Эрнест Хемингуэй. Рог быка
---------------------------------------------------------------
Старик и море - Благовещенск: Хабаровское книжное издательство, 1979
(Та книга печаталась по четырЃхтомному изданию собрания сочинений
М: Государственное издание художественной литературы, 1968)
OCR: Сергей Зимин
---------------------------------------------------------------
Рог быка
В Мадриде полно мальчиков по имени Пако -- уменьшительное от Франсиско,
-- и есть даже анекдот о том, как один отец приехал в Мадрид и поместил на
последней странице "Эль Либераль" объявление: "Пако жду тебя отеле Монтана
вторник двенадцать все простил папа", и как пришлось вызвать отряд конной
жандармерии, чтобы разогнать восемьсот молодых людей, явившихся по этому
объявлению. Но у того Пако, который служил младшим официантом в пансионе
Луарка, не было ни отца, от которого он мог ждать прощения, ни грехов,
которые нужно было прощать. У него были две старшие сестры, служившие
горничными в пансионе Луарка, куда они попали благодаря тому, что прежняя
горничная Луарки, их землячка, оказалась честной и работящей и тем заслужила
добрую славу своей деревне и ее уроженкам; и эти сестры дали ему денег на
автобус до Мадрида и пристроили его младшим официантом в тот же пансион.
Он был родом из Эстремадуры, где живут в первобытной дикости, едят
скудно, а об удобствах не имеют понятия, и сколько он себя помнил, ему
всегда приходилось работать с утра до вечера. Это был складный подросток с
очень черными, слегка вьющимися волосами, крепкими зубами и кожей, которой
завидовали его сестры; и улыбка у него была открытая и ясная. Он был
расторопен и хорошо справлялся со своим делом, любил своих сестер,
казавшихся ему красавицами и умницами, любил Мадрид, для него еще полный
чудес, и любил свою работу, которой яркий свет, чистые скатерти,
обязательный фрак и обилие еды на кухне придавали романтический блеск.
В пансионе Луарка постоянно жило человек десять-двенадцать, но для
Пако, самого молодого из трех официантов, прислуживавших в столовой,
существовали только те, кто имел отношение к бою быков.
Второразрядные матадоры охотно селились в этом пансионе, потому что
Калье-Сан-Херонимо было респектабельным адресом, кормили там превосходно, а
за стол и комнату брали недорого. Всякому тореро необходимо производить
впечатление человека если не богатого, то, по крайней мере, солидного,
поскольку в Испании декорум и внешний лоск ценятся выше мужества, и тореро
жили в Луарке, покуда в кармане оставалась хоть песета. Не было случая,
чтобы кто-нибудь из них сменил Луарку на лучший или более дорогой отель, --
второразрядные тореро никогда не переходят в первый разряд; зато падение с
высот Луарки бывало стремительным, потому что всякий, кто хоть что-нибудь
зарабатывал, мог жить там спокойно, и если уж гостю подавали счет, не
дожидаясь требования, -- значит, хозяйка пансиона убедилась, что случай
безнадежный.
В то время в Луарке жили три опытных матадора, а кроме того, два очень
хороших пикадора и один превосходный бандерильеро. Для пикадоров и
бандерильеро, которым приходилось жить в Мадриде всю весну, а семью
оставлять в Севилье, Луарка была роскошью; но им хорошо платили, и они имели
постоянную работу у матадоров, подписавших несколько контрактов на весенний
сезон, и этот подсобный персонал всегда зарабатывал больше, чем любой из
трех матадоров, живших в Луарке. Из этих трех матадоров один был болен и
тщательно скрывал это, другой когда-то привлек к себе внимание публики, но
быстро вышел из моды, а третий был трус.
Матадор-трус прежде, до страшной раны в живот, полученной им в одно из
первых его выступлений на арене, был на редкость смелым и замечательно
ловким, и у него еще сохранились кое-какие замашки от времен его славы. Он
был всегда безудержно весел и хохотал по всякому поводу, а то и без всякого
повода. В свои лучшие дни он любил подшутить над другими, но теперь он это
бросил. Для этого нужна была уверенность в себе, которой он уже не
чувствовал. У этого матадора было умное, открытое лицо, и он держал себя с
большим достоинством.
Матадор, который был болен, больше всего боялся показать это и считал
своим долгом не пропускать ни одного блюда, которое подавалось к столу. У
него было очень много носовых платков, которые он сам стирал у себя в
комнате, и за последнее время он стал распродавать свои пышные костюмы. Один
он задешево продал перед рождеством, а другой -- в начале апреля. Костюмы
были очень дорогие, он всегда очень бережно обращался с ними, и у него еще
оставался один. До своей болезни он подавал большие надежды, имел даже
шумный успех, и хотя был неграмотен, но хранил у себя вырезки из газет, где
говорилось, что в свой мадридский дебют он превзошел Бельмонте. Он ел один,
за маленьким столиком, почти не поднимая глаз от тарелки.
Матадор, который вышел из моды, был очень маленького роста, смуглый и
важный. Он тоже ел за отдельным столом, улыбался редко и никогда не смеялся.
Он был родом из Вальядолида, где не любят шуток, и он был способным
матадором, но его стиль устарел, прежде чем он успел заслужить симпатии
публики своими главными достоинствами -- мужеством и уверенным мастерством,
и теперь его имя на афише не делало сборов. Вначале он привлек к себе
внимание своим маленьким ростом: глаза его приходились на одном уровне с
загривком быка, но, кроме него, были и другие невысокие матадоры, и ему так
и не удалось стать любимцем публики.
Из пикадоров один был седой, худощавый, с ястребиным лицом, тщедушный
на вид, хотя руки и ноги у него были как из железа; он всегда носил
охотничьи сапоги и брюки навыпуск, слишком много пил по вечерам и влюбленно
глядел на всех женщин в пансионе. Другой был рослый детина, смуглый,
красивый, с черными, как у индейца, волосами и огромными ручищами. Оба были
отличные пикадоры, хотя о первом ходили слухи, что пьянство и разврат сильно
вредят его искусству, а про второго говорили, что из-за своего упрямства и
сварливости он ни с кем из матадоров не может проработать больше одного
сезона.
Бандерильеро был уже немолод, с проседью, невысокого роста, увертливый,
как кошка, несмотря на свои годы, и когда он сидел за столом с газетой, то
походил на дельца среднего достатка. Ноги у него еще были крепки, а когда
они утратят силу, у него хватит смекалки и опыта, чтобы еще надолго
удержаться на работе. Разница только в том, что, утратив быстроту движений,
он постоянно будет испытывать страх, тогда как сейчас он всегда спокоен и
уверен и на арене, и вне ее.
В тот вечер все уже кончили ужинать, и в столовой оставались только
пикадор с ястребиным лицом, который слишком много пил, бродячий ярмарочный
торговец с родимым пятном на всю щеку, который тоже слишком много пил, и два
священника из Галисии, которые сидели за угловым столом и пили, если не
слишком много, то, во всяком случае, достаточно. В то время в Луарке за вино
особой платы не брали, это входило в стоимость пансиона, и официанты только
что подали по новой бутылке вальдепеньяс сначала торговцу, потом пикадору и,
наконец, священникам.
Все три официанта стояли у дверей. В Луарке было заведено, что официант
мог уйти, только когда освобождались все его столы, но в этот вечер тот, за
чьим столиком сидели священники, торопился на собрание анархо-синдикалистов,
и Пако пообещал его заменить.
Наверху матадор, который был болен, лежал ничком на постели, один в
своей комнате. Матадор, который вышел из моды, сидел у окна и смотрел на
улицу, собираясь отправиться в кафе. Матадор, который стал трусом, зазвал к
себе в комнату старшую сестру Пако и чего-то от нее добивался, а она,
смеясь, отмахивалась от него. Он говорил:
-- Да ну же, не будь такой дикаркой.
-- Не хочу, -- говорила сестра. -- С какой стати?
-- Просто из любезности.
-- Вы хорошо поужинали, а теперь сладкого захотели?
-- Один разочек. Тебя от этого не убудет.
-- Не приставайте. Говорят вам, не приставайте.
-- Ведь это же такие пустяки.
-- Говорят вам, не приставайте.
Внизу, в столовой, самый высокий официант, тот, что опаздывал на
собрание, сказал:
-- Вы только посмотрите, как они лакают вино, эти черные свиньи.
-- Что за выражения, -- сказал второй официант.-- Они вполне приличные
гости. Они пьют не так уж много.
-- Самые правильные выражения, -- сказал высокий. -- Два бича Испании:
быки и священники.
-- Но не каждый же бык и не каждый священник, -- сказал второй
официант.
-- Именно каждый, -- сказал высокий официант. -- Только борясь против
каждого в отдельности, можно побороть весь класс. Нужно уничтожить всех
быков и всех священников. Всех до одного перебить. Тогда мы от них
избавимся.
-- Прибереги это для собрания -- сказал второй официант.
-- Мадридская дикость, -- сказал высокий официант. -- Уже половина
двенадцатого, а они еще торчат за столом.
-- Они только в десять сели, -- сказал второй официант. -- Ты же
знаешь, блюд много. Вино это дешевое, и они заплатили за него. Это не
крепкое вино,
-- С такими дураками, как ты, где тут думать о рабочей солидарности, --
сказал высокий официант.
-- Слушай, -- сказал второй официант, которому было лет под пятьдесят.
-- Я работал всю свою жизнь. Весь остаток жизни я тоже должен работать. Я на
работу не жалуюсь. Работать -- это в порядке вещей.
-- Да, но не иметь работы -- это смерть.
-- Я всегда работал, -- сказал пожилой официант. -- Ступай на собрание.
Можешь не дожидаться.
-- Ты хороший товарищ, -- сказал высокий официант. -- Но у тебя нет
никакой идеологии.
-- Mejor si me falta eso que el otro, -- сказал пожилой официант (в том
смысле, что лучше не иметь идеологии, чем не иметь работы). -- Ступай на
свое собрание.
Пако ничего не говорил. Он еще не разбирался в политике, но у него
всегда захватывало дух, когда высокий официант говорил про то, что нужно
перебить всех священников и всех жандармов. Высокий официант олицетворял для
него революцию, а революция тоже была романтична. Сам он хотел бы быть
добрым католиком, революционером, иметь хорошее постоянное место, такое, как
сейчас, и в то же время быть тореро.
-- Иди на собрание, Игнасио, -- сказал он. -- Я возьму твой стол.
-- Мы вдвоем возьмем его, -- сказал пожилой официант.
-- Да тут и одному делать нечего, -- сказал Пако. -- Иди на собрание.
-- Pues me voy, -- сказал высокий официант. -- Спасибо вам.
Между тем, наверху сестра Пако ловко вывернулась из объятий матадора,
как борец из обхвата противника, и сердито говорила:
-- Уж эти мне голодные. Горе-матадор. От страха едва на ногах стоит.
Поберегли бы свою прыть для арены.
-- Ты говоришь, как самая настоящая шлюха.
-- Что ж, -- и шлюха -- человек, да только я не шлюха.
-- Ну, так будешь шлюхой.
-- Только не по вашей милости.
-- Оставь меня в покое, -- сказал матадор; оскорбленный и отвергнутый,
он чувствовал, как позорная трусость снова овладевает им.
-- В покое? А я, кажется, вас и не беспокоила, -- сказала сестра. --
Вот только приготовлю вам постель. Мне за это деньги платят.
-- Оставь меня в покое! -- сказал матадор, и его широкое красивое лицо
исказилось гримасой, как будто он собирался заплакать. -- Шлюха. Дрянная
шлюшонка.
-- Мой матадор, -- сказала она, закрывая за собой дверь. -- Мой славный
матадор.
Матадор сидел на постели. На его лице все еще была гримаса, которую во
время боя он превращал в застывшую улыбку, пугая ею зрителей передних рядов,
понимавших, что происходит перед ними.
-- Еще и это, -- повторял он вслух. -- Еще и это! И это!
Он помнил то время, когда был еще в форме, и это было всего три года
назад. Он помнил тяжесть расшитой куртки в тот знойный майский день, когда
его голос еще звучал одинаково на арене и в кафе, и как он направил острие
клинка в покрытое пылью место между лопатками, щетинистый черный бугор мышц
за широко разведенными, могучими, расщепленными на концах рогами, которые
опустились, когда он приготовился убить, и как шпага вошла, легко, словно в
ком застывшего масла, а он стоял, нажимая ладонью головку эфеса, левая рука
наперекрест, левое плечо вперед, тяжесть тела на левой ноге, -- и вдруг нога
перестала чувствовать тяжесть тела. Вся тяжесть была теперь внизу живота, и
когда бык поднял голову, одного рога не было видно, рог был весь в нем, и он
два раза качнулся в воздухе, прежде чем его сняли. И теперь, когда он
готовится убить, а это бывает редко, он не может смотреть на рога, и где
какой-то шлюхе понять, что он испытывает, выходя на бой? А много ли пришлось
испытать тем, что смеются над ним? Все они шлюхи, и черт с ними.
Внизу, в столовой, пикадор сидел и смотрел на священников. Если в
комнате бывали женщины, он разглядывал женщин. Если женщин не было, он с
любопытством разглядывал какого-нибудь иностранца, un inglГЉs, но, так как
сейчас не было ни женщин, ни англичан, он разглядывал весело и дерзко двух
священников за угловым столом. Между тем торговец с родимым пятном на щеке
встал, сложил свою салфетку и вышел, оставив на столе наполовину недопитую
бутылку. Если б его счет в Луарке был оплачен, он выпил бы все вино.
Священники не смотрели на пикадора. Один из них говорил:
-- Вот уже десять дней, как я здесь, и целые дни я просиживаю в
передней, а он меня не принимает.
-- Что же делать?
-- Ничего. Что можно сделать? Против власти не пойдешь.
-- Я уже две недели здесь, и тоже ничего.
-- Все дело в том, что мы из захолустья. Вот выйдут все деньги, и
придется ехать назад.
-- В свое захолустье. Мадриду нет дела до Галисии. Провинция бедная,
глухая.
-- Можно вполне понять поступок брата Базилио,
-- И все-таки я как-то не очень доверяю Базилио Альваресу.
-- В Мадриде многое научишься понимать: Мадрид -- погибель Испании.
-- Хоть бы уж принял и отказал.
-- Нет. Раньше нужно вымотать человека, извести ожиданием.
-- Ну что ж, посмотрим. Я умею ждать не хуже других.
В эту минуту пикадор поднялся с места, подошел к столу священников и
остановился -- седой, похожий на ястреба, разглядывая их и улыбаясь.
-- Torero, -- сказал один священник другому.
-- И хороший torero, -- сказал пикадор и вышел из столовой -- тонкий в
талии, кривоногий, в серой куртке, узких брюках навыпуск и сапогах
скотовода, каблуки которых пощелкивали, когда он шел к выходу, ступая вполне
твердо и улыбаясь самому себе. Его жизнь была замкнута в узком, тесном мирке
профессиональных достижений, ночных пьяных подвигов и неумеренного
хвастовства. В вестибюле он закурил сигару и, сдвинув шляпу на одно ухо,
отправился в кафе.
Священники вышли тотчас же за пикадором, смущенно заторопившись, когда
заметили, что они позже всех задержались за столом и в комнате никого не
осталось.
Пако и пожилой официант убрали со столов и вынесли на кухню бутылки
На кухне сидел Энрике, парень, который мыл посуду. Он был тремя годами
старше Пако и уже озлоблен и циничен.
-- На, выпей, -- сказал ему пожилой официант, налил стакан вальдепеньяс
и подал ему.
-- Можно, -- Энрике взял стакан.
-- А ты, Пако? -- спросил пожилой официант,
-- Спасибо, -- сказал Пако. Все трое выпили.
-- Ну, я ухожу, -- сказал пожилой официант.
-- Спокойной ночи, -- ответили они ему.
Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку, которой утирал губы
один из священников, и, выпрямившись, сдвинув пятки, опустил салфетку вниз и
потом провел ею по воздуху, следуя головой за движением руки в неторопливой,
размеренной веронике. Он повернулся и, чуть выставив вперед ногу, сделал
второй взмах, затем шагнул вперед, заставляя отступить воображаемого быка, и
сделал третий взмах, неторопливый, безукоризненно ритмичный и плавный,
потом, собрав салфетку, прижал ее к боку и, сделав полуверонику, увернулся
от быка.
Энрике следил за его движениями критическим и насмешливым взглядом.
-- Ну, как бык? -- спросил он.
-- Бык очень храбрый, -- сказал Пако. -- Смотри.
Став в позу, стройный и прямой, он сделал еще четыре безукоризненных
взмаха, легких, закругленных и изящных.
-- А бык что? -- спросил Энрике, стоя у водопроводной раковины в
фартуке, со стаканом вина в руке.
-- Еще хоть куда, -- сказал Пако.
-- Не глядел бы я на тебя, -- сказал Энрике.
-- А что?
-- Смотри! -- Энрике сбросил фартук и, дразня воображаемого быка,
исполнил четыре безукоризненных, томно-плавных вероники и закончил
реболерой, описав фартуком четкий полукруг под самой мордой быка, перед тем,
как отойти от него.
-- Видал? -- сказал он. -- А я посуду мою.
-- Почему же?
-- Страх, -- сказал Энрике. -- Miedo. Такой же страх и ты бы
почувствовал на арене, перед быком.
-- Нет, -- сказал Пако. -- Я бы не боялся.
-- Leche! -- сказал Энрике. -- Все боятся. Только матадоры умеют
подавлять свой страх, и он не мешает им работать с быком. Я раз участвовал в
любительском бое быков, и мне было так страшно, что я не выдержал и убежал.
Все очень смеялись. И ты бы тоже боялся. Если бы не этот страх, в Испании
каждый чистильщик сапог был бы матадором. Ты бы еще больше меня струсил --
ведь ты деревенский.
-- Нет, -- сказал Пако.
Он столько раз проделывал все это в своем воображении. Столько раз он
видел рога, видел влажную бычью морду, и как дрогнет ухо, и потом голова
пригнется книзу, и бык кинется, стуча копытами, и разгоряченная туша
промчится мимо него, когда он взмахнет плащом, и снова кинется, когда он
взмахнет еще раз, потом еще, и еще, и еще, и закружит быка на месте своей
знаменитой полувероникой, и, покачивая бедрами, отойдет прочь, выставляя
напоказ черные волоски, застрявшие в золотом шитье куртки, а бык будет
стоять как вкопанный перед аплодирующей толпой. Нет, он бы не боялся. Другие
-- может быть. Но он -- нет. Он знал, что не боялся бы. А если бы он и
почувствовал когда-нибудь страх, он знал, что сумел бы проделать все, что
нужно. Он был уверен в себе.
-- Я бы не боялся, -- сказал он.
Энрике повторил ругательство. Потом он сказал:
-- А давай попробуем.
-- Как?
-- Смотри, -- сказал Энрике. -- Ты думаешь о быке, но ты не думаешь о
рогах. У быка сила знаешь какая, -- его рог режет, как нож, колет, как штык,
и глушит, как дубина. Смотри. -- Он выдвинул ящик и достал два больших
кухонных ножа. -- Я их привяжу к ножкам стула. Я буду за быка, и стул буду
держать над головой. Ножи -- это рога. Вот если ты так проделаешь все свои
приемы, это уж будет всерьез.
-- Дай мне твой фартук, -- сказал Пако, -- мы это сделаем в столовой.
-- Нет, -- сказал Энрике, вдруг забыв свою злость.-- Не надо, Пако.
-- Давай, -- сказал Пако. -- Я не боюсь.
-- Будешь бояться, когда увидишь перед собой ножи.
-- Посмотрим, -- сказал Пако. -- Давай фартук.
В то время, когда Энрике, взяв два тяжелых, отточенных, как бритва,
кухонных ножа, накрепко привязывал их к ножкам стула грязными салфетками, до
половины прихватывая нож, туго прикручивая и потом завязывая узлом, обе
горничные, сестры Пако, направлялись в кино, смотреть "Анну Кристи" с Гретой
Гарбо. Один из двух священников сидел на постели, в нижнем белье и читал
свой требник, а другой надел уже ночную сорочку и бормотал молитвы,
перебирая четки. Все тореро, за исключением того, который был болен, уже
совершили свой вечерний выход в кафе Форнос, и высокий смуглый пикадор играл
на бильярде. Маленький неразговорчивый матадор пил кофе с молоком за
столиком, вокруг которого теснились пожилой бандерильеро и еще несколько
настоящих профессионалов.
Подвыпивший седой пикадор сидел за рюмкой коньяка и с удовольствием
поглядывал на соседний стол, где матадор, который утратил мужество, сидел с
другим матадором, который сменил шпагу на бандерильи, и с двумя довольно
потрепанного вида проститутками.
Торговец остановился на углу и беседовал с приятелями.
Высокий официант сидел на собрании анархо-синдикалистов и ждал случая
выступить.
Пожилой официант расположился на террасе кафе Альварес и потягивал
пиво.
Хозяйка Луарки уже заснула, лежа на спине: большая, толстая, честная,
опрятная, добродушная, очень набожная, все еще не переставшая оплакивать и
каждый день поминать в своих молитвах мужа, который умер двадцать лет назад.
Один в своей комнате, матадор, который был болен, ничком лежал на постели,
зажимая рот платком.
А в пустой столовой Энрике затянул последний узел на салфетках,
которыми ножи были привязаны к ножкам стула, и поднял стул. Он повернул его
ножками вверх и держал над головой так, что ножи торчали по обе стороны
лица.
-- А тяжело, -- сказал он, -- Смотри, Пако, это очень опасно. Лучше не
надо. -- Он весь вспотел.
Пако встал к нему лицом и во всю ширину расправил фартук, захватив по
складке каждой рукой: большие пальцы вверх, указательные вниз, во всю
ширину, чтобы привлечь внимание быка.
-- Кидайся прямо вперед, -- сказал он. -- А потом поворачивай, как бык.
Кидайся столько раз, сколько захочешь.
-- А как ты узнаешь, когда делать последний взмах? -- спросил Энрике.
-- Лучше всего, делай три полных и одну полуверонику.
-- Ладно, -- сказал Пако. -- Только ты иди прямо вперед. Ю-у, torito!
Иди, бычок, иди!
Низко пригнув голову, Энрике разбежался прямо на него, и Пако взмахнул
фартуком в тот самый миг, когда острие ножа прошло около его живота. И когда
оно мелькнуло перед ним, это был для него настоящий рог: черный, гладкий, с
белым концом. И когда Энрике, проскочив мимо него, повернулся, чтобы снова
броситься, -- это разгоряченная, израненная туша быка прогрохотала мимо,
потом извернулась по-кошачьи и снова пошла на него, когда он медленно
взмахнул плащом. Потом бык снова повернул и, не сводя глаз с приближающегося
острия, он ступил левой ногой вперед на два дюйма дальше, чем нужно. И нож
не мелькнул мимо, но вонзился: легко, словно в мех с вином, и что-то
брызнуло, обжигая, из-под внезапного упора стали внутри, и Энрике закричал:
"Ай! Ай! Дай я вытащу!" -- и Пако повалился, все еще не выпуская из рук
фартука-плаща, а Энрике тянул стул к себе, и нож поворачивался в нем -- в
нем, в Пако.
Наконец нож вышел, и он сидел на полу, в расплывающейся все шире теплой
луже.
-- Приложи салфетку. Прижми ее! -- сказал Энрике. -- Крепче прижми! Я
побегу за доктором. Постарайся сдержать кровотечение!
-- Нужно резиновый жгут, -- сказал Пако. -- Он видел, как это делают на
арене.
-- Я шел прямо, -- сказал Энрике плача. -- Я только хотел показать, как
это опасно...
-- Ничего, -- сказал Пако, и голос его шел как будто издалека, --
только приведи доктора.
На арене тогда поднимают и несут, почти бегом, в операционную. Если
почти вся кровь из бедренной артерии вытечет по дороге, тогда зовут
священника.
Позови священника сверху, -- сказал Пако. Он никак не мог поверить, что
это случилось с ним.
Но Энрике бежал уже по Каррера-Сан-Херонимо к пункту скорой помощи, и
Пако оставался один до самого конца. Сначала сидел, потом скорчился на полу,
потом упал ничком и так лежал, пока все не кончилось, чувствуя, как жизнь
выходит из него, словно вода из ванны, когда откроют сток. Ему было страшно,
у него кружилась голова, он хотел прочитать покаянную молитву и уже вспомнил
начало... но едва он успел сказать скороговоркой: "Велика скорбь моя,
Господи, что я прогневил тебя, который достоин всей любви моей, и я
твердо... ." -- голова у него закружилась, еще сильнее, и он уже ничего не
мог вспомнить и только лежал ничком на полу. Все кончилось очень скоро.
Кровь из бедренной артерии вытекает быстрее, чем думают.
Когда врач скорой помощи поднимался по лестнице вместе с полицейским,
который держал Энрике за плечо, обе сестры Пако все еще сидели в кинотеатре
на Виа Гранде. Они все больше разочаровывались в фильме с Гарбо, где
знаменитая звезда являлась в жалкой, нищенской обстановке, тогда как они
привыкли видеть ее окруженной роскошью и богатством. Публика была очень
недовольна фильмом и в знак возмущения свистела и топала ногами.
Все остальные обитатели пансиона были заняты почти тем же, что и в
момент несчастия, только оба священники кончили уже молиться и готовились
лечь спать, а седой пикадор перенес свой коньяк на стол, где сидели
потрепанные проститутки. Немного спустя он снова вышел из кафе с одной из
них. Это была та, которую угощал матадор, утративший мужество.
Мальчик Пако так и не узнал ни об этом, ни о том, что делали эти люди
на следующий день и все другие дни. Он ничего не знал о том, как такие люди
живут и умирают. Он даже не думал о том, что они вообще умирают. Он умер,
как говорится, полный иллюзий. И он не успел потерять ни одной из них, как
не успел прочесть до конца покаянную молитву.
Он не успел даже разочароваться в фильме с Гарбо, что уже две недели
разочаровывал весь Мадрид...
Last-modified: Fri, 08 Aug 2003 07:44:13 GMT