежать, бежать со всех ног до угла, потом за угол и шмыгнуть в подъезд - пока женщина не подняла крик. "Нет, - подумал он. - На этот раз я влип, и будь, что будет". Он устал от мыслей. Остановившись перед мясной, он заглянул в раскрытую дверь. В лавке было пусто. Мясник вышел в холодильник позади лавки. Стащить кусок мяса было бы пустячным делом. Внезапно Джо повернулся и пошел домой. "Всю жизнь я только и делал, что выпутывался из беды, - подумал он. - Надоело. Теперь будь, что будет, а я пальцем не шевельну. К черту!" На будильнике в кухне было четыре часа, когда Джо вернулся домой. Лео не мог прийти раньше половины восьмого. Джо бесцельно слонялся из комнаты в комнату, не зная за что приняться. Он начал шарить по всем ящикам, и ему казалось, что он ищет, чем бы занять руки, - починить что-нибудь, что ли, - и внезапно понял, что ищет денег. Он не надеялся найти деньги, но все-таки искал, а потом подумал, не попросить ли у Лео пять долларов. "А на что они тебе?" - спросит Лео, и он ему ответит: "Я, видишь ли, проиграл пари". Джо услышал, как он сам над собой расхохотался. Если бы Лео знал, что Джо бьется об заклад на деньги, он наверняка решил бы, что Джо уже одной ногой в тюрьме. Он заглянул во все ящики, какие только были в доме, и во все миски, горшки и кастрюльки. "Этот скряга и десяти центов на столе не оставит без того, чтобы не приколотить их гвоздем", - сказал себе Джо. Он пошарил за картинами, и в умывальнике, и в башмаках у Лео. Он вдруг решил, что у Лео непременно должны быть где-то припрятаны деньги. Раньше он никогда не думал о деньгах Лео, но сейчас, поразмыслив над этим, пришел к выводу, что Лео ни за что не истратит все до последнего цента, как бы ни был ничтожен его заработок. Лео - кладезь всех добродетелей, настоящий пай-мальчик, как в книжках. Джо чуть не вывернул наизнанку башмаки Лео, шаря в них. Он ощупал подкладку старого пиджака Лео и даже своего старого пиджака. Лео мог запрятать туда деньги, он знал, что Джо к старым вещам никогда не притронется, а Лео хранил их потому, что вообще никогда ничего не выбрасывал. На подоконнике стоял цветочный горшок с землей, но в нем ничего не росло. Джо потыкал землю карандашом и взволновался, когда карандаш уперся во что-то твердое. Это был просто камешек. Джо его выковырнул, взвесил на ладони и усмехнулся. Но под этой усмешкой крылась безнадежность. Он перелистал все книжки Лео, и все свои школьные учебники, и все книги, оставшиеся от отца. Потом пошел в чулан и вытащил оттуда сундук, в котором Лео хранил кружевное белье из приданого матери. Он перебрал все вещи до одной и даже осмотрел обивку сундука, ощупывая все выпуклости, ища, не спрятаны ли там деньги. Ползая на четвереньках, он заглядывал под шкафы и за плинтусы, ощупывал одну половицу за другой, проверяя, не поднимается ли какая-нибудь из них, и, наконец, уселся на полу, бесцельно блуждая взглядом по ножкам столов и стульев. Потом встал, решив заглянуть еще в одно, последнее, место, которое приберегал к концу, потому что знал, что деньги там. Они должны были быть там, и он знал, все время знал, что они там, и только нарочно тянул, притворяясь, что ищет их в других местах, чтобы оставить приятное напоследок, чтобы под конец было хорошо, было радостно. Последним местом была картонная коробка, в которой Лео хранил сувениры, оставшиеся от родителей: фотографическую карточку, бумажник отца, портмоне матери, ее подвенечное платье, туфельки матери и ботинки отца, и отцовский парадный костюм, рубашку и галстук. Между вещами Джо нашел сберегательную книжку на имя Лео. В книжке не было отмечено ни одной выдачи - только вклады; большинство их не превышало 3 долларов, были вклады и по 15 центов. Всего на книжке лежало 267 долларов 35 центов. - Вот так штука! - вырвалось у Джо. Он был ошеломлен и даже испуган. Он опасливо оглянулся. - Ну, конечно, - произнес он вслух. Голос его прозвучал громко, в нем слышалось удивление, и злость, и страх. - А чего же еще от него ждать! - Слова упали в тишину. Джо услышал разбуженное имя слабое эхо и ощутил тишину и одиночество пустой квартиры. Он сунул сберегательную книжку в карман, спрятал картонку, задвинул сундук на место и довольно долго еще возился, приводя в порядок все, что перевернул вверх дном во время своих поисков. Он прошел на кухню и поставил на огонь кастрюлю с водой. Он решил сварить суп на ужин - густую мясную похлебку с бобами, крупой и всевозможной зеленью, которую продавали связанную в пучки специально для супа. Чувство удивления и страха не покидало его. Он посолил воду, опустил в нее мясо и уселся на табурет, ожидая, когда суп закипит. Уголь в топке горел беззвучно. Беззвучно сгущались сумерки. Джо долго сидел в полумраке и тишине, ни о чем не думая. Потом он вытащил из кармана сберегательную книжку, перелистал ее и посмотрел на последнюю запись: 267 долларов 35 центов. И облизнул губы. Он сделал это торопливо и непроизвольно. Так облизывает губы голодный при мысли о хлебе. Джо не знал, что станет он делать, когда придет Лео. Он знал только - дело серьезное. Приближалась решающая минута. Что-то должно произойти, и от того, что произойдет, зависело многое. Джо не сознавал, что принял решение уже давно, еще в ту минуту, когда стоял с Шорти в кондитерской. Он уж и так достаточно низко пал из-за своих чувств к Лео, а теперь хватит, пора положить этому конец. Он не думал о том, как он это сделает и сделает ли вообще. Он думал только о том, что вот Лео скопил так много денег - из ничего, из 12 долларов в неделю, которые он теперь получал после повышения по службе - скопил всего за три года. Нет, даже меньше, чем за три. После похорон отца у них оставалось 20 долларов, и они сообща положили их на книжку. А месяцев через пять, когда на книжке лежало уже 32 доллара, Джо, поссорившись с Лео, выбежал из дому, опрометью бросился в банк и взял с книжки все деньги, ни слова не сказав об этом Лео, - он хотел совсем убежать из дому, хотел стать сам себе хозяином, на этот раз он окончательно решился. Но он не убежал. Вместо этого он болтался с деньгами в кармане и кончил тем, что купил золотые часы за 20 долларов и складной нож за доллар, а остальные деньги просадил в карты, на скачках и на бильярде. Лео он сказал, что часы стоят 32 доллара и что это прекрасное помещение капитала. "Их всегда можно заложить в случае чего", - объяснил он. Но Лео велел ему убрать от него часы подальше, сказав, что разобьет их вдребезги, сколько бы они ни стоили, если они попадут ему в руки. Значит, Лео завел новую сберегательную книжку, уже после истории с часами, скопил все эти деньги в два, в два с половиной года. Джо не завидовал Лео, но он не чувствовал и радости от того, что дела их идут хорошо и кое-что отложено про черный день. Для него столбики цифр в сберегательной книжке были картой, по которой он мог прочесть всю их будущую совместную жизнь: он видел Лео солидным, преуспевающим коммерсантом, неуклонно идущим в гору, и себя - всегда в теки, всегда на положении неудачника, обузы для семьи, неудачника, которого жизнь улицы засасывает все больше и больше, пока не засосет совсем. Быть может, она уже засосала его, Мысль эта только смутно шевельнулась в мозгу. Это была даже не мысль, а безотчетный страх. Джо сидел неподвижно, прислушиваясь к своему страху, и сам не понимал, чего он боится. "Самое лучшее, - решил он наконец, - уехать и начать все сначала. Вся беда в том, что я слишком слаб. Пока есть Лео и я знаю, что он обо всем позаботится, я не стану работать. А вот если бы нужно было работать, чтобы не умереть с голоду, я бы и сам сумел прокормиться". Джо знал, прекрасно знал, что он неглуп и весьма изворотлив. Когда Лео вернулся домой, Джо, не дав ему даже снять шляпы, заявил, что должен сообщить нечто очень важное. Он слышал, что в Канзас-Сити можно хорошо подработать. Он сказал "Канзас-Сити" потому, что, по его представлениям, это было где-то очень далеко и звучало солидно. Он собрался с духом и добавил: на фабрике мясных консервов. Потом, вглядевшись в лицо Лео и не прочтя там ничего, кроме недоверия, добавил еще: - Это очень доходное дело, миллионеров там хоть пруд пруди. Голос у него задрожал, и он подумал: "Если бы случилось чудо, если бы один-единственный раз в жизни случилось чудо!" И он представил себе, как Лео бел лишних слов протягивает ему деньги, и вот он уже сидит в поезде и едет в Канзас-Сити. Но он знал, что этого никогда не будет - так, во всяком случае, никогда не будет. "Если бы только Лео знал, - думал он, - как это было бы замечательно, если бы он дал мне эти деньги, вот сейчас, сейчас, сию минуту, когда они мне так нужны. Взял бы да и дал, просто так, ни о чем не спрашивая, дал бы и сказал: "На вот, бери, желаю удачи!" Лео все так же хмуро, с недоверием смотрел на него. - Мясные консервы делают в Чикаго, - сказал он. - Ну, а мне говорили про фирму в Канзас-Сити. Лео видел, что Джо лжет, но это его не особенно тревожило. Он хотел было подробнее расспросить Джо, заставить его сознаться, что он ничего ни о какой фирме не слышал, и сразу покончить с этим делом. И Джо ждал, что Лео сейчас припрет его к стенке своими вопросами, и лихорадочно старался припомнить, где именно находится Канзас-Сити и что такое консервная фабрика, и кто из товарищей мог ему об этом сказать. Но Лео решил не тратить времени попусту. - Как же ты думаешь туда попасть? - спросил он напрямик. - Пешком пойдешь? Вопрос был неожиданный, он застал Джо врасплох. - Об этом я и хотел с тобой поговорить - попросить у тебя немного денег, - сказал он. - У меня? Вопрос прозвучал резко, и Джо продолжал неуверенно: - Да, долларов семьдесят пять или сто, чтобы я мог поехать туда и взяться за дело, по-настоящему взяться за дело. Сотню долларов или... ну сколько ты можешь мне уделить. Его просительный тон тронул Лео. - Джо, - начал он, но, взглянув в разгоряченное лицо брата, в его жадные глаза, остановился. - Хорошо, - сказал он, - я не отказываюсь помочь тебе, если ты хочешь взяться за дело. Но почему не сделать все по-человечески? Подыщи себе здесь работу. Я помогу. Найдешь место, подработаешь денег, тогда и поезжай, куда хочешь. Джо с отчаянием поглядел на него. - Там меня не станут дожидаться, - тихо сказал он. - Ну да, я понимаю, но ты ведь сейчас не можешь этим воспользоваться... Что же я-то могу тут поделать? - Ты мог бы дать мне денег, если бы захотел. - Кто? Я? А где я их возьму?. - У тебя есть деньги. - У меня? Откуда? Где я возьму столько денег - сто долларов! - Довольно врать! - сказал Джо. Он поднял голову. Он уже не стыдился своей вынужденной лжи, не боялся, что его уличат. Лео заставил его лгать и бояться этой лжи, заставил клянчить и стыдиться того, что он клянчит. Но теперь он все это позабыл, потому что Лео сам солгал. - У тебя есть деньги! - крикнул он. - Ты отнял их у меня. - Вот так новость! - сказал Лео. - Да, - сказал Джо, - может быть, для тебя это и новость, однако ты пять лет подряд отбирал у меня деньги, а теперь я хочу получить их обратно. - Какие деньги? Которые я брал у тебя на хозяйство, если ты не успевал спустить их коту под хвост? - На хозяйство, - слышали мы эту песню! - Джо выхватил из кармана сберегательную книжку и потряс ею над головой. - А как вам это понравится? Здрасте, как поживаете! - Он швырнул книжку на кухонный стол и стоял, выпрямившись во весь рост, дрожа от злости. Лео, нахмурившись, посмотрел на книжку. Затем повернулся к Джо. - Где ты ее взял? - спросил он. Джо внезапно вспомнил, как он, словно вор, шарил в притихшей пустой квартире. - Не все ли равно! - крикнул он. - Отдавай деньги, которые ты у меня украл. Лео в упор посмотрел на брата, потом подошел к плите, поднял крышку и заглянул в кастрюлю с супом. - Я не шучу, - сказал Джо. Он выпятил нижнюю губу, сощурил глаза, сжал кулаки. - Отдавай мои деньги! Лео быстро обернулся. - Хочешь прибить меня, благо ты здоровенный, как бык? - язвительно сказал он. Это был нечестный ход. Лео понимал, что это нечестно. Он отлично знал, как Джо стыдится того, что он такой громоздкий и неуклюжий, но Лео был низкоросл и по-своему тоже ощущал свою неполноценность. Поэтому, как все низкорослые люди, он наносил удары высоким туда, куда мог достать - пониже пояса. - Не знаю, что я с тобой сделаю, - сказал Джо и вдруг заорал, совсем потеряв самообладание: - Я за себя не отвечаю! Выкинуть такую штуку! Выкинуть такую штуку со мной! Да я тебе голову проломлю, слышишь, если не отдашь моих денег! Теперь уж и Лео рассвирепел. Он нагнул голову и постучал пальцем по макушке. - Валяй, - сказал он. - Мне с такой дубиной, как ты, не совладать. - И проломлю! - Джо уже сам не понимал, что говорит. - Не дразни меня! Не то посмотришь! Посмотришь! - Он поднял кулаки и замолотил ими по воздуху. Лео стоял, все так же нагнув голову, - ждал, смотрел, насмехался. - От тебя можно было этого ждать, - сказал он наконец. - Ты украл мои деньги! - кричал Джо. - Мне вот подвернулся хороший случай, а ты украл мои деньги и спрятал их, и я должен был искать их, как вор, да еще могу упустить случай! - Хорошо. Расскажи толком. Что там такое в Канзасе? Ковбои? Ты хочешь стать ковбоем? - А тебе какое дело? Я могу распоряжаться своими деньгами, как хочу. - Если это твои деньги, - сказал Лео, - ступай в банк и получи их. Отправляйся в Канзас и паси коров. Поезжай на Юкон рыть золото. Скатертью дорога. - Ты сам должен пойти со мной в банк. Без тебя мне ничего не дадут. - Почему же, раз это твои деньги, как ты говоришь? - Ты же знаешь, что мне одному не дадут. - Так ты хочешь, чтобы я пошел с тобой и преподнес их тебе в подарок? Однако у тебя губа не дура. Многого захотел. - Это мои деньги. - Интересно знать, как ты до этого додумался? Я голодал и холодал, чтобы отложить лишний цент на книжку. Это обеды, которых я не ел, фрукты, которых я не покупал, новые носки и рубашки, без которых я обходился. Я таскался на работу пешком и в снег и в дождь в рваных башмаках, так что лед набивался в дыры, лишь бы сберечь два цента и положить их на книжку. А ты это делал? Что-то не припомню. Нет, ни разу! Да ты и не работал совсем. - Неправда, я приносил деньги. А фруктов я тоже не ел. - Что ты приносил? Те три-четыре доллара, что заработал еще до того, как Колумб Америку открыл? Ты это о них? Или те гроши, которые ты раздобывал, когда тебе надоедало шляться по пивным или еще черт знает где? А кто кормил тебя и одевал все эти шесть лет? А что стоили кровать, в которой ты спишь, крыша над головой... золотые часы? Где, кстати, твои часы? Лео вдруг заметил, что часов у Джо нет, и тут же припомнил, что давно их не видел. Месяц назад Джо продал за 4 доллара свои золотые часы, стоившие ему 20 долларов. Джо беспомощно озирался по сторонам. Взгляд его упал на будильник. Стрелки показывали пять минут девятого, и Джо вспомнил о Шорти и бармене. - Я отдал их в починку, - сказал он. Он взял со стола сберегательную книжку и торопливо пробежал глазами столбцы цифр: 3.00; 3.00; 3.00; 0.20; 3.00; 3.00; 3.10; 0.25. Ему хотелось найти такую сумму, про которую он мог бы сказать, что это он дал ее Лео, и потребовать ее обратно, но не находил такого вклада. Он захлопнул книжку, зажав ее между ладонями. - Я отдавал тебе на хозяйство все деньги, какие зарабатывал, - сказал он. - А они шли не на хозяйство - они шли сюда. - Он швырнул книжку на стол. - Отдай деньги! - крикнул он. - Я не позволю тебе больше калечить мою жизнь. Это мои деньги, и я хочу получить их обратно. - Калечить твою жизнь? Это я калечил твою жизнь? - Да, ты! Ты! Кто же, как не ты, заставляет меня делать то, чего я не хочу? А как только я чего-нибудь захочу, кто мне не дает ходу? Отдавай мои деньги, сейчас же отдавай, не о чем больше толковать. Джо опять взглянул на будильник и подумал, что бармен уже, верно, пошел за полисменом. - Ты живешь, как бродяга, а я виноват? - сказал Лео. - В школу ходить не желаешь, работать не желаешь, а я виноват? Я, что ли, заставляю тебя шататься по улицам круглые сутки? - Да, да, ты, именно ты! Я был бы ничуть не хуже других, но ты мне шагу ступить не давал. Смотри, смотри, - он показал на часы, - время идет! Лео не повернул головы. - Куда это оно идет? - спросил он в бешенстве, сам не сознавая, что говорит. - Отдавай мои деньги, - вот и все. Ты только оставь меня в покое, уж я как-нибудь проживу. Отдавай деньги, слышишь, отдавай! Лео глядел на него в упор. - Да, уж ты проживешь! - крикнул он. Доля правды в обвинении, брошенном ему Джо, глубоко его уязвила, и он сразу высказал все, что накопилось у него на душе. - Ты думаешь, я слепой? Ты думаешь, я не вижу, куда ты катишься, господин висельник? Ты думаешь, я не знаю, что было у бакалейщика Рива, у сапожника Метнера? А эта девка, эта шлюха, с которой ты валяешься черт знает где, по всяким грязным углам, лижешься с этой заразой да лазишь по карманам! Ты думаешь, я этого не знаю? Ты так и норовишь сесть в тюрьму, господин висельник! А как сядешь, скажешь, небось, что я виноват! - Что? Что ты мелешь? - пробормотал Джо. О чем это ты, о ком? Обо мне? - А ты думал, я ничего не знаю? Я только молчал - вот и все. Что ж, валяй! Мне-то что за дело! Ступай хоть на виселицу. Расти бандитом. За решетку захотелось? Пожалуйста! Мне-то что! Что толку с тобой говорить? Сунешь нос в твои дела, так ты, пожалуй, еще голову мне оторвешь. - Ты сам не знаешь, что говоришь! - Ладно. Пусть я не знаю. Пусть я не вижу, что творится у меня под носом. Но только говорю в последний раз: ты от меня ничего, кроме добра, не видел. Никогда ничего, кроме добра, не видел. И лучше ты меня не доводи, не то я вышвырну тебя из дому, вышвырну на улицу - там тебе и место. Ты форменный бандит, вот ты кто! Лео взмахнул руками, опустил их, отвернулся и, уставясь на кастрюлю, старался овладеть собой. Потом сказал: - Я хочу ужинать, - и пошел к буфету за тарелкой. Циферблат будильника смотрел Джо прямо в лицо. Он вздрогнул и поспешно отвел от него взгляд. Он уже не думал, только чувствовал. Все, что он натворил в своем беспокойном шатании по улицам, все его поступки, перечисленные и названные по имени, потрясли его. Они представлялись ему совсем иными, когда он их совершал и когда после о них думал. Теперь он почувствовал, что ошибался, что прав Лео, а не он. Лео видел его поступки так, как видело их общество, а общество должно видеть правду. И если ему, Джо, эти страшные, отвратительные преступления раньше казались всего-навсего проступками, которые он совершал невольно, не по своей охоте, а потому и не чувствовал за собой вины, то это получалось только потому, что сам он не был частицей общества. Только потому, что он был выброшен из этого общества; теперь это стало ему ясно. Желание бежать охватило его. Бежать - ибо он почувствовал себя отщепенцем, которого все ненавидят и который ненавидит всех. Бежать от страха перед Лео, которому все известно, от своей ненависти к нему, от полисмена, от бармена, от Шорти. Все тело рвалось отделиться от пола, но мысли, спутавшись в клубок, парализовали волю. И он стоял, прикованный к месту, раздираемый всеми страхами и всеми злобами и еще какой-то новой боязнью перед новыми, неведомыми преступлениями, которые за дверью дома подстерегают отщепенца без гроша в кармане. Он все стоял на том же месте, дрожа от волнения. Он смотрел на Лео, а сам напряженно прислушивался, не раздаются ли уже шаги полисмена на лестнице, и в голове у него словно отрывалось что-то и куда-то проваливалось. Внезапно с его губ сорвались слова. Он не понимал, что он говорит. Он крикнул что-то, и сам не расслышал что. Он понимал только, что кричит и что кричать нельзя. Нужно упасть перед Лео на колени и вымолить у него денег и убежать от полисмена. - Нет! Ругайся не ругайся - все равно на этот раз ты так от меня не отделаешься! - орал он. - Нет! Нет! Лео ставил тарелку на стол. Он рывком повернулся к Джо. - Я предупреждал тебя, - сказал он с яростью. - Нет, нет! Слышишь - нет! - Каждый мускул на лице у Джо дрожал, а взгляд был прикован к Лео. - Ты не отделаешься тем, что будешь все валить на меня. Это ты виноват. Ты украл мои деньги. Подавай их. Слышишь, подавай! Я убью тебя, если не отдашь! - Джо схватил со стола тяжелую фарфоровую сахарницу. - Я предупреждал - не выводи меня из терпения, - сказал Лео. - Видишь это? - Джо поднял сахарницу, посмотрел на нее, понял, что у него в руке, и посмотрел на Лео. - Отдавай мои деньги, вот и все! - крикнул он. - Слышишь! Отдавай,