коричневой курткой в руках -- новой курткой, которую ему подарили на девять лет. Он запер дверь лавки, причем запер ее (Т.С. Давстон внимательно наблюдал за происходящим, притворяясь, что смотрит в другую сторону) собственными ключами. И мы втроем пошли к общинному лугу. У меня были определенные сомнения на этот счет. Мы обычно держались подальше от ярмарки, пока ее официально не откроют. У цыган, которые на нее приезжали, были очень большие собаки и не было особой любви к случайным прохожим. -- Ты уверен, что стоит это делать? -- спросил я Т.С. Давстона, когда мы подошли к шатрам, установленным большим кругом. Т.С. Давстон шикнул на меня. Он рассказывал Норману о другом своем дяде, который был ламой в Тибете. Этот его дядя овладел искусством левитации, которое оказалось полезным в самых разных видах деятельности. Например, при прыжках через коня в спортзале. Т.С. Давстон, по его словам, был уверен, что этого дядю-ламу можно уговорить передать этот бесценный секрет Норману всего лишь за блок "Стронция-90". -- Ни фига, -- сказал Норман. Мы услышали лай очень больших собак, и разглядели между фургонами с высокими бортами фигуры цыганской наружности. Они были дородные, с усами как у моржа и серьгами в ушах, все в наколках и накидках, волосатые и вонючие. Мужчины были не лучше. -- Подождите здесь, я пойду разведаю, -- сказал Т.С. Давстон, и убежал. Мы остались ждать, ковыряя ботинками кочки. Норман вытащил из кармана мармеладку и засунул в рот. Я надеялся, что он предложит одну и мне. Он не предложил. -- Цыгане едят своих детей, знаешь? -- сказал он. -- Ну не едят. -- Едят, -- кивнул Норман. -- Мне папа сказал. На свете одновременно живет только девятьсот девяносто девять цыган. Это потому что у них есть волшебная сила, типа там предсказывать будущее или как найти клад. Этой силы хватает только на девяносто девять человек. На одного больше -- и они ее потеряют. Поэтому новый цыган не может родиться, пока не умрет старый. А если рождается, они его убивают и съедают. -- Ужас, -- сказал я. -- Это еще ничего по сравнению с тем, на что они еще способны. Мне папа все о них рассказал. -- У тебя папа, видно, много знает про цыган. -- Еще бы не знать, -- сказал Норман. -- Моя мама сбежала с цыганом. Т.С. Давстон вернулся и сказал: -- Все нормально, пошли за мной. Мы пошли за ним между высоких фургонов в круг, где усатые женщины в наколках устанавливали палатки для аттракционов и собирали карусели, распевая песни на своем родном наречии. В данный момент они трудились над палатками "Обдери щенка" и "Понюхай сыр". Мужчины отдыхали на складных верандах. Разряженные в цветные халаты и босоножки, они прихлебывали мартини и собирали замысловатые композиции из цветов. -- Вот эта жизнь для меня, -- сказал Норман. И кто бы стал с ним спорить? 5 Они не просто едят своих собственных детей. Словно этого мало, они перемалывают косточки, что остаются после того, как их сжирают, и делают нюхательный порошок, который вдыхают через трубки, сделанные из костей побольше. А из черепов убитых детей они делают пепельницы, которые продают потом добрым христианам вроде нас. Грязные цыганские сволочи! Отец Нормана Я никогда, ни до того, ни после, не встречал человека, похожего на профессора Мерлина. На его голове, такой маленькой, что в дрожь бросало, был старинный завитой парик лилового цвета. Нос его был словно клюв сказочной птицы, а глаза блестели, как две бирюзовые запонки. Над тонкими губами, растянутыми в золотозубой улыбке, были прочерчены тоненькие нафабренные усики. А под улыбкой начинался подбородок, настолько выдающийся вперед и такой длинный, что когда профессор Мерлин закрывал рот, подбородок едва не смыкался с носом. Одет он был, как проходимец эпохи Регентства: высокий накрахмаленный воротник и белый шелковый галстух. Жилетка его была красной, тихо звенела брелками на цепочке от часов, и служила прекрасным фоном расшитым лацканам зеленого фрака. Профессор Мерлин был стар, высок и худ. Он был чарующе чудовищен. При нашем появлении он протянул длинную, тонкую, бледную, наманикюренную руку и взял ею грязную ладонь Т.С. Давстона. -- Мой дорогой маленький Берти, -- сказал. -- Берти? -- удивленно прошептал я. -- А это, должно быть, твой брат? -- Эдвин, -- сказал Т.С. Давстон. -- А это мой лучший друг Норман. -- Берти? -- вертел головой Норман. -- Эдвин? -- Норман -- сын мистера Хартнелла, выдающегося брентфордовского кондитера и владельца лавки, способной удовлетворить любые запросы настоящего ценителя табака. -- И прочая, и прочая, и прочая, -- отозвался профессор. -- Впрочем, я польщен. -- Он порылся в кармане жилетке и выудил из него замечательную серебряную табакерку в форме маленького гроба. И протянул ее в сторону Нормана. -- Не желаешь ли отведать? -- осведомился он. Норман завертел встрепанной головой, в профиль похожей на грушевый леденец. -- Нет, спасибо, -- сказал он. -- Меня от этого чих прошибает. -- Как хочешь, -- и профессор улыбнулся золотом в сторону Т.С. Давстона. -- А ты? -- спросил он. -- Пожалуй, дядюшка, -- ответил Т.С. Давстон, -- щепотку, не больше. -- Прошу. Профессор Мерлин наклонился вперед, и щедро посыпал Т.С. Давстона солью из неизвестно откуда появившейся большой солонки. Т.С. Давстон дернулся в сторону и принялся стряхивать соль с волос, Норман расплылся в идиотской ухмылке, а я просто стоял и смотрел на все происходящее, вытаращив глаза. -- Юмор балагана, -- объяснил профессор. -- Как вам? -- Забавно, -- сказал я. -- Очень забавно. -- А ты что скажешь, Берти? Т.С. Давстону удалось, наконец, стряхнуть с себя всю соль и выдавить на лицо некое подобие кривого оскала. -- Очень забавно, -- согласился он. -- Надо запомнить. -- Молодец. -- Профессор Мерлин протянул ему табакерку. -- Теперь попробуй и выскажи свое мнение. Т.С. Давстон с самым серьезным видом трижды стукнул по крышке, прежде чем открыть табакерку. -- А это зачем? -- спросил я. -- Традиция, -- ответил Т.С. Давстон. -- Во имя Отца, Сына и Святого Духа. -- Искушен от природы, -- заметил профессор. Юный Т.С. Давстон взял понюшку, поднес ее к носу, глубоко вдохнул, и на его лице появилось выражение задумчивого удовлетворения. Профессор Мерлин по-птичьи склонил голову к плечу. -- Посмотрим, сможет ли он определить сорт. Ставлю флорин, что нет. Кончик носа Т.С. Давстона дернулся раз, два, три, и я ожидал неминуемого извержения. Которого не случилось. Вместо этого он только улыбнулся, и прочел следующий любопытный стишок. Тайского сорта, с мускатом и донником, Поровну лавр и шафран (но не дикие), Лист земляники, привкус черники, Мюнхенской смеси малая толика. Изысканно свеж в табакерке и без, В Брэдфорде куплен, два фунта в развес. -- Неподражаемо, -- сказал профессор. -- На мой вкус, излишне вычурен, -- заметил Т.С. Давстон. -- И букет скорее зимний, что не соответствует случаю. Хотите, чтобы я назвал марку и поставщика? Профессор Мерлин кивнул. -- "Крофорд Империал", из "Мира табака" Кокса, Хай-стрит в Бредфорде. -- Невероятно, -- профессор Мерлин сплел длинные пальцы. -- Заметил даже мюнхенскую смесь. Этот мальчик -- гений. -- Фуфло, -- сказал Норман, на которого это не произвело впечатления. -- Он здорово справился, -- сказал я, -- и в стихах опять же. -- Все поэты -- гомосеки, -- сказал Норман. Я вдруг заметил, что табакерка профессора исчезает в кармане Т.С. Давстона. Профессор тоже заметил это, и вернул ее себе быстрым движением. -- Благодарю, -- сказал он. Т.С. Давстон ухмыльнулся. -- Вы мне должны флорин. Профессор помахал руками, как фокусник, и между пальцев у него из ниоткуда появилась монета. Т.С. Давстон взял ее, попробовал на зуб, осмотрел, засунул в карман и снова улыбнулся. -- И прочая, и прочая, -- поклонился профессор Мерлин. -- Ты вновь потряс меня, как всегда, мальчик мой. Так что бы вам хотелось посмотреть? -- Норману хочется взглянуть на мальчика-собаку. -- Именно, -- сказал Норман. -- Я хочу посмотреть, как он откусывает головы живым курицам. -- Увы, не получится, -- сказал профессор. -- Доггарта отвезли к ветеринару. -- Как же, -- сказал Норман. -- Да нет, на самом деле. И ты неправильно его описал, Берти. Он не мальчик с лицом пса. Он пес с лицом мальчика. -- Как же, -- снова сказал Норман. -- Пристало ли мне надувать вас? -- Профессор Мерлин перекрестился над сердцем. -- Тело восточноевропейской овчарки, голова мальчика. Я купил его пару месяцев назад в этом самом городке, у одного типа, которого звали Джон Перу Джонс. Я взглянул на Т.С. Давстона. А он взглянул на меня. -- Так почему его отвезли к ветеринару? -- спросил Норман. -- Ах, -- поднял брови профессор. -- Сегодня он поставил нас в весьма неудобное положение. Нас пригласили на обед к госпоже мэру, которая изъявила желание взглянуть на Доггарта. Мы приехали к ней несколько раньше назначенного, и ее секретарь сообщила нам, что она все еще не спускалась, поскольку принимает душ. Нас попросили подождать в отеле, но Доггарт каким-то образом сорвался с поводка и ринулся наверх. Дверь в ванную комнату была не закрыта, и госпожа мэр все еще была в душе. Она как раз наклонилась за мылом, когда в дверь влетел Доггарт. Он неправильно оценил ситуацию, понимаете ли, потому что в следующий момент он... -- Что!? -- вскричал Норман. -- Не может быть! -- Может. Такова собачья природа, видите ли. Он ничего не мог с собой поделать. Госпожа мэр потребовала, чтобы Доггарта отвели к ветеринару. -- Чтобы его убили? -- Нет, -- сказал профессор. -- Чтобы ему постригли когти. И нас пригласили еще раз -- на ужин. Мы снова переглянулись, а потом, наконец, рассмеялись. В конце концов, это были пятидесятые годы, и даже речи еще не шло о таком понятии, как "политкорректность". В наши дни, понятное дело, никто не решится пошутить подобным образом. -- Ну так что у вас тогда есть? -- спросил Норман. -- На что здесь можно посмотреть? Профессор Мерлин золотозубно улыбнулся. -- Ты ведь очень грубый мальчик, не правда ли? Норман кивнул. -- Очень. Вот почему полезно быть сыном хозяина кондитерской лавки. В частности. -- А, привилегии! -- профессор Мерлин изобразил на лице зависть. -- Так что я вам могу показать? А, ну да, несомненно, и прочая, и прочая. Я знаю одну вещь, которая несомненно подойдет. И с этими словами он весело развернулся на каблуках, и повел нас через весь круг к своему фургону. Мы, шаркая, тронулись за забавным стариком, Т.С. Давстон -- насвистывая и ухмыляясь, Норман -- втихомолку разворачивая "Шарики-жеварики" в кармане и украдкой отправляя их в рот, а я -- почесывая семейство зудней, на днях поселившееся в моем пупке. Возможно, именно это навело меня на размышления о семейных связях, потому что мне вдруг пришло в голову, что одна из тянущих канат лохматых цыганок может быть заблудшей матерью Нормана. -- Ну вот и пришли, -- сказал профессор, когда перед нами показался особенно импозантный фургон. Это было величественное древнее сооружение, расписанное завитушками и цветами несомненно цыганского происхождения -- золотыми, серебряными и перламутровыми. По верху фургона шла надпись "ЛУЧШЕЕ ВО ВСЕХ МИРАХ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА МЕРЛИНА" преогромными буквами, и по всем стенкам плясали слоны, страусы, танцовщицы и жонглеры, намалеванные размашистыми мазками. -- Выпендреж, -- сказал Норман, жуя конфету. -- А теперь заходим. Вперед! -- Мы осторожно, прижавшись друг к другу, взобрались по ступенькам, и я толкнул дверь. Когда я заглянул внутрь, мне вспомнились слова Говарда Картера, который, проделав дыру в стене гробницы юного фараона, посветил туда факелом, и в ответ на вопрос, что он там видит, ответил: -- Чудеса. Я вижу чудеса, -- сказал Картер. Мы гуськом втянулись в фургон профессора. -- Садитесь, садитесь. И мы сели. По стенам были развешаны многочисленные плакаты, цирковые и ярмарочные, с обещаниями невероятных зрелищ и невиданных развлечений. Но чудеса были не в этом. Чудесами были хитрые медные приспособления. Необъяснимого назначения викторианские механизмы, кругом маятники, регуляторы и позвякивающие цепи, и все это двигалось, вертелось, качалось, и деловито жужжало -- хотя что именно они делали, сказать было невозможно. -- Это что за старый хлам? -- спросил Норман. -- Труды иных веков, -- улыбнулся профессор. -- Забытые технологии. -- Ну да, и что они делают? -- Они ничего не делают, Норман. Они не делают ничего, они просто есть. Норман пожал плечами и продолжал жевать. -- Освежительные напитки, -- сказал профессор, разливая лимонад по высоким зеленым бокалам. -- Можно и покурить. Вы какие предпочитаете? -- У вас таких нет, -- сказал Норман. Профессор Мерлин протянул ему бокал с лимонадом. -- Испытай меня, -- сказал он. -- "Макгаффин", стодвадцатые. -- Легко, -- сказал профессор Мерлин, и взял длиннющую сигарету прямо из воздуха. Норман взял ее и внимательно осмотрел. -- Неплохой фокус, -- надувшись, сказал он. -- Эдвин? -- Со мной проще, -- сказал я. -- Что угодно. -- А если посложнее? -- Ну ладно, -- я ненадолго задумался. -- Я бы хотел попробовать византийских. -- Ага, и я тоже, -- сказал Т.С. Давстон. -- Весь вопрос в том, что купить их можно только в Греции. -- Значит, две византийских. -- Профессор щелкнул пальцами, и мы взяли каждый по сигарете. По настоящей византийской сигарете. Естественно, мы, не мешкая, закурили. -- Я тоже такую хочу, -- сказал Норман. -- Поздно. Однако, -- профессор Мерлин дотянулся до изящного журнального столика, искусно сделанного из слоновьей ноги, и взял в руки небольшую элегантную шкатулку, -- у меня есть кое-что, что тебе, я думаю, понравится. Норман затянулся доставшейся ему сигаретой. -- Сласти, -- сказал профессор, протягивая ему шкатулку. -- Это очень редкая шкатулка с очень редкими сластями. -- Давайте, -- сказал Норман. Профессор Мерлин снова сверкнул улыбкой. -- Прекрасная шкатулочка, не правда ли? Обита великолепной кожей, прекрасно выделанной. Качество обработки выше всяких похвал. -- Так что насчет сластей? -- спросил Норман. -- Держи шкатулку и угощайся, а я тем временем поведаю тебе историю, которая, как я надеюсь, докажет, что ваш визит -- не пустая трата времени. -- Я бы лучше мальчика-собаку посмотрел. -- Норман с трудом снял со шкатулки крышку и погрузился в поглощение сластей. -- Я был хозяином балагана уже много, много лет, -- сказал профессор Мерлин, усаживаясь на похожее на трон кресло, все из костей, таинственным образом удерживаемых вместе большущими пряжками. -- Думаю, что могу смело сказать: все, на что стоит взглянуть, я уже видел. Я странствовал по всему нашему миру и был во многих, весьма необычных, местах. Стоило мне прослышать о замечательном артисте или небывалом уродце, и я шел навстречу этим слухам. Я доходил до их источников. С гордостью могу сказать, что в моем балагане выступали величайшие артисты этого века. И любого другого, впрочем. Однако (и это очень весомое "однако") каждый из тех, кто занимается балаганным делом, мечтает о том, что когда-нибудь ему попадется нечто ПОТРЯСАЮЩЕЕ. Нечто настолько экзотичное, настолько великолепное, что толпы зрителей, которые будут ломиться на представление, превзойдут все когда-либо имевшиеся ожидания. В этом смысле Барнуму и его цирку, безусловно, повезло -- нашелся генерал Том Там, Мальчик-с-пальчик, но для большинства из нас этот поиск все еще не закончен. -- А эти конфетки неплохи, -- сказал Норман. -- Вкус какой-то... мясистый, я бы сказал. -- Заткнись! -- Т.С. Давстон ткнул Нормана локтем. -- Продолжайте, пожалуйста, дядюшка. -- Спасибо, Берти. Итак, как я уже сказал, мы ищем и продолжаем искать. Впустую, большей частью. Возможно, это и к лучшему. Возможно, лучше продолжать искать, чем действительно найти. -- Как это? -- спросил Т.С. Давстон. -- Если тебе чего-то хочется -- лучше, чтобы это у тебя было, чем чтобы этого у тебя не было. -- Возможно, ты прав, но мне не удалось в этом убедиться. Более того -- совсем наоборот. Видишь ли, я нашел то, что искал, и понял, что лучше бы мне было этого не находить. Старик помолчал, вытащил табакерку и засунул в ноздри понюшку "Крофорд Империал". -- Я ездил со своим балаганом по Индии, -- продолжил он, -- где надеялся разыскать факира, который знает секрет легендарного фокуса с веревкой. Но мне встретилось кое-что еще более удивительное. Кое-что, чего я желал больше, чем все, чего я когда-либо желал. Я сказал -- кое-что? Нет, кое-кто. Она была танцовщицей в храме, настолько прекрасной, настолько совершенной, что отнимала все твое сердце. Она двигалась столь грациозно, что хотелось плакать, глядя на нее, а когда она пела, казалось, что ты слышишь ангела. Я сразу понял, что если мне удастся склонить это прекрасное создание к тому, чтобы поехать со мной и выступать в моем представлении, мое будущее будет обеспечено. Мужчины на Западе будут падать к ее ногам. Она станет моей славой -- и моим состоянием. -- Ну и как, стала? -- спросил Норман. -- Сейчас схлопочешь, -- сказал Т.С. Давстон. -- Славой? -- сказал профессор. -- Скорее позором. Я разыскал опекунов этой девушки. Жители деревни не горели желанием говорить со мной, но я напоил нескольких, и они указали, в которой из хижин я смогу их найти. Впрочем, вряд ли можно было назвать это грязное, покосившееся жилище из тростника и глины хижиной. Я постучал и вошел, и увидел древнего старца, который курил кальян. Это ископаемое не говорило по-английски, так что я вел разговор на его родном языке. Я говорю более, чем на сорока языках, и мне удалось добиться того, чтобы он меня понял. Я сообщил ему, что я -- посол королевы Виктории, императрицы индийской, желавшей познакомиться с прекрасной танцовщицей, о которой она столь много слышала. -- Вы ему наврали, -- сказал Норман. -- Да, Норман, я солгал. Я сказал, что королева английская желает увидеть ее лично. Я жаждал заполучить эту девушку. Я сказал бы что угодно. Старик долго рыдал, объясняя, что девушка -- его внучка, и боги любят ее. Я согласился, что она действительно прекрасна, но он сказал, что не это имел в виду. Она была избранницей богов, сказал он, потому что когда в детстве она спала под священным деревом бодхи, ее укусила королевская кобра. -- Ненавижу змей, -- сказал Норман. -- В Хэнвелле был один парень, который заснул в парке, и рот у него был открыт, и... И Норман схлопотал. -- Гад, больно же! -- заорал он. -- Укус королевской кобры смертелен, -- продолжал профессор. -- Но девочка не умерла. Крестьяне решили, что это знак того, что боги благословили ее. Может быть, даже какая-то из богинь. Естественно, будучи цивилизованным англичанином, я пренебрегал подобными бессмысленными суевериями, но сказал старику, что королева Виктория -- тоже одна из богинь, и что она хочет встретиться с подобными себе. Старик не допускал мысли о расставании с девушкой, он все просил и просил меня отступиться, а я все лгал и лгал ему. Девушка вскоре вернется -- сказал я -- со щедрыми подарками, которыми осыплет ее королева-богиня. При этих словах он несколько оживился, но сказал, что девушка обязательно должна вернуться к нему не позднее, чем через полгода, потому что ей нужно было петь на каком-то религиозном празднестве, или что-то вроде того. Я с готовностью согласился. Итак, я увез девушку с собой. Звали ее Ная, и я решил, что сделаю это имя известным всему миру. Мы проехали, выступая по дороге, через Персию в Среднюю Азию, из Греции в Европу, и везде, где она пела и танцевала, зрители просто сходили с ума. Мы выступали перед коронованными особами, и нас привечали во дворцах, и к тому времени, когда мы достигли берегов Англии, у меня не осталось сомнений, что она действительно увидит королеву Викторию. -- Ну и как, увидела? -- спросил Норман. -- Нет, Норман, не увидела. Прошло пять месяцев, и Ная собралась домой. Я говорил ей, что она скоро встретится с великой королевой, и что потом я отвезу ее обратно в ее деревню. Конечно, я не собирался делать этого. Видите ли, я безнадежно влюбился. Я возжелал ее. Я хотел полностью обладать ей. И Ная начала чахнуть. Она бледнела и худела, и отказалась есть. Она заперлась в своем фургоне и не выходила оттуда, и ей становилось хуже и хуже день ото дня. Я старался ухаживать за ней, как только мог, но с ужасом видел, как ее прекрасное лицо, изборожденное морщинами вокруг прекрасных глаз, лишается красоты, и слышал, как голос ее -- о, столь сладостный! -- превращается в хриплый шепот. Я позвал докторов, чтобы они помогли вернуть ей здоровье, но эти ученые мужи осмотрели ее и лишь покачали головами. Они не смогли ничего сделать. -- Так она, значит, загнулась? -- спросил Норман. -- Нет, Норман, она не загнулась. Она вернулась домой. -- Говно история, -- заявил Норман. -- А в конце вообще все испоганили. -- О нет, это еще не конец, -- профессор Мерлин покачал увенчанной древним париком головой. -- Это еще совсем не конец. Я сел рядом с ней и, не в силах помочь ей, смотрел, как она ускользала от меня. Я видел, как ее кожа, безупречно гладкая прежде, покрывается морщинами и теряет цвет. Я видел, как тускнеют ее глаза. Она умоляла меня оставить ее одну, но я отказался. Я осознал, что натворил: как, в алчности своей, довел ее до этого. И затем, однажды ночью, это закончилось. -- Умерла, значит, -- сказал Норман. -- Она вскрикнула! -- закричал профессор, от чего Норман едва не обмочился. -- Она вскрикнула и ее начало корчить. Она сорвала с себя одеяло, а затем -- ночную рубашку. Я пытался уложить ее обратно в постель, но она вырвалась из моих объятий, и тут все и произошло. Ее кожа покрылась трещинами. Ная поднялась на ноги передо мной, встала на кровати во весь рост, и кожа осыпалась к ее ногам, как шелуха, и теперь она стояла передо мной, прекрасная, обновленная, нагая. Потрясение было столь велико, что я упал замертво, а когда очнулся на следующее утро, ее уже не было. Она оставила мне записку, прочтя которую, я понял, что я натворил, когда увез ее из индийской деревни. Видите ли, она была обещана богам. Когда, в детстве, ее укусила королевская кобра, ее матушка в молитве пообещала Шиве отдать свою жизнь в обмен на жизнь ее дочери. Всевышний, должно быть, услышал мольбу и сжалился над ней. Мать умерла, но девочка выжила. Однако она теперь принадлежала богам, и с того дня она больше не старела. Каждый год она сбрасывала кожу и являлась рожденной заново. Старик в деревне не был ей дедом -- он был ей младшим братом. Она забрала все деньги, которые я заработал на ее выступлениях, и купила билет в Индию. Я не пытался преследовать ее. Кто ее знает, может быть, она и по сей день живет в своей деревне, столь же прекрасная и молодая, как всегда. Я никогда туда не вернусь, и я молюсь, чтобы ни один человек с Запада туда не добрался. Мы докурили в молчании, лишившись дара речи после этой необычайной истории. Норман, однако, лишился дара речи ненадолго. -- Ничего так сказочка, -- сказал он. -- Жаль, что вам нечем доказать, что это правда. -- Разве тебе не хватает доказательств? -- спросил профессор. -- Каких? Что это правда, потому что вы это рассказали? -- Какие же еще доказательства ты хочешь получить? -- Кожу могли бы показать. -- Но я же показал. -- Нет, не показали, -- сказал Норман. -- Отнюдь, мальчик мой, я показал. Я приказал выдубить сброшенную ей кожу и сделать из нее шкатулку. Ту самую, из которой ты ел сладости. До этого мне ни разу не приходилось быть свидетелем реактивного блева, и, надо признаться, картина была впечатляющей. Лицо Нормана стало ярко-серым, он, шатаясь, вывалился из фургона и бросился бежать. Пара-другая особенно крупных псов бросилось ему вдогонку, но Норман без труда оторвался от них. Профессор уставился на перепачканный ковер. -- Если его так вывела из себя шкатулка, -- сказал он, -- хорошо, что я не сказал ему, из чего сделаны сладости. -- Так из чего же, все-таки, были сделаны сладости? -- спросил я Т.С. Давстона, когда мы однажды ночью, месяц спустя, отправились к "грязным акулам". -- Из кусачих жуков, наверно. Я бросил в канал пару червяков. -- Не знаю, стоит ли мне ходить к твоим так называемым дядюшкам, -- сказал я Т.С. Давстону. -- Кого ни возьми, все со странностями, и после них мне снятся кошмары. Т.С. Давстон рассмеялся. -- Профессор как раз нормальный, -- сказал он. -- У него самая большая коллекция китайских табакерок с эротическими картинками из тех, что я видел. -- Ради бога. А как насчет этой истории, которую он рассказал? Ты веришь, что это правда. Т.С. Давстон покачал головой. -- Нет. Но на Нормана это подействовало именно так, как должно было, ты не находишь? Сейчас он намного приятнее. А вот это точно была правда. Норман стал намного приятнее. Более того, он стал нашим лучшим другом, и теперь смотрел на Т.С. Давстона как на ментора. Послужила ли этому историю профессора, можно только догадываться. Я думаю, что этому, скорее, послужило то, что произошло днем или двумя позже. По-видимому, когда Норман сбежал из фургона профессора Мерлина, он каким-то образом обронил ключи. Кто-то подобрал их и ночью забрался в лавку мистера Хартнелла, стащил несколько блоков американских сигарет и оставил ключи на прилавке. Норман не рассказал отцу ни о том, что он потерял ключи, ни о том, что он был на ярмарке, но мистер Хартнелл, по всей вероятности, выбил бы из него правду, если бы за него не вступился Т.С. Давстон. Юный Давстон рассказал старшему Хартнеллу весьма убедительную историю про то, как младший Хартнелл спас пожилую леди от ограбления на улице, но в результате был избит и ограблен сам. Когда у Т.С. Давстона потребовали описать грабителя, он смог вспомнить лишь, что тот был в маске, но "сильно смахивал на цыгана". Глядя сейчас с высоты пятидесяти лет, прошедших с того момента, я подозреваю, что профессор Мерлин рассказал эту историю совсем не для того, чтобы улучшить характер Нормана. Я думаю, она предназначалась для Т.С. Давстона. Профессор был прав, когда говорил, что "возможно, лучше продолжать искать, чем действительно найти". Т.С. Давстон всю жизнь искал славы и богатства; он нашел и то, и другое, но не удовлетворился этим. Сам процесс поиска был приключением, и я счастлив, что приложил к этому руку. Большей частью, однако, сталкиваться приходилось со всякой жутью. Такой, какой нам в детстве казались змеи и жуки. Зато были и веселые времена, и женщины с длинными ногами, и я не отказался бы ни от того, ни от другого, ни за что в жизни. -- Ну, значит, все хорошо, что хорошо кончается, -- сказал я Т.С. Давстону, доставая сигарету. -- Не все так плохо в этой жизни, -- отозвался мой юный собеседник. -- Погоди, не прикуривай, попробуй лучше мои. Новые, и светятся в темноте. 6 В молодости я в первый раз поцеловал женщину и в первый раз выкурил сигарету в один и тот же день. Поверьте, с тех пор я больше никогда не тратил времени на табак. Артуро Тосканини (1867-1957) Однажды утром я проснулся, и обнаружил, что мои способности ощущать цвет, звук и запах стали слабее процентов на десять. Обои, казалось, выцвели за одну ночь, и шум утра за окном казался глуше. Обычно густой, сочный, острый запах шипящего сала, на котором готовилась яичница, поднимавшийся через трещины в потолке кухни, сквозь голые доски, прямо в мою спальню, утратил как раз ту долю насыщенности, которая делала его ароматом. Но я заметил и другой запах, сочащийся из-под простыни. Резкий запах серы. Я выбрался из постели и сонно уставился в зеркале на стене. Мое обычно румяная, хотя и изрытая болезнями физиономия, была бледна, искажена и мрачна. Верхнюю губу обрамляли редкие щетинки, а на подбородке расцвели большие красные пятна. Мое внимание привлекли пижамные штаны. Они загадочным образом выдавались вперед пониже пояса. Я распустил завязку штанов, и они опустились на пол. Узрите же: эрекция! Пронзающая косые лучи утреннего солнца. И в вышине запели ангелы. -- Боже мой, -- сказал я. -- Вот она -- половая зрелость. Короче говоря, я должен был ее опробовать. И опробовал. Через пять минут я спустился на кухню. Мама поглядела в мою сторону и покачала головой. -- Чем-то ты там не тем занимался, -- сказала она. -- С чего это? -- возразил я. -- Откуда у вас только берутся такие мысли? Отец взглянул поверх "Спортивной жизни". -- Наверно, мы пришли к такому заключению, услышав громкие вопли "Я кончил! Я кончил!", -- мягко сказал он. -- Запомню на будущее, -- проворчал я, тыкая вилкой в сало на тарелке. -- Кстати, -- сказал отец. -- Президента Кеннеди застрелили. -- Президента чего? -- Кеннеди. Президента Соединенных Штатов. Убили. -- Боже мой, -- сказал я, второй раз за день. -- Чудовищно, правда? -- Точно, -- я провел рукой по волосам. -- Я даже не знал, что у них есть президент. Я думал, Америка все еще колония Британии. Отец покачал головой. Довольно печально, как мне показалось. -- Ты капаешь салом на пижаму, -- заметил он. -- Пора уже научиться пользоваться ножом и вилкой. -- И презервативом, -- добавил он. Я отправился в школу позже обычного. Я решил перед уходом ощутить зрелость еще раз. На этот раз -- без воплей. Мама решительно постучала в дверь ванной и потребовала прекратить дикие прыжки. Теперь моей школой была школа св. Аргентия Недоносого, учебное заведение святого ордена, братия в который подбиралась по принципу малости органа обоняния. Это была школа только для мальчиков, где основное внимание уделялось дисциплине и носовой тренировке. Курить в классе не разрешали, но поощряли нюханье табаку. Каким-то образом мне удалось провалить экзамен после начальной школы, и вот, хотя Т.С. Давстон, Билли, Норман и почти все остальные в моем классе перешли в грамматическую школу, мне пришлось отправиться к св. Аргентию вместе с прочими недоумками из нашего прихода. Я не слишком переживал по этому поводу. Достаточно рано я свыкся с мыслью о том, что мне вряд ли удастся добиться чего-то большего в этой жизни, и скоро у меня появились новые друзья среди латиноамериканцев-чикано и прочих выходцев из мексиканского квартала Брентфорда, которые стали моими одноклассниками. Среди них были: Чико Вальдес вожак банды "Крэдс", в лучших традициях рок-н-ролла презиравший любые запреты, и трагически погибший в результате идиотского несчастного случая с участием уличной стрельбы и кокаина; Каральдо, по прозвищу "Припадочный", вожак "Переметных", эпилептик, чей жизненный путь кончился столь же внезапно; Хуан Торамера, вожак "Вопящих Грибос", пришедший к не менее преждевременному концу; и Хосе де Фаррингтон-Смидт, который ушел из школы уже через год и поступил в духовную семинарию. Потом он стал священником. И его пристрелил ревнивый муж. Встречи одноклассников в нашей школе проходили очень тихо. Я очень привязался к Чико. Он плохо говорил по-английски, зато у него были татуировки на руках и волосы под мышками, и он рассказал мне, что еще в младших классах у него уже был секс с "членом педагогического коллектива". -- Чтоб еще раз -- ни за что в жизнь, -- добавил Чико. -- Задница после очень болеть. Чико принял меня в "Крэдс". Я не слишком много запомнил из самого ритуала, помню только, что Чико отвел меня в сарай на огороде, где мы выпили изрядное количество бесцветной жидкости из бутылки без этикетки. Еще я помню, что потом неделю не мог сесть на велосипед. Но тут уж делайте выводы в меру своей испорченности. "Крэдс" были не самой большой подростковой бандой в Брентфорде. Но, как заверил меня Чико, они были самой престижной бандой. В их числе был сам Чико, вожак, был я, и, без всякого сомнения, вскоре должны были появиться другие. Как только мы "завоюем авторитет". Авторитет -- это самое важное. Это значило больше, чем алгебра, история или правописание. Завоюешь авторитет -- и только тогда станешь кем-то. Как именно завоевать авторитет, было не очень ясно. Когда Чико спрашивали об этом, он всегда отвечал очень туманно. Но, по всей видимости, для этого требовались огнестрельное оружие и кокаин. Я прибежал в школу как раз тогда, когда брат Майкл, наш учитель, проводил перекличку. Он вычеркивал из списка имена тех ребят, которые пали жертвой во вчерашних перестрелках и, похоже, был очень рад видеть меня. Я был подвергнут стандартной порке за опоздание, ничего особенного, пять ударов "кошкой", одел рубашку и сел на свое место. -- Чико, -- прошептал я, прикрыв рот рукой, -- новость слышал? -- Как тебя мама поймал, когда ты дрочить в ванной? -- Да нет, не то. Президента Кеннеди застрелили. -- Президента чего? -- Чего слышал. Он был президент Соединенных Штатов. -- Одним мертвым гринго больше, -- сказал Чико и поковырял ногтем в зубах. И все тут. И начался первый урок. Как всегда, это была история Единственно Верной Церкви, и, помнится мне, мы добрались до папы Борджиа. Мы, однако, обсуждали его не больше десяти минут, когда открылась дверь, и в класс вошел отец Дуранте, директор. Мы быстро вскочили. -- Здравствуйте, святой отец! -- сказали мы хором. -- Здравствуйте, мальчики, -- сказал он, -- садитесь, пожалуйста. Отец Дуранте подошел к брату Майклу и прошептал несколько слов ему на ухо. -- Президента чего? -- переспросил брат Майкл. Отец Дуранте прошептал еще несколько слов. -- О-о, -- сказал брат Майкл, -- а был ли он католиком? Еще несколько слов шепотом, и святой отец покинул класс. -- О Господи, -- сказал брат Майкл, поворачиваясь к классу. -- По-видимому, президента Кеннеди -- президента, чтобы вы не задавали лишних вопросов, Соединенных Штатов -- убили. Обычно такого рода вещи не имеют к нам отношения. Здесь, однако, случилось так, что президент Кеннеди был католиком, и мы все должны выразить скорбь по поводу его кончины. Чико поднял руку. -- Святой отец! -- сказал он. -- Да, что случилось, Чико? -- Святой отец, этот гринго, который сыграл ящик -- кто под ним ходил? -- Под ним, Чико, ходил один великий народ. -- Ух ты, -- удивился Чико. -- Целовал мне в зад. -- Не здесь, -- заметил брат Майкл. -- Может быть, вы хотели бы узнать что-то конкретное о президенте Кеннеди? -- Эль Президенте, а? А как именно этот ублю... Но Чико не удалось закончить свой, без всякого сомнения, весьма уместный вопрос. -- Сейчас мы всех отпускаем домой, -- сказал брат Майкл. -- Остаток дня проведите в тихом размышлении. Молитесь о душе нашего усопшего брата и напишите сочинение в пятьсот слов на тему: Чтобы я сделал, если бы я стал президентом Соединенных Штатов? -- Я бы нанять телохранитель получше, -- заявил Чико. -- Ступайте с Богом, -- сказал брат Майкл. И мы пошли. Я догнал Чико у школьных ворот. Он шел, разглядывая забор из колючей проволоки вокруг школьной площадки. Чико научился развязной походочке еще в раннем детстве, а я все еще передвигался, только шаркая. -- Куда направился? -- спросил я. Чико подбросил монетку, и наклонился, чтобы поднять ее. -- Может, в прачечная, -- сказал он. -- Я любил, как носки вертятся в машина, в пена. Возбуждает, а? -- А то, -- сказал я. И подумал, что на самом деле не особенно. -- А ты чего делать? -- Ну, -- протянул я, -- раз уж я только что, буквально этим утром, достиг половой зрелости, я надеялся заняться сексом с какой-нибудь длинноногой женщиной. Чико оглядел меня с головы до ног. -- Хочешь, буду знакомить тебя с мой мама? -- Очень любезно с твоей стороны, но она для меня старовата. -- Ты каз-зел, тебе глотку буду резать! -- Чико схватился за нож, но оказалось, что он забыл его в других шортах. -- Не расстраивайся, -- сказал я. -- Я уверен, что твоя матушка -- очень приятная женщина. Чико рассмеялся. -- Значит, ты никогда ее не видал. Но ты неправильно понять. Нормально, да. Я не говорил, чтоб ты имел мой мама. Я сказал -- мой мама доставать тебе девушка. -- С чего бы она это будет делать -- для меня? -- Потому что она это делать. Она продавать курв. -- Чико, -- сказал я, -- твоя матушка держит курятник. Она продает кур. -- Чтоб тебя, -- сказал Чико. -- Опять все слова перепутал. Солнце зашло за тучку, и где-то вдали завыл бродячий пес. -- Я что говорил, -- вдруг повеселел Чико. -- Я тебя буду отводить тетя. Она заведует Исправительный дом, и ты не сказать мне, что это есть никакой публичный дом. Исправительный дом действительно был настоящим публичным домом. Благодаря прекрасному управлению он содержался в образцовом порядке. При входе нужно было снимать обувь; не разрешалось прыгать по мебели и дразнить кота. Исправительный дом размещался в полукоттедже на тенистой улочке на окраине Брентфорда. Те, кто помнят, как был опозорен последний американский президент, без сомнения узнают его на снимках, сразу опубликованных в Сети. Тетушка Чико, которая управляла им в шестидесятых годах, относилась к тому типу большегрудых женщин, который прославила Маргарет Дюпон в фильмах тридцатых годов с братьями Маркс и который, увы, в наши дни уже не найдешь. Дверь в переднюю была открыта, и Чико провел меня внутрь. Его тетушка обычно принимала гостей в комнате, которая, соответственно, именовалась гостиной. Сейчас она разговаривала по телефону. Мне показалось, что я услышал слова "Президента чего?", но, принимая во внимание закон убывающего плодородия, я, скорее всего, ошибся. На меня произвели большие впечатление масштабы тетушки Чико, и то количество плоти, которое она ухитрилась упрятать под минимумом одежды. Она поглядела вниз, на наши ноги -- в носках, а потом вверх, на наши лица -- в чулках. -- Ну и зачем вы это надели? -- спросила она. Чико пожал плечами. -- Это гринго предлагать, -- сказал он. -- Врешь, гад, -- я стянул с головы чулок. -- Это ты сказал, что нужно замаскироваться. -- Только если ты знаменит, -- заметила тетушка Чико. -- Ты знаменит? Я покачал головой. -- Не сбрасывай гнид мне на ковер. -- Извините. -- И у тебя в волосах сало. -- Гринго хотеть женщину с длинные ноги, -- объяснил Чико. -- Этим утром я достиг половой зрелости, -- объяснил я. -- И не хочу впустую тратить время. Тетушка Чико улыбнулась такой улыбкой, какую можно увидеть обычно только на физиономии грабителя с большой дороги. -- Не терпится попробовать свою пипиську, -- сказала она. -- Думаешь, что весь женский пол -- две длинных ноги и одно влагалище между ними, и так и ждет, чтобы ты в него с размаху воткнул. -- Я бы выразился несколько по-другому, -- сказал я. -- Но, по сути, я права? -- Ну да. По сути -- правы. -- Тогда тебе лучше открыть счет. Сколько у тебя денег? Я порылся в карманах шорт. -- Примерно полкроны, -- сказал я. Тетушка Чико поцокала языком. -- За полкроны много не получишь, -- заметила она. -- Сейчас посмотрим на цены. -- Она взяла со стола блокнот, и внимательно изучила верхний лист. Я смотрел, как она вела пальцем с верхней строки вниз, до самой нижней.