ет вас до добра этакая жизня вольная, по моему и вышло. - Тьфу, на тебя, карга старая, - плюнул Каин, - накаркала! - А тебя ищут али как? К себе не пущу, - и старуха с силой отбросила его руку, затворила окно. Обескураженный, Иван пошел было к себе, но передумал и отправился прямиком на Мясницкую, к Аксинье. Та еще не вставала, и он долго стучал, опасаясь, как бы и ее не оказалось дома. Наконец, она вышла, негостеприимно окинула его взглядом, но, увидев осунувшееся лицо и блуждающие глаза, провела по его неподатливому, вечно выбивающемуся из-под шапки чубу мягкой рукой, спросила с участием: - Случилось чего, Вань? Загнанный ты какой-то сегодня... - Будешь тут загнанным, когда гонятся, - зло ответил он, - муж на службе? - А где ему быть? У него, не то что у тебя, служба, каждодневно бывать надо, высох весь, хворать начал. - Жалеешь? - они уже зашли в комнату, и Иван схватил Аксинью за плечи, притянул к себе, но она вырвалась, оттолкнула его и, заслонясь, словно ожидая удара, сердито выговорила: - Или не знаешь, что пост сейчас? А? Совсем осатанел, словно нехристь какой. - Осатанеешь с вами, - Иван плюхнулся на лавку и вытянул ноги, прислонясь к стене, шапку кинул на кровать, но Аксинья тут же подобрала ее, положила ему на колени. - Долго не засиживайся, на службу мне пора. Сегодня в Знаменской церкви митрополит служить должен, успеть надобно. - Успеешь на свою службу. Посоветуй лучше, как быть мне... - Случилось чего? - А, поди, нет?! Дружков моих взяли всех. И Кувая и Легата. Чую других, кто дружбу со мной водил, вместе с ними замели. - Впервой, что ли? - дернула чуть плечиком Аксинья. - Выручишь. Дашь, кому надо и выпустят, велика печаль. - Некому давать! - хряснул кулаком по столу Иван. - Давалка не та стала! Полковника Редькина надо мной поставили. - И что с того? Хрен редьки не слаще, все берут, и этот возьмет. - Да не знаешь ты его. Зверь он! Волк лесной! Он меня на Макарии накрыл, едва ноги унес. А сегодня в участок вызвал и велел к завтрашнему вечеру доставить со всей Москвы фальшивомонетчиков к нему в кабинет. Где я их возьму? - Сурьезное дело, - Аксинья присела на табурет перед ним, заглянула в глаза, - бабы говорили, слыхала, будто много фальшивых денег появилось в городе нонче. Поспрашивай своих людей, авось, кто и слышал чего. - Не так просто все, - мотнул чубом Иван, - время, время надо, а где оно, время-то? Редькин сказал, коль не приведу поддельщиков тех, то меня заместо их в острог определит, точно сделает, - Иван от жалости к самому себе выразительно хмыкнул носом и глянул в глаза Аксиньи. - Как быть-то, Ксюша? Может, в бега податься? Уйду в леса, и не найдут до конца жизни. - Кому ты там нужен, в лесах-то? - впервые улыбнулась Аксинья, и лицо ее ожило, озарилось: заиграли голубизной глаза, блеснула капелька слюны на губах, встрепенулись крылья носа, вспорхнули длинные ресницы. - Не балуй, не балуй, - отстранилась от вновь протянутой ивановой руки, - сказала, не время... Давай-ка лучше подумаем, как поступить тебе. Может, кого из старых друзей-товарищей повстречаешь? Авось, да они чего скажут. С Камчаткой давно виделся? - С Петром? После Макария встречались пару раз, но он как узнал, что я в Сыскной приказ определился, то и здоровкаться не желает. - А еще кто? Кто с тобой к Макарию хаживал? - Двоих я во время облавы Кошкадавову сдал, где теперь они, и не ведаю, а остальные затаились. Да и не будут говорить со мной. - Пообещай денег, заговорят. - Ой, Аксинья, плохо ты тех мужиков знаешь, они за деньги продавать один другого не станут, не та порода. - Тогда тащи их в Сыскной приказ к своему Редькину, заместо тех фальшивомонетчиков, зачтется на первый случай. - Думал я, Ксюша, об этом, думал... Тогда мне, в самом деле, придется из города подаваться: зарежут или в реку засунут. - А другого выхода у тебя нет, - пожала та плечами, - прости, Ванюша, пора мне идти. - Спасибо, что приветила, - поднялся Каин и шагнул к дверям, - прощай покудова... "Может, и впрямь Камчатку сыскать да поговорить с ним, подскажет чего..." - думал он, вышагивая по наполняющимся народом московским улочкам. Ноги сами направляли его к Каменному мосту, куда он когда-то отправился в первый раз с Петром Камчаткой. По дороге купил четверть пшеничного вина, каравай хлеба и, поглубже надвинув шапку на глаза, шагнул в полумрак моста, и сразу разглядел вскочивших с земли оборванцев, приготовившихся кинуться врассыпную. Но, увидев, что он один, с четвертью в руках, сочли то за добрый признак и дождались, пока Иван подойдет поближе. - Здорово ночевали, - поздоровался он первым и поставил бутыль на землю, - похмелиться желаете? - Оно можно, коль не шутишь, мил человек, - ответил за всех старик с маленьким приплюснутым носом и огромным шрамом через щеку. Всего же под мостом оказалось шестеро одетых во что попало неопределенного возраста мужиков, но мог оказаться кто-то и за загородкой, в самой глубине, под перекрытием. - А чего шутить, когда башка трещит, - сверкнул глазами по сторонам на всякий случай Иван, - выпить из чего, найдете? - Как не найти, - тонким голосом отозвался молодой еще парень и достал из заштопанного мешка деревянную кружку, подал. - Давай, батя, первым, - подал почти полную кружку Иван старику, - кличут-то как тебя? - Демьян, - ответил тот, облизнувшись, и принял кружку, выпил большими глотками, вернул обратно, - а ты, добрый человек, кто будешь? Однако, встречал я тебя ране где-то, да не припомню... - Иваном меня звать, - неохотно назвался Каин, налил другим, последним - себе, закусил хлебным мякишем и осторожно поинтересовался: - Петьку Камчатку кто из вас знает? - увидев, как оборванцы переглянулись меж собой, он догадался, что видели его недавно, а может... он уверенно шагнул в сторону деревянной загородки, как старик вдруг выхватил нож из-за голенища и, поигрывая им, заявил: - А ведь признал я тебя, милок. Ванька Каин ты. Сыскарь проклятый! Много нашего брата на каторгу спровадил, а теперь за нас взяться решил? Не выйдет! Счас я тебе кишки наружу выпущу, - и он взмахнул рукой, пытаясь ударить Ивана в живот. Но тот вовремя отскочил в сторону и с силой ударил старика четвертью по голове. Бутыль разлетелась на мелкие осколки, и старик рухнул со стоном на землю, по его седой шевелюре заструилась алая струйка крови, смешанная с вином. - Бей гада! - заорали остальные и двинулись на Ивана. Он попятился, сунул руку за голенище и также выхватил кривой нож, с которым по давней привычке никогда не расставался. - Не подходи! - заорал он во всю глотку, зная, что подобное отрепье можно сдержать лишь криком, угрозами: - Всех порешу! Не знаете, с кем связались! - А ведь и впрямь, зарежет, - отскочил в сторону парень, что подавал кружку. - Каин ведь, много про него всякого слыхивал. - Каин, говоришь, появился у нас, - раздался вдруг знакомый голос из темноты, и к ним шагнул, поигрывая неизменным кистенем, сам Петр Камчатка. - Чего-то давно не заходил, Ваня... - Дела все, дела... - ответил тот, не спуская глаз с оборванцев. - Слышал я про твои дела, - криво усмехнулся Камчатка, - спрячь режик, а то напорется кто ненароком. Меня, значит, ищешь? Зачем понадобился? - Поговорить надо, - опустил нож Иван, - давно ищу. - Ну, говори, все свои, не продадут, не то что некоторые. - Нет, пойдем в город, в кабак. Там потолкуем. - А с чего это вдруг я с тобой пойду? А ты меня в участок потащишь, а оттуда прямая дорога в Сибирь светит. Говори здесь, коль сам пришел. - Да один я, - спрятал нож Иван, - не бойся, не сдам. Важное дело есть до тебя, Петр. Посидим, старину вспомним, выпьем по маленькой. - Ой, уговорил, - засмеялся Петр Камчатка, - только не думай, что ты меня голыми руками возьмешь, - и он взмахнул кистенем, - сам знаешь, на фу-фу не дамся. - Знаю, знаю, - успокоился наконец Иван, поняв, что Камчатка согласился идти с ним, уже легче. Как раз в это время заворочался старик, поднес руку к голове, начал подниматься, молодой парень кинулся помогать ему. - Слава Богу, жив Демьян, - обрадовался Петр, - айда отсюда быстрее, а то он старик злопамятный, прирежет тебя, как ягненка, и никто не остановит, через две каторги прошел. Они быстро выбрались из-под моста, направились в сторону Китай-города. Иван молчал, не зная, с чего начать, не вступал в разговор и Петр. - В наш кабак зайдем? - предложил Иван. - Айда, коль угощаешь, - согласился Петр. - Только тебя и там признать могут. - Чего же мне теперь, мешок на голову надеть, что ль? Пусть признают, деваться некуда. Когда они взошли на крыльцо, Иван по привычке глянул по сторонам и на противоположной стороне улицы увидел пролетку, в которой сидела средних лет женщина, до глаз закутанная в платок. Что-то в ней показалось ему знакомым, но раздумывать было некогда, потому что Петр уже вошел и мог что-то заподозрить, если он останется на крыльце. В ранний час в кабаке почти никого не было, лишь в дальнем углу сидело двое опрятного вида мужиков, которые тут же отвернулись, когда вошли Петр и Иван. Они сели, Каин заказал выпивку и закуску, стал рассказывать, больше привирая, как после возвращения с Макарьевской ярмарки его схватили, били, пытали и под страхом смерти заставили идти служить в Сыскной приказ. - Сбежал бы, - посоветовал Камчатка, с аппетитом уминая рыбный растягай и одновременно бросая настороженные взгляды по сторонам. - Чего мне не дал весточку, помог бы, не впервой... - Боялся тебя подвести, - вдохновенно врал Иван. - А сейчас не боишься? - О чем ты, Петруха? - вполне откровенно удивился Иван. - Кажись, тех двоих видел я где-то ранее, - кивнул в сторону сидевших в дальнем углу мужиков Камчатка. - Не твои сыскари, случаем? - Да ты что... - задохнулся Иван и рванул ворот рубахи. - На, режь меня, коль не веришь! - Поглядим, - небрежно ответил Камчатка и налил себе из графинчика, нащупал рукой спрятанный за поясом кистень. - Живым не дамся, учти! - Не веришь? Да? Хочешь, я сейчас к ним подойду и велю вон отсюда убираться? Хочешь? - Остынь, Вань, говори лучше, зачем искал. - Хочу податься подальше из Москвы, - не нашел, как еще объяснить свой приход, Каин, - паленым запахло... - Слыхал, слыхал, - налил опять себе Камчатка, - как ваш Кошкадавов удавился, на его место полковник Редькин пришел. А он, Редькин тот, всем ворам первый враг. Значит, Вань, как веревочке ни виться, а кончик все одно сыщется. Ждал я того, давно ждал... В это время дверь в кабак открылась, и во внутрь заскочил запыхавшийся чернявый мужик, с раскосыми, как у татарина, глазами. Он огляделся и, увидев Петра Камчатку, радостно улыбнулся, и направился к их столу. - Здорово, Петруха, - протянул он руку, - тебя и ищу, народ сказал, что ты сюда пошел. - Здорово, Еким, - ответил Петр, и от Ивана не укрылось, как он с опаской глянул по сторонам. - Садись, коль пришел. Чего-то сегодня я всем понадобился. Срочное чего? - Наш человек? - кивнул Еким в сторону Ивана и, не дожидаясь ответа, вытащил из-за пазухи мешочек, кинул его на стол. - Принимай товар, как просил. - Сколько? - осторожно спросил Петр и развязал мешочек, в котором блеснули серебряные рубли. - Как сговорились, сто рублевиков, словно новые, - довольно засмеялся Еким. - Ты только глянь, глянь какая работа, от настоящих не отличишь! - и он вынул несколько рублевиков, протянул Ивану и Петру. У Каина ажно защемило что-то внутри, он понял, что перед ним лежат те самые фальшивые рубли, которые поручено сыскать. Он лихорадочно начал обдумывать, как ему быть, и не заметил, как один из мужиков, что сидели молча в дальнем углу, поднялся и вышел, второй же остался на своем месте. - Не суетись, Ванюша, - тихо прошептал Камчатка, - вижу, очко играет. Так говорю? Сиди и не рыпайся, а то у меня разговор короток, - и он чуть показал рукоять кистеня. - Да я чего... - начал говорить Иван и не договорил, потому что двери с шумом отворились, и во внутрь кабака ввалились драгуны с ружьями, а в дальнем углу вскочил тот самый мужик и направил на них пистолет и громко крикнул: - Ни с места! Иван и Еким открыли рты от удивления и не шевельнулись, но Петр Камчатка выхватил кистень и с ругательствами ринулся на драгун, ударил одного по плечу, но грохнул выстрел, и он повалился на пол, схватившись за грудь, прошептал отчетливо: - Каин... гадина. Когда Ивана и Екима выводили из кабака, присмотревшись, Каин различил в женщине, сидевшей в пролетке на противоположной стороне улицы, Аксинью, а рядом стоял, потирая кончик носа пальцем в кожаной перчатке, полковник Редькин. - Ксюша! - рванулся он к ней, но один из драгун саданул его в живот прикладом ружья. - Как ты могла?! - пересилив боль, взревел Иван. В участке, по приказу полковника, его и Екима, который оказался ни кем иным, как Холщовниковым, что с двумя братьями успешно почти год выпускал фальшивые деньги, заковали в железные кандалы и привели в кабинет к Редькину. - Что, Каин? - спросил тот с хищной улыбкой. - Допрыгался? - Будьте вы все трижды прокляты. Все! - злобно ответил он. Конец второй части.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Обманчивые прииски. *  1. Возвращался в Тобольск Иван Зубарев, что называется, без гроша в кармане. Обкорнала, обмишурила, обчистила Москва-матушка сибирского ходока по сенатским коридорам, словно лихой человек в темном лесу - запоздалого путника. И не тайком или там ножик вострый к горлу приставя, а средь бела дня, открыто, принародно, без всяческого стыда и стеснения вытряхнула столичная жизнь все, до последнего медяка, выщелкнула и сплюнула пустую скорлупку на родную сторону обратно ту деньгу зарабатывать. Чтоб сызнова вернуться в нее, в Москву, с полными карманами, а убраться восвояси голью перекатной... Случайно встретил Зубарев на кривой московской улочке мужика-возчика из хохлов, что несчадно бранился, прилаживая отлетевшее тележное колесо, которое он никак не мог один приспособить на место. Телега стояла плотно нагруженная рогожными кулями, сквозь которые белесо искрились кристаллики соли. Мужик оказался чумаком, что нанялись с такими же хохлами, как и он сам, свести с Москвы в Казань три сотни пудов соли, да малость загулял в Москве, потерял своих спутников, а тут еще и колесо... Иван помог тому разгрузить телегу, надели сообща колесо, сложили кули обратно, разговорились. Тогда Василь, так звали того хохла, и предложил ему ехать вместе, пусть неспешно, но все одно с каждой верстой ближе к дому. Иван тут же согласился и доехал с ним ажно до самой Казани. Там Василь нашел своих земляков, которые уже и не чаяли, что сыщется их товарищ. Как раз грянули затяжные дожди, и Ивану пришлось искать других попутчиков. Так, от города к городу, от села к селу каликой перехожим брел он вслед за возами с кожами, зерном, пенькой, холстами и прочими торговыми грузами, перевозимыми по всей России, прижимая к груди зашитую в чистую тряпицу драгоценную бумагу, выданную ему в Московском Сенате. Уже за Уралом неожиданно ударили первые морозы, и Иван, ночуя, как это часто случалось, в стогу, однажды утром выбрался из него, громко щелкая зубами и охлопывая себя изо всех сил по груди, бокам, животу, быстрехонько натянул сапоги и рванул дробной рысью по увядшей, тронутой куржаком стерне, ухая на бегу, размахивая руками, словно на него набросился целый рой лесных ос. Издали он увидел трех верховых, остановившихся у края дороги и внимательно вглядывающихся в его сторону. По одежде признал в них казаков и побежал быстрее, в надежде встретить кого-то из знакомых. Так оно и вышло: то были мужики из Тюмени, служившие под началом его крестного, полковника Угрюмова. Иван взобрался на круп лошади одного из них, и так, по переменке, они доставили его прямо к дому полковника. - Вовремя поспел, Ванюша, - сумрачно вздохнул тот, когда они расцеловались, и полковник провел едва стоящего на ногах гостя в большую светлую горницу, стены которой были увешаны всеми видами оружия. - Думал, в Москве, будь она трижды неладна, так и останусь, - в изнеможении опускаясь на лавку, выдохнул Иван. - Пойду, велю коляску свою заложить, - Угрюмов направился к двери, - поспеть бы... Как перекусишь, сразу и едем. - Куда едем? - удивился Иван. - Дай мне хоть пару деньков в себя прийти. - Как? Ты разве не знаешь? - в свою очередь удивился полковник. - Не дошла до тебя моя весточка? - Что за весточка? - С купцом одним отправлял... - остановился у самого порога Угрюмов. - Отец твой сильно плох. Ехать надо. - Батюшка заболел? - раскрыл рот от удивления Иван. - Да он сроду ничем не хворал. Как же так? - А вот так, годики, годики наши свое берут, - махнул рукой Иван Дмитриевич и вышел. Как только Иван чуть перекусил, они выехали, несмотря на позднее время и самую отвратительную дорогу, которая бывает только в сибирских краях в это время года. Их вез денщик полковника, такой же, как и он, старый казак с вислыми усами, глубокими морщинами на впалых слегка смуглых щеках. Сам Угрюмов почти всю дорогу молчал, лишь изредка, вспоминая о чем-то своем, хмыкал, качал головой да вздыхал. Ночевали у знакомых Дмитрия Павловича - в небольшой деревушке с десяток домов, стоящей на самом тракте, и, чуть поспав, накормив коней, затемно отправились дальше. Последние версты перед Тобольском дорога шла низиной по плохо промерзшей глинистой земле. Кони сморились настолько, что едва шли шагом, часто храпя, норовя остановиться. - Может, Палыч, заночуем прямо в поле? - спросил осторожно кучер. - Не перевернуться бы в темнотище этакой. - Давай, погоняй, - не согласился Угрюмов. - Авось доберемся. - Как скажете, ваше благородие, - выказал обиду казак. Наконец, потянуло влагой, сырым речным воздухом; поняли: река близко. И действительно, вскоре подъехали к самой кромке воды, увидели медленно плывущую по течению шугу или, как еще ее называли, сало - рыхлую снегообразную массу, еще не ставшую льдом, но уже покрывшую, сковавшую всю поверхность реки, от края до края, своими малыми чешуйками. - Да-а-а... Палыч, приехали мы, однако, - вытер мокрые от влаги усища казак. - Поди, и паром не ходит. Не видно чего-то. Начали кричать паромщиков, но голоса их вязли в сыром воздухе и вряд ли долетали до противоположного берега. - Костерок бы запалить, - предложил Зубарев. - Айда, ищи чего сухого, - согласился Угрюмов. Втроем они насобирали сухих веток, каких-то обломков от полусгнивших шестов, которыми обычно крепят сети, попалось даже обломанное весло, все пошло на костер. Казак вытащил из-под своего сиденья кусок скрученной в трубку бересты, запалил, сунул в середину кострища: слабый огонек, словно нехотя, пополз по концам веток, затрепетал, затрещала, защелкала с негромким свистом вбирающая в себя пламя древесина. Иван, шмыгая простуженным носом, смотрел на осторожное, чуткое пламя, подгоняемое чуть ощутимым ветерком, смотрел неотрывно, зачарованно, понимая, что он дома, наконец-то дома, кончились мытарства, странствия, блуждания, и, в первую очередь, вспомнил почему-то свою небольшую голубятню на чердаке. Живы ли голуби? Последнее время он почти не занимался ими, мать кормила их, как и остальную скотину, по два раза в день, затаскивая с кряхтением зерно в лукошке по высокой, почти без наклона лесенке на чердак. Да, именно голуби, как ни странно, более всего связывали Ивана с домом, делали его желанным, родным, близким, притягательным. Почему? Как знать... Прежде всего из-за доверчивости и беззащитности своей. Потому что на землю опускаются они лишь покормиться, на ночевку, а все остальное время могут проводить там, в иссини прозрачном небосводе, то становясь чуть заметными точками, то сваливаться стремительно вниз и, распахнув крылья, вновь и вновь уходить в зенит, в божественную высоту, где нет темных дел и помыслов, а лишь небесная чистота и покой. Любил он вечером подняться на чердак, сесть на корточки возле сбитой из тонких реек голубятни и слушать, всматриваться в не похожую на человеческую, но в то же время очень чем-то ее напоминающую чужую жизнь грациозных и независимых существ, мирно гулькающих, о чем-то своем воркующих сизарей и турманов. Нравилось ему наблюдать за самками, высиживающими потомство; беспокойно крутившими головками при его появлении и ни за что на свете, даже под угрозой смерти, не покидающими гнездо. Он заметно смущался, когда кто-то называл его голубятником, не отвечал на недовольное брюзжание отца, мол, время вышло птиц гонять, перед соседями стыдно, и каждый вечер старался наведаться, заглянуть к своим любимцам, пошептаться с ними, получить порцию любви и доброты и умиротворенным спуститься вниз, незаметно от отца юркнуть в свою комнату. Живы ли сейчас они, его голуби? Ждут ли? - Кажись, откликнулся кто, - тронул его за плечо полковник. И точно, на противоположном берегу мелькнул огонек фонаря, и чей-то низкий голос едва долетел до них, но что кричали, из-за дальности разобрать было невозможно. - Полковник Угрюмов едет! - гаркнул Дмитрий Павлович, не особо надеясь, что и его услышат. - ... ать, ать... от, - долетело до них. - Иван, ты помоложе. Чего орут-то? - Вроде как, матюгаются, - улыбнулся тот. - А-а-а, это они могут, - сплюнул на стылую землю Угрюмов, - знаю я этих паромных мужиков. Пока им в рыло нагайкой не ткнешь, так и не почешутся, - и он, набрав в грудь побольше воздуха, заорал со страшной силой в голосе самые непотребные ругательства, чего Ивану прежде от крестного никогда слышать не приходилось. Может, до паромщиков долетели угрозы полковника, а может, они по своей доброй воле или из сострадания решили переправить запоздалых путников на другой берег, но только через четверть часа их возок уже въезжал на шаткий, сооруженный из двух здоровенных лодок-рыбниц, паромчик, а еще через час они добрались до дома Зубаревых. -- Ванечка, живой!!! - первой кинулась к нему на грудь мать, которая тотчас открыла на стук, словно давно поджидала их. - Здравствуй, Дмитрий, - кивнула полковнику. - Как он? - осторожно спросил тот. - Плохой, шибко плохой. Катерина из Тары приехала, - тут же сообщила мать Ивану о приезде старшей сестры, которая много лет жила с мужем отдельно от них. - А Степанида как? Ей сообщили? - Сообщили, сообщили, - горестно кивнула головой Варвара Григорьевна, - да родила она недавно, девочку, а кормилицу не найдут никак, да и сама хворает, весточку с рыбаками прислала. Вторую свою сестру, среднюю из семейства Зубаревых, Иван не видел лет пять, а то и больше - с тех пор, как они с мужем уехали в Березов, где тот служил при воеводской канцелярии. Прошли в дом, стараясь не шуметь, сняли с себя дорожную одежду и присели на лавки, разговаривая шепотом. Варвара Григорьевна рассказала, что отец сильно простыл, когда ездил рассчитывать промысловиков на песках. Лечили, чем могли, по-домашнему, поили сухой малиной, парили в бане, натирали медвежьим салом. Вроде помогло, но неделю назад слег и уже не вставал Василий Павлович. Приходил и немец-лекарь, - тот самый, что помог Ивану освободиться из острога, - но только развел руками, поцокал языком, осмотрев больного, шепнул матери на ухо, мол, помочь не в его силах, и ушел, приняв сунутые в руку деньги. - Да, а ведь крепкий мужик был, Василий-то, - посетовал Угрюмов. Варвара Григорьевна тихо заплакала, утирая слезы концами платка. - Антонина где? - спросил Иван про жену. - Да где ей быть, спит, - как-то неприязненно ответила мать, что не укрылось от Ивана. - Вместе с Катюшей они. Разбудить? - Буди, буди, - ответил Угрюмов за Ивана, - хоть гляну, что за жену крестник мой выбрал, а то ведь я, шаромыга, и на свадьбе-то не был. - Ребеночка она скинула, до холодов еще, - шепнула мать на ухо Ивану, проходя мимо. - Как? - встрепенулся он, но мать уже скрылась за дверью. - Варя, Варя, - послышался со стороны спальни тихий голос отца. Иван сперва даже не сразу узнал его и лишь по знакомым интонациям понял, что он зовет мать. Кинулся в родительскую спаленку и при свете лампадки увидел исхудавшего, пожелтевшего лицом отца. Он лежал на высоких подушках, выпростав из-под одеяла руки. Чуть улыбнулся, узнав сына. - Здравствуй, батюшка, - Иван опустился на колени возле него. - Блудный сын вернулся, - попробовал тот пошутить, - нашел свое золото? Когда приехал? - Да вот прямо сейчас... С крестным. - Значит, и он здесь, - попробовал было сесть Зубарев-старший, - тогда дела мои совсем плохи. А думал, выкарабкаюсь. Димитрий, он зря сроду шага не ступит. Коль приехал - помирать придется. - Вы еще крепкий, поправитесь, - взял отца за руку Иван. - И раньше случалось, хворали... И все ничего. Бог даст... - Вот-вот. Бог дал жизнь, а я ее всю и прожил, чуть осталось, - и Василий Павлович тяжело закашлялся, схватился за грудь. В комнату вбежала Варвара Григорьевна, неся в руках кружку с отваром. - Выпей, Васенька, - протянула ему кружку, - не говори много, трудно тебе. - Оставь, мать. Надобно мне перед смертью Ивану кое-что сказать, а то... Кто ему тут без меня подскажет... - Не надо, - в голос повторили мать и сын, но Василий Павлович лишь махнул рукой и тихо попросил: - За священником послать бы... Худо мне, совсем худо, горит внутри все. Пошли кого, Варь. - Та торопливо кинулась на кухню, причитая на ходу и прижимая к глазам концы платка. Иван увидел, как в спальню заглянули по очереди Антонина и Катерина, но махнул им, чтоб не заходили. - Чего сказать хотели, батюшка? - спросил отца. - Много чего сказать мне надо, Ванятка, да, видать, коль при жизни не успел, то сейчас поздно будет. Ты, знаешь чего, лавку нашу торговую не продавай никому пока... Время нынче такое, что хорошей цены не дадут, а себе в убыток, за полцены, зачем продавать? - Я и не собирался, - не выпуская руки отца из своей, ответил Иван. - Золото свое забудь. Слышишь, чего говорю? - Слышу, батюшка, слышу, - потупился Иван, и хоть имел на этот счет свое мнение, но спорить не стал, понимал: не время. - Ох, грехи мои тяжкие, - снова вздохнул Зубарев-старший, - жалко мне тебя, заклюют худые людишки, ой, заклюют и насмеются еще... - Не посмеют, не дамся! Я им всем покажу еще! - Иван забылся, что он находится возле больного, почти умирающего отца, и волна несогласия с ним, таившаяся давно, долго, вдруг неожиданно прорвалась наружу. Но и Василий Павлович, несмотря на малые свои силы, не хотел уступить. - Дурашка, вот дурашка, - тихо заговорил он с укоризною, глядя на сына, - все не веришь... Из Москвы чего привез? Фигу с маслом? - А вот и нет, - Иван торопливо полез за пазуху, нащупал там сенатскую бумагу, вытащил и протянул отцу, - дали мне разрешение на поиск руды в башкирской земле. Видишь? - Пустое все, - слабо отмахнулся Василий Павлович и снова закашлял, - бумага, она бумага и есть... Я те сколь хошь таких напишу. Прибыли от нее никакой не будет... - Будет, батюшка, еще как будет, вот те крест, - истово перекрестился Иван на икону, - найду то золото. - Тут Зубарев-старший собрал все силы и сел на кровати. - Подай сюда образ, - приказал он. - Зачем? - не понял Иван. - Подай мне образ! Кому говорю, - было видно, как тяжело дается ему разговор, но он держался и тянул руку в сторону иконы, висевшей на противоположной стене. - Клясться станешь мне на образе, что дурь свою из башки выбросишь и забудешь про свои рудники и прииски. На шум вбежала Варвара Григорьевна, вслед за ней шагнул в спальню и полковник Угрюмов, с удивлением глядя на отца и сына, показалась в дверном проеме прижавшая руки к груди Антонина. - Ляг, Васенька, ляг, - бросилась Варвара Григорьевна к постели, - чего расшумелся, послали за батюшкой уже, Катенька сама пошла. Ложись, миленький. - Не лягу! - закатил глаза под лоб Зубарев-старший. - Пущай он мне перед смертью слово даст, последнюю волю мою исполнит: про прииски свои забыть, - и, не договорив, он упал на подушки и потерял сознание. - Иди, Иван, иди, - чуть ли не силой вытолкнула Варвара Григорьевна сына из спальни, - а ты, Димитрий, помоги мне его уложить поудобней. - Ишь, расходился, Аника-воин, - покачала она маленькой головой, подхватив мужа за плечи и подтягивая его вверх. Иван, весь бледный, продолжая держать сенатскую бумагу в руках, вышел в небольшой коридорчик, соединяющий меж собой жилые комнаты. Тут, возле большой, обитой железом печи, стояла растерянная Антонина, потянулась к нему, шагнула навстречу и заплакала, припав к груди. - Ты хоть чего ревешь? - раздраженно отодвинул ее от себя Иван. - Али виновата в чем? - Прости меня, Вань, ребеночка нашего не сберегла, прощения мне нет за это никакого, - сквозь слезы проговорила она. - Твоей вины в том нет, - вздохнул Иван и легонько провел ладонью по ее мокрой щеке, - на исповеди была? Вот и ладно, - успокоил, как мог, жену и, полуобняв за плечи, повел на кухню, куда скоро пришли мать и крестный. - Как он там? - спросил, кивнув в сторону спальни. - Плох, - покрутил седой головой Угрюмов, - долго не протянет. А мать, настрадавшись за последние дни, при появлении в доме мужчин, ощутив поддержку, вдруг успокоилась, слезы перестали течь непрерывным потоком по ее лицу, и она села в теплый угол возле печки, где любила обычно сидеть зимними вечерами, когда все расходились по своим комнатам, и неожиданно проговорила: - Зима, видать, нынче студеная будет, по всем приметам выходит. Хлопнула входная дверь, и послышалось тихое покашливание незнакомого мужчины. Иван выглянул в прихожую, увидел местного священника - отца Порфирия, который нынче венчал их с Тоней, за ним стояла Катя, держала в руках какой-то узелок. Иван вернулся на кухню, взял с полки новую свечу, зажег ее от стоящей на столе и, ни к кому не обращаясь, сказал: - На чердак схожу, - и ушел, а вслед за ним уплыла и длинная тень его коренастой, плотно сбитой фигуры. - К голубям своим пошел, - вздохнула мать. 2. Отец умер через день, в пять часов утра. Тихо и мирно, не приходя в себя. Ивану так и не удалось продолжить начатый с ним разговор. Хотя... отец и так успел высказать свое предсмертное желание, чтоб сын выбросил из головы эти прииски, не дурил, а занялся, как и он, торговым делом. Стоял хмурый декабрьский день, когда траурная процессия в несколько десятков человек вышла со двора Зубаревых. Четверо парней несли гроб на руках, впереди шли женщины из соседок и раскидывали через каждые два-три шага еловый лапник. Иван с матерью и сестрой Катериной шли позади гроба, сосредоточено глядя себе под ноги. Варвара Григорьевна не выпускала из рук платка, всхлипывала, отирая беспрестанно льющиеся слезы, и что-то неслышно шептала. На похороны приехал и Андрей Андреевич Карамышев, правда, без жены, оставив ее при хозяйстве в деревне. Он поддерживал под руку Антонину, которой, как казалось Ивану, труднее всего далась эта смерть. Братья Корнильевы шли в один ряд, сняв с головы богатые шапки, торжественно неся их перед собой, уже одним этим показывая свою значимость и важность. Михаил Григорьевич накануне намекнул Ивану, что он вкладывал деньги вместе с его отцом на закупку партии сукна. Продавать должен был Василий Павлович Зубарев в своей лавке, и все расчеты вел он. Теперь трудно было разобрать, где чей товар, и Михаил Григорьевич предложил Ивану доторговать сукном, а уж потом поделить выручку. Иван согласился. Если бы Корнильев предложил купить или даже забрать отцовскую лавку, он пошел бы и на это. Ивану же нужны были деньги на новую экспедицию к башкирцам, да еще и старые, привезенные им ранее, образцы руд требовалось выплавить, узнать, на что они годятся, а для этого требовался мастер-рудознатец, который задаром работать на него не станет. Процессия меж тем дошла до ворот Богоявленской церкви, навстречу вышел пожилой диакон и торопливо раскрыл обе половины тяжелых кованых дверей. Пока шло отпевание, Иван несколько раз выводил мать на улицу, давая подышать ей свежим воздухом. К храму все подходил и подходил окрестный народ, женщины осторожно целовали Варвару Григорьевну во влажную щеку, мужчины кланялись Ивану и, сняв шапки, входили внутрь. К концу службы собрался почти весь приход, желая проводить в последний путь всем известного купца и соседа Василия Павловича Зубарева. До подъема на гору гроб несли на руках, а там положили на сани, застеленные широким бухарским ковром, привезенным все теми же Корнильевыми. Когда лошадь поднялась почти до половины взвоза, навстречу похоронной процессии неожиданно вылетел из-за поворота небольшой возок, которым управлял Василий Пименов. Был он без шапки, в тулупе нараспашку, и, похоже, уже с утра успел где-то хорошо принять. - А я уже почти к самому кладбищу сгонял! - почти с радостью закричал он. - Ишь ты, надрался уже, - неодобрительно проговорил Федор Корнильев. - Перекладывайте гроб ко мне на санки, - предложил вдруг Пименов. - Я своего дружка милого рысью домчу. - Да он что, совсем пьян? - послышались голоса из толпы. К Пименову, важно ступая, подошел Михаил Корнильев и что-то долго втолковывал ему. Тот не соглашался, не желал уступать дороги, а потом вдруг не сдерживаясь заплакал, заревел как-то басом и крикнул, размахивая кулаками: - Он меня, покойничек-то, при жизни, ох, как шибко обидел! Да я мужик простой, зла долго не держу. Чего отец заварил, то сынку его расхлебывать придется. Дочку-то мою соломенной вдовой оставил! Ваську Пименова, в конце концов, отвели в сторону, процессия тронулась дальше, а он еще долго всхлипывал и кричал что-то вслед, выкидывая вверх то одну, то другую руку. Иван покосился на Антонину, она была словно в забытье и, казалось, не обратила никакого внимания на непредвиденную остановку. Зато Андрей Андреевич Карамышев несколько раз глянул на Ивана и, повернувшись, что-то спросил у Федора Корнильева. Тот на ухо ответил ему, и на этом все, вроде как, и закончилось. На самом подъеме в гору, на крыльце губернаторского дома стоял с обнаженной головой сам Алексей Михайлович Сухарев. Он поклонился процессии, но не подошел, а, чуть выждав, когда она пройдет мимо него, вернулся обратно в дом. - Надо же, сам губернатор проводить вышел, - пронесся шепоток по толпе. У кладбищенских ворот стояло десятка два озябших нищих и убогих, которые, завидя еще издали гроб, опустились на колени, закрестились, закланялись, протянули заскорузлые ладони, прося подаяние. Катерина подошла к ним, раздала мелкую монету, приговаривая перед каждым: "Помяните раба божьего Василия ..." После поминок, - когда гости разошлись, остались лишь все свои, кровники,- Михаил Григорьевич Корнильев, сидевший под образами, на хозяйском месте, слева от Ивана, привстал и торжественно проговорил: - Ну, пусть земля дяде Василию пухом будет, а нам о своих мирских делах подумать надо. - Пойду я, наверное, Миша? - робко спросила Варвара Григорьевна. - Поди, поди, а то испереживалась, намаялась за день. - Вслед за Варварой Григорьевной ушли Катерина и Антонина, бросив на Ивана вопросительный взгляд. А Михаил Григорьевич, чуть пригубив из чарки, обратился к братьям: - Как дальше жить станем? По любви или по разумению? - Ты у нас, Мишенька, самый старший, а значит, и самый умный, - ехидно проговорил со своего места Василий Яковлевич Корнильев, - мы до сей поры по твоему разумению жили, да, верно, и далее так придется... - Брось дурить, Васька, - зыркнул в его сторону Михаил, да и остальные братья неодобрительно глянули на младшего, но промолчали, скрыв усмешку. - Ты, Вася, все наперед старшего норовишь, да только проку с того никакого. Чуть чего, к нам или за деньгами, или за товаром бежишь. - А к кому же еще, как не к братьям, мне идти? - огрызнулся Василий Яковлевич. - Хватит, - прихлопнул по столу ладошкой Михаил. - Грызться нам меж собой не пристало. Тут надо решить дело, как с капиталом покойного дяди Василия обойтись. - Не понял... Это кто решать будет? Как с деньгами отца поступить? - вытянул шею в его сторону Иван. - Вы, что ли, решать собрались? - А то кто ж?! - спокойно ответил Михаил. - Или мы не одна семья, а ты нам не брат? - Брат-то брат, да отцы у нас разные, а значится, и карману общему не бывать. Я уж сам как-нибудь своим скудным умишком соображу, куда эти деньги вложить... - Знаем мы тебя, Иван, сызнова кинешься руду искать или еще куда ухлопаешь отцовы денежки, - поддержал Михаила Иван Яковлевич Корнильев. - Не ваше дело! - подскочил на лавке Зубарев. - Пошутили, и будя. Спасибо, что пришли отца проводить, а теперь ступайте по домам. Устал я, еще с дороги в себя не пришел, потом поговорим... - Не гоже, брат, так гостей выпроваживать, - подал голос Федор Корнильев, - мы к тебе как к родному, а ты... - Были бы чужие, и вовсе говорить не стал бы, - перебил его Иван Зубарев, - коль посидеть еще хотите, оставайтесь, а я к себе пошел, жену полгода не видел. - Жена подождет, - сдвинул брови и положил руку на плечо Ивану Михаил Корнильев. - Ты скажи мне лучше, что тебе про опекунский совет известно? - А зачем мне знать о нем? - скинул руку брата с плеча Иван и пошел было к двери. - Тогда сейчас послушай, - продолжил спокойно Михаил, - коль не угомонишься да делом заниматься не станешь, то мы над тобой опекунство-то учиним... - Что?! - двинулся на него Иван. Все замерли. Лишь Андрей Андреевич Карамышев вскочил со своего места и встал между Иваном и Михаилом. - Подумай, что говоришь, Михаил Яковлевич. Где это видано, чтоб над двоюродным братом опеку учинять? Он что, полоумный? Или годами не вышел? Шутишь, поди... - Да уж, какие тут шутки, - криво усмехнулся Михаил Яковлевич, - его не останови, так он все отцово наследство по ветру пустит. - А наследство его, ему и владеть, - погрозил пальцем Карамышев. - Я твой интерес, Михаил, хорошо понимаю; поскольку Ивану тестем довожусь, то и у меня свой интерес в этом деле имеется. Сам завтра же в опекунский совет пойду и обскажу все как есть. Я в городе человек известный, послушают. - Не становись поперек дороги, выродок татарский, - попытался схватить Карамышева за горло Михаил, но тот отскочил в сторону и с вызовом рассмеялся: - Татарский, говоришь, выродок? А сами вы, Корнильевы, каковские будете? Дед-то ваш не из калмыков ли? - Да вы чего, в самом деле? - поднялся с лавки Федор Корнильев, - нашли время, когда спор устраивать. Поминки как-никак. - Да и о чем спорим? О каких деньгах? - хихикнул, хитро прищурившись, Василий Корнильев. - Ты вот меня давеча, Мишенька, упрекал: мол, я к тебе не один раз хаживал денег призанять. А того не знаешь, что покойник, дядя Василий, сам Илье Первухину больше сотни рублей должен. - Как сто рублей? - изумился Михаил. - Какие сто рублей? Да когда он успел? Почему о том мне ничего не известно? - Ты уж покойника о том спрашивай, - все так же щуря свои голубые глазки, отвечал ему Василий. - Зато мне известно, что не только Илюхе Первухину задолжал он, а еще кой-кому возвращать деньги придется. - А ведь Васька правду говорит, - подал голос молчавший до сих пор Алексей Яковлевич Корнильев, второй по возрасту после Михаила. - Коль возьмем над Иваном опеку, то и долг его на нас ляжет. В комнате на некоторое время воцарилось молчание, и лишь слышно было, как посапывал в своем углу князь Иван Пелымский, быстро захмелевший и уснувший в самом начале поминок. Иван с ненавистью обвел двоюродных братьев глаз