стиной, то воображаю, что бы он сказал, если бы увидел ее теперь. Я сегодня очень счастлива -- Люся, кажется, уже лучше. Я убеждена, что она поправляется и что тревожные сны уже прекрати­лись. Я была бы вполне счастлива, если бы только знала, что с Джонатаном... Да благословит и хранит его Бог! 11 августа 3 часа утра. Снова за дневником. Не могу спать, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы заснуть. С нами приключилось что-- то невероятное, какое-- то кошмарное событие. Ночью не успела я закрыть свой дневник, как тотчас же заснула... Вдруг я сразу проснулась и села на кровати. Ужасное чувство страха охватило меня -- я почувствовала какую-- то пустоту вокруг себя. В комнате было темно, так что я не могла видеть постели Люси; я крадучись пробралась к ней и стала ее ощупывать; постель оказалась пуста. Я зажгла спичку и увидела, что Люси нет в комнате. Дверь закрыта, но не заперта, хотя я заперла ее. Я побоялась разбудить ее мать, по­скольку в последнее время она чувствовала себя как-- то хуже, чем обыкновенно, и оделась, решив сама разыскать Люси. Собираясь выйти из комнаты, я догадалась по­смотреть, в чем она ушла, чтобы иметь представление о ее намерениях. Если в платье -- значит, ее надо искать дома, если же в костюме -- вне дома. Платье и костюм оказались на своих местах. "Слава Богу, -- подумала я, -- она не могла далеко уйти в одной ночной рубашке". Я спустилась по лестнице и посмотрела в гостиной -- ее нет. Тогда я начала искать по всем остальным комнатам, с постепенно возрастающим чувством страха. Таким об­разом я дошла до входной двери, она оказалась открытой, но не настежь, а слегка приотворенной. Обыкновенно прислуга на ночь тщательно запирает эту дверь, и я нача­ла бояться, что Люси вышла на улицу. Но раздумывать было некогда, тем более что страх совершенно лишил меня способности разбираться в деталях. Я закуталась в большую тяжелую шаль и вышла; часы пробили час, когда я пробежала по Кресшенду; не было видно ни еди­ной души. Я побежала вдоль Северной террасы, но белую фигуру, которую я искала, не нашла. С края Западного утеса над молом я посмотрела через гавань на Восточный утес, колеблясь между надеждой и страхом увидеть Люси на нашем любимом месте. Круглая луна ярко освещала всю местность, а окружающие ее облака превратили всю сцену в море света и теней. Одно время я ничего не могла увидеть, так как церковь Святой Марии и вся ближайшая к ней местность были в тени. Затем, когда облако освобо­дило луну, я прежде всего увидела руины аббатства; а когда узкая полоса света двинулась дальше, то она осве­тила церковь и кладбище. Мое предположение оправда­лось: луна высветила белую как снег фигуру, сидевшую на нашей любимой скамье. Но тут новое облако погру­зило все во мрак, и я больше ничего не успела разглядеть; мне только показалось, что позади скамейки, на которой сидела белая фигура, стояла какая-- то черная тень и на­клонялась над нею. Был ли это человек или животное -- я не могла определить, но я не стала ждать, пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда прямо к мосту -- единственному пу­ти, который вел к Восточному утесу. Город казался вы­мершим. Я была очень рада этому, так как не хотела, что­бы оказались свидетели ужасного состояния Люси. Вре­мя и расстояние казались мне бесконечными, колени мои дрожали и я, задыхаясь, взбиралась по бесконечным сту­пенькам к аббатству. Я, должно быть, шла очень быстро, так как у меня и сейчас такое чувство, будто мои ноги налиты свинцом, а суставы онемели. Когда я дошла почти до верха, то уже могла различить скамейку и белую фигу­ру, несмотря на то, что было темно. Оказывается -- я не ошиблась -- какая-- то длинная, черная тень стояла на­гнувшись над склонившейся белой фигурой. Я крикнула в испуге "Люси! Люси!", тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными свер­кающими глазами. Люси не отвечала, и я побежала к во­ротам кладбища. Когда я вошла, то церковь пришлась между мной и скамейкой, так что на мгновение я потеря­ла Люси из виду. Когда я вышла из-- за церкви, луна, освободившись от облака, так ярко светила, что я ясно увидела Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Она была теперь совершенно одна. Около нее не было даже признака живого существа. Когда я наклонилась к ней, то увидела, что она еще спала. Рот у нее был полуоткрыт, но дышала она не так ровно как всегда, а как-- то тяжело, как бы стараясь за­хватить побольше воздуха. Когда я подошла к ней, она бессознательно подняла руку и разорвала воротник сво­ей ночной рубашки, который закрывал ей шею, при этом она вздрогнула, как будто почувствовала холод. Я закута­ла ее в свою теплую шаль и плотно стянула края у шеи, так как боялась, чтобы она не простудилась, разгуливая ночью в одной рубашке. Я боялась разбудить ее сразу и, желая сохранить свободу рук, чтобы помочь ей, закрепи­ла у шеи английской булавкой. Но в поспешности я, должно быть неосторожно задела или оцарапала ее бу­лавкой, потому что после того, как она начала спокойно дышать, она все время хваталась рукой за горло и сто­нала. Закутав ее хорошенько, я принялась осторожно будить ее. Вначале она не отзывалась, потом сон ее стал тревожнее, и временами она стонала и вздыхала. Наконец, я принялась энергичнее будить ее. Она открыла глаза и проснулась. Люси нисколько не удивилась, увидев меня, по всей вероятности, не сразу сообразив, где на­ходится. Когда я сказала, чтобы она сейчас же шла до­мой, она моментально встала и послушно, как дитя, по­следовала за мною. Нам посчастливилось, и мы дошли до дому, никого не встретив. У меня все время сердце так сильно билось, что казалось, будто я теряю сознание. Я безумно пере­пугалась за Люси, не только за ее здоровье, которое могло пострадать после этого ночного случая, но также и за ее репутацию, если эта история получит огласку. Добрав­шись, наконец, домой, мы прежде всего оттерли ноги и вместе помолились Богу в благодарность за спасение, затем я уложила Люси в постель. Перед тем как заснуть она просила и заклинала меня никому, даже матери, не говорить ни слова о ее приключении. Сначала я колеба­лась дать ей это обещание, но вспомнив о состоянии здо­ровья ее матери и зная, как сильно такая вещь может напугать ее, я решила, что умнее будет умолчать об этом. Надеюсь, что я правильно рассудила. Я заперла дверь на ключ и привязала ключ к своей руке, так что теперь, надеюсь, меня больше не будут беспокоить. Тот же день. В полдень. Все идет хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Меня очень огорчает, что моя неловкость с английской булавкой ранила ее. Я, должно быть, ранила ее очень сильно, так как кожа у нее на шее оказалась проколо­той. Вероятно, я захватила булавкой немного кожи и, застегивая, проколола ее насквозь, так как на горле два маленьких отверстия, точно от укола иглой; кроме того, на ночной рубашке виднелась капля крови. Когда я, на­пуганная этим, извинялась перед нею, она рассмеялась и приласкала меня, сказав, что даже не чувствует ничего. К счастью, ранки эти не могут оставить шрама, так как они очень незначительны. 12 августа. Мои предположения о спокойной ночи не оправдались, так как я ночью была дважды разбужена тем, что Люси старалась уйти. Даже во сне она казалась возму­щенной тем, что дверь оказалась запертой, и очень недо­вольная легла обратно в постель. Я проснулась на рассвете и услышала чирикание птичек под окном. Люси тоже проснулась, и мне было приятно, что она чувствовала себя лучше, чем в предыдущее утро. К ней опять верну­лась вся ее прежняя беззаботная веселость, она подошла ко мне и, прижавшись ко мне, рассказала все об Артуре. Я же поведала ей все свои опасения относительно Джо­натана, и она старалась меня успокоить. 13 августа. Снова спокойный день и снова сон с ключом на руке. Ночью я опять проснулась и застала Люси сидящей на постели, уставившейся в окно, но в глубоком сне. Я со­шла с постели и, раздвинув штору, выглянула в окно. Луна ярко светила; под лучами луны небо и море, как будто слившиеся в одну глубокую, тихую тайну, были полны невыразимой красоты. Перед окном, беспрестанно кру­жась, носилась большая летучая мышь; озаренная лун­ным светом, она то появлялась, то снова исчезала; порою она очень быстро подлетала к окну, но затем, должно быть, испугавшись меня, полетела через гавань к аббат­ству. Когда я отошла от окна, Люси уже спокойно лежала и спала. Больше она ни разу не поднималась за всю ночь. 14 августа. Сидела на Восточном утесе и писала целый день. Люси, кажется, так же влюбилась в это местечко, как и я. Ее трудно отозвать отсюда домой к завтраку, или к чаю, или к обеду. Сегодня днем она сделала очень странное замечание: мы возвращались домой к обеду и, когда были наверху лестницы, то остановились, чтобы как всегда по­любоваться видом. Красные лучи заходящего солнца озаряли Восточный утес и старое аббатство; казалось, будто все окружающее купалось в великолепном розовом свете. Мы молча стояли и любовались, как вдруг Люси прошептала как бы про себя: -- Опять его красные глаза, они всегда такие. Это странное выражение, сорвавшееся ни с того ни с сего с ее уст, положительно испугало меня. Я осторож­но оглянулась, чтобы хорошенько рассмотреть Люси, но так, чтобы она не заметила этого, и увидела, что она была в полусонном состоянии с очень странным, непонят­ным мне выражением лица; я ничего не сказала, но про­следила за направлением ее взгляда. Она смотрела на нашу любимую скамейку, на которой одиноко сидела какая-- то темная фигура. Я сама немного испугалась, ибо мне показалось, что у незнакомца были большие гла­за, которые пылали как факелы; но когда я посмотрела вторично, иллюзия пропала. Это просто красный свет солнца отражался в окнах церкви Святой Марии. Я обра­тила внимание Люси на это явление, она вздрогнула и пришла в себя, но все-- таки была печальна; возможно, она вспомнила приключение той ужасной ночи. Мы ни­когда не вспоминаем об этом, так что и теперь я ничего не сказала, и мы пошли домой обедать. У Люси заболела голова, и она рано пошла спать. Я же прошлась немного по утесам и была полна сладкой грусти, поскольку дума­ла о Джонатане. Когда я возвращалась домой, то луна так ярко светила, что за исключением передней части начинающегося около нас квартала Кресшенд, можно было ясно видеть все. Я взглянула на наше окно и увиде­ла высунувшуюся из него голову Люси. Я подумала, что она, вероятно, смотрит на меня, тогда я вынула носовой платок и начала махать. Она не обратила на это ника­кого внимания и совсем не двигалась. Тут по углу дома как раз пополз свет луны и упал на окно, тогда я ясно уви­дела, что Люси сидит на подоконнике с откинутой назад головой и закрытыми глазами, а около нее сидит что-- то вроде большой птицы. Боясь, как бы она не простудилась, я быстро побежала наверх по лестнице, но когда я вошла в спальню, Люси была уже в кровати и крепко спала, тя­жело дыша. Она держала руку у горла, как бы охраняя его от холода. Я не будила ее, но только закутала ее потеплее и позаботилась о том, чтобы окна и двери были хорошо заперты. Люси выглядела прекрасно, но немного бледнее обычного, и под глазами у нее были какие-- то странные тени, которые мне вовсе не понравились. 15 августа. Встала позже обыкновенного. Люси была утомлена и продолжала спать до того времени, как нас позвали к столу. За завтраком нас ожидал приятный сюрприз. Отцу Артура стало лучше, и он торопит свадьбу. Люси полна безмятежного счастья, а мать ее в то же время и рада и огорчена. Немного позже в тот же день она разъ­яснила мне причину этого. Она очень опечалена, что при­ходится расстаться с Люси, но она довольна, что у Люси скоро будет кому за ней присмотреть. Бедная милая ледиОна поведала мне, что у нее порок сердца. Она не гово­рила об этом Люси и просила меня держать это в секрете; доктор сказал, что ей осталось жить самое большее не­сколько месяцев. 17 августа. Не вела дневника целых два дня. У меня не хватало духу вести его. Какая-- то черная тень как будто обвола­кивает наше счастье. Никаких известий о Джонатане. Люси становится все слабее и слабее, а дни ее матери сочтены. Люси прекрасно спит и наслаждается чудным воздухом; но несмотря на это, румянец у нее на щеках все бледнее и бледнее, и она с каждым днем становится все более слабой и вялой. Я слышу, как она по ночам дышит все тяжелее. Ключ от дверей у меня каждую ночь на руке, но она встает и ходит по комнате или сидит у открытого окна. Прошлой ночью, когда я проснулась, я снова за­стала ее у открытого окна и, когда я хотела ее разбудить, то не могла: она была в обмороке. Когда мне наконец удалось привести ее в сознание, она была невероятно сла­ба и тихо плакала, стараясь отдышаться. Когда я спроси­ла, как она очутилась у окна, то она покачала головой и отвернулась. Надеюсь, что ее болезнь не вызвана этим несчастным уколом булавки. Пока она спала, я осмотрела ее шею. Оказалось, что маленькие ранки еще не зажили, они все еще открыты и как будто расширились, а края их приобрели бледную окраску. Они напоминают малень­кие белые кружки с красными центрами; если они не за­живут через несколько дней, я настойчиво буду требовать, чтобы их осмотрел доктор. ПИСЬМО САМУИЛА Ф. БИЛЛИНГТОНА И СЫН, СТРЯПЧИЕ УАЙТБИ Картеру Патерсон и КА, Лондон 17 августа. М. Г. При сем прилагаю накладную на товар, от­правленный по Великой Северной железной дороге. Он должен быть доставлен в Карфакс близ Пурфлита не­медленно по получении на станции Кинг-- Кросс. Дом в настоящее время необитаем, ключи прилагаю, они про­нумерованы. Прошу сложить ящики, количество 50, составляющие эту кладь, в разрушенной части дома, помеченной бук­вой А на плане, который при сем прилагается. Вашему агенту не трудно будет найти место, так как это старая часовня дома. Товар отправят сегодня, в 9 ч. 30 мин. вече­ра, и он должен быть в Кинг-- Кросс завтра в 4 ч. 30 мин. дня. Так как наш клиент желал бы получить кладь как можно скорее, вам придется к назначенному времени приготовить повозки, чтобы тотчас же доставить ящики по назначению. Чтобы избежать возможных задержек из-- за платежей в вашем отделении, прилагаю чек на де­сять фунтов, в получении которого прошу выдать квитан­цию. Если расходов будет меньше, то можете вернуть остаток, если больше, то мы вам немедленно выпишем чек на израсходованный излишек. Когда вы окончите де­ло, оставьте ключи в доме, где владелец сам их возьмет. От входной двери у него есть свой ключ. Прошу вас не быть на нас в претензии за то, что мы нарушаем правила вежливости, настойчиво прося вас поторопиться с до­ставкой. Преданный вам, Самуил Ф. Биллингтон и Сын. ПИСЬМО КАРТЕРА ПАТЕРСОН И КА, ЛОНДОН Биллингтону и Сын, Уайтби 24 августа. М. г. 10 фунтов мы получили, просим прислать чек еще на 1 фунт семнадцать шиллингов и девять пенсов, которые с вас причитаются, как это видно из прилагаемо­го счета. Товар доставлен согласно инструкции, а связка ключей оставлена, как было указано, в передней. С почтением, "За Картера Патерсон и КА (подпись неразборчива). ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ 18 августа. Сегодня я счастлива и снова пишу, сидя на нашей ска­мейке на кладбище. Люси опять гораздо лучше. Прошлую ночь она спала великолепно и ни разу меня не потрево­жила. Румянец постепенно возвращается к ней, хотя она все еще бледна и плохо выглядит. Если бы она была мало­кровной, ее состояние было бы понятно, но ведь этого нет. Она оживлена, весела и мила. Вся болезненность пропала, и она только что вспоминала о том, как я застала ее спя­щей на этом самом месте. Я воспользовалась ее разговорчивостью и спросила, проделывала ли она все это во сне или сознательно. Тут она посмотрела на меня с нежной, ясной улыбкой, как-- то притихла и углубилась в воспоминания той ночи: "Я как будто не совсем спала; мне даже казалось, что все это было наяву. Мне почему-- то вдруг захотелось прийти сюда, но почему, не знаю. Я помню сквозь сон, что я шла по улицам и перешла мост. Когда я поднималась по лестнице, то услышала вой стольких собак, что казалось, весь город был полон собак, которые выли все сразу. Затем мне смутно помнится что-- то длинное, тем­ное с красными глазами, как раз такими, как тот заход солнца, затем что-- то нежное и горькое вдруг охватило меня; потом мне казалось, будто я погружаюсь в глубо­кую зеленую воду, и я слышала какое-- то пение, как это бывает с утопающими, как мне рассказывали; затем все закружилось передо мною, и моя душа как будто поки­нула мое тело и витала где-- то в воздухе. Помнится, мне еще показалось, что Восточный маяк очутился как раз подо мной; затем меня охватило какое-- то мучительное чувство и как бы началось землетрясение, после чего я вышла из оцепенения и увидела тебя. Я видела, как ты меня будила, раньше, чем почувствовала это". Она рассмеялась. Мне это показалось неестествен­ным, и я внимательно взглянула на нее. Ее смех мне совсем не понравился, я решила, что лучше с ней не говорить об этом, и перешла на другую тему. Люси снова стала прежней. По дороге домой свежий ветерок подбодрил ее, и щеки порозовели. Мать Люси очень обра­довалась, увидев ее, и мы провели прекрасный вечер. 19 августа. РадостьРадость! Радость! Хотя и не все радость. Наконец известие о Джонатане. Бедняжка был болен; вот почему он не писал. Я не боюсь уже теперь об этом думать или говорить, когда я все знаю. М-- р Хаукинс переслал мне письмо и сам приписал пару трогательных строк. Мне придется сегодня утром поехать к Джонатану, помочь, если нужно будет, ухаживать за ним и привезти его домой. М-- р Хаукинс пишет, что было бы вовсе не плохо, если бы мы вскоре поженились. Я плакала над письмом этой славной сестры милосердия. План моего путешествия уже разработан и багаж уложен. Я беру только одну смену платья; Люси привезет мне все осталь­ное в Лондон и оставит у себя, пока я не пришлю за ним, так как, может случиться, что... но больше мне не следует писать, расскажу все Джонатану, моему мужу. Письмо, которое он видел и трогал, должно утешить меня, пока мы с ним не встретимся. ПИСЬМО СЕСТРЫ АГАТЫ, БОЛЬНИЦА СВЯТОГО ИОСИФА И СВЯТОЙ МАРИИ, МИСС ВИЛЬГЕЛЬМИНЕ МЮРРЭЙ 12 августа Будапешт Милостивая государыня! Пишу по желанию м-- ра Джонатана Харкера, который еще недостаточно окреп, чтобы писать самому, хотя ему уже гораздо лучше, благодаря Богу и Св. Иосифу и Св. Марии. Он пролежал у нас около шести недель в сильней­шей горячке. Он просил меня успокоить свою невесту и передать ей, кроме того, что с этой же почтой он посы­лает письмо м-- ру Питеру Хаукинсу, которому просит пе­редать свое глубокое почтение и сообщить, что очень огорчен своей задержкой и что дело его закончено. Он пробудет еще пару недель в нашем санатории, располо­женном в горах, а затем отправится домой. Кроме того, он просил меня сообщить вам, что у него не хватает денег, чтобы расплатиться, а он желал бы уплатить здесь, ибо найдутся другие, более нуждающиеся. Примите уверение в полном моем уважении и да благо­словит вас Бог. Ваша сестра Агата. P. S. Так как мой пациент заснул, то я вновь открываю это письмо, чтобы сообщить вам еще кое-- что. Он мне все рассказал про вас и о том, что вы скоро будете его женой. Да благословит вас обоих Создатель. У него был, по-- ­видимому, какой-- то потрясающий удар -- так говорит наш доктор -- и в своей горячке он все бредит всевоз­можными ужасами: волками, ядом и кровью, призраками и демонами и, я боюсь даже сказать, чем еще, но будьте с ним осторожны и следите за тем, чтобы его ничего не тревожило; следы такой болезни не скоро исчезнут. Мы уже давно написали бы, да ничего не знали о его друзьях, а из его разговоров ничего не могли понять. Он приехал поездом из Клаузенбурга, и начальник станции рассказы­вал служащему, что на станции он кричал, чтобы ему дали билет домой. Видя по всему, что он англичанин, ему выдали билет до конечной станции этой железной дороги. Будьте спокойны за него, так как за ним заботливо уха­живают. Своей лаской и благовоспитанностью он по­бедил наши сердца. Теперь ему действительно гораздо лучше, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он совершенно оправится, но ради его же спасения будьте с ним очень осторожны. Я буду молиться за ваше долгое счастье Господу Богу и Святому Иосифу и Святой Марии. ДНЕВНИК МИСТЕРА СЬЮАРДА 19 августа. Вчера вечером в Рэнфилде произошла странная и неожиданная перемена. Около 8-- ми часов он стал воз­бужденным и начал рыскать всюду, как собака на охоте. Служащий был этим поражен и, зная, как я им интере­суюсь, постарался, чтобы Рэнфилд разговорился. Обык­новенно Рэнфилд относится с уважением к служителю, порою даже с раболепством; но сегодня, по словам слу­жителя, он держался с ним надменно. Ни за что не захо­тел снизойти до разговора. Вот все, что тот добился от него: "Я не желаю с вами говорить; вы теперь для меня не существуете; теперь господин мой рядом". Служитель думает, что Рэнфилда вдруг охватил приступ религиозной мании. В 9 часов вечера я сам посе­тил его. В чрезмерной самоуверенности разница между мною и служителем показалась ему ничтожной. Это похоже на религиозную манию, и скоро он, вероятно, возомнит себя Богом. В продолжение получаса или даже больше Рэнфилд все более и более возбуждался. Я не подал даже вида, что слежу за ним, но все-- таки наблюдал очень вниматель­но; в его глазах внезапно появилось то хитрое выражение, которое мы замечаем обыкновенно у сумасшедшего, за­нятого какой-- нибудь определенной мыслью. Затем он сразу успокоился и уселся на краю кровати, уставившись в пространство блестящими глазами. Я решил проверить, притворяется ли он апатичным, или на самом деле таков, и завел с ним разговор на тему, на которую он всегда от­зывался. Сначала он ничего не отвечал, потом сказал брезгливо: -- Да ну их всех! Я нисколько не интересуюсь ими. -- Что? -- спросил я. -- Не хотите ли вы этим сказать, что не интересуетесь пауками? (Теперь пауки его слабость, и его записная книжка полна рисунков, изо­бражающих пауков.) На что он двусмысленно ответил: -- Шаферицы радуют взоры тех, кто ожидает невесту, но с появлением невесты они перестают существо­вать для присутствующих. Он не хотел объяснить значения своих слов и все то время, что я у него пробыл, молча просидел на своей постели. Я вернулся к себе и лег спать. Проснулся я, когда пробило два часа и пришел дежур­ный, посланный из палаты с сообщением, что Рэнфилд сбежал. Я наскоро оделся и тотчас же спустился вниз; мой пациент слишком опасный человек, чтобы оставлять его на свободе. Его идеи могут слишком плохо отразиться на посторонних. Служитель ждал меня. Он сказал, что всего 10 минут назад он видел Рэнфилда в дверной гла­зок спящим. Затем его внимание было привлечено зво­ном разбитого стекла. Когда он бросился в комнату, то увидел в окне только пятки и тотчас же послал за мною. Больной в одной ночной рубашке и, наверное, не успел убежать далеко. Дежурный решил, что лучше проследить, куда он пойдет, а то, выходя из дому через двери, можно потерять его из виду. Дежурный был слишком толст, что­бы пролезть в окно, а так как я худощав, то с его помощью легко пролез ногами вперед и спрыгнул на землю. Служи­тель сказал, что пациент повернул по дороге налево, и я побежал как только мог вслед за ним. Миновав деревья, я увидел белую фигуру, карабкающуюся по высокой стене, которая отделяет наше владение от соседей. Я сей­час же вернулся и приказал дежурному немедленно по­звать четырех служителей на тот случай, если больной в буйном состоянии, и последовать за ним в Карфакс. Сам же я достал лестницу и перелез через стену вслед за бег­лецом. Я как раз увидел Рэнфилда, исчезающего за углом дома, и погнался за ним. Он уже был далеко, и я увидел, как он прижался к обитой железом дубовой двери церкви. Он разговаривал с кем-- то, а я боялся подойти туда, чтобы его не напугать, иначе он мог убежать. Гнаться за пчели­ным роем ничто в сравнении с погоней за полуголым сумасшедшим, когда на него накатит. Вскоре я, однако, убедился в том, что он совершенно не обращает внима­ния на окружающее, и стал подходить ближе, тем более, что мои люди тоже успели перелезть через стену и окру­жить его. Я слушал, как он говорил: "Я здесь, госпо­дин мой, чтобы выслушать Ваше приказание. Я Ваш раб, и Вы вознаградите меня, так как я буду Вам верен. Я давно уже ожидаю Вас. Теперь Вы здесь, и я жду Ваших приказаний и надеюсь, что Вы не обойдете меня, дорогой мой Господин, и наделите меня Вашим добром". Как бы то ни было, он просто старый жадный нищий. Он думает о хлебе и рыбах, когда убежден, что перед ним Бог. Его мания -- какая-- то странная комбина­ция. Когда мы его захватили, он боролся, как тигр. Он невероятно силен и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда не видел сумасшедшего в таком припадке бешенства; и надеюсь, что никогда боль­ше не увижу. Счастье еще, что мы захватили его вовремя. С его силой и решительностью он мог бы натворить много бед. Теперь он, во всяком случае, безопасен, так как мы надели на него рубашку и связали. Сейчас только он проговорил первые связные слова: "Я буду терпеть, Господин мой. Я уже чувствую приближение этого. Время наступает -- наступает -- наступает!" Сначала я был слишком возбужден, чтобы заснуть, но этот дневник успокоил меня, и я чувствую, что сегодня буду спать. Глава девятая ПИСЬМО МИНЫ МЮРРЭЙ К ЛЮСИ ВЕСТЕНР 24 августа Будапешт Дорогая моя Люси, Я знаю, что тебе очень хочется знать все, что произо­шло со мною с тех пор, как мы расстались на вокзале Уайтби. Дороги я не заметила, так как страшно волнова­лась при мысли, каким застану Джонатана. Застала я бедняжку, в ужасном виде -- совершенно исхудалым, бледным и страшно слабым. Глаза совершен­но утратили свойственное Джонатану выражение реши­тельности, и то поразительное спокойствие, которым, как я часто говорила тебе, дышало его лицо -- теперь исчезло. От него осталась одна лишь тень, и он ничего не помнит, что с ним случилось за последнее время. Во вся­ком случае, он хочет, чтобы я так думала. Видно, он пере­жил страшное нравственное потрясение, и я боюсь, что, если он станет вспоминать, это отразится на его рас­судке. Сестра Агата -- доброе существо и прирожденная сиделка -- рассказывала мне, что в бреду он говорил об ужасных вещах. Я просила ее сказать, о каких именно; но она только крестилась и ответила, что никогда не в со­стоянии будет этого передать, что бред больного -- тай­на от всех, и что если сестре милосердия и приходится услышать какую-- нибудь тайну во время исполнения своих обязанностей, то она не имеет права ее выдавать... Он спит... Я сижу у его постели и смотрю на него. Вот он просыпается... Проснувшись, он попросил, чтобы по­дали костюм, так как ему нужно было что-- то достать из кармана. Сестра Агата принесла все вещи Джонатана. Среди них я увидела записную книжку. Мне очень хоте­лось прочитать ее, поскольку я догадалась, что найду в ней разгадку всех его тревог. Вероятно, он угадал это желание, так как вдруг попросил меня отойти к окну, сказав, что ему хочется остаться одному на короткое вре­мя. Немного погодя Джонатан подозвал меня, когда я подошла, он обратился с очень серьезным видом, держа записную книжку в руках, со следующими словами: "Вильгельмина, ты знаешь, дорогая, мой взгляд на ту от­кровенность, которая должна царить в отношениях меж­ду мужем и женой: между ними не должно быть никаких тайн, никаких недоразумений. Я пережил силь­ное нравственное потрясение; когда я вспоминаю о слу­чившемся, то чувствую, что у меня голова идет кругом, и я положительно не знаю, случилось ли все это со мной в действительности или же это бред сумасшедшего. Ты знаешь, что я перенес воспаление мозга, знаешь, что был близок к тому, чтобы сойти с ума. Моя тайна здесь в тетрадке, но я не хочу ее знать... Затем я хочу напо­мнить тебе, моя дорогая, что мы решили пожениться, как только все формальности будут исполнены. Хочешь ли ты, Вильгельмина, разделить со мной мое назначение? Вот моя тетрадь. Сохрани ее у себя, прочти, если хочешь, но никогда не говори со мной об этом". Тут он в изнеможении упал на кровать, я же положила тетрадку под подушку и поцеловала его. Я попросила сестру Агату пойти к директору за разрешением назначить нашу свадьбу на сегодняшний вечер, и вот я сижу и жду ответа... Она только что вернулась и Сказала, что послали за священником Английской миссии. Мы венчаемся через час, т. е. как только Джонатан проснется... Милая Люси, вот и свершилось! Я настроена очень торжественно, но я очень, очень счастлива. Джонатан проснулся час спустя, даже немного позже, когда все уже было приготовлено; его усадили на постель и обложили подушками, он произнес очень твердо и решительно свое "Да, я согласен", я же едва была в состоянии говорить; мое сердце было так полно, что я еле проговорила эти несколько слов. Я должна тебе сообщить о своем сва­дебном подарке. Когда священник и сестрица оставили нас с мужем наедине -- я взяла из-- под подушки дневник запечатала его и, показав мужу, сказала, что этот днев­ник послужит залогом нашей веры друг в друга; что я никогда не распечатаю его, разве только во имя спасения или во исполнение какого-- нибудь непреложного долга. Тогда он поцеловал и обнял меня своими слабыми ру­ками, и это было как бы торжественным залогом нашей будущей жизни... Знаешь ли ты, дорогая Люси, почему я рассказываю тебе обо всем? Не только потому, что это так близко мне, но и потому, что ты всегда была мне дорога. Я хочу поско­рее увидеть тебя, теперь, когда я так счастлива замужем. Я хочу, чтобы ты была так же счастлива, как я. Дорогая моя, да пошлет тебе Всемогущий Бог такое же счастье на всю жизнь, да протечет вся твоя жизнь безоблачно, полная безмятежного счастья! Вечно любящая тебя Мина Харкер. ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 28 августа. Болезнь Рэнфилда протекает все интереснее. Он теперь настолько успокоился, что появился просвет в его мании. Первая неделя после того ужасного припадка прошла в невероятно буйном состоянии. В конце недели, ночью, как раз в полнолуние он вдруг успокоился и начал бормотать про себя: "Теперь я могу ждать; теперь я могу ждать". Служитель пришел доложить мне об этом, и я не­медленно зашел к нему; он все еще был в смирительной рубашке и находился в обитой войлоком комнате буйного отделения; но выражение лица стало спокойнее. Я остал­ся вполне доволен его видом и тотчас же распорядился, чтобы его освободили. Служители колебались, но в конце концов исполнили мое приказание. Удивительнее всего то, что у пациента оказалось достаточно юмора, чтобы заметить их колебание; он подошел ко мне вплотную и прошептал, глядя на них украдкой: -- Они боятся, что я вас ударю! Подумайте только -- чтобы я вас ударил! Вот дураки-- то! Но больше он сегодня вечером не пожелал разговари­вать. Даже предложение котенка или большой кошки не могло его соблазнить. Он ответил: -- Я не признаю взяток в виде кошек; у меня есть много другого, о чем нужно подумать, и я могу подо­ждать; да, я могу подождать. Немного погодя я его покинул. Служитель говорит, что он был спокоен до рассвета, потом вдруг начал волно­ваться и наконец впал в буйное состояние, которое дошло у него до пароксизма и перешло в летаргический сон. Три ночи повторяется с ним то же самое: буйное состояние в течение всего дня, потом спокойствие с восхода луны до восхода солнца. Как бы мне хотелось иметь ключ к разгадке этого явления! Кажется, будто что-- то систе­матически влияет на его состояние... Удачная мысль! Се­годня ночью мы устраиваем ловушку нашему сумасшед­шему. Раньше он убежал против нашей воли; теперь же мы ему сами подстроим побег. Мы дадим ему возмож­ность убежать, но люди будут следовать за ним по пятам на случай несчастья. 23 августа. Всегда случается то, чего меньше всего ожидаешь. Наша птичка, найдя свою клетку открытой, не захотела улететь, так что все наши утонченные планы развеялись в пух и прах. Во всяком случае, одно нам стало ясно, а именно: что беспокойный период у него довольно дли­тельный. И мы поэтому сможем в будущем освобождать его только на несколько часов. Я отдал дежурному служи­телю распоряжение водворять Рэнфилда за час до восхо­да солнца в обитую войлоком комнату: пусть хоть тело этой бедной больной души наслаждается покоем, кото­рым не может пользоваться дух его. Чу, снова неожидан­ность, меня зовут, больной опять сбежал! Позже. Еще одно ночное приключение. Рэнфилд дождался момента, когда дежурный отвернулся, и улучив минуту, незаметно улизнул. Я велел служителям отправляться на поиски. Мы застали его на старом месте, у дубовой двери старой церкви. Увидев меня, он пришел в бешен­ство. Не схвати Рэнфилда служители вовремя, он, навер­ное, убил бы меня. В то время, когда мы его схватили, случилось нечто странное. Он удвоил свои силы, желая освободиться, но вдруг совершенно затих. Я инстинктив­но оглянулся, но ничего не заметил. Тогда я проследил за взором больного: оказалось, он пристально глядел на освещенное луной небо; я не заметил ничего подозритель­ного, разве только большую летучую мышь, летевшую на запад. Больной наш становился все спокойнее и, наконец, произнес: -- Вам незачем связывать меня; я и так не стану вы­рываться. Мы дошли домой совершенно спокойно; я чувствую, в этом спокойствии таится что-- то зловещее... Я не забуду этой ночи... ДНЕВНИК ЛЮСИ ВЕСТЕНР Гилингэм, 24 августа. Мне необходимо последовать примеру Мины и записывать все, а потом, при встрече, мы можем обменяться нашими дневниками. Хотелось бы знать, когда же это бу­дет, наконец? Хотелось бы, чтобы она опять была со мною! Чувствую я себя очень несчастной. Прошлой ночью мне снилось опять то же, что и тогда в Уайтби. Быть может, это следствие перемены климата, или же возвращение домой так на меня подействовало, все в моей голове смутно и перепуталось, я ничего не могу припом­нить, но чувствую непонятный страх и странную слабость. Артур пришел к завтраку и, увидев меня, ужаснулся, а у меня не хватило силы воли притвориться веселой. Мо­жет быть, мне удастся лечь сегодня спать в спальне мамы; я извинюсь и попробую ее уговорить. 25 августа. Опять очень плохая ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Ей самой очень плохо, и она, без сомнения, бо­ялась, что помешает мне спать. Я старалась бодрствовать, и некоторое время мне удавалось не засыпать; но вместе с боем часов в полночь я задремала. За окном кто-- то шумел -- слышался точно шелест больших крыльев; на­сколько помню, я не обратила на это внимания; немного погодя, кажется, заснула. Все время кошмары. Хоть бы вспомнить -- какие! Сегодня я очень слаба. Мое лицо бледно, как у призрака. Кроме того, у меня болит шея. По-- видимому, что-- то неладное случилось с моими лег­кими, так как мне не хватает воздуха. Я все-- таки поста­раюсь как-- нибудь скрыть мое состояние от Артура, а то мой вид его огорчает. ПИСЬМО АРТУРА ХОЛМВУДА К ДОКТОРУ СЬЮАРДУ Гостиница Альбемарль, 31 августа. Дорогой Джек! Очень прошу тебя оказать мне услугу. Люси очень больна. Ничего определенного нет, но выглядит она ужас­но и с каждым днем все хуже. Я расспрашивал, что с нею; с матерью Люси не решаюсь говорить об этом, так как тревожить ее нельзя, учитывая опасное состояние ее здо­ровья. Это может иметь для нее роковые последствия. Миссис Вестенр призналась, что ее участь решена -- у нее сильнейший порок сердца. А между тем я чувствую, что-- то угрожает здоровью Люси, -- я не могу без боли смотреть на нее; я сказал ей, что попрошу тебя вы­слушать ее. Сначала она ни за что не хотела -- я догады­ваюсь, почему, старый дружище; но в конце концов, все-- ­таки согласилась. Я понимаю, друг мой, как тяжело тебе будет, но во имя ее спасения ты должен взять лечение на себя. Приезжай в Хиллингтон завтра в 2 часа к зав­траку, чтобы не возбудить подозрений миссис Вестенр; после завтрака Люси найдет какой-- нибудь предлог остаться с тобой наедине. Я приду к чаю, а затем мы сможем вместе уйти. Я очень взволнован ее болезнью и хочу знать всю правду после осмотра. Приезжай не­пременно. Твой Артур. ТЕЛЕГРАММА АРТУРА ХОЛМВУДА СЬЮАРДУ 1 сентября. Отцу плохо. Вызван к нему. Напиши результат под­робно в Ринг. Если необходимо, приеду немедленно. ПИСЬМО ДОКТОРА СЬЮАРДА К АРТУРУ ХОЛМВУДУ 2 сентября. Дорогой друг. Что касается здоровья мисс Вестенр, то спешу тебя уведомить, что я не нашел ничего угрожаю­щего, не нашел даже намека на какую-- либо болезнь. Но в то же время я чрезвычайно недоволен ее переменой со времени моей последней встречи с нею; мне не удалось осмотреть ее так, как следовало бы, этому мешают наши дружеские и светские отношения. Я решил поэтому подробно описать то, что случилось, представляя тебе самому делать выводы и принимать надлежащие меры. Итак слушай, что я сделал и что я предлагаю сделать: Я застал мисс Вестенр в притворно веселом настроении. Вскоре я понял, что она всячески старается обмануть свою мать, находившуюся тут же, чтобы уберечь ее от волнения. После завтрака миссис Вестенр пошла отды­хать, и мы остались с Люси наедине. Как только дверь закрылась, она сбросила с себя маску веселья, упала в из­неможении на кресло и закрыло лицо руками. Когда я увидел, что все ее веселое настроение исчезло, я тотчас же воспользовался этим, чтобы заняться обследованием. Мне не трудно было убедиться в том, что она страдает малокровием, хотя это и поразило меня, потому что обыч­ных признаков болезни у нее не было, кроме того, мне совершенно случайно удалось исследовать состав ее кро­ви, так как Люси, стараясь открыть окно, порезала себе руку разбившимся стеклом; порез сам по себе был незна­чителен, но это дало мне возможность собрать несколько капель крови и проанализировать их, -- состав крови ока­зался нормальным; я бы сказал, что судя по составу кро­ви, ее здоровье великолепно. Физическим состоянием Люси я остался доволен, так что с этой стороны опасаться нечего, но так как причина ее нездоровья должна же где­-- нибудь крыться, то я пришел к убеждению, что тут все дело в нравственном самочувствии. Люси жалуется на затрудненное дыхание, которое, к счастью, мучает ее лишь временами; кроме того, на тяжелый, как бы летарги­ческий сон с кошмарными сновидениями, которые ее пу­гают, но которых она никогда не помнит. Она говорит, что будучи ребенком, имела привычку ходить во сне, и что в Уайтби эта привычка к ней снова вернулась. Так, од­нажды она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррэй ее и нашла; но она уверяет меня, что это с ней больше не повторяется. Я в полном недоумении, поэтому решился на следующий шаг: я списался с моим ста­рым учителем и добрым другом, профессором Ван Хел­зинком из Амстердама, который великолепно разби­рается в сомнительных случаях, а так как ты меня пред­упредил, что берешь все на себя, то я нашел нужным посвятить его в твои отношения к мис