Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     OCR: Вячеслав Сачков http://oba.wallst.ru/
---------------------------------------------------------------



                       Посвящается Жану Псикари

     Я выехал  из  Парижа вечером  и  провел  в вагоне  долгую и  безмолвную
снежную ночь. Прождав шесть  томительно  скучных часов  на  станции  ***,  я
только после полудня нашел крестьянскую одноколку, чтоб добраться до Артига.
По обеим  сторонам  дороги,  то опускаясь, то поднимаясь, тянулась холмистая
равнина; я видел ее прежде при  ярком солнце цветущей и радостной, теперь же
ее покрывал плотной  пеленой  снег, а на нем чернели скрюченные  виноградные
лозы.  Мой  возница  лениво  понукал  свою  старую  лошаденку,  и  мы  ехали
погруженные в  бесконечную  тишину,  прерываемую время от  времени  жалобным
криком  птицы.  В смертельной тоске  я шептал  про себя  молитву:  "Господи,
господи милосердный, помилуй и сохрани меня от отчаяния и не дай  мне, после
стольких  прегрешений,  впасть  в  тот  единственный  грех,  который  ты  не
прощаешь". И вот я увидел на  горизонте заходящее солнце,  красный  дрек без
лучей,  словно окровавленная  гостия, и,  вспомнив  об искупительной  жертве
Голгофы,  я  почувствовал,  что  надежда  проникла  мне  в  душу.  Одноколка
продолжала еще некоторое время катиться по хрустящему снегу. Наконец возница
указал  мне кнутовищем на артигскую колокольню, которая словно тень вставала
в красноватом тумане.
     - Вам к церковному дому, что ли? - сказал он.  - Вы, стало быть, знаете
господина кюре?
     - Он знал меня мальчиком. Я учился у него, когда был школьником.
     - Он, видать, человек ученый.
     - Кюре Сафрак, любезнейший, - и ученый и добродетельный человек.
     - Говорят так. Говорят и этак.
     - А что же говорят?
     - Говорят что угодно, по мне пусть болтают.
     - Но все-таки что же?
     - Есть такие, что верят, будто  господин кюре колдун и  может напустить
всякую порчу.
     - Что за вздор!
     - Мое дело  сторона, сударь. Но если  господин Сафрак  не колдун  и  не
напускает порчу, так зачем бы ему книжки читать.
     Повозка остановилась у дома кюре. Я расстался с дурнем-возницей и пошел
вслед  за  служанкой,  которая проводила меня в столовую, где уже был накрыт
стол. Я нашел, что кюре Сафрак сильно изменился за те три года, что я его не
видел. Его высокий стан сгорбился. Он поражал своей  худобой.  На изнуренном
лице блестели проницательные  глаза. Нос точно  вырос и навис над сузившимся
ртом.
     Я бросился ему на шею и, рыдая, воскликнул:
     - Отец мой, отец мой, я пришел к вам, ибо я согрешил! Отец  мой, старый
мой  учитель, ваша  глубокая  и таинственная мудрость  ужасала меня,  но  вы
успокаивали мою душу, ибо открывали передо мной свое любящее сердце, спасите
же  вашего сына, стоящего на  краю бездны. О мой единственный друг, вы  один
мой наставник, спасите, просветите меня.
     Он обнял  меня, улыбнулся с  бесконечной  добротой, в  которой я не раз
убеждался в моей ранней молодости, и, отступя на шаг, как бы  для того, чтоб
лучше разглядеть меня, сказал: "Да хранит вас бог!"  -  приветствуя  меня по
обычаю своего края, ибо господин Сафрак  родился на берегу Гаронны среди тех
знаменитых виноградников,  которые как бы олицетворяют  его  душу, щедрую  и
благоуханную.
     После  того как  он с таким  блеском  читал философию в Бордо, Пуатье и
Париже, он  испросил себе  одну-единственную  награду  - бедный приход в том
краю,  где  он родился и хотел умереть. Вот уже  шесть лет он священствует в
глухой деревне в Артиге, соединяя смиренное благочестие с высокой ученостью.
     - Да хранит вас бог, сын мой, - повторил он. - Я получил письмо, где вы
сообщаете  о  своем приезде,  оно меня очень  тронуло. Значит, вы  не забыли
вашего старого учителя!
     Я  хотел  броситься  к  его  ногам  и  снова прошептал:  "Спасите меня,
спасите!"  Но он остановил  меня движением руки, властным  и  в то же  время
ласковым.
     - Ари, - сказал он, - завтра  вы расскажете то, что у вас  на сердце. А
сейчас  обогрейтесь,  потом  мы  поужинаем, вы,  должно  быть,  и  озябли  и
проголодались.
     Служанка подала на стол миску, откуда поднимался душистый пар. Это была
старуха в  черной  шелковой косынке на  голове, в  морщинистом  лице которой
удивительно сочеталась  природная красота  с безобразием одряхления. Я был в
глубоком смятении, однако покой этого мирного жилища,  веселое потрескивание
сухих  веток в  камине, уют, создаваемый белой скатертью, налитым в  стаканы
вином, горячими блюдами,  постепенно овладевал моей  душой.  За едой я почти
позабыл,  что пришел под этот кров, дабы смягчить жестокие угрызения совести
обильной росой покаяния.
     Господин  Сафрак вспомнил  давно  минувшие дни,  которые  мы  провели в
коллеже, где он преподавал философию.
     -  Ари, - сказал  он, - вы  были моим лучшим  учеником. Ваш пытливый ум
постоянно опережал  мысль учителя.  Потому-то я  сразу привязался к  вам.  Я
люблю смелость в христианине. Нельзя, чтоб вера была робкой, когда  безбожие
выступает с неукротимой дерзостью. В церкви остались ныне только агнцы, а ей
нужны львы. Кто  вернет нам отцов и ученых  мужей, взгляд которых  охватывал
все науки? Истина подобна солнцу, - взирать на нее может только орел...
     - Ах, господин Сафрак, как раз вы смело смотрели в лицо истине, и ничто
не могло вас ослепить. Я помню, что ваши суждения смущали иногда даже тех из
ваших  собратьев, которые восхищались  святостью вашей жизни. Вы не  боялись
новшеств. Так,  например, вы были склонны признать множественность обитаемых
миров.
     Взор его загорелся.
     - Что же скажут робкие духом, когда прочтут  мою  книгу? Ари, под  этим
прекрасным небом, в этом краю,  созданном  господом  с особенной  любовью, я
размышлял  и работал. Вам  известно,  что я  довольно хорошо владею языками:
еврейским, арабским,  персидским  и  несколькими  индийскими наречиями.  Вам
также известно, что я перевез сюда библиотеку, богатую  древними рукописями.
Я занялся  серьезным изучением языков и преданий древнего Востока. Бог даст,
огромный труд не останется втуне. Я только  что закончил книгу "О сотворении
мира",  которая  исправляет   и  утверждает  религиозное  толкование,  коему
безбожная  наука  предвещала  неминуемое  поражение.  Ари,  господу  по  его
великому милосердию угодно было, чтоб  наука и  вера, наконец,  примирились.
Работая  над   их  сближением,  я  исходил   из   следующей  мысли:  библия,
боговдохновенная  книга, открывает нам  истину, однако она не открывает всей
истины. Да и как могла бы она открыть всю истину, раз ее единственная цель -
научить нас  тому, что  необходимо  для  нашего вечного  спасения!  Вне  сей
великой задачи  для  нее не  существует  ничего. Ее  замысел прост и в то же
время  огромен.  Он охватывает  грехопадение и искупление.  Это божественная
история человека.  Она всеобъемлюща и  ограниченна. В ней  нет  ничего,  что
могло  бы удовлетворить  мирское любопытство. Однако нельзя,  чтоб безбожная
наука  торжествовала и  долее,  злоупотребляя молчанием бога. Настало  время
сказать: "Нет, библия не лжет, ибо она открыла  не все". Вот истина, которую
я  провозглашаю. Опираясь на геологию, доисторическую археологию,  восточные
космогонии,   хетские  и   шумерские  памятники,  халдейские  и  вавилонские
предания,   древние   легенды,   сохранившиеся   в  талмуде,   я   доказываю
существование преадамитов, о которых боговдохновенный  автор Книги Бытия  не
упоминает по  той  только  причине,  что существование  их не имеет никакого
отношения   к   вечному  спасению  детей   Адама.  Мало  того,   кропотливое
исследование первых глав  Книги  Бытия  убедило меня  в  том,  что  было два
сотворения мира, отделенных одно  от другого многими веками, причем второе -
это,  так  сказать, просто приспособление одного уголка земли к потребностям
Адама и его потомства.
     Он  на  мгновение  остановился  и  продолжал   тихим  голосом  с  чисто
религиозной торжественностью:
     - Я,  Марциал Сафрак,  недостойный пастырь,  доктор теологии, послушный
сын нашей святой матери Церкви,  утверждаю с полной уверенностью, если будет
на  то  соизволение  его  святейшества  паны  и  святых  соборов,  что Адам,
созданный по образу божию, имел двух жен, из коих Ева была второй.
     Эти странные слова в конце концов  отвлекли меня от моих дум, пробудили
непонятное  любопытство.  Я был даже разочарован,  когда г-н Сафрак, положив
локти на стол, сказал:
     -  Довольно об  этом.  Возможно,  вы  когда-нибудь прочтете  мою книгу,
которая  осветит  вам   сей   вопрос.  Я  должен   был,  повинуясь  строгому
предписанию, представить мой труд на рассмотрение архиепископу и просить его
одобрения. Рукопись находится сейчас в  епархиальном управлении, и со дня на
день  я  ожидаю   ответа,   который,   по   всем   вероятиям,   должен  быть
благоприятным...  Сын  мой, отведайте  грибков из наших лесов  и вина  наших
виноградников, а потом скажите,  что наш  край не вторая  обетованная земля,
для которой первая являлась как бы прообразом.
     С этой минуты наша беседа  стала  более  обычной  и  перешла  на  общие
воспоминания.
     -  Да, сын мой, - сказал  г-н Сафрак, - вы были моим любимым  учеником.
Господь  дозволяет  предпочтение,  если  оно  основывается  на  справедливом
суждении.  А  я  сразу  определил  в  вас   задатки  настоящего  человека  и
христианина. Это  не  значит,  что у вас не было  недостатков. Вы отличались
неровным, нерешительным характером, вас было легко смутить. В глубине души у
вас  назревали горячие  желания. Я любил вас  за вашу мятежность так же, как
другого моего ученика за противоположные качества. Мне был дорог Поль д'Эрви
непоколебимой стойкостью ума и постоянством сердца.
     Услыхав это имя, я  покраснел, побледнел и  с трудом удержался, чтоб не
вскрикнуть,  но, когда  я хотел  ответить,  я не  мог говорить. Г-н  Сафрак,
казалось, не замечал моего волнения.
     -  Если мне  не  изменяет  память,  он был  вашим  лучшим  товарищем, -
прибавил  он.  - Вы по-прежнему близки с ним, не правда ли? Я слышал, что он
избрал  дипломатический путь, что ему предсказывают  прекрасное  будущее.  Я
хотел бы, чтоб он  был послан  в Ватикан, когда наступят  лучшие времена. Он
ваш верный и преданный друг.
     - Отец мой, - произнес я  с усилием, - я поговорю с вами завтра о- Поле
д'Эрви и еще об одной особе.
     Господин   Сафрак  пожал  мне   руку.  Мы  расстались,  и  я   ушел   в
приготовленную для  меня комнату.  Я лег в постель, благоухающую лавандой, и
мне  приснилось, что я еще ребенок, стою на коленях в часовне нашего коллежа
и любуюсь  женщинами в белых  сверкающих одеждах, которые  занимают места на
хорах,  и  вдруг из,  облака над  моей  головой  раздается  голос:  "Ари, ты
думаешь, что возлюбил их в боге. Но ты возлюбил бога только в них".
     Проснувшись  утром,  я  увидел  г-на  Сафрака,  который стоял  у  моего
изголовья.
     -  Ари,  - сказал  он,  -  приходите к обедне,  которую я буду  служить
сегодня для  вас. По окончании  богослужения  я  готов  выслушать то, что вы
собираетесь мне рассказать.
     Артигский храм  -  небольшая  церковь в романском  стиле,  который  еще
процветал в  Аквитании в XII веке. Двадцать лет тому назад ее реставрировали
и пристроили  колокольню, не предусмотренную  первоначальным планом,  но, по
бедности своей,  церковь сохранила  в  неприкосновенной  чистоте  свои голые
стены.  Я  присоединился,  насколько  мне позволяли  мои мысли,  к  молитвам
священнослужителя,  затем  мы  вместе  вернулись домой.  Там мы позавтракали
хлебом с молоком, а потом пошли в комнату г-на Сафрака.
     Придвинув стул к камину, над которым висело  распятие, он предложил мне
сесть и, усевшись рядом, приготовился слушать. За окном падал  снег. Я начал
так:
     -  Отец мой, вот  уже  десять  лет, как,  выйдя  из-под вашей  опеки, я
пустился  в свет.  Веру свою  я  сохранил;  но,  увы,  не  сохранил чистоты.
Впрочем,  незачем  описывать  вам  мою  жизнь вы и так ее  знаете, вы  - мой
духовный наставник, единственный руководитель моей совести! К тому же я хочу
поскорее  перейти  к событию, перевернувшему всю мою  жизнь.  В прошлом году
родители решили меня женить, и я охотно согласился. Девушка, которую прочили
за  меня, отвечала всем  требованиям, обычно предъявляемым родителями. Кроме
того, она была хороша собой, она мне нравилась; таким  образом, вместо брака
по  расчету я  собирался  вступить  в  брак  по  сердечной  склонности.  Мое
предложение было принято. Помолвка состоялась. Казалось, мне были обеспечены
счастье и спокойная жизнь,  но тут я получил письмо от Поля д'Эрви, который,
вернувшись из Константинополя,  сообщал  о  своем приезде  в Париж и желании
повидаться со мной. Я поспешил  к нему  и объявил о своем предстоящем браке.
Он сердечно меня поздравил.
     - Я рад твоему счастью, дорогой!
     Я  сказал,  что  рассчитываю  на  него  как  на  свидетеля,  он  охотно
согласился.   Бракосочетание   было  назначено  на  пятнадцатое  мая,  а  он
возвращался на службу в первых числах июня,
     - Вот и хорошо! - сказал я. - А как ты?
     - О, я... - ответил он с улыбкой, одновременно  и радостной и грустной,
- у меня  все  переменилось... Я  схожу с  ума... женщина...  Ари,  я  очень
счастлив или  очень несчастлив;  какое может быть  счастье, если оно куплено
ценою дурного поступка? Я  обманул, я  довел до отчаяния доброго  друга -  я
отнял там, в Константинополе. ..
     Г-н Сафрак прервал меня:
     - Сын мой, не касайтесь чужих проступков и не называйте имен!
     Я обещал и продолжил свой рассказ.
     -  Не успел Поль  кончить, как в комнату  вошла  женщина. По-видимому -
она.  На ней  был длинный  голубой пеньюар,  и  держала она  себя как  дома.
Постараюсь  одной фразой передать вам то страшное впечатление,  которое, она
произвела на меня. Мне показалось, что  она не нашего естества.  Я чувствую,
до  какой  степени это. определение  неточно и как  плохо  передает оно  мою
мысль,  но,   может  быть,  из   дальнейшего  оно  станет   более  понятным.
Действительно, в  выражении  ее золотистых  глаз, неожиданно искрометных,  в
изгибе ее загадочно улыбающегося рта, в коже одновременно смуглой и светлой,
в  игре  резких,  но  тем не менее  гармоничных линий  ее  тела, в воздушной
легкости походки,  в обнаженных руках, за которыми чудились незримые крылья,
наконец во всем ее  облике, страстном и неуловимом,  я ощутил  нечто  чуждое
человеческой  природе.  Она была и  менее и  более  совершенна, чем  обычные
женщины,  созданные богом  в его  грозной  милости для  того, чтоб  они были
нашими  спутницами на этой  земле, куда все мы изгнаны. С  той минуты, как я
увидел  ее, мою душу  охватило и  переполнило  одно чувство: мне  бесконечно
постыло все, что не было этой женщиной.
     При ее  появлении Поль слегка нахмурил брови, но, спохватившись, тут же
попробовал улыбнуться.
     - Лейла, представляю вам моего лучшего друга.
     Лейла ответила:
     - Я знаю господина Ари.
     Эти слова должны были бы показаться странными, ибо я мог с уверенностью
сказать,  что  мы никогда не  встречались, но выражение,  с  которым  она их
произнесла, было еще более странным. Если бы кристалл мыслил, он  говорил бы
так.
     - Мой друг Ари, - прибавил Поль, - женится через полтора месяца.
     При  этих  словах  Лейла  взглянула  на меня,  и  я  ясно прочел  в  ее
золотистых глазах: "Нет".
     Я ушел очень смущенный, и мой друг не выразил ни малейшего желания меня
удержать. Весь день я бесцельно бродил по улицам  с отчаянием в опустошенном
сердце;  и вот  вечером,  случайно очутившись на  бульваре  перед  цветочным
магазином, я вспомнил о своей невесте и решил купить ей ветку белой сирени.
     Не успел я взять сирень, как чья-то ручка вырвала ее у меня, и я увидел
Лейлу,  которая засмеялась и  вышла из магазина. Она была  в  коротком сером
платье, таком же сером жакете и в круглой шляпке. Костюм  для улицы, обычный
для парижанки, признаться, совсем не шел к сказочной красоте Лейлы и казался
маскарадным  нарядом. И что же? Увидя ее именно  такой, я почувствовал,  что
люблю  ее  беззаветной  любовью. Я  хотел догнать  ее, но она  исчезла среди
прохожих и экипажей.
     С этой минуты  я больше не жил. Несколько раз  я заходил к Полю,  но не
видел Лейлы. Поль принимал меня радушно, однако  не упоминал о ней. Говорить
нам было не о чем, и я уходил  опечаленный, и  вот однажды лакей Поля сказал
мне:  "Господина д'Эрви нет дома. Может быть, вам  угодно видеть госпожу?" Я
ответил:  "Да". О  мой  отец! Одно слово,  одно короткое слово,  и нет таких
кровавых слез,  которые  могли  бы  его  искупить!  Я  вошел. Я застал ее  в
гостиной, она полулежала на  диване,  поджав под себя  ноги,  в  желтом, как
золото,  платье.  Я увидел  ее...  нет, я  ничего  не  видел.  У меня  вдруг
пересохло в горле, я не мог говорить. Аромат мирры и благовоний опьянил меня
негой и желанием, словно моих  трепещущих ноздрей  коснулись все благоухания
таинственного Востока. Нет, воистину она была женщиной не нашего естества; в
ней  не  проявлялось  ничего от  человеческой  природы. Лицо ее  не выражало
никакого  чувства:  ни  доброго,  ни  злого,  разве  только   сладострастие,
одновременно чувственное и неземное.  Она, конечно, заметила мое  смущение и
спросила голосом более прозрачным и чистым, чем журчание ручейков в лесу:
     - Что с вами?
     Я бросился к ее ногам и воскликнул, заливаясь слезами:
     -  Я  люблю  вас безумно!  Тогда  она  открыла  мне объятия  и  озарила
сладострастным и чистым взглядом.
     - Почему вы  не сказали  этого раньше, мой друг! Непередаваемые словами
мгновения... Я сжимал Лейлу, лежащую в моих объятиях. И мне казалось, что мы
оба  уносимся в  небо и  заполняем  его собою. Я чувствовал, что  уподобился
богу,  что в  душе у  меня вся красота мира, вся  гармония природы:  звезды,
цветы, леса с их  песнями,  и ручьи,  и глубины  морские. В  свой поцелуй  я
вложил вечность.
     При  этих  словах  г-н  Сафрак,  слушавший меня уже некоторое  время  с
заметным раздражением, встал, повернулся спиной к камину, приподняв до колен
сутану, чтоб погреть ноги, и сказал со строгостью, граничащей с презрением:
     - Вы жалкий богохульник! Вместо того  чтоб возненавидеть свой грех,  вы
исповедуетесь в  нем  только из гордыни и самоуслаждения! Я больше не слушаю
вас!
     От этих  слов  у меня на глазах  навернулись слезы, и я  стал просить у
него  прощения.  Увидя, что раскаяние  мое  чистосердечно,  он разрешил  мне
продолжать признания, поставив условием относиться без снисхождения к самому
себе.
     Я  продолжал  рассказ,  как  будет  видно  дальше, решив по возможности
сократить его.
     -  Отец  мой, я  оставил Лейлу,  терзаемый  угрызениями совести.  Но на
следующий  же день  она пришла  ко  мне, и тут  началась жизнь,  исполненная
блаженства и непереносимой  муки. Я ревновал ее к Полю, которого  обманул, и
жестоко  страдал.  Не  думаю,  что  на  свете  есть  страдания  унизительнее
ревности,  наполняющей душу  нашу отвратительными  картинами. Лейла  даже не
считала  нужным  прибегать  ко лжи, чтоб облегчить  эту пытку. Поведение  ее
вообще было необъяснимо...  Я  не забываю,  что говорю с вами,  и не позволю
себе  оскорбить  слух такого почтенного  пастыря.  Скажу только,  что  Лейла
казалась  безучастной к радостям  любви, которые дарила мне. Но она отравила
все мое  существо ядом сладострастия.  Я не  мог жить  без  нее и боялся  ее
потерять. Лейле  было совершенно незнакомо то, что  мы называем нравственным
чувством. Это не значит,  что она  была  зла или жестока; наоборот, она была
нежной, кроткой. Она  была  умна,  но ум  ее  отличался от нашего.  Она была
молчалива, отказывалась отвечать на вопросы  о своем прошлом. Не знала того,
что знаем  мы. Зато знала то, что нам  неизвестно. Выросши  на Востоке,  она
помнила  множество  индийских и  персидских легенд,  которые  с  бесконечным
очарованием передавала своим однозвучным голосом. Слушая ее рассказ о дивном
утре вселенной,  можно было подумать,  что она современница юности  мира.  Я
как-то заметил ей это, она, улыбаясь, ответила:
     - Я стара, это правда!
     Господин  Сафрак,  все  так  же не отходя  от камина,  с некоторых  пор
подался вперед, всей своей позой выражая самое живое внимание.
     - Продолжайте, - сказал он.
     - Несколько раз, отец мой, я спрашивал Лейлу  о ее вере.  Она отвечала,
что религии у нее нет и что она ей не нужна;  что ее мать и  сестры - дочери
бога,  но не  связаны  с ним никакой религией.  Она носила на шее ладанку со
щепоткой глины, которую, по  ее словам, она хранила из благоговейной любви к
матери.
     Едва я выговорил последние  слова, как г-н Сафрак, бледный и  дрожащий,
вскочил с места и, сжав мне руку, громко крикнул:
     - Она  говорила правду! Я знаю, теперь я знаю, кто она! Ари, ваше чутье
вас не обмануло, - это была не женщина. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!
     - Отец мой, я почти кончил. Увы, из любви к Лейле я расторг официальную
помолвку, обманул лучшего друга. Я  оскорбил бога. Поль, узнав  о неверности
Лейлы, обезумел от горя. Он грозил убить ее, но она кротко сказала:
     - Попытайтесь, друг мой, я желала бы умереть, но не могу.
     Полгода она принадлежала мне; потом в одно прекрасное утро заявила, что
возвращается в Персию и больше меня не увидит. Я плакал, стонал, кричал:
     - Вы никогда меня не любили! Она ласково ответила:
     - Не любила, мой друг. Но сколько  женщин, которые любили вас не больше
моего,  не  дали вам того,  что  дала  я.  Вы  должны  быть благодарны  мне.
Прощайте!
     Два дня я переходил от бешенства к отупению. Потом, вспомнив о спасении
души, поехал  к  вам,  отец  мой!  Вот  я перед  вами. Очистите,  поднимите,
наставьте меня! Я все еще люблю ее.
     Я кончил. Г-н  Сафрак  задумался,  подперев  рукой  голову.  Он  первый
нарушил молчание:
     - Сын мой, ваш рассказ подтверждает мои великие открытия. Вот что может
смирить  гордыню  наших современных  скептиков.  Выслушайте меня!  Мы  живем
сейчас  в  эпоху  чудес,  как  первенцы  рода  человеческого.  Слушайте  же,
слушайте! У Адама, как я вам уже говорил, была первая жена, о которой ничего
не сказано  в библии,  но говорится  в  талмуде.  Ее  звали Лилит. Она  была
создана не из ребра Адама, но из глины, из которой был вылеплен он сам, и не
была плотью от плоти его. Лилит добровольно рассталась с ним. Он не знал еще
греха, когда она ушла от него и отправилась в те  края, где много лет спустя
поселились  персы,  а  в ту  пору  жили преадамиты, более разумные  и  более
прекрасные, чем люди. Значит, Лилит не была причастна к  грехопадению нашего
праотца, не была запятнана первородным грехом  и  потому избежала проклятия,
наложенного на Еву и ее потомство. Над ней не тяготеют страдание и смерть, у
нее нет души, о  спасении которой ей надо заботиться, ей неведомы ни  добро,
ни зло. Что  бы она ни сделала, это не будет ни хорошо, ни плохо. Дочери ее,
рожденные от таинственного соития, бессмертны так же, как и она, и, как она,
свободны в своих поступках и мыслях, ибо не могут ни сотворить угодное богу,
ни  прогневать  его.  Итак,  мой  сын,  я  узнаю  по  некоторым  несомненным
признакам, что это создание, которое толкнуло вас к  падению,  - Лейла, дочь
Лилит. Молитесь, завтра я приму вашу исповедь.
     Он на минуту задумался, потом вынул из кармана лист бумаги и сказал:
     -  Вчера,  после  того  как я пожелал вам  спокойной  ночи,  почтальон,
опоздавший из-за снега, вручил мне  грустное письмо. Господин первый викарий
пишет,  что моя книга огорчила архиепископа  и омрачила  в его  душе радость
праздника  кармелитов*.  Это  сочинение,  по   его  словам,  полно   дерзких
предположений  и взглядов, уже осужденных отцами  церкви. Его преосвященство
не  может одобрить  столь вредоносных мудрствований. Вот что мне пишут. Но я
расскажу его  преосвященству  ваше  приключение. Оно докажет  ему, что Лилит
существует и что это не моя фантазия.
     Я попросил у г-на Сафрака еще минуту внимания.
     - Лейла,  отец  мой, уходя, оставила мне  кипарисовую  кору, на которой
начертаны стилосом слова, не понятные мне. Вот этот своеобразный амулет.
     Господин  Сафрак взял легкую стружку, которую я ему подал,  внимательно
ее рассмотрел, затем сказал:
     - Это написано на персидском языке эпохи расцвета, и перевод трудностей
не представляет:

     Молитва Лейлы, дочери Лилит

     Боже,  ниспошли мне  смерть,  дабы  я оценила  жизнь.  Боже, даруй  мне
раскаяние, дабы  я вкусила от  наслаждения. Боже, сделай  меня такой же, как
дочери Евы!

     Перевод Н.Н. Соколовой
     Комментарий.
     "Дочь Лилит"  -  третья  новелла  сборника  ["Валтасар"],  связанная по
сюжету со Священным писанием, - тоже восходит к литературе Просвещения XVIII
в.;  миф  о  Лилит,   противоречащий   ортодоксальной  библейской  версии  о
сотворении  мира, приводится  в  одном из важнейших  литературно-философских
памятников раннего французского Просвещения - в "Историческом словаре" Пьера
Бейля.  А.  Франс  использовал  этот  миф  для  критики  религиозной морали,
возводящей  в добродетель  отречение  от земных страстей;  трагедия  героини
новеллы Лейлы в том и состоит, что она не причастна к страданиям,  горестям,
страстям человеческим, а значит, и к человеческому счастью. Бессмертие Лейлы
лишено смысла; не зная любви, она в состоянии лишь приносить зло людям.
     В  "Дочери Лилит"  заключается  та же  гуманистическая  мысль,  что и в
"Таис": только способность любить делает человека человеком.
     Но  содержание новеллы  не исчерпывается ее философской  проблематикой.
Франса  увлекает таинственный образ  Лейлы, роковая страсть  героя, контраст
между   его  душевным  смятением  и  монотонным   существованием   сельского
священника.  Миф  вторгается  в  современность  и   несет  с  собой  элемент
сверхъестественного, иррационального.
     И в этом "Дочь Лилит" соприкасается с литературой декадентства
     Комментарии С.Р. Брахман и С.И. Лиходзиевского

     Анатоль Франс
     Валтасар
     Виконту Эжену-Мельхиору де Вогюэ 1
     Magos  reges  fere  habuit Oriens. Tertull.  Были  некогда  на  Востоке
цари-волхвы (Тертуллиан).

     В то  время Эфиопией  правил  Валтасар 2, известный у греков под именем
Сарацина. Он был черен кожей, но красив лицом, а сердцем прост и благороден.
На третий  год своего царствования, который был двадцать вторым в его жизни,
он отправился к  Балкиде, царице Савской 3. Его сопровождали маг Самбобит  и
евнух Менкера.  С ним шло  семьдесят пять верблюдов, нагруженных киннамоном,
смирной, золотым песком и слоновой костью. В пути Самбобит рассказывал ему о
влиянии планет и  свойствах  драгоценных  камней, а  Менкера  пел  священные
гимны.  Но Валтасар не  слушал  спутников  и  от скуки разглядывал  шакалов,
которые  вдалеке,  где  пески  сливались  с небом, сидели на  задних  лапах,
насторожив уши.
     Наконец,  на тринадцатый  день пути, до  Валтасара и  его свиты донесся
запах роз, и вскоре перед ними потянулись сады, окружавшие город Сабу.
     Там  они увидали девушек, которые  плясали  под  цветущими  гранатовыми
деревьями.
     - Танец - та же молитва, - сказал маг Самбобит.
     -  Продав этих  женщин,  можно  взять  хорошие  деньги,  - сказал евнух
Менкера.
     Проезжая  по  городу мимо  лавок, амбаров и складов, они  изумлялись их
величине, равно как и множеству товаров, от которых ломились эти здания. Они
долго  ехали  по улицам,  полным  повозок,  носильщиков, ослов и  погонщиков
ослов, как вдруг  перед ними предстали мраморные стены, пурпурные башенки  и
золотые купола дворца Балкиды.
     Царица  Савская приняла их  во  дворе, где,  навевая прохладу  и звонко
журча,  на землю низвергались жемчужные струи  благоуханных фонтанов. Царица
стояла в одеянии, унизанном драгоценными камнями, и улыбалась.
     Завидев  ее,  Валтасар  пришел  в  смятение,  ибо  она  показалась  ему
сладостнее мечты и прекраснее желания.
     - Повелитель,-  шепнул ему  Самбобит, - постарайся заключить  с царицей
выгодный торговый договор.
     - Будь осторожен, повелитель, -  прибавил евнух Менкера. - Говорят, она
прибегает к чародейству, чтобы заставить мужчин влюбляться в себя.
     Затем, склонившись до земли, маг и евнух удалились.
     Валтасар остался наедине с Балкидой и попытался  заговорить; он  открыл
рот,  но  не  смог  вымолвить  ни слова.  Тогда  он  подумал: "Мое  молчание
прогневит царицу".
     Но царица по-прежнему улыбалась и не казалась рассерженной.
     Наконец она заговорила сама и  голосом  более нежным, чем  самая нежная
музыка, сказала:
     - Будь желанным  гостем и сядь рядом со мной. И пальцем,  походившим на
белый луч света, указала ему на пурпурные подушки, разбросанные по земле.
     Валтасар сел,  глубоко вздохнул  и, стиснув в каждой руке  по  подушке,
воскликнул:
     - Госпожа, хотел  бы я, чтоб эти подушки были двумя великанами,  твоими
врагами! Тогда б я свернул им шею.
     При этих словах он так сильно  сжал пальцами эти  подушки, что их парча
лопнула  и  оттуда вылетело  целое  облачко  белого  пуха.  Одна из  пушинок
закружилась в воздухе и медленно опустилась на грудь царицы.
     -  Царь,  -  краснея, сказала  Балкида,  - почему  тебе хочется убивать
великанов?
     - Потому что я тебя люблю, - ответил Валтасар.
     -  Скажи мне, -  спросила Балкида, - вкусна ли колодезная вода у тебя в
столице?
     - Да, - с недоумением ответил Валтасар.
     -  Мне  также хотелось бы знать, - прибавила Балкида,  - как  в Эфиопии
делают засахаренные фрукты. Царь в растерянности молчал. Она же настаивала:
     - Скажи, скажи, если хочешь доставить мне радость.
     Тогда он напряг память и рассказал ей, каким  образом  эфиопские повара
варят айву в меду. Но царица уже не слушала его и неожиданно спросила:
     - Царь, говорят, что ты любишь царицу Кандакию, твою соседку. Скажи мне
правду: она красивее меня?
     - Красивее тебя, госпожа? - воскликнул Валтасар, падая к ногам Балкиды.
- Разве это возможно? Царица продолжала:
     - Скажи, какие у нее глаза? Какой рот? Кожа? Грудь?
     Валтасар протянул к ней руки и вскричал:
     - Позволь мне снять пушинку  с  твоей груди,  и  я отдам тебе  половину
моего царства с мудрым Самбобитом и евнухом Менкерой в придачу!
     Но она поднялась  и, звонко  рассмеявшись,  исчезла. Когда маг  и евнух
вернулись, они застали своего господина в необычной для него задумчивости.
     -  Повелитель,  разве  тебе  не  удалось  заключить  выгодный  торговый
договор? - спросил Самбобит.
     Вечером Валтасар ужинал у царицы Савской и пил пальмовое вино.
     -  Так  это  правда, - сказала  ему Балкида  за  ужином, -  что  царица
Кандакия не так красива, как я?
     -  Царица Кандакия  - черная, - ответил Валтасар. Балкида  взглянула на
него и промолвила:
     - Не всякий, кто черен, безобразен.
     - Балкида! - воскликнул царь.
     Больше он ничего  не сказал. Он обнял царицу, и губы его прижались к ее
запрокинутому лицу. И тут он  увидел, что она плачет.  Тогда  он заговорил с
ней тихо, нежно и слегка напевая, словно кормилица с ребенком. Он называл ее
своим цветком, своей звездочкой.
     - Почему ты плачешь? - спросил он  ее. - И что  я должен сделать, чтобы
ты больше не плакала? Если ты чего-нибудь хочешь, открой мне свое желание, и
я исполню его.
     Она перестала плакать и  задумалась. Он долго просил ее признаться ему,
чего она желает.
     Наконец она сказала:
     - Мне хочется испытать страх.
     И так как Валтасар ее не  понял, Балкида объяснила  ему, что она  давно
уже  мечтает подвергнуться  неизведанной опасности, но  это  ей не  удается,
потому что боги и мужи сабейские охраняют ее.
     -  А мне  так  хочется ощутить ночью  сладостный холод  ужаса,  который
пронизывает все тело,  - прибавила она, вздыхая. - Почувствовать, как встают
волосы на голове. О, как хорошо испытывать страх!
     Она  обвила руками шею черного  царя  и умоляющим голосом, как ребенок,
попросила:
     - Наступает  ночь. Переоденемся бедняками и побродим вдвоем по  городу.
Ты согласен?
     Конечно, Валтасар согласился. Тогда Балкида  подбежала к окну  и  через
решетку взглянула на площадь.
     -  Смотри, - сказала  она,  - у стен двора лежит нищий. Отдай ему  свои
одежды  и возьми у него  взамен тюрбан  из верблюжьей  шерсти и передник  из
грубой ткани. Поторопись. Я тоже буду сейчас готова.
     И она выбежала из пиршественного зала, радостно хлопая в ладоши.
     Валтасар сбросил свой хитон из шитого  золотом полотна и надел передник
нищего. Теперь он выглядел  настоящим невольником. Вскоре вернулась царица в
синем  платье,  сделанном  из  одного  куска ткани, как  у  женщин,  которые
работают на полях.
     - Пойдем,  -  сказала она Валтасару. И узкими переходами вывела  его  к
маленькой двери, выходившей в поле.

     Ночь была темная. В темноте Балкида казалась совсем маленькой.
     Она повела  Валтасара в  одну  из  харчевен, куда  из города  сходились
носильщики,  крючники и блудницы.  Там  они сели за  стол  под светильником,
чадившим в спертом воздухе, и стали смотреть на вонючих оборванцев,  одни из
которых,  пуская  в  ход  кулаки  и ножи, дрались из-за  женщин  или  кружки
прокисшего  вина,   меж  тем  как  другие  мертвецки  храпели  под  столами.
Трактирщик, лежа на груде  мешков, украдкой,  но зорко  наблюдал за  буйными
пьяницами.
     Заметив,  что к  одной  из  потолочин  подвешена  связка  соленой рыбы,
Балкида сказала своему спутнику:
     - Я поела бы этой рыбы с толченым луком.
     Валтасар  велел  подать рыбу. Когда Балкида  кончила есть, он вспомнил,
что не взял  с собой денег.  Это  его  нисколько не обеспокоило,  и он решил
уйти,  не  заплатив за еду. Но трактирщик, загородив им дорогу, обозвал  его
грязным рабом, а ее-дрянной ослицей, за что Валтасар ударом кулака сбил  его
с  ног.   Тогда  несколько  гуляк,  размахивая  ножами,  кинулись   на  двух
неизвестных.   Но,  вооружившись   огромным  пестом,  которым  здесь  толкли
египетский лук,  эфиоп уложил на месте двух  первых  нападавших, а остальных
принудил отступить. Он чувствовал теплоту прижавшейся к нему Балкиды - и был
непобедим. Друзья трактирщика, не  отваживаясь более приблизиться, принялись
швырять  в  него  издали  кувшины  с  маслом,  оловянные  кружки  и  горящие
светильники; они бросили даже огромный  бронзовый  котел, в  котором целиком
варился  баран.  Этот  котел  со страшным грохотом обрушился  на Валтасара и
рассек ему голову. На мгновение удар ошеломил царя,  но тут же,  собрав  все
свое мужество, он послал котел обратно,  с силой, удесятерившей его тяжесть.
Звон металла  смешался с  воплями  и предсмертным  хрипом.  Те,  кто уцелел,
пришли в ужас; воспользовавшись этим и опасаясь, что в свалке могут поранить
Балкиду,  Валтасар  подхватил  ее  на  руки и побежал  по  глухим  безлюдным
улочкам. Земля  была окутана  безмолвием ночи, и беглецы слышали, как позади
них постепенно затихают крики пьяниц и женщин, которые  наудачу  гнались  за
ними во мраке. Скоро все смолкло, и слышался только еле уловимый звук капель
крови, падавших со лба Валтасара на грудь Балкиды.
     - Я люблю тебя,  - прошептала  царица.  И  в сиянье  луны, проглянувшей
из-за туч, царь увидел влажный блеск в полузакрытых глазах  Балкиды. Они шли
по  руслу  пересохшего  ручья.  Вдруг  Валтасар   ступил   ногой  в   мох  и
поскользнулся.  Они оба  упали, обнявшись. Им показалось,  что  они  летят в
бездонную пропасть, и мир перестал для  них  существовать. Когда  на заре  к
ручью пришли  газели,  чтобы попить воды, скопившейся в углублениях  камней,
любовники  все еще  предавались  на  мшистом  ложе  восхитительным  усладам,
потеряв счет, забыв о времени и месте.
     В  это  время  мимо  проходили  разбойники;  они заметили  Валтасара  и
Балкиду.
     - Они бедняки, но молоды и красивы, - решили разбойники, - и мы выручим
за них большие деньги.
     Они  подкрались к влюбленным,  скрутили  их и, привязав к  хвосту осла,
увели  с собой. Эфиоп пытался разорвать путы  и угрожал разбойникам смертью;
Балкида же, вздрагивая от утреннего холодка, чему-то улыбалась.
     Так шли они по мертвой  пустыне, пока не ударил полдневный зной. Солнце
стояло уже  высоко, когда разбойники развязали пленников, позволили им сесть
рядом  с  собой  в  тени  скалы  и  швырнули по  куску заплесневелого хлеба.
Валтасар побрезговал даже поднять предназначенную ему долю, но Балкида съела
свою с жадностью.
     Она смеялась. И предводитель разбойников спросил ее, чему она смеется.
     - Мне смешно,  -  ответила она,  -  при  мысли, что я прикажу  всех вас
повесить. Предводитель воскликнул:
     - Вот  поистине странная речь в устах такой грязной судомойки, как  ты,
красотка! Уж не твой ли черномазый дружок поможет тебе нас повесить?
     Услыхав эти оскорбительные слова, Валтасар пришел в ярость: он бросился
на злодея и так сдавил ему глотку, что чуть было не задушил.
     Но предводитель всадил ему в живот нож по самую рукоятку, и бедный царь
рухнул на  землю, устремив на Балкиду угасающий взгляд, который почти тотчас
же померк.

     В эту  минуту  раздались громкие голоса, ржание коней,  лязг оружия,  и
Балкида увидела  верного Абнера,  подоспевшего с  воинами на выручку к своей
царице, о таинственном исчезновении которой его известили еще ночью.
     Он троекратно простерся перед Балкидой и приказал подать приготовленные
для  нее  носилки. Тем временем  его  люди вязали  разбойникам руки.  Царица
повернулась к их предводителю и кротко сказала:
     - Друг мой, тебе не придется упрекнуть меня в напрасно данном обещании:
ты будешь повешен.
     Евнух  Менкера  и  маг  Самбобит,  сопровождавшие  Абнера,  разразились
воплями, увидев,  что их царь безжизненно распростерт на земле.  Они  слегка
приподняли его. Самбобит, который был сведущ в искусстве врачевания, увидел,
что Валтасар  еще  дышит.  Он  наскоро  перевязал его, а Менкера отер  пену,
запекшуюся  на  устах  царя.  Затем они  положили его на лошадь и  осторожно
отвезли во дворец Балкиды.
     Две недели Валтасар беспрерывно бредил. Он вспоминал о дымящемся котле,
о мшистом русле и  громко  звал  Балкиду. Наконец,  на шестнадцатый день, он
очнулся и увидел у изголовья Самбобита и Менкеру, но не увидел царицы.
     - Где она? Что она делает?
     - Повелитель,-ответил Менкера, - она заперлась с царем Комагенским.
     - Они, без сомнения, обсуждают договор об обмене  товарами, -  прибавил
мудрый  Самбобит.  -  Но  не  волнуйся  так,  повелитель:  от   этого  может
возобновиться лихорадка.
     - Я хочу ее видеть! - вскричал  Валтасар. И, прежде чем старец и  евнух
смогли его удержать, он бросился к покоям царицы. У дверей спальни он увидел
царя  Комагенского,  который,  сияя  как  солнце,  выходил  оттуда  в  своем
раззолоченном одеянии.
     Балкида, раскинувшаяся на пурпурном ложе, улыбалась, полузакрыв глаза.
     - Моя Балкида, моя Балкида! - воскликнул Валтасар.
     Но она не повернула головы, словно все еще была во власти сновидения.
     Валтасар подошел к ней и взял ее за руку, но  она нетерпеливо отдернула
ее.
     - Что тебе надо? - спросила она.
     - И ты еще спрашиваешь! - сказал царь, заплакав.
     Она окинула его бесстрастным и холодным взглядом. Он понял, что она все
забыла, и напомнил ей о ночи у ручья. Но она отвечала:
     - Поистине  я не понимаю,  о  чем ты говоришь, царь.  Пальмовое вино не
идет тебе на пользу. Ты, наверно, все еще видишь сон.
     -  Как! -  вскричал несчастный  Валтасар, заломив  руки. - Значит, твои
объятья,  твои  поцелуи и нож, след которого я  еще храню, -  все это только
сон?
     Балкида встала;  драгоценные камни на ее одеждах застучали, как град, и
заблистали, как молнии.
     - Царь, - сказала  она, - в этот час собирается мой совет.  Мне некогда
толковать  сны, которые  рождаются в твоей  больной голове. Ступай, отдохни.
Прощай!
     Валтасар, чувствуя, что  лишается сил,  напряг волю,  чтобы не показать
свою  слабость перед этой злой женщиной;  он бегом вернулся  в свои покои  и
упал без сознания, ибо рана его открылась снова.

     Он пролежал три недели в беспамятстве, как мертвый; на двадцать  второй
день он  пришел в себя, взял за руку Самбобита, который вместе с Менкерой ни
на минуту не покидал его, и, обливаясь слезами, воскликнул:
     - О друзья мои, как счастливы вы оба! Ведь один из вас старик, а другой
подобен  старику... Но  нет,  что я говорю!  На свете нет счастья,  нет даже
ничего хорошего, потому что любовь - это мука, а Балкида - зла.
     - Только мудрость дает человеку счастье, - ответил Самбобит.
     - Я попробую убедиться в этом, - сказал Валтасар. - А пока что вернемся
поскорей в Эфиопию.
     Он  утратил  то, что  любил;  поэтому он  решил  посвятить  свою  жизнь
мудрости  и  сделаться  магом.  Это решение не вернуло ему  радости,  но  по
крайней мере немного успокоило его. Вечерами, сидя на террасе  своего дворца
в обществе  мага  Самбобита  и  евнуха  Менкеры, он смотрел  на  неподвижные
пальмы, высившиеся у самого горизонта, или наблюдал, как по Нилу, озаренному
луной, плавают крокодилы, похожие на стволы деревьев.
     - Созерцая природу, не устаешь восхищаться ею, - говорил Самбобит.
     -  Без сомнения, - отвечал Валтасар.  -  Но в природе  есть вещи  более
прекрасные, чем пальмы и крокодилы.
     Он говорил так, потому что вспоминал Балкиду.  А Самбобит, который  был
стар, продолжал:
     -  Есть в ней и такое чудесное явление, как разливы Нила. Я объяснил их
причину. Человек рожден, чтобы познавать.
     - Он рожден, чтобы любить, - отвечал Валтасар со вздохом. - Бывают вещи
необъяснимые.
     - Какие же? - спросил Самбобит.
     - Измена женщины, - ответил царь.
     Решив  стать  магом, Валтасар приказал возвести башню, с высоты которой
он мог бы видеть многие  царства и весь простор небес. Эта  башня, сложенная
из  кирпича,  превосходила  высотой все  остальные  башни. Постройка длилась
более двух лет, и  Валтасар истратил на  нее все сокровища, оставленные  ему
отцом. Каждую ночь он поднимался на верхнюю площадку башни и оттуда наблюдал
небо под руководством мудрого Самбобита.
     - Сочетания светил небесных предвещают нашу судьбу,  - говорил Самбобит
царю. И тот отвечал:
     - Должен сознаться, что эти предвещания очень не ясны. Но, изучая их, я
не думаю о Балкиде, и это уже благо.
     Наряду с другими полезными истинами маг поведал ему, что звезды вбиты в
небосвод,  как гвозди,  и что  существует пять  планет, из  коих три -  Бел,
Меродах и Нево - мужские, а две - Син и Милитта - женские.
     - Серебро, - прибавлял он, - соответствует Син-Луне, железо - Меродаху,
олово - Белу. И добрый Валтасар говорил:
     - Вот  познания,  которые я  хочу  приобрести. Изучая астрономию,  я не
думаю  о  Балкиде,  я  забываю  обо  всем  на  свете.  Наука-благодетельница
человека:  она  не  дает ему  думать.  Самбобит, открой мне  знания, которые
мешают людям чувствовать, и я возвеличу тебя перед моим народом.
     Вот почему Самбобит поучал Валтасара мудрости.
     Он  обучил его апотелесматике  4  по  трактатам Астрампсиха, Гобрида  и
Пасата.  Чем  дольше наблюдал Валтасар двенадцать домов солнца 5, тем меньше
он думал о Балкиде.
     Заметив это, Менкера возликовал.
     - Скажи, повелитель, - сказал он однажды, - вправду ли у царицы Балкиды
под ее златотканой одеждой козлиные ноги?
     - От кого ты слышал такую нелепую басню? - спросил царь.
     - Так  утверждает молва  и  в стране  Сабейской,  и  у  нас  в Эфиопии,
повелитель, - ответил евнух. - Всякий скажет тебе, что у царицы Балкиды ноги
поросли шерстью и кончаются раздвоенными копытцами.
     Валтасар  пожал плечами. Он-то знал, что ноги у Балкиды такие же, как у
всех  женщин,  и  притом безупречной  формы.  Но  слова евнуха  омрачили ему
воспоминание о той, кого он так любил. Он как бы досадовал на Балкиду за то,
что другие,  не знавшие ее, находят изъяны в  ее красоте. При мысли,  что он
обладал женщиной,  в  действительности прекрасной,  но  слывшей  уродом,  он
испытывал подлинное  раздражение  и у него пропало желание  видеть  Балкиду.
Валтасар был простодушен, а любовь ведь очень сложное чувство.
     С этого дня царь  стал делать большие  успехи в магии  и астрологии. Он
особенно  прилежно  следил за сочетаниями небесных  тел  и  составлял теперь
гороскопы не менее точно, чем сам мудрый Самбобит.
     -  Самбобит,  - спрашивал царь,  -  готов ли  ты поручиться  головой за
верность моих гороскопов?
     И мудрый Самбобит отвечал:
     - Повелитель, наука всегда достоверна, но ученые постоянно ошибаются.
     Валтасар от природы был одарен светлым разумом. Он говорил:
     - Истинно  лишь то, что  божественно, а  божественное  скрыто  от  нас.
Поэтому напрасно мы ищем  истину. И  все-таки я открыл на небе новую звезду.
Она прекрасна, она словно живая. Когда она  мерцает,  мне  кажется, что  это
ласково  мигает  некое небесное око, которое зовет меня. Счастлив, счастлив,
счастлив, кто родится под этой звездой! Самбобит,  видишь ли ты, как смотрит
на нас это дивное, великолепное светило?
     Но Самбобит не видел звезды, ибо не хотел  ее видеть.  Как все ученые и
старики, он не любил ничего нового.
     И Валтасар повторял один в безмолвии ночи:
     - Счастлив, счастлив, счастлив, кто родится под этой звездой!

     И вот по всей Эфиопии и соседним с нею царствам разнесся слух, что царь
Валтасар разлюбил Балкиду.
     Когда весть  об  этом достигла страны Сабейской, Балкида  вознегодовала
так, как если бы ей изменил возлюбленный. Она поспешила к царю Комагенскому,
который давно позабыл свои владения ради города Сабы, и воскликнула:
     - Друг мой, знаешь ли, что мне сообщили? Валтасар разлюбил меня.
     -  Что нам в том,-ответил с улыбкой  царь  Комагенский, - раз  мы любим
друг друга?
     -  Неужели  ты  не  понимаешь,  какое  оскорбление   наносит  мне  этот
чернокожий?
     -  Нет, не  понимаю, - ответил царь Комагенский.  Она с позором изгнала
его  и  приказала  своему великому визирю  приготовить все  необходимое  для
путешествия в Эфиопию.
     -  Мы  едем  сегодня  же  ночью, - сказала Балкида. - И если до  захода
солнца сборы не будут закончены, я прикажу отрубить тебе голову.
     Оставшись одна, Балкида разразилась рыданиями.
     - Я люблю его! Он разлюбил меня, а я его люблю, - твердила она  со всей
искренностью, присущей ее сердцу.
     И вот однажды ночью, когда Валтасар наблюдал со своей башни за чудесной
звездой, он случайно взглянул на землю и увидел вдали  длинную черную ленту,
которая, извиваясь, ползла по пескам пустыни и походила на вереницу идущих в
поход муравьев. Мало-помалу  то,  что  казалось  муравьями, увеличивалось  в
размерах, и теперь уже царь ясно различал лошадей, верблюдов и слонов. Когда
караван подошел к  самому  городу, Валтасар  по длинным сверкающим саблям  и
вороным коням  узнал телохранителей царицы  Савской.  Он узнал и ее самое, и
смятение  охватило  его. Он понял, что все еще  любит ее.  В  зените  стояла
звезда  и дивно  блистала. Внизу, лежа в  раззолоченных  пурпурных носилках,
ехала  Балкида.  Она казалась  маленькой и  сверкающей, как звезда. Валтасар
почувствовал,  что его неодолимо  влечет  к ней.  Однако,  сделав  над собой
отчаянное усилие, он отвернулся,  поднял голову и вновь увидел звезду. Тогда
звезда заговорила и сказала ему:
     - Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение!
     Возьми одну  меру смирны, о  кроткий царь Валтасар, и ступай за мной. Я
приведу тебя к ногам младенца, лежащего в яслях между ослом и быком.
     И этот младенец есть царь царей. Он утешит всех, кто алчет утешения.
     Он  зовет  тебя,  Валтасар, чья  душа столь же темна, сколь и  лицо,  а
сердце чисто, как у ребенка.
     Он  избрал тебя,  потому  что ты  страдал, и он  даст  тебе  богатство,
радость и любовь.
     Он скажет  тебе: "Будь  радостен в нищете,  ибо истинное богатство -  в
ней". И еще он скажет тебе:
     "Истинная  радость - в отречении  от радости. Возлюби меня и возлюби во
мне всю тварь живую, ибо лишь во мне любовь".
     При этих словах  божественный покой, словно луч  света, озарил грустное
лицо царя.
     Валтасар восторженно внимал звезде, чувствуя, что в нем рождается новый
человек.  Вместе с Самбобитом и Менкерой он простерся на камнях и поклонился
ей.
     Царица  Балкида взглянула  на Валтасара  и  поняла, что  в  сердце его,
исполненном божественной любви, никогда уже не будет места для любви  к ней.
Побледнев от досады, она тут же приказала  каравану повернуть и идти обратно
в страну Сабейскую.
     Когда звезда  умолкла, царь и оба его приближенных спустились с  башни.
Затем, взяв меру смирны, они снарядили караван и двинулись вслед за звездой.
Они долго ехали по незнакомым странам, и звезда предшествовала им.
     Однажды, достигнув  места, где сходились три дороги, они встретили двух
царей, ехавших с многочисленной  свитой. Один был молод  годами и бел лицом.
Он поклонился Валтасару и молвил:
     - Имя мое  Гаспар, я царь и несу  золото в  дар младенцу, рожденному  в
Вифлееме иудейском.
     Второй царь тоже приблизился.  Это был старец, и седая борода ниспадала
ему на грудь.
     - Имя  мое Мельхиор, - сказал  он. - Я царь и несу ладан  божественному
младенцу, который пришел возвестить людям истину.
     -  Я,  как  и  вы,  иду  к  нему,-ответил  Валтасар.-  Я  победил  свое
любострастие, и потому звезда говорила со мной.
     - Я, - сказал Мельхиор,- победил свою гордыню и потому был призван.
     - Я, - сказал Гаспар, - победил свое жестокосердие и потому иду с вами.
     И три волхва вместе двинулись снова в путь.
     И звезда,  которую они видели на востоке,  шла перед ними, пока наконец
не пришла и не остановилась над местом, где был младенец.
     Увидев, что звезда остановилась, они возрадовались великой радостью. И,
вошедши  в дом,  увидели  младенца  с  Марией,  матерью  его,  и,  пав  ниц,
поклонились ему. И, открыв сокровища свои, принесли  ему дары: золото, ладан
и смирну, как о том сказано в Евангелии.

     Дочь Лилит
     Жану Псикари. 6
     Я покинул Париж вчера вечером  и, забившись в угол купе,  провел в  нем
долгую  и  безмолвную  снежную  ночь. В X...  мне  пришлось  прождать  шесть
томительных часов, и только после полудня мне удалось раздобыть крестьянскую
повозку, которая  доставила меня  в Артиг.  Равнина,  которая тянется по обе
стороны  дороги,  то  немного повышаясь,  то понижаясь,  и которая  когда-то
казалась  мне в лучах солнца такой  радостной и манящей, теперь была покрыта
пеленой  снега,  откуда торчали черные побеги виноградных лоз. Мой проводник
лениво  понукал свою  старую  лошаденку,  и  мы  медленно продвигались среди
необъятного молчания, изредка нарушаемого унылыми  криками птиц.  Охваченный
смертельной тоской, я шептал про себя  молитву.  "Боже мой, боже милостивый,
спаси меня от отчаяния, не  допусти, чтобы после стольких заблуждений я впал
в единственный грех, которого ты не прощаешь". Вдруг я увидел, как заалевший
диск солнца, без лучей, закатился  за горизонт; я вспомнил  об искупительной
жертве  господа  нашего на  Голгофе и  почувствовал, как надежда озарила мою
душу. Колеса еще некоторое время катились  по скрипучему снегу. Наконец  мой
возница концом кнута указал на колокольню Артигской церкви, подобно призраку
вставшей перед нами в рыжеватом тумане:
     -  Так,  значит, вы  остановитесь  в  доме  священника?  Вы  знакомы  с
господином кюре?
     -  Я знаю  его с детских лет.  Он был  моим учителем,  когда я ходил  в
школу.
     - Должно быть, он человек ученый и прочел много книг?
     - Друг мой, аббат Сафрак столь же учен, как и добродетелен.
     - Вроде бы так. Но слыхал я и другое.
     - Что же вы слышали, мой друг?
     - Всякий говорит, что ему вздумается. А по мне- пускай себе говорят.
     - В чем же дело?
     - Да вот, есть люди, которые уверяют, будто бы господин кюре колдун и у
него дурной глаз.
     - Какой вздор!
     - Я, сударь, ничего не говорю. Но только если господин Сафрак не колдун
и не человек с дурным глазом, так зачем же он вечно роется в книгах?
     Повозка остановилась у  дома  священника. Я  расстался с этим дурнем  и
пошел  вслед за  служанкой священника, проводившей меня  к своему хозяину. В
комнате стол уже был накрыт. Я заметил, что г-н Сафрак за последние три года
очень изменился. Он,  прежде такой высокий  и плотный,  сгорбился  и  ужасно
похудел. Глаза, смотревшие  пристально, сверкали  на  его осунувшемся  лице.
Нос,  словно  удлинившись, нависал  над сжавшимися губами. Я бросился  в его
объятия и, рыдая, воскликнул:
     -  Отец мой! Отец мой! Я пришел к вам, потому что я согрешил. Мой отец,
мой  старый учитель, вы, чья глубокая и таинственная мудрость пугала мой ум,
но чье  материнское сердце всегда успокаивало мою душу! Спасите вашего сына,
стоящего  на  краю бездны.  О  мой единственный друг, спасите меня!  Озарите
меня, мой единственный светоч!
     Он обнял меня,  улыбнулся своей  улыбкой,  полной  необычайной доброты,
которую я столько  раз ощущал  на себе в дни  моего  детства, и, отступив на
шаг, словно для того, чтобы лучше меня рассмотреть, сказал:
     - Да поможет  тебе бог, - и махнул рукой, как это делают на его родине,
ибо  г-н  Сафрак  провел  детские  годы  на  берегах  Гаронны,  в  краю  тех
прославленных лоз, которые кажутся  эмблемой  его благородной и благоуханной
души.
     После того как он много  лет  с огромным успехом преподавал философию в
Бордо, Пуатье и Париже, он в награду за это исхлопотал себе как единственную
милость бедный приход в  тех  местах,  где  он родился и где желал  умереть.
Будучи  уже шесть лет  кюре в Артиге, он являет  в этой затерянной деревушке
пример самого смиренного благочестия в соединении с глубочайшей ученостью.
     -  Да поможет тебе  бог,  дитя  мое,  - повторил он. - Ты сообщил мне о
своем  предстоящем приезде  в письме, которое меня очень тронуло. Значит, ты
вправду не забыл своего старого учителя.
     Продолжая бормотать: "Спасите меня! Спасите меня!"  - я хотел броситься
к его  ногам, но он  удержал меня  движением  повелительным  и вместе с  тем
нежным.
     - Ари, -  сказал он, -  ты расскажешь мне обо всем  завтра. А теперь ты
сначала  обогрейся, а  потом мы  пообедаем вместе, потому  что ты,  наверно,
сильно озяб и проголодался.
     Служанка  поставила  на стол миску с супом,  откуда поднималась струйка
душистого пара.
     Это была старая женщина; волосы ее были спрятаны под черным платком. На
ее морщинистом лице черты той особенной красоты, которая свойственна местным
уроженкам, удивительным образом сочетались с печальными  следами увядания. Я
был глубоко взволнован. Однако мир, осенявший эту  обитель душевной чистоты,
веселое  потрескивание хвороста и  диких  трав  в камине,  белизна скатерти,
теплота  дымящихся  блюд  и вина,  наполнившего  стаканы,  постепенно  стали
благотворно действовать  на меня. Не переставая подкрепляться, я почти забыл
о том, что явился  к очагу этого священника  для того, чтобы с  его  помощью
оросить  мою выжженную угрызениями  душу  живительной росою  раскаяния.  Г-н
Сафрак заговорил со мной о тех далеких днях, когда мы собирались  все вместе
в коллеже, где он преподавал нам философию.
     - Ари, - сказал он, - ты был моим лучшим учеником. Твой  живой ум часто
опережал мысль  учителя.  Вот  почему  я  сразу  привязался к тебе. Я  люблю
смелость  мыслей у  христианина.  Вера не  должна  быть робкой  в дни, когда
безбожие проявляет себя с неслыханной  наглостью. Церковь располагает сейчас
только агнцами, а ей нужны львы. Откуда  мы возьмем отцов церкви и мудрецов,
чей взор, бывало, охватывал все науки? Истина подобна солнцу: только орлиный
глаз может на нее взирать.
     - Ах,  дорогой мой учитель, вы обладали,  о чем бы ни зашла  речь,  тем
острым  глазом, который ничто не могло  ослепить.  Я помню, что ваши  мнения
нередко приводили в ужас даже тех из ваших собратьев, которых святость вашей
жизни приводила в восхищение. Вас не страшила новизна мыслей. Так, например,
вы были склонны допустить множественность обитаемых миров.
     В его глазах загорелся огонек.
     -  Что  скажут робкие  умы,  когда  прочтут  мою книгу?  Ари,  под этим
прекрасным  небом, в  краю,  который  бог  создал  с  особенной  любовью,  я
размышлял,  я  трудился.  Ты  знаешь, что я  недурно  владею древнееврейским
языком, арабским, персидским и многими наречиями Индии. Тебе известно также,
что я собрал здесь обширную библиотеку, содержащую немало древних рукописей.
В  последние  годы я  углубился в  изучение языков  и  преданий первобытного
Востока.  Мои немалые труды с божьей помощью должны были принести свой плод.
На днях я закончил  книгу "О  происхождении", углубляющую и  восполняющую то
благочестивое толкование  начал  Вселенной,  которому  греховная  наука  уже
готова  была предсказать неминуемое  крушение.  Ари,  бог  пожелал  в  своем
милосердии,  чтобы наука  и вера примирились наконец  между собой.  Стремясь
достигнуть такого  единения,  я исходил  из следующей  предпосылки:  Библия,
которая вдохновлена святым духом, содержит только истину, но она не сообщает
нам всего того, что истинно. Да и как могло  быть иначе, раз она ставит себе
единственной целью  осведомить нас лишь  о том, что необходимо  для спасения
нашей души.  Все, что  выходит за пределы этой высокой задачи,  не имеет для
нее  никакого значения.  План ее столь же прост, как и велик. Он  охватывает
судьбы  человека  от  его  грехопадения  до  божественного  искупления.  Это
священная история человека.  Библия обнимает все, и  вместе с тем содержание
ее ограниченно. В ней нет ничего такого, что бы тешило мирское любопытство.
     Так вот,  мы не должны  больше терпеть, чтобы нечестивая наука смеялась
над молчанием бога. Пора  сказать: "Нет! Если Библия не все нам открыла, это
не значит,  что она в чем-либо солгала". Такова истина, которую я возглашаю.
Опираясь на геологию,  доисторическую археологию, на  восточные  космогонии,
хеттские  и  шумерийские памятники,  халдейские и вавилонские  предания,  на
древние   сказания,   сохранившиеся  в  Талмуде,  я   доказал  существование
преадамитов  7,  о  которых  боговдохновенный  автор книги  Бытие  ничего не
говорит только потому, что история их не имеет значения  для  спасения  души
детей  Адама.  Больше  того,  тщательное изучение  первых  глав Книги  Бытия
доказало мне наличие двух актов творения, разделенных многими веками, причем
второй  из них,  собственно говоря,  был лишь  приспособлением частицы нашей
земли к нуждам Адама и его потомства.
     Он  помолчал  минутку,  затем  продолжал,  понизив  голос,  с  подлинно
религиозной торжественностью:
     -  Я, Марциал  Сафрак,  недостойный пастырь  божий,  доктор богословия,
покорный,  как малое дитя, велениям  нашей святой матери церкви, утверждаю с
полной  уверенностью,  - если  только святейший папа  и  церковные соборы не
возгласят  противное, - что Адам, созданный по образу и  подобию божию, имел
двух жен, из которых Ева была вторая.
     Эти странные слова вывели  меня  из состояния равнодушия и пробудили во
мне чрезвычайный  интерес. Поэтому я был несколько  разочарован,  когда  г-н
Сафрак, опершись локтями о стол, сказал:
     - Но довольно об этом. Быть может, ты когда-нибудь прочтешь мою  книгу,
где найдешь все  подробности. Я был вынужден, ради строгого исполнения моего
долга, повергнуть мой  труд  на рассмотрение архиепископа  и  просить у  его
высокопреосвященства  одобрения.  Рукопись   в  данный  момент  находится  у
архиепископа,  и  я  с  часу на час  жду  ответа, который, как  я  имею  все
основания  надеяться,  будет благоприятным. Дорогое  мое дитя,  отведай этих
грибов, собранных в здешнем лесу, и вина наших лоз, -  и скажи, не вторая ли
обетованная  земля этот край, для  которого первая  была лишь  прообразом  и
предвещанием.
     После этого разговор  стал  более непринужденным и коснулся наших общих
воспоминаний.
     -  Да, сын мой, - сказал кюре, - ты самый любимый из моих учеников. Бог
разрешает нам отдавать  чему-нибудь  предпочтение,  когда  оно  основано  на
беспристрастной оценке. Так вот, в тебе я сразу же увидел задатки подлинного
человека  и  христианина.  Правда,  в  тебе  проявлялись  также и  серьезные
недостатки.   Ты  не   всегда  был  одинаков,   в   тебе  часто   появлялась
неуверенность,  ты легко падал духом.  Страсти, еще неясные, дремали в твоей
душе. Я любил тебя за  эту  душевную тревогу,  между тем как иного  из  моих
учеников,  случалось,  любил  за   противоположные  свойства.  Поль  д'Эрви,
например, был мне дорог за непоколебимую твердость его ума и сердца.
     При  этом имени я  покраснел,  побледнел и едва  не вскрикнул,  а когда
попробовал что-то сказать, голос мой мне не повиновался.
     -  Если  мне не изменяет память, - добавил кюре, - он  был  твой лучший
друг.  Ты по-прежнему  близок  с ним,  не правда ли? Я  слышал,  что он стал
дипломатом  и  ему  предсказывают блестящую  будущность. Я желал  бы, чтобы,
когда настанут лучшие времена, он занял место на  службе у  его святейшества
папы.
     - Отец  мой,  - с  трудом проговорил я, - завтра я  расскажу вам о Поле
д'Эрви и еще об одном лице.
     Г-н Сафрак пожал мне руку.  Мы  попрощались, и я удалился  в отведенную
для меня комнату.
     Лежа в постели, пахнущей лавандой,  я  вообразил, что я по-прежнему тот
ребенок, который, стоя на коленях в  часовне коллежа, восторженно смотрит на
женщин  с такими белыми  и светлыми лицами, заполняющих хоры. И вдруг словно
какой-то голос, исходящий из  облаков, зазвучал надо мной и промолвил: "Ари,
тебе  кажется,  что  ты любишь их в боге, но на самом деле ты любишь  в  них
бога".
     Проснувшись  на  следующее утро,  я увидел  г-на Сафрака,  стоявшего  у
изголовья моей кровати.
     -  Ари, - сказал он, - пойдем; ты отстоишь мессу, которую я отслужу для
тебя, а потом я выслушаю все, что ты хочешь мне рассказать.
     Артигская церковь была небольшим строением в романском стиле, который в
Аквитании был распространен еще  в  XII  веке. Подвергшись  реставрации  лет
двадцать  тому назад,  она  приобрела  колокольню,  которая отнюдь  не  была
предусмотрена  при  ее первоначальной постройке. По  счастью,  принадлежа  к
очень бедному  приходу, она сохранила свою  строгую наготу. Я присоединился,
насколько позволяло мое душевное состояние, к молитвам священнослужителя,  а
по окончании мессы прошел вместе с ним в ризницу. Там мы слегка подкрепились
хлебом и молоком, а затем вернулись в дом г-на Сафрака.
     Придвинув кресло к камину,  над которым висело  распятие,  он предложил
мне  сесть  и, заняв место рядом со  мной, знаком попросил  меня начать  мой
рассказ. За окном падал снег. Я начал так:
     - Отец мой, десять лет прошло с тех пор, как я вышел из-под вашей опеки
и вступил в свет. Я сохранил в нем мою веру, но, увы, не мою чистоту.
     Нет  необходимости  рассказывать вам  о  том,  как  я  жил:  вам, моему
руководителю, моему единственному духовнику, это хорошо известно.
     Я спешу перейти к событию, которое перевернуло всю мою жизнь. В прошлом
году мои родители решили меня женить, и я охотно согласился на это. Девушка,
которую  мне  предназначали,  обладала всеми  достоинствами, которых  обычно
желают  родители. К тому же  она была красива,  она мне  нравилась, и вместо
брака по  расчету мне предстоял  брак по  склонности.  Мое предложение  было
принято. Состоялось  обручение. Счастье и покой моей  жизни были обеспечены,
но  внезапно  я  получил  письмо  от  Поля  д'Эрви, который,  вернувшись  из
Константинополя, сообщал мне о своем приезде и выражал  большое желание меня
увидеть.  Я поспешил к  нему и  рассказал о  своей предстоящей  женитьбе. Он
сердечно меня  поздравил. "Мой старый товарищ, - сказал он мне, -  я радуюсь
твоему счастью". Я сказал, что хотел бы иметь его своим шафером, и он охотно
согласился. Свадьба  была  назначена  на  пятнадцатое мая,  а  он должен был
вернуться на службу лишь в  начале июня.  "Значит, все в порядке, - сказал я
ему; - Ну а твои дела как?" - "О! Мои! - воскликнул он с улыбкой, выражавшей
одновременно  и радость  и печаль. -  Мои дела...  как все  изменилось...  Я
потерял голову... Одна  женщина... Ари,  я  либо  очень счастлив, либо очень
несчастен!  Как назвать счастье, купленное ценой  недостойного  поступка?  Я
предал,  я  поверг в  отчаяние  прекраснейшего  друга... я  похитил  там,  в
Константинополе, ее..." Г-н Сафрак перебил меня:
     -  Сын  мой,  не останавливайтесь  на  заблуждениях  других людей  и не
называйте имен.
     Я обещал повиноваться и продолжал:
     - Еще  не успел Поль договорить, как в  комнату вошла женщина. Это была
несомненно  она:  одетая  в  длинный голубой пеньюар,  она  чувствовала себя
совсем  непринужденно.  Я  выражу одним словом то  потрясающее  впечатление,
которое она  произвела на меня. Она  показалась  мне неестественной. Я знаю,
насколько  слово  это туманно и как плохо передает  оно мою мысль.  Но, быть
может, из моего  рассказа оно станет для вас яснее. Поистине, в выражении ее
золотистых глаз, изливавших порою снопы света,  в изгибе ее загадочного рта,
в оттенке ее кожи, одновременно смуглой и ослепительной, в движении линий ее
тела, угловатых и вместе с тем гармоничных, в воздушной легкости ее  походки
и даже в ее обнаженных руках, к которым, кажется, были прикреплены невидимые
крылья,  -  словом,  во  всем   ее  существе,  пламенном  и   струящемся,  я
почувствовал   что-то  глубоко  чуждое  человеческой  природе,  делавшее  ее
созданием и низшим, и в то же время высшим, чем женщина, сотворенная богом в
его  суровой  доброте  и  предназначенная быть  нашей подругой в  этой земле
изгнания. С той минуты, как я ее увидел, какое-то странное чувство вспыхнуло
во мне и заполнило всю мою  душу: я ощутил  бесконечное отвращение ко всему,
что не было этой женщиной.
     При  виде  ее Поль слегка  нахмурил брови, но  в ту  же минуту,  словно
одумавшись, попробовал улыбнуться:
     "Лейла,  я хочу тебе представить своего лучшего друга". Лейла ответила:
"Я знакома с г-ном Ари".
     Эти слова не могли не удивить  меня, ибо,  несомненно, мы с ней никогда
не   видели  друг  друга,  но  то,  как  они  были   произнесены,  было  еще
удивительнее. Если бы стекло могло мыслить, оно говорило бы именно так. "Мой
друг Ари, - произнес  Поль, - через  шесть недель  женится". При этих словах
Лейла взглянула на  меня, и  я прочел в ее золотистых глазах,  что этого  не
будет. Я  покинул их  чрезвычайно взволнованным, и мой друг  не  выказал  ни
малейшего  желания удержать  меня. Целый день я бесцельно бродил по  улицам,
ощущая в  сердце пустоту и  печаль. Вечером,  оказавшись  случайно  у  будки
цветочницы, я вспомнил  о своей невесте и зашел купить для нее веточку белых
лилий. Но едва  цветы  оказались в  моих руках, как чья-то маленькая женская
ручка вырвала их у меня, и я увидел удалявшуюся со смехом Лейлу.
     На ней  была короткая серая  юбка, такой  же  серый  жакет  и маленькая
круглая  шляпка. Этот  костюм парижанки,  отправившейся  в город  по  делам,
удивительно мало подходил  к сказочной красоте этого  существа и  казался на
ней  маскарадным нарядом. Но именно увидев  ее такою,  я  почувствовал,  что
полюбил ее неодолимой любовью. Мне захотелось ее догнать, но  она затерялась
среди прохожих и экипажей.
     С  этой минуты я больше не принадлежал себе. Несколько раз я  заходил к
Полю, но  Лейлы  там не  встречал. Он принимал  меня дружески, но  о ней  не
заговаривал.  Нам  нечего  было сказать  друг другу,  и я  уходил с грустным
лицом. Наконец однажды лакей объявил мне:
     "Господина  д'Эрви  нет  дома. -  И добавил: - Может быть,  вы  желаете
поговорить с  мадам?" Я ответил: "Да". О отец мой! Это слово, такое короткое
слово, - какие  кровавые слезы смогут когда-нибудь его искупить? Я  вошел. Я
застал ее  в гостиной; в золотисто-желтом платье  она полулежала  на диване,
поджав  под  себя ноги. Я увидел... Но нет,  я ничего уже  не  мог видеть. В
горле у меня сразу же пересохло, и я не в силах был заговорить.
     Запах  миро и восточных  ароматов,  исходивший  от нее, опьянял меня  и
будил во мне желания, как будто  мои  трепещущие ноздри внезапно ощутили все
благоухания таинственного Востока. Нет, конечно, передо мной была  не земная
женщина, ибо  ничего человеческого не ощущалось в  ее  существе, ее лицо  не
выражало  никаких чувств - ни  добрых, ни злых,  кроме одного  лишь  чувства
наслаждения, одновременно плотского и  небесного. Конечно, она  заметила мое
смущение, ибо спросила меня голосом более  чистым, чем  пение лесного ручья:
"Что с вами?" Я бросился к ее ногам и, заливаясь слезами, воскликнул: "Я вас
безумно люблю!.." Она раскрыла свои объятия и, устремив на меня взгляд своих
сладострастных и невинных глаз, промолвила: "Почему же вы не сказали мне  об
этом раньше, мой друг?"
     Час несказанного  блаженства!  Я  прижимал к  себе  Лейлу, которая  вся
отдалась моим объятиям. И мне казалось, что, унесясь с нею вдвоем в небо, мы
заполнили его целиком.  Я почувствовал себя равным богу, мне показалось, что
я заключил в своей груди всю красоту мира и всю гармонию природы - и звезды,
и цветы, и певучие леса, и  реки, и глубокие моря. Я  вложил бесконечность в
один поцелуй.
     При  этих  словах  г-н  Сафрак, уже  несколько минут  слушавший меня  с
большим  волнением,  встал,  повернулся спиной к камину  и,  приподняв  свою
сутану до колен, чтобы согреть ноги,  сказал мне с суровостью, граничившей с
презрением:
     -  Ты  жалкий  богохульник, который не  только  не отрекается  от своих
грехов, но и признается в них только из гордости и для самоуслаждения. Я  не
хочу больше тебя слушать.
     Я  залился слезами и  попросил  у  него  прощения.  Уверившись, что мое
раскаяние искренне,  он разрешил  мне продолжать  мои признания, с условием,
что я не буду ими упиваться.
     Я продолжал мой рассказ, решив сократить его насколько возможно:
     -  Отец  мой, я  покинул Лейлу, терзаемый  угрызениями совести.  Но  на
другой  же день  она  пришла ко мне, и  тут для меня началась  жизнь, полная
сладостных  мук. Я ревновал  к Полю, которого сам  же  обманывал,  и страдал
невыносимо.  Не  представляю   себе,   чтобы   существовала   страсть  более
унизительная,  чем  ревность,   страсть,  наполняющая  душу  более  гнусными
видениями. Лейла не старалась даже лгать, чтобы успокоить меня хоть немного.
Да и вообще ее поведение было непостижимо. Я помню о том, с кем говорю, и не
позволю себе оскорбить слух самого  почтенного  из священнослужителей. Скажу
только, что Лейла, казалось, была чужда той любви, которой она предоставляла
мне наслаждаться. Но она вливала во все мое существо яд сладострастия.
     Я не мог обходиться без нее и трепетал при мысли, что могу ее потерять.
Лейла была совершенно  лишена того, что  мы называем нравственным  чувством.
Однако не  следует  думать, что она бывала злой или жестокой.  Напротив, она
всегда  была очень нежной и ласковой. Она не была также лишена разума, но ее
разум был иной, чем наш. Она мало говорила  и отказывалась  отвечать на  все
вопросы, касавшиеся  ее прошлого. Она не знала ничего из того, что мы знаем.
Зато она знала многое такое, что нам неведомо.
     Выросшая на  Востоке,  Лейла помнила  множество индусских и  персидских
легенд, которые она пересказывала  певучим голосом и  с бесконечной грацией.
Когда  я слушал,  как она рассказывала о дивной заре мира, мне казалось, что
она была современницей юности Вселенной. Однажды я ей об этом сказал.
     Лейла  ответила  мне,  улыбаясь: "Я  стара,  это правда".  Г-н  Сафрак,
по-прежнему облокотясь о  камин,  уже некоторое время не сводил с меня глаз,
выражая своей позой живейшее внимание.
     - Продолжай, - сказал он.
     -  Много  раз, отец мой, я спрашивал Лейлу о  ее религии.  Она отвечала
мне,  что у нее нет никакой  и что она не нуждается в религии; что ее мать и
сестры  были дочерьми  божьими  и,  несмотря  на  это, не  соблюдали никаких
религиозных  предписаний. Она  носила на груди  медальон со  щепоткой глины,
которую, по ее словам, она свято хранила из любви к матери.
     Едва я произнес эти слова, как г-н  Сафрак вздрогнул, побледнел, быстро
шагнул ко мне и, схватив меня за руку, почти крикнул мне в ухо:
     - Она сказала правду!  Я знаю,  я теперь знаю,  кем было  это существо.
Ари,  твой инстинкт  не  обманул  тебя.  Это  не  была женщина. Прошу  тебя,
продолжай.
     - Отец мой, я почти  закончил.  Увы, из любви к  Лейле  я расторг  свое
обручение  и предал моего  лучшего друга.  Я оскорбил бога. Узнав об  измене
Лейлы, Поль от горя  чуть не лишился рассудка. Он  грозил убить  ее, но  она
кротко ему ответила: "Попытайся,  мой друг: я рада была  бы  умереть,  но не
могу".
     Шесть месяцев она была моей, потом, однажды утром, она мне сказала, что
решила  вернуться в Персию и  что  больше я  ее не  увижу. Я  плакал, рыдал,
повторяя:
     "Ты никогда меня не любила".  И она  отвечала мне с кротостью: "Да, это
правда,  мой  друг. Но сколько других женщин, любивших вас больше, чем я, не
могли дать вам того, что  вы получили от меня. Так будьте же мне благодарны.
Прощайте".  Два  дня  я  находился  между  отчаянием  и  состоянием  полного
безразличия. Затем, подумав о спасении души, я поспешил к вам, отец мой. Вот
я стою перед вами: очистите, возвысьте, укрепите мое сердце! Я все еще люблю
ее!
     Я умолк. Г-н Сафрак, опустив голову на ладонь, был погружен в раздумье.
Наконец он прервал молчание:
     - Сын мой,  все это подтверждает мое великое открытие. Вот когда должна
смириться гордыня нынешних скептиков. Выслушай  меня. Мы, как и первые люди,
живем  в  дни  чудес.  Слушай, слушай же!  У Адама,  как я тебе сказал, была
первая жена, о  которой  Библия умалчивает, но  о которой говорит Талмуд. Ее
звали Лилит.  Созданная не  из ребра  его, но из  той  же  глины, из которой
возник он сам,  она не была плотью от плоти его. Она  захотела разлучиться с
ним. Он жил еще в невинности, когда она покинула его и  ушла  в те края, где
много лет спустя поселились персы,  а  в те  времена их населяли преадамиты,
более светлые разумом и более прекрасные, чем люди.
     Таким образом, она  не  была причастна к  поступку нашего праотца  и не
была  запятнана  первородным  грехом.  Поэтому  ее  не  коснулось проклятье,
поразившее Еву  и  ее потомство. Она свободна от  скорби и смерти.  Лишенная
души, которая нуждалась бы в спасении, она неспособна ни к добродетели, ни к
пороку. Что бы она ни делала, она не творит ни добра, ни зла.
     Ее дочери, происшедшие от таинственного союза, бессмертны, как  и  она,
и,  подобно ей, свободны  в  своих поступках  и мыслях, ибо  они не могут ни
возвыситься, ни унизиться  перед  лицом  бога. Да, мой  сын, я  вижу ясно по
некоторым признакам:  создание, заставившее тебя пасть, эта  Лейла - одна из
дочерей Лилит. Молись, завтра я приму твою исповедь.
     Он с минуту  подумал, затем, достав из  кармана какой-то листок бумаги,
снова заговорил:
     -  Поздно  вечером,  после  того  как я  пожелал  тебе спокойной  ночи,
почтальон, которого задержал глубокий снег, доставил  прискорбное  для  меня
письмо. Наш  первый викарий мне  пишет, что книга моя опечалила монсеньора и
омрачила ему радость предстоящей поездки в Кармел. Это  сочинение, добавляет
он,  полно  легкомысленных  утверждений  и  взглядов, давно  уже  осужденных
учеными-богословами.  Его  высокопреосвященство  не  может  выразить  своего
одобрения столь зловредным измышлениям. Вот что мне написали. Но  я расскажу
о случае с тобой монсеньору. Это докажет его высокопреосвященству, что Лилит
существует и что это не мои пустые фантазии.
     Я попросил г-на Сафрака выслушать то, что я имею еще ему сообщить.
     - Отец  мой, Лейла,  покидая меня,  оставила  мне кипарисовый  лист, на
котором  каким-то   острым  инструментом   выгравированы   буквы,  для  меня
непонятные. Вот этот листок, похожий на амулет.
     Г-н  Сафрак  взял  тонкий  листок,  который я  ему  протянул,  долго  и
внимательно рассматривал его и затем сказал:
     - Это написано на классическом персидском языке древнейших времен и без
труда может быть переведено следующим образом:
     Молитва Лейлы, дочери Лилит.
     Боже мой, даруй мне смерть, чтобы я могла насладиться жизнью. Боже мой,
даруй мне раскаяние, чтобы я  могла  познать радость. Боже  мой, сделай меня
подобной дочерям Евы!


     Посвящается Ари Ренану.

     Лета Ацилия жила в Массилии  9  в царствование  императора Тиберия. Уже
несколько лет  она была замужем за неким римским всадником по имени Гельвий,
но еще не имела детей и страстно желала  стать матерью.  Однажды, подходя  к
храму,  куда  она  шла  помолиться  богам,  она  увидела под  портиком толпу
полуголых людей,  исхудалых, изъеденных проказой и язвами.  В испуге женщина
остановилась  на  первой  же  ступени.  Лета  была  милосердна.  Она  жалела
бедняков,  но  боялась их. К  тому же она ни разу  еще  не  встречала  таких
страшных   нищих,  как  те,  что  толпились   сейчас  перед  ней:   озябшие,
истомленные,  уронив пустые сумы на землю, они едва держались на ногах. Лета
побледнела и прижала руку к сердцу. Она чувствовала, что у нее подкашиваются
ноги, что у нее нет  сил  ни шагнуть  вперед, ни  бежать  обратно, но тут из
толпы нищих вышла женщина ослепительной красоты и приблизилась к ней.
     -  Не  бойся,  женщина,  - сказала  незнакомка торжественным  и  мягким
голосом. - Перед тобой не злодеи.  Не обман, не обиду несут они  с собой, но
истину и любовь. Мы пришли из земли Иудейской, где сын божий умер и воскрес.
Когда  он  воссел одесную отца, уверовавшие  в него претерпели великие муки.
Народ  побил Стефана  камнями 10. Нас же священники погрузили на корабль без
ветрил  и  руля и  пустили на волю  волн морских, чтоб мы в них  погибли. Но
господь,  возлюбивший нас  во время земной своей жизни, благополучно  привел
судно к  пристани  этого  города.  Увы! Массалиоты  скупы,  жестокосердны  и
поклоняются идолам. Им  не  жаль  учеников Иисусовых,  умирающих с голоду  и
холоду.  И если бы мы не нашли  убежища под сводами этого храма, который они
почитают священным, они уже ввергли  бы нас в  мрачные темницы.  А между тем
надо  было бы радоваться нашему приходу, раз  мы несем  с собой благую весть
11.
     Сказав  так,  чужестранка протянула  руку и,  указывая  по  очереди  на
каждого из своих спутников, сказала:
     -  Этот  старец,  который  обращает к тебе, женщина, свой просветленный
взор,  -  Седон, слепой от рождения,  исцеленный учителем.  Ныне Седон видит
одинаково  ясно  и зримое и незримое. Тот,  другой старец,  борода  которого
бела,  как снег горных  высот, - Максимен. Вот тот человек, еще  молодой, но
уже  такой  усталый на вид, - мой  брат. Он  владел  великими богатствами  в
Иерусалиме.  Рядом  с ним - Марфа, моя сестра,  и Мантилла, верная служанка,
которая в прошлые счастливые дни собирала маслины на холмах Вифании.
     - А тебя, -  спросила  Лета Ацилия, - тебя, чей голос так нежен, а лицо
так прекрасно, как зовут тебя?
     - Меня зовут Марией Магдалиной  12. По золотому шитью на твоем платье и
по  невинной гордости  твоего взора  я  догадалась,  что  ты жена одного  из
виднейших  горожан. Вот я и прибегаю к тебе, чтобы ты смягчила сердце твоего
мужа  и склонила его  оказать  милость  ученикам Иисуса  Христа. Скажи  ему,
человеку богатому:
     "Господин, они наги - оденем их, они голодны и мучимы жаждой - дадим им
хлеба и вина, и бог воздаст нам в царствии своем за все то, что было взято у
нас во имя его".
     Лета ответила:
     -  Мария, я сделаю так, как ты говоришь. Моего мужа зовут  Гельвием, он
всадник и один из самых богатых жителей города.  Никогда еще не  приходилось
мне долго  просить его о чем-нибудь,  потому что  он любит меня. Теперь твои
спутники, о Мария,  уже не страшат меня, я не побоюсь пройти среди них, хотя
язвы  разъедают  их тело, и пойду в храм молить бессмертных  богов, чтоб они
исполнили то, о чем я прошу. Увы! До сего дня они отказывали мне в этом.
     Мария, простерши обе руки, преградила ей дорогу.
     - Стой, женщина! - воскликнула она.- Не поклоняйся ложным богам. Не жди
от  каменных истуканов слов надежды и жизни! Есть только один бог, и бог это
стал человеком, и я отерла ноги ему своими волосами.
     При этих  словах  глаза  ее, чернее неба в грозу,  сверкнули молниями и
слезами. И Лета Ацилия в глубине своего сердца подумала:  "Я благочестива, я
неуклонно выполняю все  предписанные религией обряды, а эта женщина охвачена
каким-то необъяснимым чувством божественной любви".
     Магдалина же продолжала вдохновенно:
     - Он был бог неба и земли  и говорил притчами, сидя  на скамье у  двери
дома,  в  тени старой  смоковницы. Он  был молод  и прекрасен; он хотел быть
любимым. Когда он приходил  на вечерю в дом к моей сестре,  я садилась у его
ног,  и слова  лились из  его уст, как воды потока. И когда сестра, сетуя на
мою  праздность,  восклицала:  "Учитель, скажи  ей, чтобы  она  помогла  мне
приготовить  трапезу", он кроткой улыбкой  оправдывал меня,  не гнал  от ног
своих  и  говорил, что  я избрала благую  часть.  Его можно  было принять за
молодого пастуха, пришедшего с гор, но глаза его горели огнем, подобным тому
огню,  что  исходил  от чела Моисея.  Кротость его напоминала тишину ночи, а
гнев был страшнее грозы. Он любил смиренных и малых. Дети выбегали на дорогу
навстречу ему и хватали край его одежды. Он был  богом  Авраама и Иакова 13.
Теми  самыми  руками,  что  сотворили  солнце  и  звезды,  он  гладил  щечки
новорожденных  младенцев, которых радостные  матери протягивали ему, стоя на
пороге своих хижин.  Он сам был прост,  как дитя, и он воскрешал мертвых. Ты
видишь здесь среди нас моего  брата, которого он вызвал из гроба. Взгляни, о
женщина,- на челе Лазаря еще лежит мертвенная бледность, а в глазах его ужас
человека, видевшего загробный мир.
     Но Лета Ацилия уже не слушала ее.
     Она обратила к иудейке свой спокойный взор и бездумное чело.
     -  Мария, - сказала  она, -  я женщина благочестивая, преданная религии
моих отцов. Нечестие вредно для  нас, женщин. И не подобает супруге римского
всадника обращаться к  новым богам. Однако  я  признаю,  что на Востоке есть
милостивые боги. Твой бог, Мария, кажется мне, из их числа. Ты сказала,  что
он любил  детей и целовал младенцев на руках у  их  молодых матерей. Я вижу,
что  он  бог благожелательный к  женщинам,  и  жалею, что  он не в  почете у
знатных  должностных лиц, иначе я  бы охотно  принесла ему в  жертву медовые
лепешки. Но послушай, Мария-иудейка, обратись к нему ты, ибо он  любит тебя,
и попроси за меня о том,  о чем я не смею  просить  и в чем отказали мне мои
богини.
     Лета Ацилия произнесла эти слова нерешительным  голосом. Она замолкла и
покраснела.
     -  Что  же  это такое, -  спросила  с  живостью  Магдалина,  -  и  чего
недостает, женщина, твоей смятенной душе?
     Немного успокоившись, Лета Ацилия ответила:
     -  Мария, ты женщина,  и,  хотя  я не  знаю  тебя, мне кажется, я  могу
доверить тебе мою женскую тайну. Я  замужем уже шесть лет, и  у меня все еще
нет ребенка, и это великое горе. Мне нужен ребенок, чтоб любить  его. Я ношу
в сердце любовь  к маленькому существу, которого жду и, может быть,  никогда
не дождусь.  Я  задыхаюсь от  этой любви. Если твой  бог,  Мария,  по твоему
предстательству исполнит то, в чем мои богини мне отказали, я поверю, что он
добрый бог, и полюблю его, а  тогда его полюбят и мои подруги, такие же, как
я, молодые, богатые и принадлежащие к знатнейшим семействам в городе.
     Магдалина ответила строго:
     -  Дочь  римлян,  когда  ты  получишь то,  о чем  просишь,  не позабудь
обещание, данное мне, рабе Иисусовой.
     - Не  позабуду, - ответила массалиотка.  -  А пока возьми этот кошелек,
Мария,  и  раздай  серебро,  которое  в нем, твоим спутникам. Прощай,  я иду
домой. Я распоряжусь, чтоб тебе и  твоим спутникам принесли корзины с хлебом
и мясом. Скажи брату, сестре и  друзьям  твоим,  что они могут, не опасаясь,
покинуть приют, в котором укрылись, и перебраться  куда-нибудь  в предместье
на постоялый двор. Гельвий пользуется властью в городе и  не допустит,  чтоб
их  притесняли.  Да  хранят  тебя  боги, Магдалина! Когда ты захочешь  вновь
повидать меня, спроси любого прохожего, где живет Лета Ацилия, каждый укажет
тебе мой дом.

     И вот полгода спустя Лета Ацилия возлежала на пурпурном  ложе  во дворе
своего дома и мурлыкала  детскую песенку, которую когда-то певала ей мать. В
бассейне,  откуда выглядывали  мраморные  тритоны,  весело  журчала вода,  и
теплый ветерок  ласково  играл с  шепчущей  листвою старой  чинары. Усталая,
томная и  счастливая,  тяжелая, как  пчела,  вылетевшая из  цветущего  сада,
молодая женщина сложила руки на  своем округлившемся стане и, прервав песню,
обвела взглядом все окружающее и вздохнула  от счастья  и гордости. У ее ног
черные,  желтые  и белые  невольницы  усердно  работали  иглой,  челноком  и
веретеном, готовя  приданое для  ожидаемого младенца.  Лета,  протянув руку,
взяла крохотный чепчик, который, смеясь, подала ей черная старая невольница.
Лета  надела  чепчик на  свой  сжатый  кулачок и тоже рассмеялась.  Это  был
расшитый золотом, серебром и жемчугом маленький пурпурный чепчик, роскошный,
как сон бедной африканки.
     Тут во внутренний двор вошла неизвестная женщина. На ней была одежда из
цельного  куска  ткани,  цветом  своим напоминавшая  дорожную пыль.  Длинные
волосы  ее были  посыпаны пеплом, но лицо, обожженное слезами, все еще сияло
гордостью и красотой.
     Рабыни, приняв незнакомку за  нищую,  поднялись,  чтобы прогнать ее, но
Лета Ацилия, узнав пришедшую с первого же взгляда, поспешила к ней навстречу
и воскликнула:
     - Мария, Мария, воистину ты избранница божия.  Тот,  кого  ты любила на
земле,  услышал  тебя  на  небесах  и  исполнил  то,  о  чем  я  просила  по
предстательству твоему. Вот смотри, - добавила она.
     И она показала Марии чепчик, который держала еще в руке.
     - Как я счастлива и как благодарна тебе!
     -  Я  знала,  что будет так, - ответила  Мария  Магдалина,  - я  пришла
наставить тебя, Лета Ацилия, в истине Христова учения!
     Тогда  Лета  Ацилия отослала невольниц  и  предложила  иудейке сесть  в
кресло  из  слоновой  кости,  подушки  которого  были  расшиты  золотом.  Но
Магдалина  с презрением отвергла кресло и села, поджав ноги, прямо на землю,
под высокой чинарой, ветви которой тихо роптали при дуновении ветерка.
     -  Дочь  язычников, -  сказала  Магдалина,  -  ты не презрела  учеников
господних.  Они жаждали - и ты напоила  их, они голодали - и ты насытила их.
Потому-то я  хочу, чтоб ты  узнала Иисуса, как  я его знаю, и возлюбила его,
как я его люблю. Я была грешницей, когда впервые увидела его, прекраснейшего
из сынов человеческих.
     И  она  рассказала,  как  бросилась  к  ногам  Иисуса  в   доме  Симона
Прокаженного  и как  вылила  на  стопы  обожаемого  учителя  весь  нард  14,
содержавшийся  в алебастровом  сосуде. И потом  она передала слова  кроткого
учителя, произнесенные им тогда в ответ на ропот его грубых учеников.
     "Что смущаете вы эту женщину? - сказал он.- Она доброе дело сделала для
меня, ибо  нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда имеете. Она заранее
умастила тело мое и  приготовила меня к погребению.  Истинно говорю вам, где
ни будет проповедано Евангелие сие, в  целом мире сказано  будет  о том, что
она сделала, и за это ее восхвалят" 15.
     Потом  Магдалина  рассказала,  как  Иисус  изгнал из  нее  семь  бесов,
которыми она была одержима, и прибавила:
     -  С тех пор,  упоенная, сжигаемая радостями веры и любви, я жила подле
учителя, как в новом раю.
     Она  говорила о полевых лилиях, которыми  они вместе  любовались,  и  о
бесконечном единственном счастье - о счастье верить.
     Потом она рассказала, как он был предан  и  распят ради спасения своего
народа. Она вспомнила непередаваемые словами страсти господни, его положение
во гроб и воскресение.
     - Я  первая  увидела его! - воскликнула она.- Я  застала двух ангелов в
белых одеждах,  одного  в  изголовье,  другого  в  ногах  16, там,  где было
положено тело Иисуса. И они сказали мне: "Женщина, о чем ты  плачешь?"  - "Я
плачу потому, что они взяли господа моего, и я не знаю, где положили его". О
радость! Иисус шел  ко мне, и  я подумала сперва,  что это  садовник,  но он
позвал меня: "Мария", и я узнала его по голосу. Я воскликнула:  "Учитель!" -
и протянула руки, но он ответил мне кротко: "Не прикасайся ко мне, ибо я еще
не взошел к отцу моему!"
     Пока Лета Ацилия внимала  рассказу Марии Магдалины, радость  и душевный
покой ее  мало-помалу  исчезали.  Оглядываясь на  себя, на свою  жизнь,  она
находила ее такой однообразной по сравнению  с жизнью этой  женщины, которая
любила  бога.   Для  нее,  молодой   и   благочестивой  патрицианки,  самыми
примечательными  были  те  дни,  когда она угощалась лакомствами  вместе  со
своими подругами. Игры в цирке, любовь Гельвия,  рукоделие тоже заполняли ее
существование. Но  что  все это  в сравнении  с  теми  воспоминаниями, коими
Магдалина разжигала  свои чувства и душу? Она ощутила  вдруг, как  ее сердце
переполнилось  горькой  ревностью  и  смутными сожалениями.  Она  завидовала
божественным  похождениям  и  даже  неизъяснимым  страданиям  этой  иудейки,
знойная красота которой еще сияла под пеплом покаяния.
     - Ступай  прочь, иудейка, -  крикнула она, стараясь  удержать кулачками
выступившие  на глазах слезы. - Ступай прочь! Я не  знала, что на свете есть
иное  счастье,  чем то, которым наслаждалась я. Я не знала иной любви, кроме
любви моего дорогого Гельвия, и иной святой радости, кроме  служения богиням
по примеру моей матери  и  бабки. О, все было так просто!  Злая женщина,  ты
хотела  вселить в меня отвращение к хорошей  жизни, которую я  веду. Но тебе
это  не  удалось...  Зачем ты  рассказываешь  мне о твоей любви  к какому-то
видимому  богу?  Зачем  хвастаешься  передо  мной,  что  видела  воскресшего
Учителя, раз  я  его  не  увижу? Ты  надеялась испортить  мне  даже  радость
материнства! Это гадко! Не хочу я знать твоего  бога! Ты его слишком любила;
чтоб  угодить  ему,  нужно  пасть  к  его  ногам,  разметав  волосы.  Это не
приличествует жене всадника. Гельвий прогневался бы,  если  бы я  стала  так
поклоняться  богу. Не надо мне  веры, которая портит прическу. Нет, я  ни за
что не  расскажу о твоем Христе ребенку, которого ношу под сердцем. Если это
маленькое создание будет девочкой, я научу ее любить наших глиняных богинь с
пальчик величиной, и  она без страха  будет в них  играть.  Вот  какие божки
нужны  матерям  и  детям.   Какая   дерзость  хвастаться   твоими  любовными
приключениями и приглашать меня принять в них участие! Разве  может твой бог
стать моим богом?  Я не вела жизни  блудницы. Не была одержима семью бесами,
не шаталась по дорогам, я женщина уважаемая,- ступай прочь...
     Магдалина,  убедившись,  что  обращение  неверных  -  не  ее призвание,
удалилась  в  дикую  пещеру,  названную  впоследствии Святой.  Агиографы  17
единогласно  утверждают,  что  Лета Ацилия  обратилась в  христианскую  веру
только много лет спустя после той беседы, которую я точно передал.

     Заметки по поводу толкования одного места Св. писания
     Некоторые  читатели  упрекают  меня,  что  я  ошибся, назвав  Марию  из
Вифании, сестру Марфы,- Марией Магдалиной.  Прежде всего должен согласиться,
что Евангелие, по-видимому,  считает  Марию, пролившую  благовония  на  ноги
Иисуса, и Марию, которой Учитель  сказал:  "Noli me tangere" ("Не прикасайся
ко мне" (латинский)) - двумя разными женщинами. Здесь я признаю правоту тех,
кто сделал мне честь, указав на мою  ошибку. В их числе была и некая княгиня
православного вероисповедания.  Это меня не  удивляет. Греки во все  времена
различали двух  Марий. Между тем западная церковь рассматривала этот  вопрос
иначе. Она, наоборот, очень рано начала отождествлять Марию - сестру Марфы -
с  Марией-блудницей.  Это  не  согласовано  с  евангельскими   текстами,  но
трудности,  возникающие  при  чтении текстов, смущают обычно только  ученых.
Народная поэзия более гибка, чем наука; она не останавливается ни перед чем,
умеет обходить  препятствия,  на  которые  наталкивается критическая  мысль.
Благодаря  такому счастливому свойству народная фантазия слила воедино обеих
Марий и создала чудесный образ Магдалины. Легенда освятила  его, а я в своем
коротеньком рассказе вдохновился легендой  и считаю, что абсолютно прав.  Но
это не все. Я могу еще сослаться на авторитет ученых. Не хвастая, скажу, что
на моей стороне Сорбонна. 1 декабря 1521 года  она заявила, что существовала
только одна Мария.

     Прокуратор Иудеи
     Элий   Ламия,   уроженец   Италии,  отпрыск  прославленного  семейства,
отправился в Афины изучать философию в том возрасте, когда юные патриции еще
носят претексту 18. Вернувшись в Рим, Ламия  поселился на Эсквилинском холме
и, окружив себя такими же, как он  сам, молодыми распутниками, предался всем
наслаждениям жизни. Уличенный в преступной связи с Лепидой, супругой бывшего
консула Сульпиция Квирина, он был изгнан цезарем Тиберием из Рима.
     Элию  Ламии  шел тогда  двадцать  четвертый  год.  За восемнадцать  лет
изгнания он изъездил Сирию, Палестину, Каппадокию, Армению и подолгу живал в
Антиохии, Кесарии,  Иерусалиме. Когда после смерти Тиберия  императором стал
Кай,  Ламии  было  разрешено  вернуться  в  Вечный  город. Ему даже  удалось
получить назад часть своего имущества. Превратности судьбы умудрили его.
     Он чуждался женщин легкого поведения, не искал почета,  не  стремился к
высоким  должностям  и  уединенно  жил  в своем  доме на Эсквилине, прилежно
описывая  все  примечательное,  что  ему удалось повидать во  время  дальних
странствий; так он, по собственным его словам, украшал свое настоящее бедами
прошедшего.  Погруженный в эти  мирные занятия и  усердное  изучение  трудов
Эпикура, Ламия с некоторым удивлением и легкой грустью обнаружил, что к нему
приблизилась старость.  На  шестьдесят  втором году  жизни,  страдая  весьма
мучительным ревматизмом, он отправился на воды  в Байи. Это побережье, милое
некогда морским ласточкам, в ту пору, о которой идет речь, привлекало к себе
богатых и падких до развлечений  римлян. Никого не зная  в их  блистательной
толпе, Ламия первую неделю прожил в полном одиночестве. Однажды после обеда,
почувствовав прилив бодрости, он решил побродить по холмам, вздымающимся над
морем и, подобно вакханкам, увитым виноградными лозами.
     Достигнув  вершины  какого-то холма, он  сел  на  обочине тропинки  под
терпентиновым  деревом и погрузился в созерцание прекрасного пейзажа. Слева,
до   самых   кумских   развалин,   простирались  свинцово-серые   бесплодные
Флегрейские  поля.  Справа  Мизенский  мыс,  как  острая  шпора, вонзался  в
Тирренское  море.  Внизу,  несколько  к  западу,   следуя   изящному  изгибу
побережья,  раскинулись  богатые  Байи - украшенные  статуями  виллы,  сады,
портики,  мраморные  террасы,  спускающиеся  к синим  волнам, где  резвились
дельфины. Прямо перед Ламией, по ту  сторону залива, золотилась  в лучах уже
заходящего солнца  Кампанья,  сверкали  храмы, над  которыми высились  лавры
Паузилиппона 19, а на самом горизонте ласкал взоры Везувий.
     Ламия вынул из складок тоги свиток  и, растянувшись на  земле, собрался
приступить  к чтению  "Трактата о природе" 20, но, услышав окрики  одного из
рабов,  тащивших  в  гору  носилки, принужден  был встать  и сойти с  узкой,
обсаженной  виноградом  тропы.  Занавеси  были  отдернуты,  и  Ламия  увидел
откинувшегося на  подушки  тучного  старца,  который, подперев голову рукой,
сумрачно  и  надменно  смотрел вдаль. Его  орлиный  нос  загибался  к губам,
подбородок и мощные челюсти резко выдавались вперед.
     Этот  человек сразу же показался Ламии  знакомым. Он секунду колебался,
стараясь вспомнить его имя, потом внезапно бросился к носилкам.
     -  Понтий Пилат!  - радостно и удивленно воскликнул  он. - Хвала богам,
мне вновь довелось увидеть тебя!
     Старик, знаком остановив  рабов, внимательно посмотрел  на  незнакомца,
приветствовавшего его.
     - Понтий, гостеприимный мой хозяин! -  продолжал тот. - За двадцать лет
волосы мои так поседели, а щеки ввалились,  что ты больше не  узнаешь своего
Элия Ламию.
     Услышав  это   имя,  Понтий  Пилат  с  поспешностью,   допускаемой  его
старческими немощами и  грузным  телосложением,  сошел с  носилок  и  дважды
облобызал Элия Ламию.
     -  Я  от всего  сердца рад нашей встрече, Ламия, - сказал он. -Увы!  Ты
напоминаешь  мне те давние  дни, когда я  был прокуратором Иудеи в провинции
Сирии.  Тридцать лет прошло с тех пор, как я впервые увидел тебя. Это было в
Кесарии,  куда ты  приехал,  пытаясь  развеять тоску изгнания.  Мне  удалось
немного  смягчить  ее,  и  ты  из дружеских  чувств  последовал  за  мной  в
Иерусалим,  где  иудеи  наполнили  мое сердце  горечью и отвращением.  Более
десяти  лет  ты  был  моим  гостем  и  другом; наши  беседы о Вечном  городе
скрашивали тебе - твое несчастье, мне - мое высокое положение.
     Ламия снова обнял его:
     -  Ты  не все сказал, Понтий.  Ты умолчал  о  том, что употребил  в мою
пользу свое  влияние на Ирода Антипу и вдобавок великодушно  открыл мне свой
кошелек.
     - Об этом не стоит говорить, - ответил Понтий, - ибо, вернувшись в Рим,
ты  немедленно отослал  мне  с  вольноотпущенником  такую  сумму,  которая с
избытком покрыла все, что ты у меня взял.
     - Я  считаю, Понтий, что никакие деньги не могут покрыть мой долг тебе.
Но скажи мне,  исполнились ли, по милости богов, твои желания? Наслаждаешься
ли  ты  столь заслуженным тобою счастьем?  Поведан мне о  своем семействе, о
здоровье и судьбе.
     - Я удалился на покой в Сицилию, выращиваю там на своих  землях пшеницу
и продаю ее. Моя старшая дочь, моя дорогая Понтия, овдовела и, поселившись у
меня, ведет все хозяйство. Благодарение богам, разум мой  не угас, память не
ослабела.  Но старость  всегда приходит в сопровождении  множества невзгод и
болезней. Меня жестоко терзает подагра, и ты встретил меня здесь потому, что
я  приехал  искать  в  этих  местах  исцеления  своего  недуга.  Раскаленные
Флегрейские поля,  где  по ночам из земли вырывается пламя,  источают жгучие
серные  пары, которые будто бы  утоляют  боли  в  суставах и  возвращают  им
гибкость. Так, по крайней мере, утверждают врачи.
     - Да помогут  тебе боги убедиться в этом на собственном опыте,  Понтий!
Но, несмотря на подагру и ее ядовитое жало, ты выглядишь моим сверстником, а
ведь ты на десять лет старше  меня. Даже в лучшие свои годы  я  не  был  так
бодр,  как ты  сейчас, и я счастлив,  видя тебя в таком  цветущем состоянии.
Объясни  же  мне,  дорогой  друг,  почему  ты  преждевременно  отказался  от
общественных  должностей? Почему,  по  окончании  срока твоего  правления  в
Иудее,  ты поселился  на  сицилийских  землях  и  обрек  себя  добровольному
изгнанию? Расскажи мне, какие события произошли в твоей жизни с тех пор, как
я перестал  быть их свидетелем.  Когда я  уехал  в  Каппадокию, где надеялся
поправить свои  дела,  занявшись  разведением лошадей  и мулов,  ты  как раз
готовился  подавить  восстание самаритян. С того времени я  больше  тебя  не
видел. Удалось  ли тебе  их усмирить? Расскажи  мне,  поделись со мной. Меня
интересует все, что касается тебя.
     Понтий печально покачал головой:
     -  Побуждаемый заботой об общем благе и чувством долга, я исполнял свои
обязанности не  только  с рвением, но и  с любовью.  И все же меня неустанно
преследовала ненависть.  Интриги и  клевета  надломили  мою жизнь, когда она
была в полном соку, и не дали  созреть принесенным ею плодам. Ты спрашиваешь
меня о  восстании самаритян.  Сядем сюда на пригорок. Я буду  немногословен.
Эти события я помню так отчетливо, словно они случились вчера.
     Некий  плебей, наделенный даром красноречия (а таких в  Сирии  немало),
уговорил самаритян собраться с оружием  в руках  на горе Гаризим, почитаемой
жителями этой страны,  предварительно пообещав им показать священные сосуды,
которые  иудейский  герой,  вернее - полубог,  Моисей спрятал там  в древние
времена  Эвандра 21 и нашего праотца Энея  22.  Подстрекаемые его обещанием,
самаритяне взбунтовались.  Но мне заранее донесли обо всем и я отдал  приказ
отрядам пехоты занять гору, а всадникам - охранять подступы к ней.
     Эти  меры предосторожности  оказались  своевременными.  Бунтовщики  уже
осадили  городок  Тирахабу  у подножия горы  Гаризим. Я легко рассеял  их  и
подавил восстание в самом зародыше. Потом,  дабы не проливая крови введенных
в  обман,  вместе  с тем  проучить мятежников, я приказал  казнить  главарей
заговора. Но,  Ламия, тебе хорошо  известно,  в каком подчинении держал меня
проконсул Вителлий, который,  управляя Сирией  не для блага Рима, а во  вред
Риму,  считал, что  тетрархи могут  хозяйничать в  римской  провинции, как в
собственном поместье.  Вожди самаритян, припав к его стопам, излили ему свою
ненависть  ко мне. По  их словам, у них  и в помыслах не  было нарушить долг
верности цезарю. Это я был повинен  во всем, и  Тирахабу они окружили только
для того, чтобы  воспротивиться моей жестокости. Вителлий внял их жалобам и,
поручив  дела  Иудеи  своему другу Марцеллу,  приказал  мне  ехать в  Рим  и
представить оправдания императору. Снедаемый горем и обидой, я отплыл в Рим.
Когда я достиг  берегов Италии, Тиберий, утомленный  бременем лет  и власти,
умер на Мизенском мысе,  чей длинный рог, окутанный вечерней дымкой, виден с
этого холма. Я искал правосудия у Кая, его преемника, наделенного живым умом
и  тонко разбиравшегося в  сирийских делах. Но,  Ламия, подивись упорству, с
которым судьба стремилась меня погубить.  Кай в  то время был  неразлучен  с
иудеем  Агриппой, другом  своего детства, человеком, которым он дорожил, как
зеницей ока.  Агриппа  же  покровительствовал Вителлию, потому что  Вителлий
враждовал с  ненавистным  Агриппе  Иродом  Антипой.  Император  внял наветам
своего  дражайшего  азиата  и не  пожелал даже выслушать  меня. Пришлось мне
примириться  с  незаслуженной  немилостью.  Подавив  рыдания,   я  удалился,
исполненный горечи, в свое сицилийское поместье, где умер бы от скорби, если
бы моя кроткая Понтия не  поспешила туда,  чтобы утешить  своего отца. Я сею
пшеницу и снимаю самые обильные во всей провинции урожаи. Моя жизнь близится
к концу. Пусть же потомки рассудят нас с Вителлием.
     - Понтий, -  ответил Ламия, - я убежден, что по отношению к самаритянам
ты действовал  со свойственной тебе прямотой и единственно в интересах Рима.
Но  не поддался  ли  ты и  в этом случае одному из тех порывов необузданного
гнева, которым ты никогда не мог противостоять? Хотя  я моложе тебя и, стало
быть, моя кровь была тогда горячее твоей, однако ты, конечно, помнишь, что я
не раз советовал тебе проявлять к иудеям милосердие и кротость.
     - Кротость по отношению к иудеям! - воскликнул Понтий Пилат. - Плохо же
ты знаешь этих  врагов рода человеческого,  хотя  и прожил  немало  лет в их
стране.  Высокомерные  и  раболепные, сочетающие  отвратительную  трусость с
тупым  упрямством,  они  одинаково  недостойны  как ненависти, так  и любви.
Ламия, мой ум сформировался под влиянием принципов божественного Августа.  В
ту  пору,  когда я был назначен прокуратором Иудеи, величие  Римской империи
уже  умиротворило народы. Времена наших гражданских  распрей были  позади, и
проконсулы  уже не смели грабить провинции во имя личной выгоды. Я знал свой
долг. Мною руководила одна лишь мудрая умеренность. Беру богов  в свидетели:
упорствовал я лишь в  кротости. Но что  получил я  в награду за  свои благие
намерения?  Ламия,  ты видел  меня, когда  в самом  начале  моего  правления
разразился  первый  бунт.  Ты,  несомненно,  хорошо  помнишь  все, что тогда
произошло.  Гарнизон  Кесарии  готовился расположиться на  зимние квартиры в
Иерусалиме.  Знамена легионеров  были  украшены  изображениями  цезаря.  Это
зрелище оскорбило жителей Иерусалима, не признававших божественности цезаря,
хотя раз  уже нельзя не  повиноваться, то не  почетнее ли повиноваться богу,
чем человеку? В мое судилище пришли священники и с надменным смирением стали
просить о том, чтобы  я повелел  вынести  знамена за пределы святого города.
Движимый уважением к божественной особе цезаря и к величию империи, я отверг
прошение. Тогда чернь, присоединившись к священникам, собралась у претория и
начала оглашать воздух  угрожающими  выкриками. Я  приказал воинам составить
копья  пирамидой  возле  башни  Антония,  вооружиться,  наподобие  ликторов,
связками прутьев и  секирами  и разогнать наглый сброд.  Но иудеи продолжали
взывать  ко мне, невзирая  на свистящие  лозы, а  самые упрямые  ложились на
землю  и, обнажив грудь, умирали под розгами. Ты был  тогда свидетелем моего
унижения, Ламия.  По распоряжению  Вителлия я должен был  отправить  знамена
назад в  Кесарию.  Что  говорить,  я  не  заслужил  такого  позора.  Клянусь
бессмертными богами,  за все время  моего  правления я  ни разу  не  нарушил
закона и справедливости. Теперь я состарился. Моих врагов и  хулителей нет в
живых. Я умру неотомщенным. Кто обелит мое имя? Он застонал и умолк.
     -  Мудрость  повелевает  нам не  страшиться  туманного  грядущего  и не
возлагать на него никаких  надежд, - ответил Ламия. -Какое нам дело до того,
что подумают о нас люди? Кого, кроме  самих себя, можем мы  взять в судьи  и
свидетели  своих деяний?  Почерпни  же спокойствие  в  сознании  собственной
добродетели, Понтий Пилат. Удовольствуйся тем, что ты  сам себя  уважаешь  и
что тебя уважают твои друзья. К  тому же нельзя управлять народами с помощью
одной лишь кротости. У человеколюбия, проповедуемого философией, мало общего
с деятельностью государственных мужей.
     - Отложим этот разговор,- сказал Понтий. - Серные испарения, источаемые
Флегрейскими  полями,  обладают большей силой,  когда  вырываются  из земли,
нагретой  лучами солнца. Мне надлежит поторопиться. Прощай. Но  раз  уж  мне
посчастливилось встретить здесь друга,  я  хочу воспользоваться этой удачей.
Элий  Ламия,  окажи  мне  честь и отужинай со мной завтра. Мой дом  стоит  у
самого  моря,  на  окраине  города  со  стороны Мизенского  мыса.  Ты  легко
распознаешь  его  по  портику,  над  которым   живописец  изобразил   Орфея,
укрощающего львов и тигров звуками лиры.
     - До  завтра, Ламия,  - повторил он,  всходя  на  носилки.  - Завтра мы
вернемся к разговору об Иудее.
     На следующий день, когда настало время ужина, Ламия отправился к Понтию
Пилату. В триклинии 23 были приготовлены только два ложа. На столе, убранном
красиво,  но  без  излишней  роскоши,  стояли  серебряные  блюда  с  лесными
жаворонками в меду, певчими дроздами,  лукринскими устрицами и  сицилийскими
миногами. Во время  еды Понтий и Ламия  расспрашивали друг друга о болезнях,
жертвами которых стали, обсуждали их признаки  и делились запасом сведений о
разных целебных средствах  против этих  недугов.  Затем,  выразив радость по
поводу своей встречи в Байях, они начали наперебой хвалить чистоту воздуха и
красоты   побережья.  Ламия   восхищался  изяществом   куртизанок,   которые
прогуливались  по взморью,  выставляя напоказ  золотые украшения  и  длинные
расшитые покрывала,  привезенные  из варварских стран. Но  старый прокуратор
горько сетовал на  расточителей,  которые - ради бесполезных каменьев,  ради
тканей, похожих на паутину, хотя выткали их люди, - швыряли римские деньги и
позволяли  им  уплывать  в  чужеземные  края,  порою  враждебные.  Потом они
заговорили   об  огромных   работах,  проведенных   в   этой   местности,  о
поразительном  мосте,  которым Кай  соединил Путеолы  с  Байями, о  каналах,
прорытых  Августом  и подводящих  морские  воды  к Авернскому и  Лукринскому
озерам.
     - Я тоже собирался  предпринять  большие работы,  которые  принесли  бы
пользу населению, - со вздохом сказал Понтий. -Когда меня, на мое несчастье,
назначили прокуратором  Иудеи,  я решил построить акведук  длиной  в  двести
стадий 24,  дабы обильно  снабдить Иерусалим чистой водой. Я изучил все, что
касается   высоты  уровней,  емкости   резервуаров,  уклонов  стенок  медных
водосборников,    к   которым   подводятся   распределительные   трубы,   и,
посоветовавшись с механиками, сам разработал план. Я подготовил правила  для
речной стражи,  призванной следить за тем,  чтобы ни  одно  частное  лицо не
могло  беззаконно пользоваться  орошением. Я  выписал зодчих и  рабов и  уже
отдал  приказ приступить к  работам. Но вместо  того чтобы с удовлетворением
взирать  на  акведук,  который, покоясь на мощных арках, должен был вместе с
водой  принести  здоровье  в  Иерусалим,  иудеи подняли  горестный  вой  25.
Беспорядочная   толпа,  вопя  о  святотатстве   и  богохульстве,  напала  на
строителей и  разрушила каменный фундамент. Видел  ты  когда-нибудь,  Ламия,
более  гнусных  варваров?  А  вот Вителлий внял их  жалобам и  приказал  мне
прекратить работы.
     - Большой  вопрос, следует  ли оказывать людям  благодеяния  против  их
воли, - заметил Ламия. Не слушая его, Понтий Пилат продолжал:
     - Отказаться от акведука, какое безумие! Но все, что исходит от римлян,
противно  иудеям.  Они считают нас нечистыми, и  самое  наше  присутствие  в
Иерусалиме кажется им кощунством. Тебе известно, что, боясь осквернить себя,
они  не входили  в преторий  и что я был вынужден  править  суд под открытым
небом, на мраморных плитах, по которым так часто ступали твои сандалии.
     Иудеи боятся  нас  и  презирают.  Между  тем  разве Римская  империя не
покровительница,  не мать  всех народов, которые, улыбаясь,  покоятся  на ее
благословенной груди? Наши орлы 26  принесли  мир и  свободу на самые глухие
окраины  земли.  Рассматривая   побежденных  лишь   как  своих   друзей,  мы
предоставляем  и  обеспечиваем  завоеванным  народам   право   жить  по   их
собственным законам  и обычаям. Разве Сирия, которую в былые времена терзали
распри бессчетных царей,  не  начала вкушать покой  и  благоденствие  только
после  того,  как  ее покорил Помпей? *  Разве Рим  покусился на  сокровища,
которыми изобилуют храмы варваров, хотя он  мог бы потребовать золота взамен
своих милостей? Разве  отнял  он хоть что-нибудь у  Великой  матери богов  в
Пессинунте, у Юпитера  в Моримене и Киликии, у иудейского бога в Иерусалиме?
Антиохия,  Пальмира,  Апамея  наслаждаются полным  спокойствием и,  более не
страшась  арабов,  жителей  пустыни,  воздвигают храмы  в честь  Гения  27 -
покровителя Рима и  в честь божественной особы императора. Одни только иудеи
ненавидят нас и смеют бросать нам вызов. Они платят дань лишь по принуждению
и упрямо уклоняются от военной службы.
     - Иудеи, - возразил Ламия, - очень привержены к  своим древним обычаям.
Они подозревали тебя в том, что ты хочешь уничтожить  их  законы и  изменить
нравы. Эти подозрения были неосновательны, я согласен, но позволь мне все же
сказать тебе, Понтий,  что  не всегда  ты действовал так, чтобы рассеять это
печальное заблуждение.  Порою тебе словно нравилось разжигать гнев иудеев, и
не раз при мне ты открыто проявлял презрение к их верованиям и богослужению.
Особенно ты злил их тем, что приставил охрану из легионеров к башне Антония,
где хранились одежда и украшения, которые  иудейский  первосвященник  должен
был носить в храме. Хотя, в отличие от нас, иудеи не достигли высот истинной
веры,  но все же таинства их религии весьма почтенны хотя бы уже одной своей
древностью.
     Понтий Пилат пожал плечами.
     -  Они  не  понимают, -  сказал он, - сущности  богов.  Они поклоняются
Юпитеру,  но  он не  имеет  у  них  ни  имени,  ни образа.  Они  не способны
изобразить  его  даже  в виде  простого  камня,  как  это  делают  некоторые
азиатские народы. Они не ведают Аполлона, Нептуна, Марса, Плутона, не ведают
ни одной  из богинь. Впрочем,  мне  кажется,  что  когда-то они  поклонялись
Венере, так как  и доныне  иудейские женщины приносят  на жертвенный  алтарь
горлиц,  и ты знаешь не  хуже меня,  что торговцы,  стоя под портиком храма,
продают  этих  птиц попарно для жертвоприношений.  Однажды мне даже донесли,
что  какой-то  одержимый  изгнал  из  храма  этих  торговцев 28.  Священники
принесли  жалобу на  него,  как на осквернителя  святыни. Я думаю, что обряд
принесения в  жертву  голубок сохранился  с тех  пор,  когда иудеи  почитали
Венеру. Почему ты смеешься, Ламия?
     - Я смеюсь потому,  - сказал Ламия,  -  что  мне в голову вдруг взбрела
забавная  мысль.  Я  подумал,  что  в один прекрасный день  иудейский Юпитер
явится в Рим и начнет  преследовать тебя своей ненавистью.  Почему бы и нет?
Азия и Африка подарили  нам уже многих своих богов. В Риме воздвигнуты храмы
в  честь Изиды 29 и собакоголового  Анубиса 30. На перекрестках  и  даже  на
ристалищах мы видим  изображение  доброй богини  сирийцев 31, восседающей на
осле. И  ты не можешь  не  знать  о том, что  во время принципата 32 Тиберия
некий юный всадник выдал себя за рогатого  Юпитера  египтян 33 и  добился  в
таком обличье благосклонности одной знатной матроны, слишком добродетельной,
чтобы отказать в своих милостях богу. Смотри, Понтий, как бы незримый Юпитер
иудеев не вздумал высадиться в Остии 34!
     При мысли  о  том,  что  в  Рим  может  прийти бог  из  Иудеи,  суровый
прокуратор сдержанно улыбнулся. Потом он сказал уже вполне серьезно:
     - Как могут иудеи распространить свою веру  среди других  народов, если
они не способны договориться между собой об едином ее толковании и разделены
на  десятки враждующих  сект?  Ты  видел их,  Ламия,  когда,  собравшись  на
площадях и не выпуская из рук свитков, они бранились и таскали друг друга за
бороды. Ты видел их у колоннады храма, когда, окружив какого-нибудь безумца,
охваченного  пророческим  бредом,  они  разрывали  на  себе  в  знак  скорби
засаленные  одежды.  Иудеи  не  представляют  себе,  что  можно  спокойно  и
безмятежно обсуждать вопросы, касающиеся наших верований, вопросы, окутанные
туманом и нелегко поддающиеся решению. Ибо сущность бессмертных богов скрыта
от  нас  и  нам  не  дано  ее  познать.  Все  же я  думаю,  что  веровать  в
покровительство богов благоразумно. Но иудеям недоступна философия, и они не
терпят различий во взглядах. Напротив, они считают достойным  самой страшной
казни всякого, кто не согласен с их вероучением. А  поскольку с тех пор, как
Рим покорил их страну, смертные приговоры,  произнесенные иудейскими судами,
могут  быть   приведены  в  исполнение  только  с  согласия  проконсула  или
прокуратора, то эти люди вечно надоедают правителям просьбами подтвердить их
жестокие  решения,  и  преторий  гудит  от  кровожадных  воплей.  Сотни  раз
приходилось мне наблюдать, как богатые иудеи бок  о бок  с бедняками яростно
бросались вслед за священниками  к моим носилкам из слоновой кости и, теребя
меня  за  край  тоги,   за  ремни  сандалий,  выпрашивали,  требовали  казни
какого-нибудь несчастного, который, по моему  разумению, не  совершил ничего
преступного  и  просто был  сумасшедшим-таким  же  сумасшедшим,  как  и  его
обвинители.  Что я  говорю-сотни  раз! Это  зрелище  повторялось  ежедневно,
ежечасно.  Подумать  только: я  был  обязан  исполнять их законы,  как  наши
собственные, ибо Рим послал  меня к ним  не  затем,  чтобы  ниспровергать, а
затем,  чтобы  охранять их обычаи, и я был над  ними как  связка  прутьев  и
секира. Вначале  я  пытался взывать к  их  разуму, силился уберечь жертву от
казни. Но мое  милосердие лишь разжигало  иудеев:  подобно стервятникам, они
требовали  своей  добычи, хлопая  вокруг  меня  крыльями  и  разевая  клювы.
Священники  писали   цезарю,  что  я  попираю  их   законы,  и  эти  жалобы,
поддержанные  Вителлием, навлекали  на  меня суровое порицание.  Сколько раз
мною  овладевало  желание  собрать  вместе обвиняемых и  обвинителей  и,  по
выражению греков, накормить ими воронов!
     Не думай, Ламия, что я питаю бессильную ненависть и старческую злобу  к
этому  народу, который,  победив меня, победил в моем лице Рим  и миролюбие.
Просто я предвижу тяжкие беды, в которые рано или поздно нас ввергнут иудеи.
Раз  ими  нельзя управлять, их  придется  уничтожить. Можешь не сомневаться:
непокоренные,  вечно  бунтующие в  глубине своих воспламененных  сердец, они
когда-нибудь поднимут против нас  такой мятеж, по сравнению  с которым  гнев
нумидийцев и угрозы парфян 35 покажутся детскими забавами. Они втайне лелеют
бессмысленные надежды  и, как  последние глупцы, замышляют повергнуть нас во
прах. Да и  может ли быть иначе, если, уверовав в какое-то предсказание, они
ждут пришествия  царя, своего соплеменника, который станет владыкой мира 36?
Справиться с  этим народом невозможно.  Его нужно уничтожить. Нужно  стереть
Иерусалим с лица земли. Как я ни стар, мне  все же, быть может,  будет  дано
дожить до  того дня, когда стены его рухнут, дома  запылают, жители погибнут
37 на остриях копий, а площадь, где прежде стоял храм, будет посыпана солью.
     Ламия попытался смягчить тон беседы.
     - Понтий,  - сказал он, - мне нетрудно понять и твою обиду за прошлое и
твою тревогу за будущее. Конечно, те черты характера иудеев, с которыми тебе
пришлось  столкнуться, говорят не в их пользу. Но я, живший в Иерусалиме как
сторонний наблюдатель, я много сталкивался с ними, и мне довелось обнаружить
в этих людях скромные  достоинства, скрытые от твоих глаз.  Я знавал иудеев,
исполненных кротости, иудеев, чистые нравы и верные сердца которых приводили
мне на  память сказания наших  поэтов  о  старце из Эбалии 38. Да  и ты сам,
Понтий,  видел,  как  умирали  под ударами  твоих  легионеров простые  люди,
которые,  не  называя  своих  имен, отдавали  жизнь за  дело,  казавшееся им
праведным. Такие люди отнюдь  не заслуживают нашего  презрения. Я говорю так
потому,  что  всегда  следует  соблюдать  беспристрастие  и  справедливость.
Должен, однако, признаться,  что все  же я не чувствовал к иудеям особенного
расположения.  Зато  иудейки мне  очень  нравились.  Я  был  тогда молод,  и
сирийские женщины волновали мои  чувства. Их пунцовые губы, влажный блеск их
затененных глаз, их долгие взгляды приводили в трепет все  мое существо. Эти
женщины, набеленные и  нарумяненные, умащенные нардом и миром,  утопающие  в
благовониях, дарили редкостное и незабываемое наслаждение.
     Понтий нетерпеливо слушал излияния Ламии.
     -  Не  таким  я  был человеком, чтобы попасться  в  сети к иудейкам,  -
ответил он. - И уж если об этом зашла речь, то я должен тебе сказать, Ламия,
что никогда не одобрял твоей невоздержанности. Я считал, что, соблазнив жену
бывшего консула, ты совершил тяжкий проступок, и не укорял тебя в те времена
только потому, что ты и без  того  в полной мере искупал свою вину. Патриций
должен свято чтить брак, ибо в браке источник мощи Рима. Что касается рабынь
или  чужеземок,  то связь с ними  простительна, если  только наша  плоть  не
заставляет  нас  при этом  поддаваться постыдной слабости.  Позволь мне тебе
заметить, что ты приносил слишком много жертв  на  алтарь площадной  Венеры.
Особенно  же я порицаю тебя, Ламия, за то, что ты не вступил в брак и не дал
республике детей, тем  самым нарушив долг, священный  для каждого достойного
гражданина.
     Но изгнанный  Тиберием  грешник больше не  слушал  старого прокуратора.
Осушив кубок фалернского вина, он улыбался какому-то незримому видению.
     Немного помолчав,  он вновь заговорил,  сперва почти шепотом, затем все
громче и громче:
     - Как много неги в плясках сирийских женщин! Я знавал в Иерусалиме одну
иудейку  39: высоко подняв кимвал 40,  вся  изогнувшись, запрокинув  голову,
которую словно оттягивали назад густые рыжие волосы, полузакрыв затуманенные
страстью глаза,  она плясала в жалком вертепе, на  убогом ковре,  при  свете
чадящего фитиля -  такая пылкая, томная и гибкая, что  от зависти побледнела
бы сама Клеопатра. Я любил ее варварские пляски,  ее песни, гортанные и в то
же  время ласкавшие  слух,  запах  фимиама,  исходивший  от нее, дремоту,  в
которой она, казалось,  жила. Я повсюду следовал за ней, смешиваясь с толпой
солдат, фигляров, откупщиков,  которыми она всегда была  окружена. Потом она
вдруг  исчезла, и  больше я ее не  видел. Долго я разыскивал  ее по  грязным
закоулкам  и в тавернах. От нее было труднее  отвыкнуть, чем  от  греческого
вина. Прошло несколько  месяцев - и я случайно узнал, что она присоединилась
к кучке мужчин и  женщин,  последователей молодого галилейского  чудотворца.
Звали его Иисус Назарянин  41. Потом за какое-то преступление его распяли на
кресте. Понтий, помнишь ты этого человека?
     Понтий Пилат нахмурился и поднес руку ко лбу жестом человека, роющегося
в памяти. После нескольких секунд молчания он произнес:
     - Иисус? Иисус Назарянин? Нет, что-то не помню.

     Весельчак Буффальмако
     Эжену Мюнцу. 42
     Buonamico dl Cristofano detto Buffalmacco, pittore  Florentine, il qual
fu  discepolo  d'Andrea  Tafi, e come  uomo  burlevole  celebrate  da Messer
Giovartni Boccaccio net  suo Decamerone, fu come si sa carissimo compagno di
Bruno  et di Calandrino  piitori  ancore essi faceti e piacevoli, e, come si
puo vedere nell'opere sue sparse per tutta  Toscana, di  assal buon guidizio
nell'arte sua del dirignere.
     Vile  de'  piu  eccelenii piitori  da  M.  Oiorgio Vasari.  -  Vita  di
Buonarnico Buffalmacco. Буонамико ди Кристофано 43, прозванный  Буффальмако,
флорентийский живописец, который был учеником Андреа  Тафи* и прославлен как
человек  веселый  мессером Джованни Боккаччо  в его  "Декамероне", был,  как
известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые  и сами
были шутниками  и весельчаками,  и, насколько  можно судить по  его работам,
рассеянным  по  всей  Тоскане, весьма  хорошо разумел и  в  своем  искусстве
живописи ("Жизнеописания  наиболее  знаменитых  живописцев"  мессера Джорджо
Вазари.-"Жизнеописание Буффальмако").
     1. Тараканы.
     В ранней  молодости Буонамико  Кристофано, флорентинец, за веселый нрав
прозванный Буффальмако 44,  находился в  обучении  у Андреа Тафи 45, мастера
живописи  и мозаичного дела. А Тафи преуспевал в  своем  искусстве.  Посетив
Венецию как раз в ту пору, когда Аполлоний 46 покрывал мозаикой стены собора
святого  Марка,  он  хитростью выведал секрет,  который тщательно  оберегали
греки. По возвращении в родной  город он так прославился умением  составлять
картины из множества разноцветных стеклышек, что не  мог справиться со всеми
заказами на такого рода работы и каждый  день от утрени до  вечерни трудился
на  лесах в какой-нибудь церкви,  изображая Иисуса  Христа во гробе,  Иисуса
Христа во славе его,  а также патриархов, пророков или же истории Иова и Ноя
47. Но  он не  желал упускать  заказы и на  роспись стен тертыми красками по
греческому  образцу, единственному известному в те времена,  а потому сам не
знал отдыха  и не давал передохнуть ученикам. Он  имел обыкновение  говорить
им:
     - Те, кто, подобно мне, владеет важными секретами и достиг совершенства
в своем искусстве,  должны постоянно и  помыслами и руками своими тянуться к
работе, дабы скопить много денег  и оставить по себе долгую память. И раз я,
дряхлый и немощный старик, не боюсь труда, то  уж вы-то обязаны помогать мне
всеми своими молодыми, свежими, непочатыми силами.
     И, чтобы его краски, стеклянные составы и обмазки были  готовы  с утра,
он заставлял юношей подниматься среди ночи. Но именно это было всего труднее
для Буффальмако, который имел привычку  подолгу ужинать и любил слоняться по
улицам в те часы, когда все кошки серы. Ложился он поздно и спал сладко, ибо
совесть у него, в сущности, была чиста. И потому, когда скрипучий голос Тафи
нарушал  его  первый сон, он поворачивался на другой бок и  не отзывался. Но
хозяин не переставал кричать, а  в случае чего попросту входил  в  комнату к
ученику, недолго  думая стаскивал с ленивца одеяло и выливал ему  на  голову
кувшин воды.
     Не успев толком  обуться, Буффальмако со скрежетом зубовным отправлялся
растирать  краски  в  темную  холодную мастерскую,  где,  растирая и  ворча,
придумывал   средство  избавиться  впредь  от  такой  жестокой  напасти.  Он
размышлял долго, но ничего путного и подходящего придумать не мог, хотя ум у
него был  отнюдь  не  бесплодный; и  однажды  на  рассвете  в нем зародилась
удачная мысль.
     Чтобы  осуществить ее, Буффальмако дождался ухода хозяина. Едва настало
утро, как Тафи положил в карман фляжку с вином кьянти и три крутых яйца, что
обычно составляло его завтрак, и, наказав ученикам плавить стекло в согласии
с  правилами  и трудиться  не  покладая рук, отправился работать в ту  самую
церковь  Сан-Джованни,  которая  так  необычайно  хороша  и  с  удивительным
мастерством  построена  на античный лад. Он трудился там над мозаиками,  где
изображены  были  ангелы, архангелы, херувимы,  серафимы, власти, престоли и
господствия  48; главнейшие деяния божии от того дня, как господь сказал: да
будет свет, - и до  того,  как он повелел быть потопу; истории Иосифа и  его
двенадцати братьев 49, земное бытие Иисуса Христа от зачатия во чреве матери
до восшествия на небеса, а также житие святого Иоанна Крестителя. Тафи очень
усердствовал, вставляя  кусочки стекла в  грунт и  искусно  сочетая их между
собою, а посему ожидал прибыли от  этой  большой  работы  с таким множеством
действующих лиц.
     Итак,  не успел учитель уйти, как Буффальмако приступил к осуществлению
своей  затеи. Он  опустился  в  погреб, сообщавшийся с погребом  булочной  и
полный  тараканов, которых  привлекал запах мешков с  мукой.  Известно,  что
булочные,  трактиры  и мельницы  кишат тараканами или же  карапузиками.  Это
плоские  дурно  пахнущие  насекомые  с  рыжеватым  щитком,  которые неуклюже
передвигаются   на  длинных   мохнатых  лапках.   Вернее  было  бы   сказать
"надкрыльями". "Щиток" -  название  неподходящее,  совершенно  неподходящее.
Здесь речь идет о восточном таракане, распространенном по всей Европе.
     В эпоху войн, обагрявших  Арбию  и  питавших  оливковые  деревья кровью
благородных  рыцарей, у этих противных  насекомых было в  Тоскане два имени:
флорентинцы  называли их сьенцами, а  сьенцы -  флорентинцами.  В  России их
зовут прусаками, в Пруссии - русскими, во Франции - ханжами.
     Шутник Буффальмако ухмылялся, глядя, как они  движутся, точно крошечные
щиты бесчисленных рыцарей-карликов на волшебном турнире.
     "Эге! - подумал  он. - Видно, это были  угрюмые  майские жуки.  Они  не
любили весны, и Юпитер покарал их за холодный нрав. Он повелел им ползать во
мраке под гнетом бесполезных крыльев и тем показал людям, что в  пору  любви
надо наслаждаться жизнью".
     Так  рассуждал  про  себя  Буффальмако, ибо  он, по  примеру  остальных
смертных, был склонен находить в природе подобие своих чувств и страстей; он
же превыше всего любил пить, развлекаться с честными женщинами и вволю спать
зимой в теплой, а летом в прохладной постели.
     Но  так  как в  подвал  он  спустился  не за тем, чтобы  размышлять  об
аллегориях и символах,  то и поспешил осуществить  свое намерение. Он набрал
две  дюжины тараканов без различия  пола и возраста  и  бросил  их в  мешок,
который  прихватил  с  собой.  Затем  отнес  мешок  к  себе  под  кровать  и
возвратился в мастерскую,  где его товарищи Бруно  и  Каландрино писали,  по
рисункам  учителя, святого  Франциска, получающего стигматы 50, и  обсуждали
способы  усыпить ревность  башмачника  Мемми,  у  которого была  красивая  и
покладистая жена.
     Буффальмако,  отнюдь не менее искусный, чем они, поднялся на лесенку  и
принялся писать крест  из ангельских  крыл, который спускался  с небес, дабы
нанести  святому пять стигматов любви.  Он  старательно  раскрасил  небесное
оперение самыми нежными цветами радуги. Эта  работа заняла у него весь день,
и  когда старик Тафи  вернулся  из  Сан-Джованни, он  не  мог удержаться  от
похвалы,  на которую был скуп, ибо  годы и  деньги сделали  его сварливым  и
высокомерным.
     - Дети мои, - сказал  он  подмастерьям,  - крылья эти раскрашены не без
блеска. И Буффальмако пошел бы далеко в искусстве живописи, если бы усерднее
предавался ему.  Но  он  больше помышляет о кутежах и  пирушках.  Великое же
достигается упорным трудом.  Каландрино, к примеру сказать,  мог бы при  его
прилежании обогнать вас всех, не будь он не в меру глуп.
     Так   со  справедливой   суровостью   поучал   Тафи   своих   учеников.
Наговорившись вдоволь, он поужинал на кухне соленой рыбкой; потом поднялся к
себе в спальню,  лег в постель и вскоре захрапел. А Буффальмако тем временем
совершал обычный обход всех злачных  мест города, где вино стоит недорого, а
девки-еще дешевле. Затем он вернулся домой примерно за  полчаса до того, как
Тафи имел обыкновение просыпаться. Вытащив из-под кровати мешок, Буффальмако
поодиночке достал тараканов и с помощью короткой и тонкой  булавки укрепил у
каждого  на  спине восковую  свечечку. Потом зажег  свечки одну  за другой и
выпустил  тараканов  в  комнату.  Насекомые  эти так  тупоумны, что даже  не
чувствуют боли или, во всяком случае, не удивляются ей. Но тут они заползали
по полу несколько  проворнее, чем обычно, то ли от растерянности,  то ли  от
смутного страха.  Вскоре  они стали  описывать круги, однако не  потому, что
фигура эта, по словам Платона, совершенна, а в силу инстинкта, заставляющего
насекомых кружиться, дабы избегнуть неизвестной опасности. Буффальмако снова
улегся на  кровать и, глядя,  как они бегают, радовался своей  выдумке. И  в
самом деле, куда как занимательно  было созерцать эти огоньки, в уменьшенном
виде повторяющие  движение сфер, в согласии  с  описанием  Аристотеля  и его
истолкователей.  Тараканов  видно  не  было,  только  огоньки на  их  спинах
двигались  точно живые. И  вот,  когда  из этих  огоньков  в темной  комнате
составилось  больше  циклов и  эпициклов, чем  Птоломею 51 и арабам довелось
когда-либо узреть  при  наблюдении за ходом  планет,  раздался  голос  Тафи,
особенно скрипучий спросонья и со злости.
     -  Буффальмако!  Буффальмако!  -  откашливаясь  и отхаркиваясь,  кричал
старик. -  Проснись, Буффальмако! Вставай, негодник! До рассвета не осталось
и часа. Видно, блохи у тебя  в тюфяке сложены, как Венера, раз  ты не можешь
расстаться  с  ними.  Вставай, бездельник!  Если  ты не поднимешься  сию  же
минуту, я тебя вытяну из постели за волосы и за уши!
     Таким вот  образом, из  великого усердия  к живописи и мозаике, учитель
каждую  ночь  будил ученика.  Не слыша ответа, он надел штаны, натянув их  в
спешке не выше колен,  и поплелся в комнату подмастерья. Только этого и ждал
шутник Буффальмако. Услышав топот  старика по ступенькам, ученик  повернулся
носом к стенке и притворился, будто спит крепким сном.
     А Тафи кричал на лестнице:
     - Эй ты, соня, лежебока! Погоди-ка, я выбью из тебя сон, хотя бы тебе и
снилось сейчас, будто все одиннадцать тысяч  дев забрались к тебе в постель,
чтобы ты лишил их невинности!
     С этими словами Тафи рванул дверь.
     Но,  увидев  огоньки, бегавшие  по  всему  полу, он замер  на пороге  и
задрожал всем телом.
     "Это черти, - подумал он, -  сомнений  быть не  может: это черти и злые
духи. В их движениях  заметен математический расчет, из чего я заключаю, что
могущество  их велико. Нечистые склонны ненавидеть художников, придающих  им
гнусное обличье,  в противовес  ангелам, которых мы  живописуем  во  всей их
славе,  осененными  сиянием  и  вздымающими  свои ослепительные  крыла. Этот
злополучный малый окружен чертями, их тут не меньше  тысячи вокруг его одра.
Должно  быть,   он   прогневил  самого   Люцифера,   придав  ему  где-нибудь
отталкивающий  облик. Вполне вероятно, что эти  десять тысяч чертенят сейчас
вскочат  на него и  заживо  отволокут в ад.  Несомненно,  ему уготован такой
конец! Увы! И мне самому доводилось в  мозаике или иным  способом изображать
чертей весьма  мерзопакостными на вид, и у них есть основания быть на меня в
обиде".
     От  этой мысли ему стало  еще страшнее,  он  побоялся встречи с сотнями
тысяч  блуждающих огоньков,  которые  мелькали перед ним, и, подтянув штаны,
пустился вниз по лестнице во всю прыть своих старых, негнущихся ног.
     А  Буффальмако  хохотал под одеялом. На этот раз он  проспал до утра, и
больше уж учитель не решался его будить.
     2. Взятие Тафи на небо.
     Андреа Тафи,  флорентинцу, было  поручено украсить мозаичными картинами
купол Сан-Джованни, и он превосходно справлялся с этой трудной работой.  Все
лица  он  исполнил  в  греческой  манере,  которую  изучил  во  время своего
пребывания  в  Венеции,  где  наблюдал,  как мастера  украшают стены  собора
Святого Марка. Он даже привез с собой оттуда во Флоренцию  некоего  грека по
имени Аполлоний, которому были  известны  ценные секреты мозаичной живописи.
Аполлоний  был  человек  искусный  и  хитрый.  Он знал, каковы  должны  быть
пропорции человеческого тела и из чего составляется лучшая мастика.
     Боясь,  как бы  грек не вздумал  продать  свои сведения и  свое  умение
какому-нибудь другому флорентийскому художнику, Андреа Тафи  не отпускал его
от себя ни днем, ни ночью. Каждое утро брал  с собой в Сан-Джованни и каждый
вечер  приводил  к себе в дом,  напротив церкви Сан-Микеле, где устроил  ему
ночлег вместе  с  двумя своими учениками -  Бруно  и Буффальмако  в комнате,
смежной с той, в которой спал сам. А так как перегородка между  комнатами на
целую  четверть  не  доходила  до потолка, то из  одной в другую слышно было
каждое слово.
     Тафи  был  человек благонравный и  богомольный.  Он  не уподоблялся тем
живописцам, которые, выйдя из церкви, где они изображали сотворение мира или
Иисуса  Христа  на руках  у его  пречистой  матери,  тут  же направляются  в
непотребные дома играть  в кости, бесчинствовать, пить вино и ласкать девок.
Он  всегда  довольствовался своей  почтенной  супругой,  хотя  творец  всего
сущего, создав ее,  придал ей  облик, отнюдь  не  способный  дарить  радость
мужчинам, ибо она была особа сухопарая и сварливая. А после того как господь
прибрал ее из нашего мира и по  милосердию своему принял в свое лоно, Андреа
Тафи  не знал другой женщины  ни в  браке,  ни  иным  образом.  Он  соблюдал
воздержание, соответствовавшее его преклонным летам, избавлявшее от издержек
и  угодное  богу,  который  на том  свете награждает  за  лишения,  коим  мы
подвергаем  себя здесь  на земле.  Андреа  Тафи  был человек  целомудренный,
умеренный в еде и питье и рассудительный.
     Он  неукоснительно творил положенные молитвы и, улегшись в  постель, не
забывал призвать пресвятую деву такими словами:
     - Пресвятая  дева,  матерь божия, по  заслугам  твоим  живою взятая  на
небеса 52, простри ко мне свою благодатную длань, дабы я  мог взойти в божий
рай, где ты восседаешь на золотом престоле.
     И  молитву  эту  Тафи  не  бормотал,  шамкая  беззубым  ртом.  Нет,  он
произносил  ее густым и громким голосом, считая,  что дело не  в словах, а в
тоне,  и  надо кричать,  дабы быть  услышанным.  И  правда, молитву  старого
мастера  Андреа   Тафи   ежевечерне  слышали  грек  Аполлоний  и  двое  юных
флорентинцев,  спавших  в соседней комнате.  А  надо сказать,  что Аполлоний
любил пошутить  и  в этом  сходился с Бруно и с  Буффальмако. Всем  троим не
терпелось  сыграть какую-нибудь шутку  с учителем,  человеком справедливым и
богобоязненным, но скаредным и суровым. Вот почему  однажды ночью,  услышав,
как старик обращается  к  пресвятой деве  с  обычной  своей  молитвой,  трое
озорников  принялись  хихикать в подушку и всячески  насмехаться над ним.  А
едва он захрапел, они стали шепотом  совещаться между собой, как бы  получше
подшутить над  ним.  Зная, что старец пуще  всего боится дьявола,  Аполлоний
предложил одеться  в красное, нацепить рога и маску и за ноги стащить  его с
кровати. Но весельчак Буффальмако повел такую речь:
     - Постараемся запастись завтра крепкой веревкой и блоком, и  я обещаю в
следующую ночь на славу позабавить вас.
     Аполлоний  и Бруно допытывались,  на  что  нужны  веревка  и  блок,  но
Буффальмако  не   пожелал  ничего  объяснить.  Тем  не  менее   они  обещали
предоставить ему то, что он  потребовал,  ибо знали, что на свете  не сыщешь
второго  такого  проказливого  выдумщика  и  шутника,  как он,  недаром  его
прозвали  Буффальмако. И  вправду, он был  неистощим  на  веселые  затеи,  о
которых впоследствии ходили легенды.
     Не  имея более  причин бодрствовать,  три  приятеля заснули  при  свете
месяца, который глядел в  чердачное оконце и постепенно  поворачивал кончики
своих  рожек  в  сторону  Тафи.  Так  они  проспали  до зари,  когда учитель
забарабанил  кулаком  в  перегородку  и закричал, кашляя  и харкая по своему
обыкновению:
     - Вставай, мастер Аполлоний! Вставайте, подмастерья! На дворе день, Феб
уже  задул небесные  светильники.  Поторапливайтесь! Времени  мало,  а  дела
много.
     И  тут же принялся  грозиться, что  окатит  Бруно  и Буффальмако ушатом
холодной воды.
     -  Очень  уж  вы  дорожите своей  постелькой. Не  иначе как  у  вас там
расположилась какая-нибудь прелестница, вот вам и не хочется  покинуть ее, -
глумился он над ними.
     А  сам  тем  временем натягивал штаны и  старую  куртку.  Но,  выйдя из
комнаты  на лестницу, он увидел, что подмастерья уже оделись и навьючили  на
себя рабочие принадлежности.
     В то утро в  прекрасном  Сан-Джованни, на лесах,  доходивших  до самого
карниза,  работа  сперва так и  кипела.  Последнюю неделю Тафи старался  как
можно  лучше,  по  всем  правилам  искусства,  представить  глазам  верующих
крещение  Иисуса  Христа. Сейчас  он  населял  рыбою воды Иордана. Аполлоний
изготовлял  мастику из  горной смолы  и рубленой соломы, произнося при  этом
одному ему известные слова; Бруно и Буффальмако подбирали нужные  камешки, а
Тафи  располагал  их  согласно образцу,  нарисованному  на грифельной доске,
которую  он  держал  перед  собой.  Но в  ту  минуту, когда  мастер  всецело
углубился в свое занятие, трое молодчиков  проворно  спустились с лесенки  и
вышли  из  церкви. Бруно  отправился  за  город  на  ферму Каландрино, чтобы
позаимствовать блок, которым поднимали хлеб  в амбар. Аполлоний тем временем
сбегал в Риполи к старухе, жене судьи, которой пообещал изготовить зелье для
привлечения любовников, и  так как он  уверил ее, что в состав  зелья входит
пенька, она отдала ему крепкую веревку с колодца.
     После  этого  оба  приятеля  направились  в  дом к  Тафи,  где  застали
Буффальмако; тот сейчас же принялся укреплять блок на главной балке потолка,
как раз над перегородкой между комнатами мастера и учеников. Пропустив через
блок  веревку с  колодца  почтенной  дамы,  он  оставил  один конец в  своей
комнате,  а  затем  отправился  в спальню  Тафи и к  другому концу  привязал
кровать  за все  четыре  ножки. Чтобы  не было  заметно, он прикрыл  веревку
пологом. Когда все было готово, три приятеля возвратились в Сан-Джованни.
     В  пылу  работы мастер даже  не заметил их отсутствия и теперь радостно
сказал им:
     -  Взгляните на рыб:  они переливаются всеми цветами, и  в  особенности
золотом, пурпуром и  лазурью, как и подобает чудовищам,  населяющим  океан и
водные потоки; дивным своим блеском они обязаны тому, что первые подпали под
власть богини Венеры, как о том повествует легенда.
     Так красноречиво и назидательно  рассуждал учитель. Ибо был  он человек
ученый и умный, хотя в погоне за наживой проявлял злобность и коварство.
     - Сколь прекрасно и похвально ремесло живописца, доставляющее богатство
на  этом  и вечное  блаженство на  том  свете,-говорил  он еще.  -  Ибо  нет
сомнений, что господь наш Иисус  Христос с распростертыми объятиями примет в
свой  небесный рай тех тружеников, кои, подобно  мне, создали правильное его
изображение.
     И  Тафи  с радостью трудился  над этой огромной мозаикой, многие  части
которой уцелели по сей день. А когда сумерки мало-помалу стерли очертания  и
краски под сводами храма, он нехотя оторвался от реки Иордана и пошел домой.
Поужинав  на кухне  двумя помидорами и  кусочком сыра, он поднялся  к себе в
спальню, разделся, не зажигая свечи, и лег.
     Вытянувшись в постели, он начал свою обычную молитву к пресвятой деве:
     -  Пресвятая дева,  матерь божия,  по  заслугам твоим живою  взятая  на
небеса, простри  ко мне  свою благодатную длань, дабы  я мог  взойти в божий
рай!
     Этой минуты только и ждали в соседней комнате трое озорников.
     Они ухватились за веревку,  свисавшую  с блока вдоль перегородки, и  не
успел  старик дочитать  молитву, как Буффальмако подал знак и они так дружно
рванули веревку,  что привязанная  к ней кровать  стала подниматься.  Синьор
Андреа,  чувствуя,  что  его  тянут  вверх,  но  не  видя,  каким  способом,
вообразил,  будто пресвятая дева вняла его молитве и возносит его на небеса.
В сильнейшем испуге он закричал дрожащим голосом:
     -  Постой, постой, владычица! Ведь я  же не просил, чтобы  это было сию
минуту!
     Но  веревка  все   еще   скользила  по  блоку,  и   кровать  продолжала
подниматься. Тогда старик стал жалостно молить деву Марию:
     - Матушка, перестань тянуть! Слышишь, брось, говорю я, брось!
     Но она, видимо, не желала внять ему. Тогда он разозлился и заорал:
     - Оглохла ты, что ли, или башка у  тебя дубовая?  Брось тянуть,  Sporca
Madonna!.. (грязная мадонна (непристойное итальянское ругательство))
     Чувствуя,  что кровать в  самом деле отрывается от пола спальни, старик
вне  себя от страха стал молить  Иисуса Христа, чтобы он унял свою пресвятую
матерь.  Пусть она немедля  прекратит  это несвоевременное  вознесение.  Он,
Тафи, сам  грешник  и сын грешника, не может взойти  на небеса,  не завершив
реку  Иордан с ее волнами и рыбами и не доведя до конца земное житие господа
нашего  Иисуса Христа. А тем  временем балдахин  кровати уже  почти  касался
потолка.
     - Иисусе, если ты сию же минуту  не остановишь свою пресвятую матерь, -
кричал Тафи,  - крыша этого дома, стоившего мне так  дорого, будет неизбежно
проломана, ибо меня возносят через нее! Прекрати это, прекрати! Я слышу, как
трещат черепицы.
     Тут Буффальмако заметил, что учитель  совсем  сипит и задыхается. Тогда
он  велел своим  помощникам  отпустить  веревку, что они  тотчас  исполнили,
вследствие чего кровать, сброшенная сверху, с грохотом рухнула на пол, ножки
обломились,  доски  разошлись,  колонки отлетели, а  балдахин  с  пологом  и
занавесками упали  на синьора Андреа, который, боясь  задохнуться, вопил как
одержимый и в душевном потрясении от такого жестокого толчка  не мог понять,
то ли он свалился к себе в спальню, то ли низвергся в преисподнюю.
     Трое  подмастерьев  кинулись  к  нему, словно их  разбудил шум.  Увидев
обломки кровати посреди густого облака пыли, они притворились удивленными и,
вместо того чтобы помочь учителю, стали допытываться,  не дьявол ли произвел
такое разрушение.
     Но он только стонал в ответ:
     - Мочи  моей  нет,  освободите меня!  Умираю! Наконец они  извлекли его
из-под обломков, где старец едва не отдал богу душу,  и усадили, прислонив к
стене. Он отдышался, откашлялся, отхаркнул и сказал:
     - Дети  мои,  не приди мне на  помощь  господь наш Иисус  Христос  и не
столкни  меня  на землю с  такой  силой,  действие коей  вы видите  сами,  я
пребывал бы  ныне  в том  небесном  круге,  который именуется хрустальным  и
является первым подвижным кругом. Пресвятая матерь божия ничего и слушать не
желала. Падая, я лишился трех зубов,  хоть и  не совсем целых, но еще вполне
годных. Кроме того, у  меня  ужасно болит правый бок и рука,  которой держат
кисть.
     -  Учитель,  -  сказал  Аполлоний,  - должно быть,  у  вас какое-нибудь
опасное внутреннее повреждение. Во  время константинопольских междоусобиц  я
убедился,  что  внутренние раны куда  вредоноснее наружных. Но не пугайтесь,
ваши раны я заговорю магическими заклинаниями.
     -  И  думать не смейте! -  возразил старик.  - Это  великий грех. Лучше
приблизьтесь  ко  мне  все  трое и сделайте  милость, разотрите меня  в  тех
местах, где я ушибся всего больнее.
     Они  исполнили его просьбу  и  не отстали, пока  не протерли у него всю
кожу на спине и на пояснице.
     А затем  отправились втроем разносить  происшествие по городу. Так  что
назавтра не было  во  Флоренции мужчины, женщины или ребенка, который, увидя
мастера  Андреа  Тафи,  не  прыснул  бы  со  смеху.  А  как-то  утром, когда
Буффальмако  проходил  по  Корсо,  мессер Гвидо,  сын  синьора  Кавальканти,
отправлявшийся  на   болото  стрелять  журавлей,  остановил  коня,  подозвал
подмастерье и бросил ему кошелек со словами:
     -   На,   милейший  Буффальмако,  выпей  за   здоровье  Эпикура  и  его
последователей.
     А надобно сказать, что  мессер Гвидо принадлежал к секте  эпикурейцев и
тщательно  собирал  доводы,  опровергающие бытие божие. Он  имел обыкновение
утверждать, что люди умирают точно так же, как животные.
     - Буффальмако, - добавил молодой вельможа,  -  я подарил тебе кошелек в
награду за тот  удачнейший, исчерпывающий и  поучительный  опыт, который  ты
проделал, когда отправил на небо старика Тафи и тот, чувствуя,  что его мощи
возносятся в эмпиреи, визжал, как недорезанная свинья. Из  этого я заключаю,
что он отнюдь не полагался на посулы небесного блаженства, которое и в самом
деле мало достоверно. Как кормилицы баюкают сказками детей, так были посеяны
толки о бессмертии смертных. Чернь верит в то, что она верит этим толкам! Но
по-настоящему  она не верит им.  Удары  действительности  рассеивают вымыслы
поэтов. Достоверно  одно лишь наше невеселое  бытие.  Это и разумеет Гораций
Флакк  53,  говоря:  "Serus  in  coelum".  ("Попозднее  (вернись)  на  небо"
(латинский))
     3. Мастер.
     Усвоив  искусство составлять и употреблять мастику и краски и постигнув
секрет,  как  писать  лица  по  достойному подражания образцу  Чимабуэ  54 и
Джотто,  юный  Буонамико  Кристофано, флорентинец,  прозванный  Буффальмако,
покинул  мастерскую своего  учителя Андреа  Тафи  и  обосновался  в квартале
сукновалов, близ дома Гусака. Было это в ту пору,  когда итальянские города,
подобно  дамам,  жаждущим  носить платья,  затканные цветами,  полагали свою
честь в  том, чтобы  расписывать картинами свои  храмы и монастыри. Щедрее и
расточительнее всех городов была Флоренция, благодатный край для живописцев.
Буффальмако  умел  придать своим  изображениям  живость  и  выразительность.
Конечно, по красоте рисунка он был несравненно слабее божественного  Джотто,
зато умел пленить неистощимостью веселой выдумки.  Немудрено, что  вскоре он
получил немалое количество заказов. От него  одного зависело в короткий срок
добиться богатства и славы.  Но ему куда важнее было развлекаться в обществе
Бруно ди Джованни и Нелло и растрачивать на пирушки все заработанные деньги.
     Как  раз   в   ту   пору   настоятельница  Фаэнцской  женской  обители,
обосновавшейся  во  Флоренции,   задумала  украсить   фресками  монастырскую
церковь. Услышав, что в квартале сукновалов и чесальщиков проживает искусный
живописец  по имени  Буффальмако,  она  послала  к  нему  своего  управителя
уговориться  насчет  картин.  Согласившись   на  предложенную  цену,  мастер
принялся  за  работу.  Он велел поставить  в монастырской церкви  леса  и по
непросохшей  штукатурке принялся  с необычайной  выразительностью живописать
земное бытие  Иисуса Христа.  Прежде всего,  справа от алтаря, он представил
избиение  младенцев  и  так  живо изобразил  горе  и  гнев  матерей,  тщетно
пытающихся вырвать  своих малюток из рук убийц,  что  казалось,  будто стена
взывает, как верующие во время богослужения: "Cur, crudelis Herodes?.." ("За
что,  о жестокий  Ирод?"  (латинский)). Привлеченные любопытством  монашенки
приходили по двое, по трое посмотреть, как работает мастер.
     При виде страждущих матерей и убиваемых младенцев они не могли удержать
вопли  и  рыдания.  Буффальмако изобразил грудного ребеночка,  который лежит
запеленатый  под  ногами  солдата и улыбаясь  сосет  свой  палец.  Монашенки
просили помиловать хотя бы этого.
     - Пощадите  его,  -  говорили  они живописцу,-постарайтесь, чтобы он не
попался на глаза убийцам!
     - Из  любви к вам, дражайшие сестры, постараюсь защитить его, как могу,
- отвечал добряк  Буффальмако. - Но убийц обуревает такая ярость, что трудно
будет удержать их.
     Когда  они  говорили:  "Он такой хорошенький!" -  Буффальмако предлагал
сделать каждой еще лучшего.
     - Покорно благодарим! - смеясь отвечали они. Настоятельница тоже пришла
удостовериться, что работа ведется должным образом. Это была знатная дама по
имени Узимбальда. Она  отличалась суровостью, высокомерием  и бдительностью.
Увидев мужчину без плаща и шапки, одетого, как ремесленники, только в рубаху
и штаны, она приняла его  за подмастерье  и  не стала  с  ним разговаривать.
Пять-шесть раз приходила она в  часовню  и неизменно заставала  одного этого
малого, который, как она думала, умел  лишь растирать  краски. Под конец она
выразила ему свое недовольство.
     -  Любезный, попросите от моего имени вашего  хозяина, - сказала она, -
чтобы он сам  изволил работать над  картинами, которые я ему  заказала.  Мне
желательно, чтобы они были написаны его рукой, а не каким-то учеником.
     Буффальмако и не подумал  назваться, а,  наоборот, вошел в роль бедного
подмастерья и смиренно ответил синьоре Узимбальде, что, разумеется, не в его
силах  внушить доверие такой  высокородной даме,  а потому он почитает своим
долгом исполнить ее волю:
     -  Я  передам  ваши  слова хозяину, и  он не преминет  явиться  на  зов
досточтимой настоятельницы.
     Выслушав это заверение, синьора  Узимбальда удалилась.  Оставшись один,
Буффальмако  установил  на  лесах,  в том  самом  месте,  где  работал,  два
табурета, а сверху водрузил кувшин.  Достав затем из  угла, куда засунул их,
плащ и  шляпу,  оказавшиеся  случайно  вполне сносными,  он  нарядил  в  них
самодельную куклу; мало  того - он засунул кисть в носик кувшина, повернутый
к  стене. Покончив с  этим и убедившись,  что  чучело довольно правдоподобно
представляет рисующего человека,  он проворно убрался, решив не показываться
до самой развязки.
     На следующий  день монашенки пришли, как обычно, посмотреть  на работу.
Но,  застав  вместо  прежнего  балагура  какого-то  чопорного  кавалера,  не
склонного,  по  всей видимости, болтать и смеяться, они струсили и пустились
наутек.
     Синьора  Узимбальда,  тоже  пожаловавшая  в   церковь,  осталась  очень
довольна, увидев самого мастера вместо ученика.
     Она принялась вразумлять его и добрых четверть часа заклинала  рисовать
лица  целомудренные, благородные и выразительные,  прежде  чем заметила, что
обращается к кувшину.
     Заблуждение  ее  длилось  бы еще дольше, если  бы, не  получая ответа и
рассердившись,  она  не  дернула мастера снизу за плащ, отчего  свалились  и
кувшин,  и табурет, и шляпа,  и  кисть. Сперва  она  распалилась гневом;  но
затем,  будучи женщиной  неглупой, поняла, что ей хотели наглядно  показать,
как опрометчиво судить о художнике по одежде.  Она послала своего управителя
за Буффальмако с просьбой, чтобы он сам закончил начатую работу.
     Он  с честью  завершил  ее.  Знатоков особенно восхищали те фрески, где
изображены  распятый  Иисус,  плачущие  жены-мироносицы,  Иуда,  висящий  на
дереве,  и сморкающийся мужчина. К  несчастью, эти картины  были  уничтожены
вместе с церковью при Фаэнцской женской обители.
     4. Живописец.
     Равно  знаменитый своим веселым нравом  и умением живописать  святых  в
храмах и  монастырях,  Буонамико, прозванный Буффальмако, был  уже в  летах,
когда призвал его из Флоренции в Ареццо тамошний епископ и попросил украсить
фресками  залы  епископского  дворца. Буффальмако согласился  исполнить  эту
работу  и, как только стены были  оштукатурены, принялся  писать  поклонение
волхвов.
     В несколько дней он закончил царя Мельхиора. Тот сидел на белой  лошади
как живой. А чепрак был из пурпурной ткани и усыпан драгоценными каменьями.
     Пока Буффальмако работал, обезьянка монсеньора епископа следила за ним,
не сводя  глаз. Перебирал ли мастер краски, смешивал ли  их, взбивал ли яйца
или накладывал кистью мазки  на непросохшую штукатурку, зверек не упускал ни
одного его движения.  Это  была  макака,  привезенная венецианскому  дожу на
галере  республики  из  берберийских  владений.   Дож  подарил  ее  епископу
Ареццскому,  который,  поблагодарив этого  могущественного  владыку,  весьма
кстати напомнил ему, что корабли царя Соломона  тоже привезли из страны Офир
обезьян  и павлинов, как  о том гласит третья  книга Царств  (X, 22). И  для
монсеньора Гвидо (так звали  епископа) во всем  дворце не было ничего дороже
макаки.
     Он позволял ей беспрепятственно разгуливать по всем  залам и садам, где
зверюшка  проказничала  вволю.   Как-то  в  воскресный  день,  в  отсутствие
художника,  она взобралась  на помост,  взяла краски,  смешала  их по  своей
прихоти,  разбила все  яйца, какие  только ей попались, и, подражая мастеру,
принялась  водить кистью по стене. Она  поработала и над царем Мельхиором, и
над его конем и не угомонилась, пока не перекрасила все на свой лад.
     Наутро,  увидев, что  краски его  в  беспорядке,  а  работа  испорчена,
Буффальмако опечалился и рассердился. Он решил, что эту пакость ему  устроил
какой-нибудь   художник-аретинец  из  зависти  к  его  мастерству,  и  пошел
жаловаться  епископу. Монсеньор Гвидо  упросил его вновь взяться за работу и
поскорее восстановить то, что было уничтожено столь таинственным образом. Он
обещал  художнику,  что  впредь  два солдата будут  днем  и ночью  сторожить
фрески, держа копья  наготове, дабы пронзить всякого, кто к ним приблизится.
Получив такое обещание, Буффальмако согласился  возобновить работу, а  возле
него были поставлены  нести караул двое солдат. Однажды  вечером,  когда  он
вышел, окончив свой рабочий  день, солдаты увидели, как обезьянка монсеньора
епископа вскочила на место  Буффальмако на  помосте и схватилась за краски и
кисти,  да  так  проворно,  что они  не успели  прогнать  ее.  Они принялись
громкими криками звать художника, и тот воротился как раз в ту минуту, когда
макака  вторично  с неукротимым усердием  замазывала  царя  Мельхиора, белую
лошадь и пурпурный чепрак. Увидев это зрелище,  Буффальмако не знал, плакать
ему или смеяться.
     Он отправился к епископу и сказал ему:
     - Монсеньор,  вам нравится  моя живопись, но ваша мартышка предпочитает
другую.  Незачем было звать меня, раз  у  вас есть свой домашний  живописец.
Быть  может, раньше у него недоставало сноровки. Теперь же ему больше нечему
учиться, а мне нечего здесь делать, и я возвращаюсь во Флоренцию.
     После  этих  слов  Буффальмако  в сильной досаде вернулся на  постоялый
двор. Кое-как поужинав, он уныло поплелся спать.
     Во сне ему  привиделась  обезьяна монсеньора  епископа,  но  не  в виде
получеловека,   каковым  она  была  на   самом  деле,   а  вышиной  с   гору
Сан-Джеминьяно,  так что ее задранный хвост доставал до луны.  Она восседала
на оливковой роще над  усадьбами и точилами, между ее ногами пролегала узкая
тропа,  извивавшаяся  вдоль зелени  виноградников.  А  тропа эта была усеяна
паломниками,  которые вереницей проходили  перед  живописцем. И  Буффальмако
понял, что это бессчетные жертвы его озорства.
     Первым он увидел старого мастера Андреа Тафи,  у которого научился, как
прославить  себя, занимаясь искусством,  но  вместо  признательности  не раз
оставлял его в дураках: то выдал за адских духов свечки, приколотые к спинам
двух дюжин крупных  тараканов, то поднял его  вместе с  кроватью до потолка,
так что старик решил, будто его возносят на небеса, и до смерти перепугался.
     Затем он увидел Гусака,  чесальщика шерсти, и его жену, отменную пряху.
Кому,  как  не этой  почтенной  женщине,  Буффальмако  через  щель  в  стене
пригоршнями  бросал соль  в чугунок  с похлебкой, так  что Гусак каждый день
плевался и колотил жену.
     Увидел он и маэстро Симона де Вилла, лекаря  из Болоньи,  приметного по
докторской  шапочке, того самого,  который по  милости Буффальмако  угодил в
помойную яму  возле обители  Риполийских монашенок.  При этом доктор  вконец
измазал парадную  бархатную мантию, однако никто его не пожалел, потому что,
презрев  свою уродливую, но благочестивую жену,  он вздумал  искать любовных
утех у эфиопской красотки с рожками между ягодиц. Озорник Буффальмако уверил
маэстро Симона де  Вилла,  что может ночью  повести его на шабаш, где сам он
проводит время в веселой компании и предается любви с французской королевой,
а она угощает его за  труды вином и сластями. Ученый муж принял предложение,
надеясь,  что и  с ним  обойдутся  не  хуже.  И  вот Буффальмако закутался в
звериную шкуру, надел рогатую маску,  какие носят на  карнавале,  и явился к
маэстро Симону  под видом черта, которому  поручено проводить его на  шабаш.
Взвалив  ученого   мужа  на  плечи,  он  дотащил  его  до  ямы,  наполненной
нечистотами, и швырнул туда головой вниз.
     Еще  Буффальмако  увидел  Каландрино,  которому  он  наврал,  будто  на
Муньонской  равнине  водится  камень,  именуемый  Элиотропия   и  обладающий
свойствами  делать  невидимым  того,  кто  носит  кусочек  его  на  себе.  В
сопровождении Бруно и Джованни он  повел  Каландрино  в Муньен, и когда  тот
набрал порядочное количество камней, Буффальмако притворился, будто не видит
его, и закричал: "Экий невежа, улизнул от нас! Попадись он мне теперь, я ему
залеплю в зад вот  этот булыжник!"  И он в точности исполнил  свою угрозу, а
Каландрино даже пожаловаться не посмел, -  ведь он был  невидим.  Каландрино
отличался  скудоумием,  и  Буффальмако до  такой степени  злоупотреблял  его
простотой, что  ухитрился  внушить ему, будто тот носит в чреве младенца,  и
разрешение от бремени стоило Каландрино парочки каплунов.
     Затем Буффальмако увидел крестьянина, для которого написал божью матерь
с младенцем, превратив Иисуса в медвежонка.
     Еще  он  увидел  настоятельницу  Фаэнцской   женской  обители,  которая
поручила ему расписать  стены монастырского  храма  и которой  он  клялся  и
божился, что  в краски  нужно добавлять хорошее  вино,  дабы придать  лицам,
изображенным на  картинах, цветущий вид. Настоятельница пожертвовала на  его
святых  праведников и праведниц  все вино,  припасенное для епископов, он же
выпил вино, а для живости  красок ограничился добавлением  киновари. Этой же
самой   почтенной  настоятельнице  он  выдал  кувшин,  покрытый  плащом,  за
мастера-живописца, как было рассказано выше.
     И еще целую вереницу  людей увидел Буффальмако, которых провел, осмеял,
обманул и одурачил. А позади всех шествовал,  при  посохе, митре и  в полном
облачении, сам святой Геркулан,  которого он шутки ради изобразил на площади
города Перуджи в венце из рыбешек.
     И все,  проходя мимо, приветствовали  обезьяну, отомстившую за  них,  а
гадина хохотала, разевая пасть шире, чем распахнуты врата ада.
     В первый раз за всю свою жизнь Буффальмако плохо спал ночь.



     В  славном  городе  Падуе, основанном еще Антенором,  братом троянского
царя Приама 55, проживал около 1220 года от рождества Спасителя нашего некий
горожанин по имени Николо Беккино,  владевший немалым состоянием.  От своего
отца он унаследовал  палаццо на  улице  святой  Агаты, а  также  поместья  с
обширными  угодьями  в окрестностях города. Вопреки обычаю,  принятому среди
богатых падуанцев,  он не употреблял серебряной посуды,  а  довольствовался,
подобно простым людям, оловянными мисками и чашами, да и те он  заказал себе
такие маленькие, что  в них могло  поместиться  лишь совсем немного  вина  и
мяса. Сделал же  он это для того, чтобы служанка  не вводила  его  в слишком
большие расходы на еду. Хотя дрова в  Падуе были недороги, Николо топил свой
камин одним  мусором  и  проводил всю зиму без огня, считая, что топить печь
поленьями - значит пускать свое добро на ветер.
     Он  охотно  давал  деньги  взаймы тем, кто  в  них  нуждался,  если ему
оставляли залог и платили изрядные проценты.  При  этом условии он был столь
услужлив, что его большой кованый сундук  был  доверху наполнен векселями, в
которых  на добром  пергаменте  черным по  белому стояло, что  должники  его
отлично  знают  свои  обязательства   по   отношению  к  нему.  Не  будь  он
христианином,  его,  пожалуй, назвали бы ростовщиком. Действительно, платежи
он взимал с величайшей строгостью, в соответствии с законом. А  закон  Падуи
отличался  крайней  суровостью по отношению к несостоятельным должникам.  Их
заключали в тюрьму, где им  оставалось только одно  - умереть с  голоду. Ибо
подеста 56 отнюдь не намерен был  кормить их на средства города, а  наиболее
почтенные граждане,  если даже и рассматривали посещение узников как один из
семи актов  милосердия, не считали  нужным обременять  себя им более  одного
раза  за всю свою жизнь. Тем не менее около 1210 года от рождества Спасителя
законы Падуи были  несколько смягчены.  Отныне должники, разоренные войнами,
терзавшими Ломбардию, изгонялись из города.
     Один только  сер Николо  Беккино отправил в изгнание немалое число  их.
Тягостно было видеть, как эти несчастные плелись по большим дорогам, таща на
себе свои жалкие пожитки. А в предместьях города  показывали  их заброшенные
лачуги, где гнездились теперь змеи и воронье.
     В  лето  1222-е  сер  Николо  потребовал  от  маэстро  Дзеноне  Минуто,
аптекаря,  чтобы  тот  уплатил  ему пятьсот золотых  скудо.  Маэстро Дзеноне
держал лекарственную лавку  на улице святой Агаты, как раз напротив  палаццо
Беккино. Он был молод, но под его густыми черными волосами скрывалась ученая
голова. Он знал все растения, описанные Диоскоридом 57, от одного испанского
еврея  он узнал  самые  драгоценные тайны,  содержащиеся в  книгах  арабских
врачей, и был  даже обладателем  рукописей, уцелевших  от разорения античных
библиотек;  он   читал  труды   Галена.  Все  эти  занятия  заставляли   его
пренебрегать торговлей,  и  ему  более  пристало бы преподавать естественные
науки в недавно открытом Падуанском университете, нежели продавать порошки и
мази. До  глубокой  ночи сидел он  при свете смоляной  свечи,  а порой и при
лунном  свете,  неподвижно склонясь  над толстым  фолиантом, как говорили  -
трактатом по магии, а на плече у него торжественно восседал кот, черный, как
Эреб 58.

     Этого кота звали Плутон.  Ученые люди не  преминули  заметить,  что  он
носил  имя  языческого  божества.  Ну,  а  всякому  известно,  что  язычники
поклонялись  демонам.  По  этой причине и  по множеству  других  этого  кота
считали дьяволом. Кое-кто  об  этом  поговаривал. Нужно сказать, что маэстро
Дзеноне не  обращал внимания на  подобные  толки и не  делал  ничего,  чтобы
изменить мнение своих сограждан на этот счет.
     Однажды  ночью мимо лавки аптекаря проходил  фра Мазо, из нового ордена
братьев проповедников 59,  усердно выслеживавшего еретиков. Он  остановился,
увидев  зеленые  искры,  сверкавшие в зрачках  Плутона,  который внимательно
следил глазами  за  страницами старинной  книги, по мере того как его хозяин
перелистывал их.
     Фра Мазо нахмурился и сказал:
     - Берегитесь, Дзеноне. Похоже, что этот кот знает слишком много.
     Маэстро Дзеноне Минуто отвечал:
     - Можно было бы долго спорить  о том, что такое слишком много и слишком
мало.  По  правде сказать, фра Мазо, он не знает всего того, что знаем мы. А
мы не знаем всего, что знает он.
     В самом деле, Плутону, чтобы прожить, нужен был разум. Не всякий день в
доме находилось  ему что поесть,  и он раздобывал себе еду мелкими  кражами.
Особенно  ловко таскал он  обрезки с полок в соседней лавке колбасника Лотто
Галленди. Поговаривали даже, что порой он  делился  украденными  кусками  со
своим хозяином. На  эту тему сочинили  стишок, который знают все ребятишки в
Падуе. Он начинается со слов:
     Жил-был кот зеленоглазый,
     Был он вором и пролазой...
     Вся эта история - сплошной вымысел. Но одно не подлежит сомнению  - что
дела  маэстро Дзеноне шли неважно. Ведь он так мало обращал на них внимания.
Он слишком  много времени уделял занятиям, слишком много читал и  предавался
мечтам.  К  тому же  занятия  наукой  не были его единственным  пороком.  Он
недостаточно скромно взирал на красивых женщин, посещавших его  лавку, вел с
ними нежные  речи  и всякой  мало-мальски хорошенькой женщине отпускал даром
шалфей и ангелику. Будь он аптекарем  в Пизе, где все  женщины уродливы, эта
привычка обошлась бы ему недорого, но в Падуе это означало разорение.
     На беду свою  Дзеноне задолжал Николо  Беккино пятьсот золотых скудо. И
вот  в  пятницу  23  апреля, в  день святого Георгия,  сер Николо  явился  к
аптекарю в лавку. На нем была солдатская  одежда, куртка из буйволовой кожи,
на  голове немецкий  островерхий  шлем,  хотя  он  никогда в  своей жизни не
воевал.  Но,  чтобы  не  изнашивать  свое подбитое мехом  платье,  он  надел
доспехи, которые заложил ему какой-то солдат.
     - Маэстро Дзеноне, - сказал он, - предупреждаю вас, что, если в течение
пятнадцати дней вы не вернете пятьсот  золотых скудо, которые вы мне должны,
вы  будете изгнаны  из  города  приказом подесты, в  соответствии с  законом
Падуи,  а  ваша аптека  будет  конфискована в мою  пользу со  всеми колбами,
ретортами, книгами и прочим имуществом.
     - Сер Николо, -  отвечал аптекарь,  - благодарю вас  за предупреждение.
Будет так, как угодно господу или кое-кому другому.
     - Кому же  это  - другому? - спросил  сер Николо.  - Что вы хотите этим
сказать?
     - Эта  книга объяснила  бы  вам,  будь  вы поумнее, -  отвечал Дзеноне,
показывая свой трактат по магии.
     В это самое время на книге восседал Плутон, и сер Николо,  усомнившись,
не  дьявол  ли сей  кот,  перекрестился  поверх своего панциря.  Старик, так
хорошо разбиравшийся во  всем, что  касалось барыша и  наживы, был в  прочих
вещах столь наивен и легковерен, что верил самым смехотворным басням, словно
это были евангельские истины. Он верил всему,  что  говорили колдуны, и  был
убежден,  что можно  в любое время увидеть, как рыцарей превращают в свиней,
скудо - в сухие листья, а дьявол вселяется в тело животного.

     Вскоре  распространился  слух,  что не  пройдет и пятнадцати  дней, как
маэстро Дзеноне будет выдворен из своей аптеки и осужден за долги на  вечное
изгнание. В народе были весьма опечалены этим. Дзеноне  любили ремесленники,
а в особенности женщины из  простонародья.  Господу богу угодно было создать
женщину более красивой, нежной и изящной, нежели мужчину, но  одновременно и
более  хрупкой,  слабой,  более  подверженной  всяческим  недомоганиям.  Вот
женщинам и приходится  чаще иметь  дело с  аптекарями, чем мужчинам. Поэтому
аптеку  Дзеноне   частенько  посещали  бедные   девушки  Падуи.  Они  весьма
сочувствовали его  беде. И так как денег у них не было, они дарили ему слезы
своих  очей. Больше всех горевала Барбара, служанка сера Николо Беккино. Она
одна страдала от  несчастья  Дзеноне больше, чем  все прочие женщины, вместе
взятые. Падуанские хроники умалчивают о причине этого участия, и  приходится
думать,  что Барбара  сочувствовала  Дзеноне потому, что была сердобольной и
милосердной и что в  груди ее обитала Жалость, дочь небес. Жалость  могла бы
выбрать и  менее  привлекательное жилище. Барбаре едва  минуло тридцать, она
была  свежа лицом, хорошо сложена  и слыла,  не  без  оснований,  толковой и
смышленой;  ум ее  был неистощим  на всякие выдумки и  уловки,  и  она умела
обманывать  своего  хозяина, как ей заблагорассудится.  Тем не менее в  этом
случае она не знала, что придумать.
     Терзаемая тревогой и заботами, она сперва и не думала, что можно спасти
Дзеноне от нищеты и изгнания. Она даже не  пыталась смягчить своего хозяина,
зная его бессердечие. Всю ночь она проплакала в постели.
     Наутро  же,  когда заря  коснулась своим розовым сиянием высоких стен и
башен города, она решила,  что не  следует отчаиваться и  что, быть может, с
божьей помощью она найдет средство воздействовать на сердце Николо Беккино.

     В то самое время жил в Италии некий францисканский монах, сменивший имя
своих знатных родителей на скромное имя Антонио 60. Это прозвание подсказала
ему   не   просто  людская   мудрость.   Его   ниспослало   ему   небо   как
предзнаменование. Действительно, "Антонио" значит "гром свыше";  и когда фра
Антонио открывал людям тайны божественной премудрости, голос его гремел, как
гром с горы Синай. Он много занимался теологией, был знатоком обоих прав, но
забросил свою науку, не желая знать ничего, кроме распятого Спасителя. Народ
впивал речи монаха, как иссохшая земля небесную влагу. Чтобы жаждущие мира и
правосудия могли слушать его сразу в большом числе, он говорил не в церквах,
а под открытым небом. Он торопился свершить свои святые дела, зная, что жить
ему  осталось недолго. Жестокий недуг  медленно пожирал его плоть. Но это не
смущало  его сильную душу. Врачи  сравнивали его с боевым слоном, шествующим
навстречу копьям  и стрелам. "Так же точно, - говорили они, - и брат Антонио
обрушивается на людские пороки и преступления".
     Когда  он  выступал с  проповедью  в  каком-нибудь  городе,  не  только
горожане приходили его слушать, но и жители окрестных сел стекались толпами,
чтобы услышать его.
     Он боролся с ересью.  Но не в пример инквизиторам, стремившимся огнем и
мечом искоренить доктрины катаров  и патаренов  61, он прилагал все усилия к
тому, чтобы кротостью  и убеждением вернуть  в лоно церкви  отвратившихся от
нее  христиан. Он не  мог выносить, когда их карали  смертью за грех  ереси.
"Подобно тому, -  говорил он, -  как  мы не сжигаем дом, где есть  покойник,
траур, похороны, так  же  не  должны  вы  разрушать  обиталище, где  господь
испускает  дух  под  ударами,  особенно  если  вы  можете  уповать,  что  он
воскреснет  в сиянии  славы. Но  если  даже  вы  уверены,  что еретик  будет
упорствовать в  своем  заблуждении, терпите  это  зло,  как  его  терпит сам
господь. И памятуя о самих себе, не разите - да не разимы будете..."
     Вот  каким  образом фра Антонио противился жестокостям инквизиторов. Он
учил людей миру и милосердию. Нередко слово его проникало в  самые сердца, и
враги  обнимались,  военачальники  отпускали  на  волю  своих   пленников  и
приходили  на  помощь  несчастным,  чьи  города  и  села  они  разграбили  и
опустошили,  богачи же  отказывались  от своего  неправедно нажитого  добра.
Особенно страстно  проповедовал фра Антонио  против ростовщиков,  и говорят,
что он способствовал прекращению ростовщичества во многих городах Ломбардии.
     В пятницу 23 апреля, в день  святого  Георгия,  в Падуе было объявлено,
что Святой  (так падуанцы называли фра Антонио) произнесет на следующий день
проповедь на  открытом лугу, расположенном к западу  от города.  Дороги  уже
были покрыты толпами  крестьян, которые, неся  в котомках хлеб и  фиги, шли,
чтобы послушать фра Антонио и, если возможно, коснуться его рясы.
     Барбара  возлагала большие надежды на  появление Святого.  Она  убедила
себя, что, выслушав его, ее хозяин станет менее суров к беднякам и не станет
более  требовать от судей изгнания маэстро Дзеноне.  Рано утром она пришла к
хозяину в спальню и стала доказывать ему, сколь приятно и спасительно  будет
для него  выслушать проповедь на лугу.  Он дал  себя убедить и надел в честь
фра  Антонио свое  лучшее платье, которое было  далеко не  таким уж хорошим.
Выходя  из дому,  он увидел Плутона, который карабкался  по прутьям  оконной
решетки, и велел служанке закрыть ставни.
     -  Смотри,  Барбара,  -  сказал  он,  -  чтобы  это  скверное  животное
чего-нибудь не стянуло у нас. Но она успокоила его:
     -  Не бойтесь, мессер  Николо. У нас ведь никогда  не  бывает провизии.
Коту нечего стянуть у вас, - он скорее еще вам притащит.
     Старик и служанка отправились вслед за толпой на луг, где уже собралось
множество народу.  Женщины,  усевшись, по  обыкновению, на  траве,  окружали
высокую  кафедру,  с  которой  должен был  говорить  Святой.  Мужчины стояли
позади,  их  было тысяч тридцать.  С большим  трудом,  с  помощью  городской
стражи,  сер Николо и  Барбара пробились сквозь толпу богомольцев до скамей,
где помещались  наиболее видные  граждане и почтенные  женщины.  Толпа  пела
псалмы  и  читала  молитвы. Когда же  показался Святой,  единый  вздох любви
вырвался из уст собравшихся, как из одной огромной груди.
     Это был еще молодой  человек, но тело  его распухло от водянки, и он  с
трудом носил  его тяжесть. Изнуренный  аскетическим образом жизни и  святыми
делами,  терзаемый  жестоким  недугом,  раздувшим  его  тело, так  что  оно,
казалось,  готово  было лопнуть, он,  если и чувствовал боль, не страдал  от
нее, напротив-упивался ею. Глаза  его сверкали как свечи  на желтом как воск
лице.  Он начал говорить. Голос его,  подобно грому небесному, разносился по
холмам и долинам. Для своей проповеди  он избрал слова Евангелия: "Там,  где
сокровище ваше, там  будет и сердце ваше"  . Сперва со священным гневом стал
он упрекать богачей в суровости души и жестокости нравов.
     -  С  глубокой скорбью,-сказал он,-взираем  мы  на  великих мира  сего,
когда, сидя за трапезой,  они в изобилии  пьют вино  своих  виноградников  и
пожирают  мясо  животных,  между  тем  как  бедняки  слабым  голосом  просят
милостыню  у  их порога. Но богачи  не  внемлют  им  и,  только  напившись и
наевшись вволю, бросают своим братьям во Христе крохи со своего стола.
     Затем он обрушился на ростовщиков, которые доводят бедных ремесленников
до  нищеты  и,  обобрав,  изгоняют  их из  родного  города. Он  потряс  всех
собравшихся  картиной Страшного  суда господня,  нависшего  над головой злых
богачей.  Он  пояснил слова Писания: "Где сокровище ваше,  там и сердце ваше
будет" 62.
     - Горе  скупому! - воскликнул он. - У  того,  кто  любит деньги превыше
господа,  сердце  выскочит  из   груди  и   окажется  среди  его  золота   и
драгоценностей. Горе такому человеку! Бросятся  искать его сердце - и найдут
его в сундуке.
     При звуке этих слов богачи побледнели, как будто  над ними грянул гром,
а  бедняки почувствовали,  как  на них изливается  небесная  роса. Даже  сер
Николо  был взволнован.  Он кусал  губы, чесал за  ухом, как  человек чем-то
озабоченный. Он решил покаяться, чтобы не лишиться своего сердца в этом  и в
ином мире.

     Но подобно тому, как дождь стекает по отвесной скале, так слова Святого
скользнули  по иссохшей  душе скупца. Сер Николо снова стал прежним жестоким
человеком  с  черствым  сердцем.  И  вот  уже  он опять  думал лишь о  своих
процентах и о преследованиях несчастных должников.
     Барбара сказала ему со слезами:
     - Как хорошо говорил Святой! Я и сейчас еще  не могу удержаться от слез
при мысли об этих несчастных богачах, чье сердце угодит в их ларец!
     -  Это  действительно  большая  беда,-отвечал  сер  Николо. -  Господи,
помилуй  и спаси нас от этого! Но человеку, который знает  себе цену, нечего
бояться. Святой произнес хорошую проповедь, не спорю. Но, конечно, он мог бы
произнести другую, ничуть  не хуже, на  слова: "Кесарю  кесарево". Он мог бы
вызвать  ею  слезы,  растрогать сердца,  изложив  права заимодавцев, как-то:
святейшее  и августейшее  право передачи векселя,  вступления  во  владение,
удержания залога  и  прочих благ мира сего в руках  законных владельцев. Это
тоже евангельское слово и весьма поучительный предмет.
     В  отчаянии  от  того,  что  ее  хозяин  так мало извлек из  увещеваний
Святого, Барбара, вздыхая, отправилась стряпать постный ужин.
     Настала ночь. Сер  Николо  зажег  смоляную  свечу и открыл свой сундук,
доверху наполненный золотыми монетами и драгоценностями, отданными  в залог.
Здесь были обручальные кольца и епископские перстни 63,  браслеты, ожерелья,
пряжки,  кресты, оружие.  Здесь  же было  спрятано множество векселей. Таким
образом, сундук этот как бы заключал  в себе усадьбы и  поля, виноградники и
леса, пруды и мраморные карьеры, кареты, корабли,  ослов, коней, стада коров
и овец, свиней и гусей, ткацкие мастерские со станками и ткачами, кожевенные
и оружейные мастерские, кузницы, дворцы, башни. Ибо на этих векселях  стояла
печать должников, заложивших свое имущество серу Николо.
     Держа свечу  в левой руке,  старик шарил правой среди бумаг, разыскивая
расписку маэстро Дзеноне, аптекаря,-прежде чем передать ее судьям,  он хотел
снять  с нее копню,  а  уж  судьи  должны были  вынести решение  об изгнании
должников и конфискации их имущества в пользу кредиторов.
     В то время, как он был занят этим делом, в самую минуту, когда рука его
нащупала  расписку,  какое-то черное тело мелькнуло  в окне, дугой пересекло
комнату и,  упав на смоляную свечу, погасило  ее. В полном мраке  сер Николо
почувствовал,  как  что-то маленькое,  мохнатое  вцепилось  в  его одежду  и
вонзило  острые когти  ему в  грудь. Решив, что это сам дьявол, он стал  изо
всех сил отбиваться, насколько позволял  ему  охвативший его  ужас. Животное
страшно мяукало,  фыркало  и  цепко держалось  за  него, царапая ему руки  и
раздирая кожу под одеждой. Удвоив  усилия и призвав на помощь пречистую деву
и святых, сер  Николо сбросил наконец с себя врага, который  упал  в сундук,
испуская   страшные   проклятья    на   каком-то   нечеловеческом   наречии,
сопровождавшиеся звоном монет и драгоценностей. Больше всего на свете  боясь
быть обворованным, сер Николо смело сунул в сундук руки  и голову. Но тут же
с  ужасом  отпрянул,  унося в этом  бегстве своего  врага,  вцепившегося ему
зубами в нос. Старик завыл от боли и испуга и едва не потерял сознание.
     Услышав из кухни его крики, Барбара прибежала со свечой. Враг уже успел
исчезнуть.
     - Скорей  давай  подсвечник,  - сказал  сер Николо, -  скорее, я должен
взглянуть, не утащил ли у меня что-нибудь дьявол.
     И, засунув голову  в  драгоценный ковчег, он  окинул  испытующим взором
свои  сокровища. Он убедился, что  все  было  на  месте; но появился и новый
предмет, наполнивший его ужасом. Это было сердце, алое и окровавленное.
     -  Мое сердце! -  воскликнул  он.  - Святой сказал правду! Мое сердце в
моем сундуке! Вот оно! И  все  сосуды перерезаны! Оно уже не бьется! Неужели
оно  никогда не забьется вновь!  Сердце  должно  биться,  иначе  это  уже не
сердце! Барбара! Увы, это правда! Дьявол бросил его в сундук!
     - Мессер Николо, -  возразила служанка, - вы уверены, что это дьявол? А
не был ли это ангел господень?
     - Нет, я почувствовал, что дьявол! Он был мохнатый и с когтями.
     - А может быть, вы приняли за шерсть перья на крыльях?
     -  Я  не заметил у  него никаких крыльев. А  между тем  он  пролетел по
комнате.  Это  был  дьявол,  Барбара. Он  изрыгал  проклятья и  пыхтел,  как
одержимый. Он изодрал на мне  все платье,  впился мне в грудь, вырвал оттуда
сердце и бросил его в сундук! Этот дьявол унес в пасти бог знает куда кончик
моего носа. А  сердце мое - вот оно среди  моего  золота и  векселей.  Какая
жалость! Взгляни, какое оно крупное  и красивое, какое алое! Оно легко могло
бы сойти за львиное  сердце! Нет у меня более сердца в груди. Это все равно,
как если бы я был мертв...
     - Не отчаивайтесь,  - промолвила  Барбара.- Конечно, беда ваша  велика.
Но,  может быть,  найдется  средство.  Маэстро  Дзеноне,  аптекарь,  человек
ученый. Он знает все внутренности человеческого  тела. В наших краях он один
умеет поставить сердце на  прежнее место.  Он услужлив. Если вы вернете  ему
его расписку, он поставит вам на место ваше сердце.
     При этих словах сер Николо возмутился:
     - Разве ты не знаешь,  Барбара, что он должен мне пятьсот золотых скудо
и что расписка - единственный его залог?
     -  Ваша правда, -  сказала  служанка. - Значит, придется вам оставаться
без сердца.
     - Но не буду ли я испытывать от этого неудобства? - спросил скупой.
     - Боюсь, что будете, - отвечала Барбара.
     После долгих пререканий сер Николо согласился принять аптекаря.
     Барбара побежала  за ним и рассказала ему о случившемся. Он уже кое-что
знал об этом, ибо видел, как его кот Плутон удирал из лавки колбасника Лотто
Галенди с воловьим сердцем  в зубах, а Лотто, нагнав  его, воткнул ему в зад
шпиговальную  иглу.  Продолжая держать  в зубах сердце,  кот  подпрыгнул  от
испуга и  боли на высоту шести футов, прямо в окно сера Николо.  Из рассказа
своей подруги маэстро Дзеноне без  труда понял, что  упрямый и хищный Плутон
расстался со своей добычей лишь на дне сундука, чтобы вцепиться зубами в нос
противника.
     Захватив с собой баночку  с мазью и маленькие щипчики, маэстро  Дзеноне
отправился к серу Николо, который при виде его вновь обрел силы и закричал:
     - Не  подходите! Не  нужно! Я чувствую, что  мое сердце возвращается ко
мне. Оно уже начинает биться. Я слышу, как оно бьется.
     Барбара постаралась разуверить его:
     - То,  что бьется  сейчас у вас в груди,  мессер Николо,  это совсем не
сердце (оно в сундуке); это волнение. Аптекарь подтвердил ее слова:
     - Это волнение, мессер Николо Беккино, это не сердце, это волнение.
     Сер Николо дал себя убедить и позволил своему должнику подойти поближе.
Он даже согласился раскрыть по требованию Дзеноне одежду и обнажить грудь.
     Аптекарь долго ощупывал ее и наконец сказал:
     - Вот здесь оно было, мессер Николо. Здесь было как бы его естественное
и законное жилище. В промежутке между вашим пятым и шестым ребром можно было
заметить легкое колебание кожи в знак его благодетельного присутствия.
     - А теперь разве не заметно? - спросил сер Николо.
     - Ни тени, - отвечал Дзеноне.  - Колебания  не заметно,  потому что нет
более сердца.  Ваше сердце, мессер Николо,  находилось в  вашей  груди,  как
птица в клетке. Теперь клетка пуста. Пощупайте решетку - то есть ребра.
     И Дзеноне добавил, вздыхая:
     -  Тело  без  сердца  -  это  клетка без  птицы, мельница  без жернова,
монастырь без колокола, лампа без фитиля,  песочница без  песка, кошелек без
денег, колокол без языка, арфа без струн, орган без труб.
     - Не можете ли вы поставить его на  место, сосед? -  спросил сер Николо
жалобным голосом.
     - Охотно, - ответил аптекарь. - Готов прозакладывать душу, что это  мне
удастся.  Но  это обойдется мне  в  пятьсот  золотых  скудо  -  на сердечный
порошок.  Я как  раз дал вам расписку на эту  сумму.  Вам достаточно  только
вернуть  ее  мне,  и  больше  это  вам  ничего не будет стоить,  разве  лишь
какое-нибудь скудо, чтобы я выпил за ваше здоровье.
     Сер Николо отказался  от предложенной  сделки, крича, что его  грабят и
что он отлично проживет и без сердца.
     - Я убедился  на  опыте, -  сказал он,  - что  множество вещей, которые
считаются необходимыми, совсем  не являются  таковыми,  и, обходясь без них,
видишь, что они были излишними.
     Но, ощущая  большую слабость, которую он приписывал отсутствию  сердца,
он предложил своему исцелителю пятьдесят скудо.
     Маэстро Дзеноне стал божиться, что при такой цене ему пришлось бы еще и
свои деньги доложить...
     Тут скупому пришло в голову другое средство.
     -  Как я  глуп, что  хочу  воспользоваться  вашими  услугами, сосед!  -
воскликнул он. - Святой поставит  мне сердце на место, не  спрашивая за  это
денег. Завтра же пойду к фра Антонио.
     - Конечно, он ничего не потребует от вас для себя, - возразила Барбара.
-  Но  он  заставит вас сжечь  все  ваши векселя.  Этого он требует от  всех
заимодавцев, прежде чем выслушать их.
     Долго  еще  спорил сер Николо. Наконец он заключил  сделку с аптекарем.
Маэстро Дзеноне  получил обратно свою расписку  и  поставил на место  сердце
скупого.  Он  произвел это с  помощью  мази,  в  полной  темноте,  произнося
магические слова.
     Как только сер Николо Беккино заснул в своей постели с сердцем в груди,
его служанка  Барбара побежала в  аптеку к маэстро  Дзеноне Минуто,  который
отблагодарил ее должным и ощутимым образом. Плутон взирал на них,  спокойный
и невозмутимый. Маэстро Дзеноне сказал ему:
     - Всякий знает, что ты дьявол, а между тем  здесь  ты помог совершиться
чуду,  возвещенному  Святым. Над этим стоит поразмыслить. Что до меня, то  я
уверен, что в конце  концов господь бог  и кое-кто другой помирятся. Но пока
об этом лучше не говорить.
     OCR: В. Томсинский & В. Сачков


     (c) Russian Gothic Project



     Анатоль Франс (наст. имя - Анатоль Франсуа Тибо; 1844-1924)
     Новеллы  "Валтасар"  (Париж,   1886)  и  "Дочь  Лилит"  (Париж,   1887)
печатаются по  изд.: Франс А.  Избранные рассказы.  Л., 1959; новелла  "Лета
Ацилия" (Париж, 1888) печатается по изд.: Франс А.  Собр. соч.: В 8-ми т. Т.
2.  М.,  1958;  новеллы  "Прокуратор   Иудеи"   (Париж,   1891),  "Весельчак
Буффальмако" (из сборника  "Колодец  святой Клары",  Париж, 1895) и "Чудо со
скупым" (Париж, 1905)  печатаются по изд.: Франс А. Избранные  рассказы. Л.,
1959.
     1 Вогюэ Эжен-Мельхиор, виконт де (1848-1910) - французский политический
деятель, писатель и критик.
     2   ...Эфиопией  правил  Валтасар...  -  По  евангельской   легенде,  к
новорожденному  Иисусу явились на поклонение три восточных мудреца (волхва).
Позднее  о  них  стали говорить как о царях, которым были  даны имена Каспар
(Гаспар), Мельхиор и Валтасар.
     3  Царица Савская (Балкида) - правительница Южной  Аравии; по преданию,
она посетила Иерусалим во времена, когда им правил легендарный царь Соломон.
     4   Апотелесматика  -  учение   о  якобы   существующей   связи   между
расположением  небесных  светил и историческими событиями, судьбами людей  и
народов.
     5 Двенадцать домов солнца - двенадцать знаков зодиака.
     6 Псикари Жан (1854 -1929) - французский писатель и филолог, специалист
по новогреческому языку.
     7 Преадамиты - люди, существовавшие до Адама.
     8  Ренан  Ари  (1857-1900)  -  сын известного историка  религии Эрнеста
Ренана, художник и поэт.
     9 Массилия - город Марсель, входивший в состав римских владении (отсюда
жители-массалиоты).
     10  Народ  побил  Стефана  камнями. -  Согласно  легенде,  изложенной в
"Деяниях  апостолов",  Стефан  был одним из  первых  последователей  Иисуса,
заявивший, что слово  учителя  выше Моисеевых заповедей. За это  он предстал
перед  церковным судом и,  защищаясь против обвинений в  кощунстве, упрекнул
евреев  за  их вину  в  распятии Иисуса.  Разъяренная  толпа,  подстрекаемая
фарисеем по имени Савл (тем  самым, который вошел позднее в  историю религии
под именем апостола Павла), выволокла Стефана за город и побила камнями.
     11  Благая   весть   -   по-гречески   -   евангелие.   Так  назывались
раннехристианские сказания о "земной  жизни"  Христа.  Из почти 30 известных
евангелий лишь 4 включены в Новый завет.
     12 Мария Магдалина -  в евангелиях рассказывается,  как Христос простил
грешницу (Лука, VII, 37-50). Имя ее не названо, но в церковной традиции этот
эпизод стали связывать с Магдалиной, из которой Иисус изгнал семь бесов (там
же, VIII,  2).  В евангелиях  от Иоанна и  от  Матфея она  упоминается,  как
присутствовавшая на казни Христа. По одной  из евангельских версий, Христос,
воскреснув,  явился  Марии  Магдалине,  а  недавно  открытое  апокрифическое
Евангелие от Филиппа именует ее "женой Иисуса".
     13...был богом.  Авраама  и Иакова.-Библейские  персонажи  Авраам и его
внук  Иаков -  мифические личности,  под  их именами  в  иудаизме почитались
древнееврейские племенные божества. "Авраам" в переводе с ассирийского языка
означает "мой  отец высок"  (патриарх,  родоначальник). Обоим во сне являлся
бог Яхве и обещал свою поддержку.
     14 Нард - индийское пахучее растение.
     15 "Что смущаете вы эту женщину? ...за это ее восхвалят" (Матфей, XXVI,
10-13).
     16  ...двух ангелов  в  белых  одеждах, одного  в изголовье, другого  в
ногах...  -  Эпизод  воскресения Христа  по-разному  описан в евангелиях; А.
Франс использует здесь версию, изложенную в Евангелии от Иоанна (XX, 12).
     17 Агиографы. - произведения церковной литературы, представляющие собой
жизнеописания святых.
     18  Претекста  -  белая  тога,  окаймленная пурпурной полосой,  которую
носили в Древнем Риме до достижения совершеннолетия юноши из знатных семей.
     19 Паузилиппон  (ныне  Позилиппо)  - местность  и  грот  неподалеку  от
Неаполя, где находилась вилла "Паузилиппон" (по-гречески - "Без забот").
     20  "Трактат о  природе"  -  имеется  в виду дидактическая  поэма  Тита
Лукреция Кара, римского поэта и философа-материалиста I века до нашей эры "О
природе вещей", представляющая собой популяризацию учения Эпикура.
     21 Эвандр (Евандр) - герои  италийских сказаний, за 60 лет до Троянской
войны  основавший колонию  на  Палатинском холме -  одном из семи холмов, на
которых стоит Рим,
     22 Эней  (антич.  миф.) -  один  из главных  защитников  Трои во  время
Троянской войны; легендарный родоначальник римлян.
     23 Триклиний - зал (столовая), где, возлегая, по обычаю, на ложах,  ели
древние римляне.
     24 Стадия (или стадий) - древнегреческая мера длины (около 200 метров),
     25 ...иудеи подняли горестный  вой. - Деньги на  строительство акведука
Понтий Пилат взял из фондов храма. По подстрекательству священников в городе
вспыхнул мятеж, во время которого по приказу Понтия Пилата очень многие, как
свидетельствует Иосиф Флавий, были убиты или изувечены.
     26  Наши орлы... - Орел был военным  значком  римского  легиона, Помпеи
Великий,  Гней  (106-48  до  нашей  эры)-римский  полководец  и политический
деятель; в 64  году  до  нашей эры  объявил Сирию римской  провинцией  и без
сопротивления занял ее.
     27  Гений  (рим.  миф.)  -  добрый  дух,   хранитель  человека.  Своего
гения-покровителя имели города,  семьи,  общины и народы. На  форуме в  Риме
стояла  статуя  гения Римского государства в  виде мужчины в венке,  с рогом
изобилия и скипетром в руках.
     28  ...какой-то одержимый  изгнал  из храма этих торговцев.  - Намек на
евангельскую легенду об изгнании Иисусом торговцев из Иерусалимского храма.
     29  Изида  (Исида)  -  в древнеегипетской мифологии  супруга  и  сестра
Осириса, мать Гора, олицетворение верности и материнства, богиня плодородия,
воды и волшебства; изображалась с головой или рогами коровы.
     30 Анубис - древний египетский бог - покровитель мертвых; изображался в
облике волка, шакала или человека с головой шакала (собаки).
     31 Добрая  богиня сирийцев. - Речь идет о сирийской богине (Сириа Деа),
культ  которой имеет  сирийско-финикийское  происхождение;  в  нем смешались
образы различных богинь.
     32  Принципат - существовавшая с  27  до нашей эры по 193 год нашей эры
форма рабовладельческой монархии в Древнем Риме, при которой еще сохранялись
некоторые  республиканские  традиции,  но  фактическая  власть  принадлежала
одному человеку - принцепсу, то есть первому в списке сенаторов.
     33 ...за  рогатого  Юпитера египтян... -  Согласно античному  преданию,
этот  римлянин выдал себя за Анубиса, не  имевшего,  однако, рогов. "Рогатый
Юпитер  египтян"  -   древний   египетский  бог  Осирис,   бог  умирающей  и
воскресающей природы; изображался с головой быка.
     34 Остия - город в устье реки Тибра, гавань Рима.
     35 ...гнев нумидийцев и угрозы парфян...  - Нумибийцы - жители Нумибии,
исторической  области  в  Северной  Африке   (восточная  часть  современного
Алжира),  превращенной в 46 году до нашей эры в римскую провинцию; в 17 году
они подняли восстание, которое удалось подавить только через 7 лет.  Парфяне
- иранское  племя, образовали государство (250 до нашей эры - 224  гг. нашей
эры),  занимавшее в период расцвета  территорию от Двуречья до реки Инд; оно
было главным соперником Рима на востоке.
     36  ...ждут  пришествия  царя...  который станет  владыкой  мира.  -  В
евангелиях  содержатся  красочные  описания  радостной   экзальтации  толпы,
уверовавшей,  что  Иисус  и  есть  тот  мессия  и  новый  царь  израильский,
пришествие  которого  принесет  еврейскому  народу  освобождение  от  власти
римлян.
     37 ...дожить до того дня, когда стены его рухнут, дома запылают, жители
погибнут... -  А. Франс вкладывает в уста Понтия Пилата пророчества грядущих
событий:  в 66-73 годах в  провинции Иудее  поднялось антиримское восстание,
известное в истории как  Иудейская война. После пятимесячной  осады римляне,
воспользовавшись междоусобной борьбой религиозных и политических группировок
в Иудее, захватили и разрушили Иерусалим и Иерусалимский храм.
     38 Старец из Эбалии... -  Эбалия - поэтическое  название города Тарента
(современный  Таранто) в  Южной  Италии.  Вергилий в своей  поэме "Георгики"
("Поэма  о  земледелии",  36-29  гг.  до  н.э.)  создал  идиллический  образ
трудолюбивого старца из Тарента, живущего мирной, патриархальной жизнью.
     39 Я знавал в Иерусалиме одну иудейку... - намек на Марию Магдалину.
     40 Кимвал  - древний музыкальный инструмент,  состоящий из двух  медных
тарелок.
     41  Иисус  Назарянин -  в последнем издании новеллы А.  Франс  написал:
"Иисус Назарей" и добавил такое замечание: Иисус называл себя  "Назореем, то
есть святым. В предыдущих изданиях говорилось: Иисусом  из Назарета (то есть
Назарянином.-  Прим. сост.), но,  кажется, в первом  веке  нашей  эры такого
города не  было" Щит. по  кн.: Франс А. Собр. соч.:  В 8-ми т. Т. 2, пер. Н.
Яковлевой). Современный итальянский ученый А. Донини высказывает аналогичное
соображение, опираясь  на факт,  что город Назарет  не  упоминается ни одним
иудейским  автором ранее  IX века  нашей  эры Он пишет: "Весьма похоже,  что
Назарет как родина Иисуса был ,,изобретен" на основе ложной этимологии слова
,,назарянин"  (или   ,,назорей"),   которое  означает  некую  местную  секту
,,чистых" и ,,аскетов"". (Цит. по кн.: Донини А. У истоков христианства. М.,
1979, с. 20.)
     42  Мюнц Эжен  (1845-1902) -  французский искусствовед,  специалист  по
искусству Италии.
     43  Буонамико  ди Кристофано  - флорентийский живописец  XIV века.  Его
жизнеописание в книге Вазари не основано на реальных фактах.
     44 Буффальмако - в переводе с итальянского - шутник.
     45  Тафи  Андреа  -  флорентийский  живописец XIV  века;  во  Флоренции
сохранилась его мозаика "Христос".
     46  Аполлоний  (конец  XIII-нач.   XIV  в.)  -  итальянский   живописец
греческого происхождения.
     47  ...истории  Иова  и  Ноя. -  Согласно библейской  легенде,  бог, по
наущению  сатаны,  решил подвергнуть  испытанию праведного  Иову, лишив  его
богатства,  детей и поразив  проказой.  Но Иов не  потерял веры, за  это бог
вознаградил  его.  Ной и его семья спаслись во время  всемирного  потопа  на
построенном  патриархом ковчеге; на  этом же ковчеге они разместили по  паре
всех животных, населявших землю.
     48  ...ангелы,  архангелы,   херувимы,  серафимы,  власти,  престоли  и
господствия... - служебные духи бога. В Византийской империи, где придворные
чины делились на девять  рангов, церковь ввела аналогичное деление служебных
духов на девять чинов.
     49 ...истории  Иосифа  и его двенадцати братьев.  -  Иосиф  -  один  из
сыновей  библейского  патриарха Иакова;  братья  из  зависти продали  его  в
рабство. Ему  удалось войти  в доверие  к  фараону, и тот  сделал  его своим
наместником. После примирения Иосифа с братьями весь род Израиля переселился
к нему в Египет.
     50  Стигматы  -  знаки,  похожие  на  раны, появляющиеся  у религиозных
фанатиков в состоянии истерического возбуждения на тех местах, где они  были
у распятого Иисуса.
     51  Птоломей  Клавдий  (ок. 90 -  ок. 160)  - древнегреческий астроном,
создатель  геоцентрической системы мира; разработал  теорию  движения планет
вокруг неподвижной Земли, позволяющую вычислять их положение на небе.
     52 ...живою взятая на небеса... - В евангелиях не  говорится о том, как
сложилась жизнь божьей матери после казни  Христа. Сказание о том, что Мария
умерла и была похоронена в Гефсимании, но тело ее якобы вознеслось  на небо,
потому  что  в пещере  вместо  ее  останков  обнаружили  букет  свежих  роз,
опирается  на апокрифический текст.  Однако  с IV века в  православии и с VI
века в католической церкви  успение  богородицы входит в числа праздников. В
1950  году  папа Пий XII объявил успение богородицы и ее телесное вознесение
догматом.
     53 Флакк Гораций (полн. имя Квинт Гораций Флакк; 65 -  8  гг.  до нашей
эры) - римский поэт, поклонник Эпикура.
     54 Чимабуэ - настоящее имя - Чени (Бенинченни) ди Пено; (ок. 1240 - ок.
1302   гг.)   -   итальянский   художник,  один   из  первых  представителей
проторенессанса в живописи.
     55  ...Антенором,  братом троянского царя  Приама. - Антенор - один  из
вождей  троянцев,  убеждавший  их  примириться  с греками  и  возвратить  им
Прекрасную Елену,  похищение  которой,  по преданию,  вызвало  войну.  После
взятия Трои греки пощадили Антенора и разрешили ему удалиться.
     56 Подеста - во многих итальянских городах-коммунах XII - нач. XVI века
глава исполнительной и судебной власти.
     57   Диоскорид   Педаний  (I   в.)   -   древнеримский  врач,  грек  по
происхождению, автор  трактата "О лекарственных средствах", а котором описал
все известные в его время медикаменты.
     58 Эреб (греч.  миф.) - олицетворение  одного  из начал  мира - вечного
мрака.
     59 ...из  нового  ордена  братьев  проповедников... -  имеется  в  виду
монашеский орден доминиканцев.
     60 Антонио  - святой Антонио  Падуанский (1195 -1231) - монах, родом из
Португалии, славившийся своим красноречием.
     61  ...доктрины катаров и патаренов...  - Катары (от греч. "чистый")  -
приверженцы ереси  XI  - XIII  веков, распространившейся  в  Западной Европе
преимущественно  среди ремесленников  и  крестьян;  призывали  к  аскетизму,
обличали  пороки духовенства. Патарены -  приверженцы  Патарии  (от названия
рынка  старьевщиков  в Милане) - народного движения в итальянских городах во
2-й половине XI века, центром которого  был Милан.  Началось оно  с изгнания
епископов, назначенных императором, и было подавлено к 80-м годам XI века.
     62 "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше" (Матфей, VI, 21).
     63 Епископские перстни - епископы носили обычно  пастырские  перстни из
аметиста  как  символ епископской власти;  они протягивали  их  верующим для
поцелуя.

Last-modified: Thu, 16 Jan 2003 17:29:51 GMT

Оцените этот текст: