Оноре де Бальзак. Первые шаги в жизни Перевод с французского В. О. Станевич и И. С. Татариновой ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА • 1958 HONORE DE BALZAC UN DEBUT DANS LA VIE 1842 Лоре . Воздаю дань поклонения блестящему и скромному уму той, которая дала мне сюжет этой повести. Брат ее де Бальзак. Уже недалеко то время, когда железные дороги вытеснят одни промыслы, внесут изменения в другие, -- особенно в занятия, связанные с различными видами извозного промысла, существующими сейчас в окрестностях Парижа. Поэтому вскоре люди и предметы, о которых рассказывается в этой повести, придадут ей ценность археологического исследования. Ведь, наверно, нашим внукам любопытно будет узнать социальные основы эпохи, которую они назовут "былыми временами". Так, например, ныне уже нет живописных "кукушек", стоянка которых была на площади Согласия и даже на бульваре Кур-ля-Рен, "кукушек", процветавших в течение целого столетия, многочисленных еще и в 1830 году; теперь же, в 1842 году, пожалуй, встретишь на дороге такую "кукушку" только в день сельского праздника, на который отовсюду стекается народ. В 1820 году не существовало еще регулярного почтово-пассажирского сообщения между всеми пунктами, которые прославились своим живописным местоположением и называются "окрестностями Парижа". Как бы там ни было, Тушар с сыном получили исключительное право на провоз пассажиров между наиболее населенными местечками на пятнадцать лье в окружности; они держали роскошную контору дилижансов на улице Фобур-Сен-Дени. Несмотря на то, что это была старинная фирма, что Тушары вложили в дело много труда и большой капитал, несмотря на сосредоточенность предприятия в одних руках и вытекающие отсюда преимущества, все же заурядные "кукушки" из предместья Сен-Дени успешно соперничали с их каретами по части перевозки пассажиров в пункты, расположенные в семи-восьми лье от Парижа. Парижане такие любители загородных поездок, что местные извозные конторы успешно боролись с "малыми дилижансами", как прозвали тушаровские кареты в отличие от "больших дилижансов" с улицы Монмартра. В ту пору процветание конторы Тушаров подстрекнуло людей предприимчивых. Для обслуживания даже самых незначительных местечек в окрестностях Парижа стали возникать конторы дилижансов; на десять лье в окружности развилась бешеная конкуренция между красивыми, быстрыми, удобными каретами, отправлявшимися и прибывавшими по расписанию. "Кукушка", потерпевшая поражение на расстояниях в четыре-шесть лье, ограничилась короткими рейсами и просуществовала еще несколько лет. Она сдалась, когда омнибусы доказали возможность перевозить сразу восемнадцать человек в карете, запряженной парой лошадей. Если бы в наши дни на складе старых экипажей случайно была обнаружена "кукушка", то внешний вид и устройство этой тяжелой на подъем птицы привлекли бы внимание ученых, подобно тому как остовы животных, найденные в каменоломнях на Монмартре, заинтересовали Кювье. Мелкие хозяева, которым угрожали ловкие дельцы, с 1822 года боровшиеся с Тушарами, отцом и сыном, опирались на расположение привыкших к ним жителей того местечка, которое они обслуживали. Обычно хозяин предприятия, он же и кучер и владелец кареты, был вместе с тем и трактирщиком, хорошо знакомым с коренными обитателями и местными условиями. Он ловко выполнял поручения, брал умеренную плату за мелкие услуги и именно поэтому выручал больше, чем фирма Тушаров. Он умел провозить спиртные напитки без разрешения, а в случае надобности знал, как обойти правила о перевозке пассажиров. Словом, он пользовался любовью простого народа. Поэтому, когда исконный содержатель извозного предприятия, уступая новому конкуренту, начинал ездить в очередь с ним, некоторые клиенты откладывали поездку до того дня, когда поедет старый хозяин, хотя состояние его кареты и лошадей внушало мало доверия. В свое время Тушары особенно стремились захватить в свои руки транспортную линию между Парижем и Бомоном-на-Уазе, монополию на которую усиленно оспаривали у них и теперь еще продолжают оспаривать конкуренты у их преемников Тулузов; линия эта, по-видимому, особенно прибыльна, ибо в 1822 году ее одновременно обслуживали три конторы дилижансов. Напрасно "малые дилижансы" снижали цены, напрасно увеличивали они число рейсов, напрасно заказывали прекрасные кареты, -- отделаться от конкурентов им не удалось: очень уж доходна транспортная линия, на которой расположены такие местечки, как Сен-Дени и Сен-Брис, такие деревни, как Пьерфит, Гроле, Экуэн, Понсель, Муасель, Байе, Монсу, Мафлие, Франконвиль, Прэль, Нуэнтель, Нервиль и другие. Тушарам пришлось удлинить до Шамбли рейсы своих почтовых карет. Конкуренты последовали за ними в Шамбли. В наши дни контора Тулузов возит уже до Бове. От этой дороги, ведущей в Англию, отходит боковая дорога, которая начинается от местечка, удачно прозванного "Кав" [Кав -- по-французски яма.], и идет по одной из самых очаровательных долин бассейна Уазы до небольшого городка. Лиль-Адан, который пользуется двойной известностью: и как колыбель угасшего рода Лиль-Аданов и как древняя резиденция Бурбонов-Конти. Лиль-Адан -- прелестный городок с двумя деревнями -- Ножан и Пармэн -- по соседству, знаменитыми своими каменоломнями, поставляющими материал для самых красивых новых зданий в Париж и за границу; так, например, основания и капители колонн в Брюссельском театре сделаны из ножанского камня. Хотя эта дорога и славится прекрасными видами и замечательными замками, построенными вельможами, монахами или знаменитыми живописцами, как, например, замки Кассан, Стор, Ле-Валь, Нуэнтель, Персан и другие, в этой местности в 1822 году не существовало конкуренции, и извозом промышляли здесь два хозяина, отлично ладившие между собой. Причину такого исключительного положения понять нетрудно. От Кава, места, откуда идет по направлению к Англии мощеная дорога, которой мы обязаны щедрости принцев Конти, до Лиль-Адана целых два лье; ни одно почтово-пассажирское предприятие не могло себе позволить такой крюк, тем более что Лиль-Адан в то время стоял в тупике. Дорога, которая вела туда, там и кончалась. Несколько лет назад была проложена большая дорога, соединившая долину Монморанси с долиной Лиль-Адана. Она идет вдоль Уазы от Сен-Дени через Сен-Ле-Таверни, Мерю, Лиль-Адан до Бомона. Но в 1822 году единственной дорогой в Лиль-Адан было шоссе, проложенное принцами Конти. Итак, транспортной линией Париж -- Лиль-Адан владели Пьеротен и его коллега, пользовавшиеся любовью всего края. Пьеротенова карета и карета его товарища обслуживали Стор, Ле-Валь, Пармэн, Шампань, Мур, Прероль, Ножан, Нервиль и Мафлие. Пьеротен был так популярен, что даже жители Монсу, Муаселя, Байе и Сен-Бриса--местечек, расположенных на большой дороге, -- пользовались его услугами, так как получить место в его карете было легче, чем в вечно переполненных бомонских дилижансах. Пьеротен и его конкурент не ссорились. Когда Пьеротен отбывал из Лиль-Адана, его товарищ возвращался из Парижа -- и наоборот. Говорить о его конкуренте не стоит. Пьеротен пользовался любовью всего края. Кроме того, в этой правдивой истории речь идет только о нем. Достаточно будет сказать, что возницы жили в добром согласии, конкурировали без подвохов, лишь честным путем стараясь залучить побольше пассажиров. В Париже, в видах экономии, они пользовались одним и тем же постоялым двором, той же конюшней, тем же каретным сараем, той же конторой, тем же фактором; из этого уже вполне ясно, что и Пьеротен и его соперник были, как говорится, людьми покладистыми. Этот постоялый двор, помещавшийся на углу Ангенской улицы, существует и по сей день и называется ныне "Серебряный Лев". Владелец заведения, постояльцами которого с незапамятных времен были возницы, сам держал почтовые кареты, ездившие в Дамартен, и дело у него было поставлено так основательно, что Тушары, его соседи, контора которых помещалась насупротив, и не пытались соваться на эту линию. Хотя полагалось отбывать в Лиль-Адан по расписанию, Пьеротен и его сотоварищ по перевозкам проявляли в этом отношении чрезвычайную сговорчивость, что помогло им снискать расположение местных жителей, зато не раз вызывало нарекания со стороны посторонних, привыкших к точности крупных заведений. Но оба хозяина, почтовые кареты которых представляли собой нечто среднее между дилижансом и "кукушкой", всегда находили защитников среди своих постоянных клиентов. Вечерняя отправка, назначенная по расписанию на четыре часа, затягивалась обычно до половины пятого, а с утренней, хотя она и назначалась в восемь часов, никогда не управлялись раньше девяти. Впрочем, система эта была чрезвычайно гибка. Летом, в золотую для почтовых карет пору, точное расписание соблюдалось для посторонних со всей строгостью и нарушалось только для местных жителей. Такой порядок давал Пьеротену возможность положить в карман двойную плату в тех случаях, когда постоянный клиент приходил спозаранку и ему доставалось место, предварительно заказанное "перелетной птицей", на свое несчастье запоздавшей. Такая гибкость расписания, разумеется, не могла найти извинения в глазах людей принципиальных; но Пьеротен и его сотоварищ оправдывали это трудными временами, малыми заработками в зимнюю пору, необходимостью приобретать новые кареты и, наконец, точным соблюдением печатных правил, чрезвычайно редкие экземпляры которых показывались случайным пассажирам только после весьма настоятельных требований. Пьеротену было под сорок, он уже обзавелся семьей. Он вышел из кавалерии в 1815 году, когда была распущена наполеоновская армия, и заменил отца, совершавшего нерегулярные рейсы на "кукушке" между Лиль-Аданом и Парижем. Женившись на дочери мелкого трактирщика, он поставил дело на более широкую ногу, упорядочил рейсы и благодаря смышлености и чисто военной аккуратности завоевал всеобщее расположение. Пьеротен (вероятно, это было прозвище, а не фамилия) был проворен и решителен; его красное, обветренное лицо, отличавшееся подвижностью и насмешливым выражением, казалось умным. Кроме того, он обладал той легкостью речи, которая приобретается благодаря общению с различными людьми и знакомству со многими краями. Голос его огрубел от привычки понукать лошадей и кричать: "Берегись!", но для седоков он смягчался. По обычаю второразрядных возниц он носил подбитые гвоздями прочные сапоги грубой лиль-аданской работы, плисовые штаны бутылочного цвета, куртку из той же материи; но при отправлении своих обязанностей он надевал поверх нее синюю блузу, пестро расшитую вокруг ворота, на плечах и по обшлагам. Голову его украшал картуз с большим козырьком. За военную службу Пьеротен привык подчиняться власть имущим и почтительно обходиться с людьми знатными; с обывателями он держался запросто, но к женщинам всегда относился уважительно, к какому бы сословию они ни принадлежали. Однако ему всю жизнь приходилось, по его же собственному выражению, заниматься "доставкой людей по назначению", и он в конце концов стал рассматривать своих пассажиров как посылки, способные передвигаться самостоятельно, а стало быть, требующие меньше забот, чем обыкновенная кладь, основной предмет перевозок. Пьеротен знал о новых веяниях, которые после заключения мира внесли переворот в его промысел, и не хотел отставать от века. Поэтому с наступлением тепла он все чаще поговаривал о большой карете, заказанной им фирме Фарри, Брейльман и КА, лучшим тогдашним каретникам; необходимость эта вызывалась все увеличивающимся наплывом пассажиров. Движимое имущество Пьеротена заключалось в ту пору в двух каретах. Одна, которой он пользовался зимой и которую предъявлял податным инспекторам, досталась ему от отца и недалеко ушла от "кукушки". Карета эта была пузатая, благодаря чему в ней умещалось шесть пассажиров на двух скамейках, твердых как железо, хотя и обитых дешевым желтым плюшем. Скамейки отделялись одна от другой деревянной перекладиной, которую можно было по желанию вынимать и вставлять обратно в пазы, сделанные на внутренних стенках кареты на высоте спины. Эта коварная перекладина, для виду тоже обитая плюшем и величаемая Пьеротеном спинкой, приводила пассажиров в уныние, потому что снимать и водворять ее обратно было очень трудно. Но если было сущей мукой переставлять перекладину, то еще большей мукой было, когда она подпирала вам спину. Если же ее не трогали с места, она мешала входу и выходу, представляя особое затруднение для женщин. Хотя на каждой скамейке этого неуклюжего двухколесного экипажа полагалось сидеть только трем пассажирам, часто их набивалось в карету, как сельдей в бочку, и на обеих скамейках умещалось тогда восемь человек. Пьеротен утверждал, будто седокам так куда удобнее, потому что они крепко-накрепко втиснуты в карету; когда же пассажиров сидит по три на скамье, они то и дело стукаются друг о дружку, а при сильных толчках на ухабистой дороге могут пострадать их шляпы, ударившись о верх экипажа. На передке имелись широкие деревянные козлы, предназначенные для Пьеротена; рядом с ним могло усесться еще три пассажира: таких пассажиров, как известно, называют "зайцами". Случалось, что Пьеротен брал на козлы и четырех "зайцев", а сам тогда примащивался сбоку на чем-то вроде ящика, приделанного снизу к кузову и наполненного соломой или такими посылками, в которые "зайцы" могли без опаски упираться ногами. По верху кузова, выкрашенного в желтый цвет, шла ярко-синяя полоса, на которой серебристо-белыми буквами значилось с обеих сторон кареты: "Лиль-Адан -- Париж", а сзади: "Лиль-аданская контора". Наши потомки очень ошибутся, если подумают, что эта карета перевозила никак не больше тринадцати пассажиров, вместе с Пьеротеном; в исключительных случаях она вмещала еще троих в квадратном отделении, покрытом брезентом ч предназначенном для чемоданов, ящиков и посылок; но предусмотрительный Пьеротен пускал туда только постоянных клиентов, да и то проехав городскую заставу. Обитателям "курятника", как прозвали возницы эту часть экипажа, приходилось вылезать перед каждой деревней, где стоял полицейский пост. Перегрузка, воспрещенная законом, заботящимся о безопасности пассажиров, бывала в таких случаях слишком явной, и полицейские, хоть и водившие дружбу с Пьеротеном, никак не могли бы увильнуть от составления протокола на такое нарушение правил. Случалось, что в субботу вечером или в понедельник утром колымага Пьеротена доставляла по назначению и пятнадцать пассажиров, но в таких случаях он давал в подмогу своей большой престарелой кляче, по имени Рыжий, помощницу: лошадку ростом с пони, которую он превозносил до небес. Эта кобылка, прозванная Козочкой, ела мало, бежала резво, не зная устали, и Пьеротен ценил ее на вес золота. -- Жена нипочем не променяет ее на рыжего дармоеда! -- говаривал Пьеротен, когда кто-либо из пассажиров подтрунивал над его "микроскопической" лошадкой. Вторая карета в отличие от первой была на четырех колесах. Экипаж этот, весьма своеобразного устройства, именовался четырехколесной каретой и вмещал семнадцать пассажиров, хотя был рассчитан только на четырнадцать. Он так грохотал, что, когда выезжал из лесу на склон холма и спускался в долину, в Лиль-Адане уже говорили: "Пьеротен едет!" Карета внутри была разделена на два отделения. В первом, так называемом внутреннем, умещалось шесть пассажиров на двух скамейках; второе -- так называемые "наружные места" -- находилось спереди и напоминало кабриолет. Это отделение закрывалось стеклянной дверцей, чрезвычайно неудобной и нелепой, описание которой заняло бы слишком много времени и потому было бы здесь неуместно. На верху кареты был еще крытый империал, куда Пьеротен втискивал шесть пассажиров; империал прикрывался кожаною полостью. Сам Пьеротен сидел на почти невидимых козлах, прилаженных под дверцей наружных мест. Лиль-аданский возница платил налог, коим облагаются дилижансы, только за "кукушку", зарегистрированную в качестве шестиместной кареты, а когда пользовался четырехколесной каретой, всякий раз выправлял на нее особое пропускное свидетельство. В наши дни это может показаться странным, но вначале общественные кареты облагались пошлиной как-то нерешительно, и их хозяева имели возможность заниматься безобидным надувательством и радовались, когда им удавалось, как они выражались, "натянуть нос" чиновникам. Понемногу прожорливый фиск сделался придирчивее и стал требовать, чтобы на общественных каретах было двойное клеймо, указывающее, что карета измерена и налог уплочен. Невинную пору младенчества переживают все, даже фиск; а в 1822 году эта пора для фиска еще не миновала. Летом по дороге зачастую дружно катили и четырехколесная карета и двуколка, в которых сидело тридцать два пассажира, а Пьеротен платил налог только за шестерых. В те благословенные дни его рыдваны, выехав из предместья Сен-Дени в половине пятого, бодро добирались до Лиль-Адана к десяти часам вечера. И, гордый своей расторопностью, Пьеротен, которому приходилось в таких случаях принанимать лошадей, говаривал: "Славно бежали лошадки!" Чтобы проехать с таким грузом девять лье за пять часов, он не задерживался по дороге ни в Сен-Брисе, ни в Муаселе, ни в Каве, где обычно делают остановку возницы. Постоялый двор "Серебряный Лев" занимает узкий, но длинный участок. По фасаду в нем всего три или четыре окна, выходящих на предместье Сен-Дени, зато в длинном, глубоком дворе, в конце которого расположены конюшни, помещался в те годы целый дом, примыкавший к стене соседнего владения. Вход представлял собою высокое крыльцо, под которым, как в каретном сарае, могли поместиться два-три экипажа. В 1822 году контору для всех почтовых карет, стоявших в "Серебряном Льве", содержала жена хозяина, у которой на каждую карету была заведена конторская книга; она получала деньги, записывала проезжающих и гостеприимно складывала посылки в своей обширной кухне. Пассажиры не возражали против такой патриархальной простоты. Те, кто приходил слишком рано, усаживались около огромного камина, или дожидались у ворот, или же шли в трактир "Шахматная доска", расположенный на углу улицы того же названия, идущей параллельно Ангенской улице и отделенной от нее всего несколькими домами. Однажды ранней осенью, в субботнее утро, Пьеротен стоял в воротах "Серебряного Льва", засунув руки сквозь прорехи блузы в карманы штанов; ему были видны кухня харчевни и длинный двор, в конце которого темным пятном выделялись конюшни. Дилижанс, отправляющийся в Дамартен, только что выехал и загрохотал вслед за дилижансами Тушаров. Был уже девятый час. В высоких воротах, над которыми на вывеске значилось: "Гостиница Серебряного Льва", стояли конюхи и факторы конторы дилижансов и смотрели, как одна за другой бойко выезжают кареты, вводя в заблуждение пассажиров, воображающих, судя по началу, что лошади будут так же резво бежать всю дорогу. -- Запрягать, что ли, хозяин?..--спросил Пьеротена его конюх, когда уже не на что было больше смотреть. -- Четверть девятого, а пассажиров нет как нет, -- ответил Пьеротен. -- И куда это они запропастились? Все равно запрягай! И клади-то никакой нет. Провалиться мне на этом месте! Тушар не будет знать вечером, куда девать пассажиров, раз погода такая хорошая, а у меня всего-навсего четверо взяли места заранее. Вот вам и суббота! И всегда так, когда деньги особенно нужны! Собачье ремесло! Горе одно, а не ремесло! -- Ну, а будь пассажиры, куда бы вы их дели? Ведь у вас двуколка! -- сказал в утешенье Пьеротену конюх, он же фактор. -- А новая-то карета на что? --возразил Пьеротен. -- Так она все-таки существует? -- спросил дородный овернец, обнажая в улыбке белые, крупные, как миндаль, зубы. -- Ах ты, старый дармоед! Завтра, в воскресенье, мы прикатим в ней, а тогда и вовсе потребуется восемнадцать пассажиров! -- Ну, раз будет новая карета, так работа пойдет горячая, -- сказал овернец. -- Не хуже той кареты, что в Бомон ездит! Как жар горит! Красная с золотом, Тушары лопнут от зависти! Теперь мне двумя лошадьми не обойтись. Рыжему я уже пару подобрал, а Козочка поскачет в пристяжке. Ну, ладно, запрягай, -- сказал Пьеротен, глядя в сторону заставы Сен-Дени и набивая трубку.--Вон там идут дама и молодой человек со свертками под мышкой. Они ищут "Серебряный Лев", на "кукушек" они и внимания не обратили. Э, дама-то как будто моя старая клиентка. -- Вам не раз случалось отправляться с пустой каретой, а приезжали на место с полной, -- утешил его фактор. -- И посылок-то нет ни одной, -- вздохнул Пьеротен. -- Провалиться мне на этом месте! Ну и везет! И Пьеротен сел на одну из двух больших тумб, ограждавших стены; но сидел он с не свойственным ему рассеянным и беспокойным видом. Этот разговор, как будто и незначительный, расшевелил тревогу, таившуюся в сердце Пьеротена. А что могло смущать сердце Пьеротена, как не прекрасная карета? Блистать на дороге, соперничать с Тушарами, расширить свое дело, слушать, как пассажиры расхваливают удобства путешествия в новых усовершенствованных каретах, отдохнуть от вечных попреков за свою колымагу, таковы были весьма похвальные, хоть и честолюбивые мечты Пьеротена. И вот лиль-аданский возница, увлеченный желанием затмить сотоварища, добиться, чтобы тот рано или поздно уступил ему лиль-аданские рейсы, переоценил свои силы. Он действительно заказал экипаж у Фарри, Брейльмана и КА, каретных мастеров, заменивших квадратными английскими рессорами выгнутый передок и другие устаревшие французские выдумки; но недоверчивые и прижимистые фабриканты соглашались отпустить карету только за наличные. Эти мудрые коммерсанты рассудили, что им вовсе не выгодно изготовлять экипаж, который трудно будет сбыть, если он останется у них на руках; поэтому они приступили к работе только после того, как Пьеротен внес задаток в две тысячи франков. Чтобы удовлетворить справедливое требование каретных мастеров, честолюбивый возница отдал все свои сбережения и залез в долги. И жена, и тесть, и друзья его выложили все до последней копейки. Вчера он ходил взглянуть на свою великолепную, только что выкрашенную карету; все было готово, можно было запрягать хоть сейчас же, -- оставалось только уплатить последний взнос. А Пьеротену не хватало тысячи франков! Он не решался попросить эту сумму у хозяина постоялого двора, так как и без того задолжал ему. За неимением тысячи франков он мог потерять две тысячи, отданные вперед, не считая пятисот франков, которые ему пришлось уплатить за нового Рыжего, да трехсот франков за новую упряжь, приобретенную в рассрочку на три месяца. А он в порыве отчаянья, подстрекаемый самолюбием, во всеуслышанье заявил, что завтра, в воскресенье, приедет в новой карете! Он надеялся, что, уплатив полторы тысячи из оставшихся двух с половиной, смягчит сердце каретных фабрикантов и они отдадут ему карету, но после недолгого раздумья Пьеротен воскликнул вслух: -- Нет, это не люди! Это настоящие собаки! Выжиги! "А что, если мне обратиться к господину Моро, прэльскому управляющему? -- подумал он, осененный новой мыслью.-- Господин Моро человек душевный, может быть он и одолжит мне на полгода под расписку". В эту минуту из конторы Тушаров вышел лакей без ливреи; на плече он нес кожаный чемодан. Не достав, по-видимому, места в дилижансе, который отправлялся в Шамбли в час дня, он обратился к возчику: -- Вы Пьеротен? --А дальше что? -- сказал Пьеротен. -- Не подождете ли вы с четверть часика моего хозяина? А не то я отнесу чемодан домой и придется барину нанять кабриолет, только и всего. -- Подожду и полчасика, и три четверти, и еще столько же, приятель, -- сказал Пьеротен, поглядывая на изящный кожаный чемодан, тщательно увязанный и запертый на медный замок с гербом. -- Ну, тогда берите, -- сказал лакей, снимая с плеча ношу. Пьеротен поднял чемодан, прикинул на вес, осмотрел. -- На, -- сказал хозяин дилижанса своему фактору,-- заверни получше в сено да уложи в задний сундук. Фамилии на нем нет, -- прибавил он. -- Там есть герб его сиятельства, -- ответил лакей. -- Его сиятельства? Важная, значит, птица! Пойдемте, выпьем стаканчик!--предложил Пьеротен, подмигнув, и направился вместе с лакеем к трактиру "Шахматная доска". -- Две рюмки полынной! -- крикнул он, входя. -- Кто же ваш хозяин и куда он едет? Я вас что-то ни разу не видел, -- спросил Пьеротен, чокнувшись с лакеем. -- На то есть особые причины, -- заметил лакей. -- Мой барин ездит-то к вам раз в год, да и то всегда на своих лошадях. Ему больше нравится долина Орж, у него там парк лучше всех окрестных парижских парков: Версаль, да и только! Это его родовое имение, и фамилию он носит по нему. А вы господина Моро знаете? -- Прэльского управляющего? -- спросил Пьеротен. -- Так вот его сиятельство едет дня на два в Прэль. -- Значит, я повезу самого графа де Серизи? -- воскликнул Пьеротен. -- Да, приятель, не больше не меньше. Только послушайте, граф отдал особое распоряжение. Если у вас в карете будут тамошние жители, не проговоритесь, кого везете, -- граф хочет путешествовать как никтогнито, он приказал сказать вам об этом и пообещал хорошо дать на водку. -- Может быть, это путешествие втихомолку связано с той сделкой, ради которой приезжал в Париж дядюшка Леже, фермер из Мулино? -- Ничего не знаю,-- ответил лакей. -- В доме у нас все кувырком пошло. Вчера вечером я передал кучеру приказание графа в семь утра подать карету цугом, чтоб ехать в Прэль; а в семь часов его сиятельство отменили свое распоряжение. Огюстен, графский камердинер, думает, что перемена вышла из-за приходившей к графу дамы; Огюстену показалось, будто она из Прэля. -- Неужто графу на господина Моро наговорили? Господин Моро человек честный, человек правильный, ума палата. Да что уж там толковать! Пожелай он только, он мог бы куда больше денег нажить, будьте покойны!.. -- В таком случае напрасно он этого не сделал,-- наставительно заметил лакей. -- Значит, господин де Серизи поселится, наконец, в Прэле, раз дом заново обставили и отделали? -- спросил, помолчав, Пьеротен. -- Правда, что на это уже израсходовали двести тысяч франков? -- Если бы у нас с вами было столько, сколько они сверх того израсходовали, мы бы жили барами. Да, если графиня туда пожалует, семье Моро не так вольготно будет, -- сказал лакей с таинственным видом. -- Хороший человек господин Моро, -- повторил Пьеротен, который не расстался еще с мыслью попросить тысячу франков у управляющего.-- Работа у него не переводится, зря он не торгуется, из земли все, что можно, выжимает, да еще не для себя, а для хозяина! Правильный человек! Он часто ездит в Париж и всегда со мной, на чай не скупится и всякий раз дает поручения. Что ни день -- Заказ, три-четыре покупки, и для самого и для супруги. На одних поручениях заработаешь пятьдесят франков в месяц. Сама, может, немножко нос и задирает, но детей своих любит; я за ними и в коллеж езжу и обратно их отвожу Каждый раз она мне сто су на чай дает, не хуже настоящей барыни. Зато и я, когда от них или к ним кого вожу, каждый раз к самым воротам замка подъезжаю .. Надо же уважить, верно ведь? -- Говорят, у господина Моро ни гроша за душой не было, когда граф взял его управляющим в Прэль,-- сказал лакей. -- Но за семнадцать-то лет, с 1806 года, мог же он что-нибудь нажить, -- возразил Пьеротен. -- Что верно, то верно, -- сказал лакей, пожав плечами.-- Да, у господ бывают всякие причуды! Надеюсь, что Моро кое-чем попользовался. -- Я часто к вам на дом плетенки доставлял, в особняк, что на улице Шоссе-д'Антэн, да так ни разу и не сподобился увидать ваших господ. -- Его сиятельство хороший человек, -- конфиденциально сообщил лакей, -- но раз он хочет, чтобы вы не проговорились насчет его никтогнито, значит тут что-то кроется; по крайней мере вое в доме так думают, а то чего ради отменять карету цугом, чего ради ехать в "кукушке"? Неужто пэр Франции не в состоянии нанять коляску? -- За коляску в два конца с него запросят франков сорок, потом, скажу вам про нашу дорогу, ежели вы ее не знаете, что по ней только белкам прыгать впору: то вверх, то вниз,-- сказал Пьеротен -- Что пэр Франции, что простой человек -- никто денег зря бросать не любит. Если это путешествие касается господина Моро . право же, очень мне жалко будет, если с ним какая беда приключится! Провалиться мне на этом месте! Нельзя ли его как-нибудь предупредить? Он правильный человек, очень правильный, ума палата, что уж там говорить! -- Да и граф очень любит господина Моро! -- сказал лакей. -- Но если хотите послушаться доброго совета: не суйтесь в чужие дела. Нам своих хватит. Делайте то, что от вас требуют, да не забывайте: с графом шутки плохи. А потом, ежели уж на то пошло, надо вам сказать, граф человек щедрый. Если ему настолечко услужить, -- и лакей указал на кончик ногтя, -- он вам вернет во-о сколько, -- и он вытянул всю руку. Это разумное замечание со стороны такой высокопоставленной особы, как второй камердинер графа де Серизи, а главное выразительный жест, которым оно сопровождалось, охладило пыл Пьеротена, желавшего услужить прэльскому управляющему. -- Ну, прощайте, господин Пьеротен, -- сказал лакей. Здесь нам необходимо бросить беглый взгляд на жизнь графа де Серизи и его управляющего, иначе будет непонятна маленькая драма, которой суждено было разыграться в карете Пьеротена. Господин Югре де Серизи происходит по прямой линии от знаменитого председателя провинциального парламента Югре, получившего дворянство при Франциске I. Герб этого рода -- щит, рассеченный золотом и чернью, кайма внутренняя, все обрамлено двумя ромбами со следующей надписью: "I, semper melius eris" ["Иди [вперед] -- все время будешь становиться лучше" (лат.).]; этот девиз в той же мере, как и два мотовила, служащие щитодержателями, доказывает скромность мещанских семей в те времена, когда сословия еще знали свое место в государстве, а также наивность старинных нравов, которая видна из каламбура, где eris в сочетании с начальным i и конечным s в слове melius обозначает название (Serisy) поместья, возведенного в графство. Отец графа был до революции старшим председателем провинциального парламента. А сам граф в возрасте двадцати двух лет в 1787 году был уже государственным советником и заседал в Большом совете, где обратил на себя внимание прекрасными докладами по очень сложным делам. Во время революции он не эмигрировал, а отсиделся в своем поместье Серизи в окрестностях Арпажона, где уважение, которым пользовался его отец, предохранило его от преследований. В течение нескольких лет он ухаживал за отцом, которого лишился в 1794 году; приблизительно в это же время его избрали в Совет Пятисот; он принял на себя эти обязанности, чтобы отвлечься от горьких дум. После 18 брюмера первый консул стал заигрывать с г-ном де Серизи, также, как и со всеми представителями судейских семей; он назначил его в государственный совет и поручил ему восстановить одно из самых расшатанных ведомств. Итак, отпрыск известного в истории рода стал одним из крупных деятелей сложной и великолепной системы, которой мы обязаны Наполеону. Вскоре государственный советник покинул свой пост для службы в одном из министерств. Император пожаловал его графским титулом, сделал сенатором и два раза подряд назначал проконсулом различных королевств. В 1806 году, сорока лет от роду, сенатор женился на сестре бывшего маркиза де Ронкероля, двадцатилетней вдове и наследнице прославленного республиканского генерала Гобера. Благодаря этому браку, где обе стороны принадлежали к знати, приумножилось уже и без того значительное состояние графа де Серизи, породнившегося теперь с бывшим маркизом де Рувром, которого император возвел в графское достоинство и сделал камергером. В 1814 году, утомившись от непрерывных трудов, г-н Серизи, пошатнувшееся здоровье которого требовало отдыха, отказался от всех своих должностей, покинул провинцию, во главе которой его поставил император, и вернулся в Париж; Наполеону, убедившемуся в дурном состоянии здоровья графа, пришлось уступить. Этот неутомимый властелин, не веривший в утомление окружающих, принял сначала жалобы графа на тяжелые недуги за малодушие. Хотя сенатор де Серизи и не был в опале, говорили, что он не может похвалиться милостями Наполеона. Поэтому после возвращения Бурбонов Людовик XVIII, которого сенатор де Серизи, ставший уже пэром Франции, признал за своего законного государя, оказал ему большое доверие, назначив членом тайного совета и государственным министром . 20 марта г-н де Серизи не последовал в Гент , но уведомил Наполеона, что остается верным дому Бурбонов, отказался от пэрства в период Ста дней и удалился на время этого короткого царствования в свое поместье Серизи. После второго падения Наполеона граф, как и следовало ожидать, вернулся в тайный совет, был назначен вице-председателем государственного совета и уполномоченным Франции по урегулированию претензий иностранных государств. В личной жизни он был очень скромен и совсем не честолюбив, однако имел большое влияние на государственные дела. Ни в одном важном политическом мероприятии не обходились без его совета; но при дворе он не бывал и даже в собственном доме редко выходил к гостям. Его благородная жизнь, давно уже посвященная труду, в конце концов превратилась в непрестанный труд. Граф круглый год вставал в четыре часа, занимался до полудня, затем исполнял свои обязанности пэра Франции и вице-председателя государственного совета и ложился в девять часов вечера. В воздаяние таких трудов король пожаловал его многими орденами. Г-н де Серизи уже давно был кавалером большого креста ордена Почетного легиона, у него был орден Золотого Руна, святого Андрея Первозванного, Прусского Орла, словом, ордена почти всех европейских дворов. Он был самым незаметным и в то же время самым необходимым деятелем в политическом мире. Понятно, что такому человеку были безразличны почести, милости, шумный успех в свете. Но, за исключением духовных лиц, никто не ведет такую жизнь без особых на то оснований. Существовала разгадка непонятного поведения графа, и разгадка жестокая. Он был влюблен в свою будущую жену, еще когда она состояла в первом браке, и сохранил эту страсть, несмотря на то, что супружеская жизнь со вдовой, которая никогда не теряла самообладания как до, так и после своего второго замужества, принесла ему много горьких минут; жена г-на де Серизи была избалована его отеческой снисходительностью и злоупотребляла данной ей свободой. Непрестанною работой он, как щитом, прикрывал свои сердечные огорчения, пряча их от посторонних с той тщательностью, с какой это умеют делать государственные деятели. Он понимал, как смешна была бы его ревность в глазах света, который не допускал, чтобы престарелый министр мог страстно любить свою жену. Как удалось его жене околдовать его с первых же дней супружеской жизни? Как случилось, что вначале он не помышлял о мести, несмотря на то, что страдал? Как случилось, что затем он уже не решался мстить? Как случилось, что он ждал и напрасно надеялся? Какими чарами удалось молодой, красивой и умной женщине поработить его? Выяснение всех этих вопросов затянуло бы нашу повесть, а догадаться, в чем тут было дело, если не читатели, так читательницы могут и без того. Заметим только, что тяжелые труды и огорчения, к несчастью, лишили графа привлекательности, необходимой для мужчины, желающего выдержать опасное сравнение. Итак, самое большое тайное горе графа состояло в том, что болезнь, вызванная исключительно непосильной работой, лишила его расположения жены. Он был очень, даже чрезмерно добр к графине и предоставлял ей полную свободу; у нее бывал весь Париж, она уезжала в имение, возвращалась оттуда, когда ей вздумается, как будто все еще была вдовой; он взял на себя заботы о ее состоянии и доставлял ей все удобства, словно был ее управляющим Графиня питала к мужу глубокое уважение, ей даже нравился склад его ума, и она умела осчастливить его своей похвалой; потому-то она и могла вить из него, бедняги, веревки, стоило ей только побеседовать с ним часок-другой По примеру вельмож былых времен граф так дорожил добрым именем своей супруги, что отозваться о ней недостаточно почтительно, значило бы нанести ему кровную обиду. В свете все восхищались благородством его характера, а г-жа де Серизи была безмерно обязана мужу всякая другая женщина, даже из столь знатной фамилии, как Ронкероли, не будь она женою графа, давно бы уже загубила свою репутацию. Графиня была очень неблагодарной женщиной, неблагодарной, но очаровательной Время от времени она лила бальзам на раны графа. Объясним теперь причину неожиданного путешествия и инкогнито графа де Серизи. Богатый фермер из Бомона-на-Уазе по имени Леже арендовал ферму, участки которой вклинивались в земли графа и таким образом нарушали единство великолепного имения Прэль. Ферма эта принадлежала бомонскому жителю по фамилии Маргерон. Срок аренды, заключенной с Леже в 1799 году, когда нельзя было еще предвидеть будущий расцвет земледелия, приходил к концу, и владелец ответил отказом на предложение Леже возобновить договор. Г-н де Серизи, уже давно мечтавший отделаться от неприятностей и споров, которые часто вызываются чересполосицей, лелеял надежду купить эту ферму, ибо он узнал, что честолюбивые мечты г-на Маргерона сводились к одному: чтобы его единственный сын, в то время простой сборщик налогов, был назначен главным сборщиком податей в Санли. Моро предупредил своего хозяина, что в лице дядюшки Леже он найдет опасного соперника. Фермер, отлично понимавший, как много он выручит, если продаст по частям ферму графу, мог предложить такую сумму, которая вознаградила бы Маргерона-сына за потерю преимуществ, связанных с должностью главного сборщика податей. Два дня назад граф, спешивший покончить с покупкой, вызвал своего нотариуса, Александра Кроттe, и Дервиля, своего поверенного, чтобы обстоятельно обсудить это дело. Дервиль и Кроттe усомнились в рвении графского управляющего, тревожное письмо которого было причиной их совещания, однако граф взял Моро под свою защиту, так как, по словам графа, управляющий уже семнадцать лет служил ему верой и правдой. -- В таком случае,-- ответил Дервиль, -- советую вам, ваше сиятельство, самим поехать в Прэль и пригласить к обеду Маргерона. Кроттe пришлет вам своего старшего клерка с заготовленной купчей, в которой оставит чистые страницы или строчки для обозначения земель и документов. Кроме того, ваше сиятельство, возьмите на всякий случай чек на часть нужной суммы и не позабудьте о назначении Маргерона-сына на должность в санлиское податное управление. Если вы не покончите с этим делом сразу, фермы вам не видать! Вы, ваше сиятельство, и не подозреваете, что за хитрый народ крестьяне. Сведите крестьянина и дипломата, так крестьянин даст дипломату несколько очков вперед. Кроттe поддержал мнение Дервиля, с которым, если судить по признаниям лакея Пьеротену, согласился и граф. Накануне граф отправил с бомонским дилижансом записку управляющему, прося его пригласить к обеду Маргерона, чтобы покончить с вопросом о ферме Мулино. За год до этого граф приказал отделать прэльский дом, и туда ежедн