щадь поверхности. В качестве компромисса между сферой, которую диктует Евклидова геометрия, и формой пиратского сундучка, за которую, вероятно, ратовал отдел эстетики готовых завтраков, они пришли к поперечно полосатым подушечкам. Для целей Рэнди важно, что отдельные составляющие «Капитанских крайней», в очень грубом приближении, имеют форму коренных зубов. Стратегия заключается в том, чтобы «Капитанские кранчи» сами себя жевали, размалывая подушечки друг о друга внутри ротовой полости, словно камни в галтовочном барабане. Здесь, как в профессиональных бальных танцах, словесное описание (или видеокассета) может дать лишь общее представление -- дальше тело должно учиться само. К тому времени как съедено удовлетворительное количество «Капитанских кранчей» (примерно треть семисотпятидесятиграммовой коробки), а пиво допито, Рэнди приходит к выводу, что вся история с танцами -- просто розыгрыш. Ами и Дуг Шафто встретят его в вестибюле ехидными улыбками и поведут убалтывать в бар. Рэнди надевает пиджак и галстук. Годятся любые предлоги, чтобы оттянуть время, поэтому он проверяет почту. Кому: randy@epiphyte.com От: root@eruditorum.org Тема: Трансформация «Понтифик», как обещано Рэнди. Разумеется, Вы правы -- как немцы убедились на горьком опыте, ни одной криптосистеме нельзя доверять, пока она не обнародована, чтобы люди вроде Ваших друзей попытались ее взломать. Буду очень признателен, если Вы сделаете это с «Понтификом». В «Понтифик» заложены некоторые асимметрии и особые операторы выбора, которые трудно выразить в нескольких элегантных математических строчках. Он почти просится, чтобы его записали псевдокодом. Но зачем сочинять псевдо, если можно написать настоящий? Ниже прилагается программа «Понтифика» на языке Perl. Переменная $D содержит 54 элементную перестановку. Подпрограмма е генерирует следующий элемент ключевого потока, изменяя этим $D. #! /usr/bin/perl -- s $f=$d? l:l; $D=pack(`C*´'.33..86); $p=shift; $p=~y/a z/A Z/; $U=´$D=~s/(.*)U$/U$l/; $D=~s/U(.)/$lU/; ´; ($V=$U)=~s/U/V/g; $p=~s/[A Z]/$k=ord($&) 64, &e/eg; $k=0; while(<>){y/a z/A Z/; y/A Z//dc; $o.=$_}$o.=´X´ while length ($o)%5&&! $d; $o=~s/./chr(($f*&e+ord($&) 13)%26+65)/eg; $o=~s/X*$// if $d; $o=~s/.{5}/$& /g; print»$o\n»; sub v{$v=ord(substr($D, $_[0])) 32; $v>53? 53:$v} sub w{$D=~s/(.{$_[0]})(.*)(.)/$2$l$3/} sub e{eval»$U$V$V»; $D=~s/(.*)([UV].*[UV])(.*)/$3$2$1/; &w(&v(53)); $k? (&w($k)):($c=&v(&v(0)) , $c>52? &e:$c)} Еще одно письмо -- от адвокатши, которая занимается разделом имущества с Чарлин. Рэнди распечатывает его и кладет в карман, чтобы посмаковать на досуге, когда будет стоять в пробке. Спускается вниз, ловит такси до гостиницы «Манила». Если бы он впервые ехал по Маниле, то, наверное, считал бы, что переживает захватывающее приключение; однако это уже миллионная его поездка, и мозг ничего не регистрирует. Например, он видит два столкнувшихся автомобиля прямо под огромным указателем «НЕТ ПОВОРОТА», но не обращает внимания. Дорогой Рэнди. Худшее позади. Чарлин и, главное, ее адвокат, кажется, наконец поняли, что ты не сидишь на Филиппинах на груде сокровищ. Теперь, когда твои воображаемые миллионы больше не замутняют картину, можно сообразить, как разобраться с твоими реальными активами, прежде всего недвижимостью в виде дома. Было бы гораздо хуже, если бы Чарлин решила в нем остаться; по счастью, она собирается работать в Йеле и предпочла бы получить свою долю деньгами. Поэтому вопрос в том, как вы будете делить средства от продажи. Чарлин и ее адвокат, естественно, утверждают, что рост стоимости дома с момента его покупки обусловлен переменами на рынке недвижимости, а четверть миллиона, которые ты вложил в укрепление фундамента, замену труб и проч. -- не в счет. Зная твой характер, полагаю, что ты сохранил все счета, накладные и прочие свидетельства потраченных средств. Если бы я могла помахать ими на следующем раунде переговоров с адвокатом Чарлин, это здорово облегчило бы дело. Как бы мне их получить? Понимаю, что для тебя это определенное неудобство, но, поскольку ты вложил в дом весь свой капитал, игра стоит свеч. Рэнди убирает листок в карман и начинает планировать поездку в Калифорнию. Манильские любители бальных танцев -- народ по большей части состоятельный, из тех, кто может позволить себе машину с шофером. На подъезде к гостинице и вдоль улицы выстроилась очередь из автомобилей; яркие бальные наряды видны даже сквозь тонированные стекла. Гостиничные служители свистят в свистки и машут руками в белых перчатках, направляя автомобили на стоянку, где их спрессовывают в пеструю мозаику. Некоторые водители даже не выходят, а откидывают сиденье и устраиваются вздремнуть. Другие собрались под деревом в дальнем конце стоянки, курят, шутят и качают головой с тем веселым недоумением, которое свойственно только крепко побитым жизнью представителям «третьего мира». Можно подумать, что Рэнди откинется на сиденье и будет наслаждаться отсрочкой. Но это как срывать бинты с волосистой части тела -- чем быстрее, тем лучше. Когда такси пристраивается в хвост лимузинам, он сует изумленному водителю деньги, вылезает и проходит оставшийся квартал пешком. Взгляды разодетых и надушенных филиппинок устремлены ему в спину, как лазерные прицелы десантных винтовок. Сколько Рэнди бывал в гостинце «Манила», по вестибюлю всегда сновали пожилые филиппинки в роскошных платьях. Когда он там жил, то почти не замечал их. Первый раз, когда они появились, он решил, что в бальном зале проходит какое то мероприятие: то ли свадьба, то ли слушания по групповому иску стареющих участниц конкурсов красоты к производителям синтетического волокна. До таких гипотез Рэнди дошел, прежде чем перестал тратить умственную энергию в попытке все объяснить. Искать причины каждой странности, которую ты видишь в Маниле, -- все равно что пытаться вылить всю воду, до капли, из выброшенной автомобильной покрышки. Шафто не ждет его у двери, чтобы посмеяться над розыгрышем, поэтому Рэнди расправляет плечи и упрямо бредет через огромный холл, одиноко, как последний оставшийся в живых конфедерат в атаке на Кладбищенский Хребет. Фотограф в белом смокинге и с начесом, как у Рональда Рейгана, занял позицию у дверей бальной залы и щелкает входящих в надежде, что они купят фотографии на обратном пути. Рэнди смотрит на него с такой ненавистью, что фотограф отдергивает палец от кнопки. Миновав массивные двери, он оказывается в зале, где под кружащимися огнями сотни разодетых филиппинок танцуют с мужчинами много моложе себя. В углу играет оркестрик. Рэнди отдает несколько песо за букетик сампакиты. Держа цветы в вытянутой руке, чтобы не свалиться в диабетической коме от приторного запаха, он по экватору обходит танцплощадку, окруженную атоллом круглых столов с белыми скатертями, свечами и хрустальными пепельницами. За одним из столов сидит в одиночестве мужчина с редкими усиками. Он прижимает к уху сотовый, пол лица освещено фосфорическим светом кнопок. Из кулака торчит сигарета. Бабушка настаивала, чтобы семилетний Рэнди брал уроки танцев, потому что это когда нибудь пригодится. За десятилетия, прожитые в Америке, ее австралийский акцент стал английским и чопорным или ему так казалось. Она сидела, как всегда, абсолютно прямая, на обитом ситцем диване от Гомера Болструда (за кружевными занавесками виднелись холмы Палуса) и пила чай из белой фарфоровой чашечки, расписанной... была то лавандовая роза? Когда бабушка поднимала чашечку, семилетний Рэнди мог заметить на донышке название сервиза. Наверняка информация хранится в подсознательной памяти. Не исключено, что гипнотизер сумел бы ее извлечь. Однако семилетний Рэнди был занят другим: оспаривал, в самых энергичных выражениях, мысль, будто бальные танцы для чего то полезны. И в то же время его сознание программировалось. Невероятные, нелепые идеи без цвета и запаха, как угарный газ, проникали в его мозг: что Палус -- естественный пейзаж; что небо везде такое синее; что дом должен быть с кружевными занавесками, витражами и чередой комнат, обставленных мебелью от Гомера Болструда. -- Я познакомилась с твоим дедушкой Лоуренсом на танцах в Брисбене, -- объявила бабушка. Она пыталась сказать, что он, Рэндалл Лоуренс Уотерхауз, вообще не появился бы на свет, если бы не традиция бальных танцев. Однако Рэнди еще не знал, откуда берутся дети, и вряд ли понял бы, если бы ему объяснили. Он выпрямился, вспомнив, что нельзя сутулиться, и спросил: эта встреча в Брисбене произошла, когда ей было семь лет или чуть чуть позже? Может быть, если бы она жила в фанерном вагончике, выросший Рэнди грохнул бы деньги в паевой инвестиционный фонд, а не заплатил десять тысяч долларов самозваному художнику из Сан Франциско, чтобы тот установил ему над входной дверью витражи, как у бабушки. Рэнди сильно веселит Шафто тем, что, не заметив их, проходит мимо столика. Он смотрит на спутницу Дуга Шафто, ослепительно красивую филиппинку лет сорока пяти. Не прерывая разговора и не сводя глаз с Дуга и Ами, та протягивает длинную тонкую руку, ловит запястье проходящего мимо Рэнди и тащит его назад, как собаку на поводке. Держит так, заканчивая фразу, потом награждает чарующей улыбкой. Рэнди честно улыбается в ответ, но внимание его полностью поглощено видом Америки Шафто в платье. По счастью, Ами не вырядилась королевой бала. На ней облегающее черное платье с длинными рукавами, чтобы скрыть татуировку, и плотные черные колготки. Рэнди сует ей цветы, как защитник, отдающий мяч форварду. Ами принимает их, кривясь, словно раненый солдат, скусывающий патрон. Глаза ее сверкают как никогда; а может, просто зеркальный шар отражается в слезах от табачного дыма. Внутренний голос говорит Рэнди, что он прав и надо было прийти. Как во всех историях с внутренним голосом, только время покажет, обольщается он или нет. Он немного боялся голливудского превращения Ами в лучезарную богиню. Это было бы все равно что садануть его топором по башке. По счастью, она выглядит хорошо, но почти так же несуразно, как Рэнди в своем костюме. Он надеялся, что они сразу пойдут танцевать и ему удастся, как Золушке, скрыться позорным бегством, но его приглашают сесть. Оркестр делает перерыв, танцоры возвращаются к столам. Дуг Шафто откидывается на стуле с самоуверенностью человека, который пришел на танцы с самой красивой женщиной в зале. Ее зовут Аврора Таал. Ей приятно и немного забавно смотреть на остальных филиппинок: она помнит, что жила в Бостоне, Вашингтоне, Лондоне и, все это повидав, решила вернуться на Филиппины. -- Ну как, узнал что нибудь про Рудольфа фон Хакльгебера? -- спрашивает Дуг Шафто после первых обязательных фраз. Надо понимать мать, Аврора в курсе. Дуг несколько недель назад упомянул, что посвятил в их дела небольшое число доверенных филиппинцев. -- Он был математиком. Из богатой лейпцигской семьи. Перед войной учился в Принстоне. Тогда же, когда мой дед. -- Какой математикой он занимался, Рэнди? -- До войны -- теорией чисел. Из этого никак не выведешь, чем он занимался во время войны. Вполне может быть, что он попал в криптографическую службу Третьего Рейха. -- Что не объясняет, как он попал сюда. Рэнди пожимает плечами. -- Может быть, разрабатывал турбины для подлодок нового поколения. Не знаю. -- Значит, рейх поручил ему какую то секретную работу, которая его и сгубила, -- говорит Дуг. -- Это, наверное, мы и сами могли бы сообразить. -- Почему ты упомянул криптографию? -- спрашивает Ами. У нее есть какой то эмоциональный металлоискатель, который звенит при приближении к скрытым допущениям и подавленным импульсам. -- Просто я на ней зациклен. И потом, если существовала какая то связь между фон Хакльгебером и моим дедом... -- Твой дед был криптографом? -- спрашивает Дуг. -- Он никогда не рассказывал, что делал во время войны. -- Классика. -- От него остался сундук на чердаке. Сувенир с войны. Очень напомнил мне чемодан с японскими шифровальными материалами, который я видел в кинакутской пещере. Дуг и Ами поднимают брови. -- Скорее всего это ничего не значит, -- заключает Рэнди. Оркестр начинает играть одну из мелодий Синатры. Дуг и Аврора, обменявшись улыбками, встают. Ами закатывает глаза и отводит взгляд, но это такая минута, когда отступать поздно. Рэнди встает и протягивает руку пугающей и желанной; она, не глядя, подает ему ладонь. Рэнди шаркает, что не придает танцу красоты, зато исключает возможность раздавить партнерше плюсну. Ами танцует не лучше него, зато держится естественнее. К концу первого танца у Рэнди перестают гореть щеки; он целых тридцать секунд ни за что не извинялся и целых шестьдесят не спрашивал у Ами, нужна ли ей медицинская помощь. Тут танец кончается, и этикет требует, чтобы он пригласил Аврору Таал. Это уже не так страшно; она танцует великолепно, а их отношения исключают возможность гротескной преэротической неловкости. Кроме того Аврора лучезарно улыбается, в то время как у Ами лицо был напряженное и сосредоточенное. Объявляют белый танец. Рэнди все еще пытается поймать взгляд Ами, когда видит перед собой миниатюрную пожилую филиппинку, которая спрашивает у Авроры разрешение пригласить ее партнера. Та уступает его, словно жирный фьючерсный контракт на товарно сырьевой бирже. Рэнди и его дама танцуют техасский тустеп под звуки ранних «Би Джиз». -- Ну что, уже обрели богатство на Филиппинах? -- спрашивает дама (имени ее Рэнди не расслышал). Она ведет себя так, будто Рэнди обязан ее знать. -- Мы с партнерами изучаем деловые возможности. Не исключено, что богатство впереди. -- Как я понимаю, вы хорошо считаете, -- говорит дама. Теперь Рэнди по настоящему ломает голову. Откуда она знает? Наконец он произносит: -- Я хорошо знаю математику. -- Разве это не одно и то же? -- Нет, математики по возможности ничего не считают. Мы говорим о числах, но стараемся как можно реже иметь с ними дело. Для этого есть компьютеры. Дама не дает сбить себя с толку; у нее есть разученная роль. -- У меня для вас математическая задача. -- Давайте. -- Что даст следующая информация: пятнадцать градусов, семнадцать минут, сорок одна целая тридцать две сотых секунды северной широты, сто двадцать один градус, пятьдесят семь минут, ноль целых пятьдесят пять сотых секунды восточной долготы? -- M м... похоже на координаты. Северный Лусон? Дама кивает. -- Вы хотите, чтобы я сказал, сколько это даст? -- Да. -- Наверное, это зависит от того, что там находится. -- Думаю, да. -- До конца танца дама ничего больше не говорит, только хвалит, как Рэнди танцует, что в такой же мере трудно интерпретировать. ДЕВУШКА В Брисбене все труднее и труднее найти квартиру -- это стремительно растущий город шпионов, австралийский Блетчли парк. Есть Центральное бюро, разместившееся на ипподроме «Аскот», и совершенно другое учреждение в противоположной части города -- Разведывательное бюро союзных войск. Сотрудники ЦБ -- в основном хилые математики, люди из РБСВ напоминают Уотерхаузу бойцов подразделения 2702 -- крепкие, загорелые и немногословные. В полумиле от ипподрома «Аскот» он видит как раз такого малого. Парень с пятисотфунтовым вещмешком упругой походкой выходит из пряничного домика, с веранды машет полотенцем уютная старушка в переднике. Все как в кино: не верится, что в нескольких часах лЃта отсюда люди чернеют, как фотобумага в проявителе оттого что анаэробные бактерии превращают их тело в зловонный газ. Уотерхауз не тратит времени на подсчеты: какова вероятность, что бездомный криптограф окажется в нужном месте в ту самую секунду, когда освободилась комната. Дешифровщики терпеливо дожидаются удачного случая и ловят его на лету. Как только бравый парень скрывается за поворотом, он стучит к хозяйке. Миссис Мактиг говорит (насколько Уотерхауз может разобрать ее австралийский выговор), что ей нравится его вид. В голосе звучит неподдельное изумление. Явно самое невероятное не то, что он пришел точно к освободившейся комнате -- это бы еще можно себе представить, -- но что его вид приглянулся хозяйке. Так Лоуренс Притчард Уотерхауз присоединяется к избранной группе молодых людей (общим числом четыре), чей вид миссис Мактиг нравится. Они спят по двое, в комнатах, где отпрыски миссис Мактиг выросли из самых умных и красивых детей, каких видел свет, во взрослых, лучше которых только английский король, Генерал и лорд Маунтбаттен. Сосед Уотерхауза по комнате пока отсутствует. По его вещам Уотерхауз заключает, что сейчас он гребет в черном каяке из Австралии на базу японского ВМФ в Йокосуке, где проникнет на борт линкора, голыми руками бесшумно уничтожит команду, ласточкой нырнет в залив, отобьется от пары акул, сядет в каяк и махнет назад в Брисбен глотнуть пивка. На следующее утро, за завтраком, он знакомится с постояльцами из соседней комнаты. Это рыжеволосый британский флотский офицер, по всем признакам -- сотрудник Центрального бюро, и некий Хейлс, чью национальность определить невозможно, поскольку он в штатском и молчит по причине тяжелого похмелья. Уотерхауз выполнил свою миссию (как ее понимают в штабе у Генерала), нашел жилье и теперь отирается у ипподрома «Аскот» и близлежащего борделя в поисках занятия. Вообще то он предпочел бы сидеть дома и заниматься новым проектом -- высокоскоростной машиной Тьюринга. Однако его долг -- работать на победу. Кроме того, сосед, вернувшись с задания и увидев, что офицер сидит дома и рисует электросхемы, наверняка отлупит Уотерхауза так, что миссис Мактиг перестанет нравиться его вид. Центральное бюро, мягко выражаясь, не то место, куда можно прийти со стороны, оглядеться, представиться и получить работу. Сама попытка войти туда сопряжена с риском для жизни. По счастью, у него допуск «Ультра Мега», самый высокий в мире. Одна незадача: гриф настолько секретен, что само его существование -- военная тайна, которую нельзя открывать, пока не найдешь кого нибудь с допуском «Ультра Мега». Таких во всем Брисбене двенадцать человек. Восемь составляют верхушку командования, трое работают в Центральном бюро, двенадцатый -- Уотерхауз. Он чувствует, что нервный центр расположен в старом борделе. Его охраняют дряхлые австралийские добровольцы с мушкетонами. Им в отличие от миссис Мактиг не нравится его вид. С другой стороны, они привыкли, что всякие умники из далеких краев приходят с длинными нудными рассказами о том, как военные перепутали приказы, посадили их не на тот корабль, не уберегли от тропических болезней, выкинули пожитки за борт, бросили их на произвол судьбы. Они не стреляют в Уотерхауза, но и внутрь его не пускают. Два дня он торчит у входа и всем надоедает, пока случайно не сталкивается с Абрахамом Синковым. Синков -- ведущий американский криптоаналитик; он помогал Шойну взламывать «Индиго». Они не то чтобы друзья, но мозги у них устроены одинаково. В силу этого они члены одной семьи, насчитывающей всего несколько сот рассеянных по всему миру представителей. Это в некотором смысле тоже допуск, и получить его труднее, чем «Ультра Мега». Синков выписывает Уотерхаузу новые бумаги с допуском высоким, но не настолько, чтобы его нельзя было показывать. Уотерхауза ведут на экскурсию. Голые по пояс мужчины сидят в жестяных бараках, горячих от раскаленных докрасна радиоламп. Они ловят в эфире японские сообщения и передают легиону молодых австралиек. Те набивают перехваты на перфокарты ЭТК. Часть офицерского корпуса составляет отдел «Электрикал Тилл корпорейшн», в полном составе переведенный сюда из Америки. Как то в начале 1942 года они переложили нафталином рубашки и синие костюмы, надели военную форму и взошли на корабль до Брисбена. Ими командует подполковник Комсток, и он полностью автоматизировал процесс. Плотные стопки перфокарт загружают в машины, расшифровки вылетают из печатающих устройств и отправляются в соседний корпус нисеям -- американцам японского происхождения и белым, знающим японский язык. Меньше всего здесь нужен Уотерхауз. Он начинает понимать, что сказал майор. Водораздел пройден. Шифры взломаны. Это заставляет вспомнить Тьюринга. С самого возвращения из Нью Йорка Алан дистанцировался от Блетчли парка. Он переехал в радиоцентр Хэнслоп в Северном Бекингемшире -- значительно более военизированное учреждение, состоящее из бетона, антенн и проводов. Тогда Уотерхауз недоумевал, почему Алан расстался с Блетчли. Теперь понятно, что тот испытал, когда процесс расшифровки поставили на поток. Вероятно, он чувствовал, что битва выиграна, а с ней и война. Для таких, как Генерал, впереди -- череда блестящих побед, но для Алана и теперь для Уотерхауза -- нудные будни. Увлекательно открывать электроны и находить формулы, описывающие их движение; скучно применять эти принципы для создания электрических консервных ножей. Все дальнейшее -- консервные ножи. Синков отводит Уотерхаузу стол в борделе и начинает отправлять ему сообщения, которые не смогло расшифровать Центральное бюро. Несколько десятков японских кодов еще не взломаны. Может быть, расколов пару тройку и научив машины ЭТК их читать, Уотерхауз сократит войну на день или спасет одну жизнь. Это благородное дело, за которое он берется с энтузиазмом, но по сути оно мало отличает его от армейского мясника, который спасает жизни, соблюдая в чистоте разделочные ножи, или инспектора шлюпок на флоте. Уотерхауз разгадывает японские коды один за другим. Как то даже летит в Новую Гвинею, где флотские водолазы достали кодовые книги с затонувшей японской подлодки. Две недели живет в джунглях, пытаясь не умереть, потом возвращается в Брисбен и принимается за нужную, но скучную работу с этими книгами. В один прекрасный день то, что работа скучна, отходит на задний план. В этот день он возвращается вечером с работы, поднимаете в свою комнату и видит, что на верхней койке храпит здоровенный мужик. По комнате разбросаны одежда и снаряжение, от которых идет густой серный запах. Сосед спит двое суток, на третьи спускается к завтраку, обводит комнату желтыми от хины глазами и представляется Смитом. У него странно знакомый акцент, однако слова разобрать трудно потому что зубы беспрерывно стучат. Он садится и негнущейся, в свежих ссадинах рукой кладет на колени полотняную салфетку. Миссис Мактиг так хлопочет вокруг него, что остальным мужчинам хочется ее треснуть. Она наливает Смиту чая с большим количеством сахара и молока. Он выпивает несколько глотков, просит прощения и выходит в сортир, где коротко и вежливо блюет. Потом возвращается, съедает яйцо всмятку из рюмочки костяного фарфора, зеленеет, откидывается на стуле и десять минут сидит с закрытыми глазами. Когда Уотерхауз вечером возвращается с работы, он ненароком забредает в гостиную, где миссис Мактиг потчует чаем юную леди. Гостью зовут Мэри Смит; она кузина его соседа, который лежит наверху, дрожа и обливаясь потом. Когда их знакомят, Мэри встает, что вообще то не обязательно, но она не салонная барышня, а девушка из австралийской провинции. Мэри миниатюрна и одета в военную форму. Это единственная женщина, которую Уотерхауз видел в жизни. И вообще единственный человек во Вселенной; когда она встает, чтобы пожать ему руку, периферическое зрение отключается, как будто его затянуло в трубу. Черный занавес сходится перед серебристым задником, сокращая космос до вертикального луча, колонны света, небесного софита, направленного на Нее. Миссис Мактиг, зная свою партитуру, приглашает Уотерхауза сесть. Мэри маленькая, светлокожая, рыженькая и очень стеснительная. Когда она смущается, то отводит глаза и сглатывает; на шее выступает жилка. Это подчеркивает разом беззащитность самой Мэри и белизну ее кожи -- не мертвенную бледность, а белизну совершенно иного рода. Уотерхауз не понял бы этого до поездки в Новую Гвинею, где все либо мертвое и разлагающееся, либо яркое и опасное, либо скрытое и незаметное. Теперь он знает, что такая нежная прозрачность слишком уязвима в мире яростно конкурирующих хищников. Она не могла бы просуществовать миг (не говоря уже о годах), если бы не заключенная внутри жизненная сила. Здесь, в южной части Тихого океана, где силы разрушения так сильны, это повергает в трепет. Кожа гладкая, как вода в озере, -- свидетельство бьющей через край животной энергии. Лоуренсу хочется прикоснуться к ней языком. Изгиб шеи, от ключицы до мочки уха, создан специально, чтобы зарыться в него лицом. Мэри ловит на себе его взгляд и снова сглатывает. Жилка напрягается, на мгновение растягивая живую кожу, и тут же прячется, оставляя незамутненную гладь. С тем же успехом можно было огреть его камнем по башке и завязать ему член морским узлом. Наверняка это просчитанный ход. Однако очевидно, что она еще ни с кем другим такого не проделывала, не то бы у нее на белом безымянном пальчике сияло золотое кольцо. Уотерхауз начинает раздражать Мэри Смит. Она подносит чашечку к губам и поворачивается, так что свет падает под другим углом. Последние остатки его благоразумия рушатся в прах. Наверху слышен грохот; видимо, ее кузен пришел в сознание. -- Простите, -- говорит Мэри и выходит, оставив на память о себе лишь чашечку костяного фарфора. ЗАГОВОР Доктор Рудольф фон Хакльгебер немногим старше сержанта Бобби Шафто, но, даже раздавленный горем, держится с определенной степенностью, которой люди в окружении Шафто если и достигают, то годам к сорока. Его очки -- круглые окуляры без оправы, словно вынутые из снайперского прицела. За ними целая палитра ярких цветов -- белесые ресницы, голубые глаза, красные жилки, веки черные и опухшие от слез. Тем не менее он чисто выбрит. Свет, проникая в крохотное окошко церковного подвала, подчеркивает крупные поры, ранние морщины, старые дуэльные шрамы. Он пытался прилизать волосы, но они не слушаются и все время падают на лоб. Поверх белой рубашки на нем очень длинное теплое пальто -- в подвале холодно. Шафто несколько дней назад возвращался с ним в Норрсбрук и заметил, что долговязый фон Хакльгебер вполне сносный спортсмен. Понятно, что грубые игры вроде регби исключаются. Фриц или альпинист, или фехтовальщик, или лыжник. То, что фон Хакльгебер -- педераст, удивило, но не смутил Шафто. Некоторые морпехи в Шанхае держали дома куда больше китайских мальчиков, чем нужно для чистки обуви, а Шанхай -- не самое диковинное и далекое место, куда их закидывало между войнами. Беспокоиться о морали можно в личное время, но если все время думать, чем другие занимаются в спальном мешке, запросто прохлопаешь момент, когда пора стрелять по нипам из огнемета. Анжело, пилота, похоронили две недели назад, и только сейчас Рудольф фон Хакльгебер хоть немного оправился. Он снял домик за городом, однако сегодня пришел для встречи с Роотом, Шафто и Бишофом сюда, отчасти из страха перед немецкими шпионами, которые якобы наблюдают за его домом. Шафто принес бутылку финского шнапса, Бишоф -- буханку хлеба, Роот открыл банку рыбных консервов. Фон Хакльгебер принес информацию. Все принесли сигареты. Шафто курит много, пытаясь отбить запах плесени. Запах напоминает о том времени, когда он сидел тут взаперти с Енохом Роотом, избавляясь от тяги к морфию. Как то раз пастор спустился и попросил его не кричать, потому что наверху пытаются провести венчание. Шафто и не знал, что кричит. Рудольф фон Хакльгебер в некоторых отношениях говорит по английски лучше, чем Шафто. Своим выговором он неприятно напоминает Бобби учителя по черчению, мистера Йегера. -- Перед войной я работал под началом Деница в Beobachtung Dienst кригсмарине. Мы взломали часть самых секретных кодов британского адмиралтейства еще до начала боевых действий. Мне принадлежит определенный прорыв в этой области, включая использование механических счетных устройств. Когда с началом войны произошла значительная реорганизация, из за меня передрались несколько больших начальников. В конечном счете я попал в Referat1 IVa группы IV, «Аналитический криптоанализ», которая входила в Hauptgruppe2 В, «Криптоанализ», находившуюся в непосредственном подчинении у генерал майора Эриха Феллгибеля, шефа Wehrmachtnachrichtungenverbindungen.3 Шафто оглядывается на остальных. Никто не смеется, даже не улыбается. Не расслышали, наверное. -- Еще раз можно? -- просит Шафто, словно убеждая робкого приятеля повторить у барной стойки классную шутку. -- Wehrmachtnachrichtungenverbindungen, -- произносит фон Хакльгебер очень медленно, словно разучивая с ребенком стишок. Он смотрит на Шафто, несколько раз моргает и говорит, посветлев: -- Наверное, надо объяснить, как устроена иерархия немецкой военной разведки. Начинается КРАТКАЯ ОЗНАКОМИТЕЛЬНАЯ ЭКСКУРСИЯ В АД С ГЕРРОМ ДОКТОРОМ ПРОФЕССОРОМ ФОН ХАКЛЬГЕБЕРОМ. Шафто слышит только первую пару фраз. Примерно когда фон Хакльгебер вырывает листок из блокнота и начинает рисовать схему Тысячелетнего Рейха, с Der Fьhrer'ом во главе, глаза у Шафто стекленеют, тело обмякает, уши глохнут, а сам он стремительно несется вверх по глотке кошмара, словно не принятый желудком наркомана полупереваренный хот дог. Ничего подобного с ним прежде не случалось, но он точно знает, что именно такой должна быть экскурсия в ад: никакой поездки на прогулочном пароходе по живописному Стиксу, никакого спуска банальной туристической тропой в пещеру Плутона, никаких остановок по дороге, чтобы купить лицензию на ловлю рыбы в Озере Огня. Шафто не умер (хотя должен был умереть), значит, это не ад. Но очень похоже. Что то вроде декораций из толя и брезента, примерно как в тренировочном лагере, где их обучали приемам уличного боя. На Шафто накатывает головокружительная тошнота, и он знает, что остальные ощущения будут только хуже. «Морфий отнимает у тела способность испытывать удовольствие, -- гремит голос Еноха Роота, его назойливого Вергилия, который для этого конкретного кошмара принял обличье известного комика. -- Может пройти некоторое время, прежде чем ты почувствуешь себя физически здоровым». Организационное древо данного кошмара начинается, как у фон Хакльгебера, с Der Fьhrer'a, но дальше причудливо ветвится. Есть целый азиатский отдел, возглавляемый Генералом и включающий, помимо прочего, Hauptgruppe исполинских плотоядных ящериц, Referat китаянок с голубоглазыми детьми на руках и несколько Abteilung'ов1 пьяных японцев с мечами. В центре их владений расположен город Манила, где на картине, которую Шафто определил бы как босховскую (если бы в старших классах ходил на уроки рисования, а не тискал девчонок за школой), тяжелобеременную Глорию Альтамира принуждают сосать сифилитичной японской солдатне. Из ниоткуда возникает голос мистера Йегера, учителя по черчению и самого большого зануды, какого Шафто мог вообразит до сего дня: «Организационная структура, которую я описал, полностью изменилась с началом боевых действий. Некоторые отделы перешли в другое подчинение и были переименованы...» Шафто слышит треск вырываемого блокнотного листа и видит, как мистер Йегер рвет чертеж крепежной скобы для ножки стола, над которым Шафто трудился неделю. Все реорганизуется. Генерал Макартур по прежнему высоко на дереве, выгуливает свору исполинских ящериц на стальных поводках, но теперь у него в подчинении ухмыляющиеся арабы с комьями гашиша в руках, замороженные мясники, мертвые и обреченные лейтенанты и долбаный мудрила Лоуренс Притчард Уотерхауз в черном одеянии с капюшоном, во главе целого легиона радиоразведчиков, тоже в черных балахонах, с разнообразными антеннами на головах, бредущих сквозь снеговерть долларов на старых китайских газетах. Глаза у них сигналят морзянкой. -- Что они говорят? -- спрашивает Бобби. -- Перестань вопить, пожалуйста, -- просит Енох Роот. -- Хоть ненадолго. Бобби лежит на койке в тростниковой хижине на Гуадалканале. Дикие шведы в набедренных повязках бегают вокруг и собирают еду. То и дело в проливе Слот рвутся суда; шрапнель из рыбы падает сверху и повисает на ветвях вместе с оторванными человеческими руками и частями черепа. Шведы не обращают внимание на человеческие куски, собирают рыбу и в стальных бочках готовят из нее лютефиск.2 У Еноха Роота на коленях старая сигарная коробка. Крышка прилегает неплотно, из под нее бьет золотистый свет. Шафто уже не в тростниковой хижине, а в черном холодном фаллосе, который тычется под поверхностью кошмара -- подлодке Бишофа. Вокруг рвутся глубинные бомбы, лодку заливают нечистоты. Что то бьет его по голове -- не окорок, а человеческая нога. По всему кораблю протянуты трубы, в которых звучат голоса: английские, немецкие, арабские, японские и шанхайские, но все они сливаются, как шум воды в канализации. Тут совсем рядом рвется глубинная бомба, одна труба лопается, из рваной дыры слышится немецкий голос: -- Вышесказанное можно считать довольно грубой схемой организационной структуры рейха и, в частности, военного ведомства. Ответственность за криптоанализ и криптографию распределена между большим количеством Amts и Dienst3, прикрепленных к различным ответвлениям этой структуры. Они постоянно реорганизуются и перестраиваются, тем не менее я смог представить вам довольно точную и подробную картину... Шафто, прикованный к койке золотыми цепями, чувствует, что один из маленьких спрятанных револьверов упирается ему в копчик, и думает, очень ли дурно будет пустить себе пулю в лоб. Он лихорадочно хлопает по лопнувшей трубе и ухитряется притопить ее в нечистоты; в поднимающихся пузырях, как на картинках в комиксах, заключены слова фон Хакльгебера. Когда пузыри лопаются, из них вырывается крик. Роот сидит на противоположной койке, на коленях у него коробка из под сигар. Он вскидывает пальцы знаком V -- «победа», и тычет Шафто в глаза. «Я ничего не могу поделать с твоей неспособностью испытывать физический комфорт -- это определяется биохимией тела, -- говорит он. -- Что ставит занятные теологические вопросы. И напоминает нам: все мирские удовольствия суть иллюзии, проецируемые телом на душу». Лопается еще много переговорных труб, почти из каждой несутся крики. Роот вынужден наклониться к Бобби Шафто и орать ему в ухо. Тот улучает момент и хватает коробку из под сигар. Там то, что ему нужно. Не морфий. Лучше. Морфий против содержимого сигарной коробки -- все равно что шанхайская шлюшка против Глории. Коробка открывается: из нее бьет ослепительный свет. Шафто прячет лицо в руках. Сырокопченые части человеческих тел падают с потолка ему на колени, извиваются, тянутся друг к другу, собираются в живые тела. Микульский возвращается к жизни, палит из «виккерса» в обшивку подлодки и вырезает дыру. Вместо черной воды из нее льет золотистый свет. -- И какое место вы занимали в этой системе? -- спрашивает Роот. Шафто чуть не подпрыгивает, услышав чей то еще, не фон Хакльгебера, голос. Учитывая, что произошло, когда кто то (Шафто) последний раз задал ему вопрос, поступок героический и весьма рискованный. Фон Хакльгебер снова движется вниз по инстанциям, начиная с Гитлера. Шафто все равно: он на спасательном плоту вместе с воскресшими товарищами по Гуадалканалу и подразделению 2702. Они плывут через тихую бухточку, освещенную огромным юпитером. За юпитером стоит человек, он говорит с немецким акцентом: -- Моими непосредственными начальниками были Вильгельм Феннер из Санкт Петербурга, возглавлявший весь германский криптоанализ с 1922 года, и его главный заместитель, профессор Новопашенный. Шафто эти имена ничего не говорят, однако Роот спрашивает: -- Русский? Шафто по настоящему вернулся в реальный мир. Он выпрямляется. Тело застыло, как от долгой неподвижности. Он думает извиниться за свое поведение, но никто на него особенно не смотрит, и Бобби решает не посвящать их в то, как провел последние несколько минут. -- Профессор Новопашенный -- астроном, бежавший из России после революции, знакомый Феннера по Санкт Петербургу. Под их началом я получил широкие полномочия по исследованию теоретических пределов безопасности. Мною был использован чисто математический аппарат, а также механические счетные устройства собственного изобретения. Я изучал не только коды противника, но и наши собственные, выискивая в них слабые места. -- И что вы нашли? -- спрашивает Бишоф. -- Нашел слабые места повсюду, -- говорит фон Хакльгебер. -- Большая часть шифров создана дилетантами, не знакомыми с математической подоплекой. Жалкие потуги. -- В том числе «Энигма»? -- спрашивает Бишоф. -- Не вспоминайте при мне это позорище! Я отмел ее почти сразу. -- Что значит «отмел»? -- спрашивает Роот. -- Доказал, что она никуда не годится, -- говорит фон Хакльгебер. -- Тем не менее весь вермахт по прежнему ею пользуется, -- замечает Бишоф. Фон Хакльгебер пожимает плечами и смотрит на горящий кончик сигареты. -- Думаете, они выбросят машинки только потому, что один математик написал докладную? -- Он снова останавливается взглядом на сигарете, потом подносит ее к губам, со вкусом затягивается, задерживает дым в легких и, наконец, выпускает его через голосовые связки, одновременно заставляя их вибрировать от следующих звуков: -- Я знал, что на противника работают люди, которые придут к тем же выводам, что я. Тьюринг. Фон Нейман. Уотерхауз. Кое кто из поляков. Я начал искать свидетельства, что они взломали «Энигму» или по крайней мере нащупали ее слабые места и пытаются взломать. Я статистически проанализировал атаки на подводные лодки и конвои. Я нашел некоторые аномалии, некоторые невероятные события, но не столько, чтобы установить закономерность. Часть аномалий впоследствии объяснилась наличием шпионских наблюдательных пунктов и тому подобным. Отсюда я не вывел ничего. Разумеется, если им хватило ума сломать «Энигму», им хватит ума любой ценой скрыть этот факт. Впрочем, была одна аномалия, которую они не могли скрыть. Я о человеческой аномалии. -- Человеческой? -- переспрашивает Роот. Фразочка про аномалии вполне в его духе -- сразу цепляет собеседника. -- Я прекрасно знал, что всего несколько человек в мире способны взломать «Энигму» и скрыть этот факт. Узнавая из данных разведки, где эти люди и чем они заняты, я мог делать определенные выводы. -- Фон Хакльгебер гасит окурок, выпрямляется и выпивает полрюмки шнапса, набирая разгон. -- Это была задача для обычной разведки, не для радиоперехвата. Ею занимается другой отдел... -- Он снова углубляется в структуру немецкой бюрократии. Шафто в ужасе вскакивает и выбегает в нужник. Когда он возвращается, фон Хакльгебер только подходит к сути. -- Все сводилось к тому, чтобы просеять большое количество исходных данных -- долгая и скучная работа. Шафто