го. Ничего не поделаешь, придется потерпеть до возвращения гос... И тут же, едва я смирился с неизбежным, зазвонил телефон: Липотин! Застанет ли он меня? У него с собой кое-что интересное. Конечно, жду. Хорошо. Отбой... Я даже не успел по достоинству оценить ту неправдоподобную точность, с какой режиссер по имени Судьба сымпровизировал эту театральную репризу, как Липотин уже стоял в моем кабинете... Гм, не вышел же он в самом деле из-за кулис -- сцена вторая, те же и Липотин! -- ведь от меня до его берлоги изрядный кусок пути! Нет, все объяснилось куда более прозаично: он телефонировал по соседству. Так, внезапный каприз, какой-то импульс; и то, что при нем оказалась вещь, которая должна меня заинтересовать, чистая случайность. С мучительным сомнением выслушав его объяснения, я спросил: -- Кто вы, собственно: привидение или живой человек из плоти и крови? Со мной вы можете быть совершенно откровенны. Ах, как мило мы сейчас с вами поболтаем! Вы даже представить себе не можете, как я безумно люблю беседовать с привидениями! Липотин принял мой нервически шутливый тон как нечто само собой разумеющееся и усмехнулся уголками рта: -- На сей раз вынужден вас разочаровать: я безнадежно реален, почтеннейший. Но, быть может, вас отчасти успокоит то, что я принес; вы у меня еще не видели вот этой... штучки?! Он принялся шарить в своих многочисленных карманах, потом жестом фокусника продемонстрировал мне пустые руки -- я недоуменно пожал плечами, -- и вдруг меж его растопыренных пальцев возник небольшой красный шар из слоновой кости. Я стоял как громом пораженный -- и в этом нет преувеличения: нервный разряд пронзил меня с головы до пят. -- Шар из склепа Святого Дунстана! -- запинаясь, прошептал я. Липотин по-мефистофельски усмехнулся. -- Вам померещилось, почтеннейший. Видимо, с шарами у вас связаны неприятные ассоциации. Признайтесь, в последнее время не отходили от бильярдного стола и крупно проигрались! Или при баллотировке в какой-нибудь клуб вам недостало одного-единственного шара. Ну ничего, такой достойный джентльмен, как вы, можете рассчитывать на куда более избранный круг. С этими словами он сунул шар в карман и, всем своим видом давая понять, что тема исчерпана, рассеянно осмотрелся. -- Извините, -- сказал я, сбитый с толку, -- есть некоторые обстоятельства... обстоятельства... дайте же мне этот шар: он меня в самом деле интересует. Однако Липотин, казалось, не слышал моей просьбы; подойдя к столу, он с величайшим вниманием рассматривал угольный кристалл в золотой оправе. -- Откуда он у вас? Я указал на открытый тульский ларец. -- От вас. -- Ну что ж, поздравляю! -- С чем? -- Вырвали наконец ядовитый зуб у последнего подарка барона Строганова? Занятно! -- Что занятно? -- подозрительно допытывался я. Липотин вскинул на меня глаза, левый хитро прищурил: -- Работа! Ювелирная тонкость! Богемия! Прага! Хочешь не хочешь, а сразу вспоминается знаменитый придворный ювелир Рудольфа Габсбурга мастер Градлик. Снова короткая вспышка в моей душе: Прага? И, уже не скрывая раздражения, я пробурчал: -- Липотин, вы же отлично знаете, что в данный момент меня ваши искусствоведческие познания мало интересуют. Этот шар у вас в кармане означает для меня много больше... -- Да, да... Нет, но вы только посмотрите на эту филигранную отделку цоколя! Восхитительно! -- Прекратите, Липотин! -- воскликнул я, не на шутку рассердившись. -- Скажите-ка мне лучше, раз уж для вас на этом свете не существует тайн, что я должен сделать с этой вещью, которую вы притащили в мой дом? -- А что вы, собственно, собираетесь с ней делать? -- Я... ничего в ней не вижу, -- беспомощно вырвалось у меня. -- Ах, во-о-от оно что! -- изобразив на лице крайнюю степень удивления, протянул Липотин. -- Ну и отлично, я ведь знал, что мы найдем общий язык! -- обрадовано воскликнул я, ощущая себя игроком, к которому пришли наконец козырные карты. -- Вот так фокус! -- пробормотал Липотин и от избытка чувств сломал в пальцах неизменную свою сигарету; тлеющий окурок он, разумеется, бросил в корзину для бумаг -- небрежность, которая всегда выводила меня из себя. -- Ну кто бы мог подумать, ведь это магический кристалл. "Глазок", как его называют в Шотландии. -- Почему именно в Шотландии?! -- поймал я его на слове, как дотошный следователь. -- Потому что эта вещица родом из Англии, -- с барственной ленцой объяснил Липотин и указал мизинцем на тончайшую гравировку: причудливая вязь позднеготического орнамента, опоясывающая лапки цоколя, при ближайшем рассмотрении оказалась надписью на английском языке: Сей благородный и драгоценный камень, вместилище чудесных сил, является собственностью высокочтимого мастера тайной премудрости, несчастного Джона Ди, баронета Глэдхилла. В год возвращения его на родину 1607. Итак, еще одна реликвия, знакомая мне лишь по дневникам моего предка, который бы не променял ее на все сокровища мира, преданно вернулась ко мне, как бы признавая в моем лице настоящего наследника и поверенного судьбы Джона Ди. Одновременно отпали последние сомнения, кем в сущности является Липотин. Я положил ему руку на плечо и сказал: -- Ну, старый мистификатор, скажите же наконец: что вы мне принесли? Хватит ходить вокруг да около. Доставайте ваш красный шар! Будем тингировать свинец? Или займемся изготовлением золота? Липотин повернул свою лисью голову ко мне и деловито констатировал: -- Надо думать, вы уже разок попытали кристалл. И ничего не увидели. Я вас правильно понял? Мой ответ его не интересовал, он и так все знал. Сейчас, когда он шел по следу, приближаясь к своей неведомой цели, лучше его не отвлекать и ему не перечить. В таких случаях он становился упрямым и раздражительным. Ну что ж, придется подчиниться, иначе от него ничего не добьешься. И я со вздохом подтвердил: -- Совершенно верно. Никакого эффекта, как я его ни крутил. -- Естественно, -- Липотин пожал плечами. -- Ну а как бы поступили вы на моем месте? -- Я? У меня нет ни малейшего желания становиться медиумом. -- Медиумом? А как-нибудь иначе нельзя? -- Это самое простое: стать медиумом, -- ответил Липотин. -- А как становятся медиумом? -- Спросите у Шренка-Нотцинга. -- Коварная усмешка играла на лице Липотина. -- Благодарю покорно, но, по правде говоря, у меня тоже нет ни времени, ни желания становиться медиумом, -- парировал я. -- Но разве вы только что не сказали: проще всего стать медиумом? Может быть, лучше тогда попробовать что-нибудь менее простое? Что для этого надо предпринять? -- Послать к черту свое любопытство и не таращиться в кристалл! Я настороженно усмехнулся: -- Ваши парадоксы, как всегда, неотразимы; но вот так взять да и послать все к черту не входит в мои планы! Известные обстоятельства дают мне основание предполагать, что в этих угольных гранях дремлют некие астральные клише -- как выражаются господа оккультисты -- или, говоря проще: образы прошлого, значение которых для меня может оказаться немаловажным... -- В таком случае вам надо рискнуть! -- А в чем заключается риск? -- Не исключена вероятность фальсификаций со стороны... со стороны... ну скажем, вашей собственной фантазии... Кроме того, медиумический галлюциноз со временем превращается в нечто вроде духовного морфинизма, с такими же печальными последствиями: распад личности, абстиненция... Вот разве что вам удастся... -- Что удастся?.. -- "Выйти". -- Что вы хотите сказать? -- Выйти на "ту" сторону! -- Как? -- Так! -- Красный шар вновь, как по волшебству, возник в руке Липотина; он небрежно поиграл им между пальцами. -- Дайте! Я ведь уже вас просил. -- О нет, почтеннейший, я не могу вам передать этот шар! Только теперь я вспомнил, что этого делать нельзя. Мое терпение стало иссякать: -- Что все это означает? Липотин сделал серьезное лицо: -- Извините! Дело в том, что я забыл об одной мелочи. Чувствую, без объяснений не обойтись. Этот шар полый. -- Знаю. -- Он содержит известную пудру. -- Знаю. -- Откуда, черт побери, вы знаете?.. -- липотинские брови поползли вверх. -- Маленький фокус! Сдается мне, я вам уже однажды говорил: слишком хорошо мне известен подарок господина Маске, добытый им в склепе Святого Дунстана! Дадите вы мне его, наконец? Липотин отпрянул назад. -- Что вы такое несете о Маске и Святом Дунстане?! Я не понимаю ни слова. Этот шар не имеет ничего общего с почтенным Маске! Сам я получил его в подарок много лет назад в скальном гроте нагорья Линг-Па у вершины Дпал-бар. От дугпа в красной тиаре. -- Вы опять пытаетесь меня мистифицировать, Липотин? -- Ни в коем случае. Серьезен, дальше некуда! Разве я посмел бы морочить вам голову сказками! Дело было так: за несколько лет до начала русско-японской войны я был послан одним богатым русским меценатом с особым заданием в Северный Китай, на китайско-тибетскую границу; я должен был приобрести кое-какие тибетские раритеты, ценности поистине фантастической: речь шла о храмовых образах и о древних китайских миниатюрах на шелку. Однако, прежде чем думать о сделке, необходимо поближе сойтись с партнером, желательно даже подружиться. Среди тех, с кем мне пришлось иметь дело, были и обитатели Дпал-бар-скид. Секта называлась "Ян", и отличал ее в высшей степени странный ритуал. Познакомиться с ним конкретно крайне сложно, еще сложнее уловить его смысл, даже мне это было нелегко, хотя я неплохо разбираюсь в дальневосточной магии... Этот инициатический ритуал являет собой "таинство красного шара". Лишь один-единственный раз удалось мне присутствовать на церемонии. Каким образом, к делу не относится... Неофиты вдыхали в себя дымы тлеющей пудры, которая хранилась в красных шарах из слоновой кости. Техника традиционна, и описывать ее сейчас не имеет никакого смысла. Скажу только, что обрядом "Инь-Ян" руководил верховный жрец, а двое молодых монахов помогали ему; неофит должен был пережить "свадьбу в герметическом круге". Что они имели в виду, назвав так свой ритуал посвящения, так и осталось для меня загадкой. Язык не поворачивается строить домыслы. Знаю единственно с их слов, что, вдыхая дымы красной пудры, неофит получает возможность "выхода" из тела, после чего способен шагнуть за порог смерти и, заключив брачный союз со своей женской, в земной жизни почти всегда скрытой "второй половиной", приобщиться к немыслимым магическим энергиям и обрести отныне право на реальное бессмертие своего Я, остановку колеса рождений, -- короче, он восходит на ту божественную ступень небесной иерархии, на которую не ступит ни один смертный до тех пор, пока не будет посвящен в таинство красных шаров. В основании данного учения, очевидно, лежат идеи, символически воспроизведенные в государственном гербе Кореи: мужской и женский принципы, слитые в едином круге неизменного... Ну ладно, будет соловьем разливаться, вы, почтеннейший, наверняка смыслите во всем этом куда больше. О, сколько ядовитой иронии было заключено в этой лицемерно-уничижительной интонации! Липотин был явно невысокого мнения о моих познаниях в символике западноазиатской мистики. Однако символ Инь-Ян столь широко распространен в Западной Азии и пользуется таким почитанием, что даже я, европейский литераторишка, был с ним знаком. Он изображается в виде круга, разделенного изгибом синусоиды на две части -- одна красная, другая голубая, -- слитые воедино в пределах окружности: геометрическая иллюстрация соития Неба и Земли -- мужского и женского начал. А Липотин, пренебрегая произведенным эффектом, как ни в чем не бывало продолжал: -- Для секты "Ян" сакральным смыслом этого символа является сохранение, фиксация магнетических энергий обоих принципов, которые при разделении полов растрачиваются впустую. Другими словами, они исповедуют доктрину... гермафродитического брака... И вновь меня всего сверху донизу пронизывает ослепительная вспышка, испепеляющая, как мне кажется, все внутри!.. Потом громовым раскатом в моем сознании откликается: Инь-Ян -- Бафомет! Одно и то же!.. Одно и то же! "Вот он, путь к королеве!" -- ликует во мне какой-то голос столь неистово, что крик этот доносится даже до моих ушей. И одновременно чудесный покой снисходит в мои взбудораженные мысли и чувства. Липотин, прищурившись, наблюдает за мной: от него, конечно же, не ускользнула ни одна из стадий моего душевного состояния -- от испуганной бледности до уверенной, осененной странным спокойствием усмешки; и он усмехается в ответ с той же хладнокровной уверенностью. -- А вы, я вижу, знакомы с древним таинством Гермафродита, -- говорит он, выдержав небольшую паузу. -- Ну-с, в горном дацане мне объяснили, что содержимое этого красного шара реализует соитие нашего мужского аспекта с женским... -- Дайте! -- холодно и властно сказал я; это был уже приказ. Лицо Липотина стало торжественным. -- Повторяю, несколько минут назад я вдруг вспомнил... Видите ли, с этим шаром связано одно условие, особо оговоренное дугпой в красной тиаре. Я поклялся ему уничтожить содержимое шара, если сам не пожелаю использовать его, но ни в коем случае не передавать в третьи руки, если только этот третий не потребует твердо и непреклонно... -- Я требую! -- воскликнул я. Однако Липотин и бровью не повел: -- Вы ведь знаете, как обходятся путешественники с экзотическими подарками туземцев: за время долгого пути их скапливается такое количество, что об отдельных просто забываешь: Все это летит в чемодан, ты едешь дальше, а в конце пути, растерянно глядя на диковинный хлам, которым наполнен твой багаж, недоуменно разводишь руками. Ну скажите на милость, зачем мне этот шар секты "Ян"? Что касается меня, то я никогда не испытывал ни малейшего желания навеки уложить мой "Ян" в одну койку с моей "Инь"... Или замкнуть себя своей же женской половиной в какой-то герметический круг!.. Нет уж! Спасибо! Есть еще порох в пороховнице!.. Липотин цинично ухмыльнулся и сделал отвратительно непристойный жест. Но я не дал себя этим отвлечь и настойчиво повторил: -- Вы слышите, я требую! Решительно и со всей серьезностью! И да поможет мне Бог! -- прибавил я и уже хотел было клятвенно поднять руку, но Липотин меня оборвал: -- Если уж вы во что бы то ни стало решили по клясться, то давайте в таком случае -- ну хотя бы шутки ради! -- следовать методе секты "Ян". Согласны? Я кивнул. Липотин велел мне приложить левую руку к полу и произнести: "Требую и все последствия беру на себя, дабы не тяготело над тем, кто вручил мне красный шар, кармическое возмездие". Я усмехнулся: не мог отделаться от впечатления какой-то дурацкой комедии, тем не менее во время клятвы мне стало не по себе. -- Ну вот, теперь другое дело! -- удовлетворенно потер руки Липотин. -- Извините за столь пространную преамбулу, но мы, русские, тоже немного азиаты, и мне бы не хотелось быть непочтительным в отношении моих тибетских собратьев. И без долгих слов сунул мне в руки красный шар. Я сразу заметил тончайшую линию, экватор, где сходились два полушария слоновой кости. Неужели он никогда не принадлежал Джону Ди и аптекарю Келли?.. Развинтив половинки, я осторожно приподнял верхнюю... Алая с перламутровым отливом пудра, примерно столько, сколько вместилось бы в скорлупу грецкого ореха... Липотин стоял уже рядом. Глянув косо мне через плечо, он заговорил. Голос его звучал странно монотонно, безжизненно, далеким эхом: -- Приготовьте каменную чашу и чистый огонь; лучше всего пламя спирта. Спирт плесните в чашу. Зажгите. Высыпьте в пламя содержимое шара. Пудра вспыхнет... Дождитесь, когда выгорит спирт, и пусть восходят дымы... Должен присутствовать верховный жрец, который голову неофита... Но я уже не слушал этот потусторонний инструктаж; быстро протер ониксовую чашу, служившую мне пепельницей, плеснул в нее немного спирта -- спиртовка всегда стояла у меня на столе, -- зажег его и высыпал содержимое красного полушария в пламя... Липотин жался в сторонке; я не обращал на него внимания. Спирт выгорел быстро. Раскаленные остатки в ониксовой чаше тлели и медленно курились, восходя вертикально вверх голубовато-зелеными ниточками дыма, которые потом закручивались спиралями и повисали туманными слоями... -- В сущности, как все это опрометчиво и глупо, -- донеслось до меня саркастическое брюзжание Липотина, -- вечно эти европейцы торопятся и только расходуют понапрасну драгоценную пудру... Ну как же, им ведь даже некогда убедиться, все ли условия соблюдены... Взять хотя бы вас, почтеннейший; ну кто вам сказал, что верховный жрец, без которого успех невозможен, присутствует? Кто же будет руководить вашей инициацией? К счастью -- между прочим, совершенно не заслуженному вами, почтеннейший, -- мэтр на месте; ибо я -- здесь, я -- посвященный дугпа секты "Ян"... Я еще видел, правда, все вокруг отодвинулось куда-то далеко-далеко... Липотин странно преобразился: он стоял в фиолетовой мантии с необычным, вертикально торчащим красным воротником, а его голову венчала пурпурная тиара; на ней попарно, друг над другом, сверкали шесть стеклянных человеческих .глаз... Его искаженное дьявольской ухмылкой лицо с коварными раскосыми глазами вдруг приблизилось ко мне... Я хотел что-то крикнуть, что-то отчаянное, что-то похожее на "нет!", но дар речи был уже утрачен... Липотин, или страшный дугпа в пурпурной тиаре, или сам дьявол схватил меня за волосы железной рукой и с нечеловеческой силой пригнул мою голову к ониксовой чаше, прямо в восходящие курения алой пудры. Сладостная горечь, проникая через нос, затопила мой мозг, потом -- невыносимое стеснение в груди, удушье, переходящее в предсмертные конвульсии такой неописуемо ужасной силы и продолжительности, что я почувствовал, как инфернальные кошмары целых поколений бесконечным потоком хлынули сквозь мою душу... Потом... потом мое сознание потухло... Практически ничего не осталось в моей памяти из того, что я пережил там, "по ту сторону". И кажется мне, я с полным правом могу сказать: слава Богу! Так как те бессвязные клочья воспоминаний, которые время от времени ураганом проносятся через мое погруженное в глубокий сон сознание, пропитаны -- как кровью вещественные доказательства -- таким умопомрачительным кошмаром, что накрыть мою страждущую душу саваном амнезии было поистине высшим благодеянием. Лишь смутные реминисценции каких-то сумрачно-зеленых морских глубин, фантастических подводных миров, очень похожих на те, в ночных безднах которых госпожа Фромм встречала Исаис Черную... Я тоже столкнулся там кое с кем. В паническом страхе спасался я бегством от преследовавших меня... кошек, -- да, сдается мне, эти апокалиптические монстры с огнедышащими пастями и тлеющими угольями глаз были черными кошками... Господи, но разве забытые сны поддаются реставрации!.. И на протяжении всей этой сумасшедшей погони во мне вызревала спасительная мысль: "Только бы дотянуть до древа!.. Только бы успеть добежать до матери из красно-голубого круга... тогда спасен". Не знаю, не мираж ли то был, но мне как будто померещился Бафомет... Там, вдали, высоко над отрогами стеклянных гор, над непроходимыми трясинами и непреодолимыми препятствиями! Потом увидел... мать Елизавету... она подавала мне с древа какие-то загадочные знаки -- вот только какие, уже не помню... но сразу, узрев ее, успокоилось мое бешено колотящееся сердце, и я очнулся... Очнулся с таким чувством, словно пробудился после многовековых странствий в изумрудной бездне. А когда не очень уверенно -- голова, как после наркоза, кружилась -- поднял глаза, то увидел Липотина; он сидел, не сводя с меня неподвижного взгляда, и поигрывал пустым красным полушарием. Я находился у себя в кабинете, и все вокруг было таким же, как до... до... -- Три минуты. Вполне достаточно, -- угрюмо буркнул Липотин и с каким-то недовольным выражением лица сунул часы в карман. Я никогда не забуду то загадочное разочарование, которое прозвучало в его голосе, когда он меня спросил: -- Неужели вам и в самом деле удалось уйти от когтей дьявола? Ну что ж, это свидетельствует о солидной конституции. Как бы то ни было, от души поздравляю! Думаю, теперь-то вы сможете с большим успехом манипулировать этим антрацитом. Он заряжен, я в этом только, что убедился. Я обрушил на него град вопросов. Мне было совершенно ясно, что я прошел традиционное испытание токсичными дымами, которое издавна получило широкое распространение во всех магических практиках. Галлюциноз мой был вызван ингаляцией курений дикой конопли, опия или белены -- я чувствовал это по легкой дурноте, которую оставили после себя ядовитые пары. Липотин был по-прежнему односложен и казался необычайно ворчливым. Уже раскланиваясь, бросил на прощанье несколько ироничных фраз: -- Ну что ж, адрес у вас есть, почтеннейший: Дпал-бар-скид. Вас там встретят с распростертыми объятиями. Отныне вы имеете полное право претендовать на пост наместника Дхармы Раджи из Бутана: только что вы положили в лузу самый трудный шар, какой только может случиться в партии под названием "человеческая жизнь". Итак, на сей раз баллотировка прошла для вас удачно, теперь вы член самого высшего и, смею вас уверить, самого замкнутого -- герметичного! -- круга из всех, коими располагает этот шарик -- имею в виду Землю, почтеннейший. Невероятно, черт возьми, но вам это удалось!.. мое почтение, мастер! И, подхватив шляпу, ретировался с прямо-таки неприличной поспешностью... Из прихожей послышались голоса: Липотин с кем-то вежливо здоровался -- ага, вернулась! -- хлопнула входная дверь, и в следующее мгновение госпожа Фромм со следами крайнего волнения на лице возникла на пороге: -- Я не должна была вас покидать! Не прощу себе... -- Простите, простите, милая... -- При виде того, с каким ужасом отшатнулась от меня госпожа Фромм, слова замерли на моих губах. -- Что с вами, дорогая? -- На тебе знак! Знак! -- обреченно пролепетала она. -- О, теперь для меня... все... все... кончено! Я вовремя успел поддержать ее. Она бессильно повисла, обвив меня руками за шею. Внезапно вспыхнувшее чувство трогательной сопричастности, проникнутое щемящим состраданием, ощущение какой-то темной вины, долга и еще множество других эмоций, уже совсем смутных и непонятных, но от этого никак не менее сильных, подхватили меня и понесли... Сильно обеспокоенный состоянием Иоганны, я попытался заглянуть в крепко прижатое к моей груди лицо -- и вдруг поцеловал ее, как... как после вековой разлуки. Закрыв глаза, повиснув в полуобмороке в моих объятиях, она ответила на мой поцелуй -- так страстно, так неистово, так самозабвенно... Потрясенный, я не знал, что и думать: такая тихая и робкая женщина -- и вдруг... Вдруг?.. Господи, да что я такое пишу? А как же может быть иначе? Ведь этот взрыв не имеет ни малейшего отношения к человеческим чувствам, всегда одинаково неповоротливым и инертным. Никакого намерения, желания, даже ничего похожего на "любовь с первого взгляда" здесь не было! Это был -- и есть! -- рок, неизбежность, долг, изначальная необходимость!.. Итак, у нас друг от друга больше секретов нет: Яна Фромон и Иоганна Фромм, так же как я и Джон Ди... как бы это лучше сказать?.. мы -- одно сплетение на предвечном ковре, сплетение, которое повторяется до тех пор, пока не будет закончен орнамент. Значит, я и есть тот самый "англичанин", которого с детства "знало" раздвоенное сознание Иоганны. Встреча эта так меня потрясла, что я и думать не хотел ни о ком, кроме Иоганны, моей жены, с которой нас связали через века роковые узы! Ну вот, невольно подумал я, то хорошо, что хорошо кончается... И в самом деле, наш странный парапсихологический роман мог бы иметь вполне банальный эпилог, если бы не Иоганна... Когда приступ слабости миновал, она твердо стояла на своем: все, что было между нами, иссякло, ибо было проклято изначально. Говорила, что потеряла всякую надежду, а все ее сверхчеловеческие усилия жертвенной любви напрасны, так как "Другая" сильнее. Она, наверное, могла бы помешать "Другой", но победить ее, а тем более отправить в небытие -- нет, нет и нет! Пытаясь сменить тему, она заговорила о том, что ее так испугало, когда она вошла в кабинет: над моей головой висело яркое, четко очерченное сияние -- лучезарный карбункул, величиной с кулак и прозрачный, как алмаз. Отметая все варианты моих "правдоподобных" объяснений этого феномена -- обман зрения и т. д., -- Иоганна не давала себя смутить: по своим "состояниям" она знает этот знак давно и очень хорошо. Якобы ей было указано, что он возвещает конец всем ее надеждам. И уверенность эта оказалась непоколебимой. Иоганна не уклонялась от поцелуев, не пыталась оборвать поток нежных слов, льющихся из моей души. Говорила, что она моя, моей и останется... "Зачем нам жениться, мы ведь давным-давно обвенчаны, и нашему браку столько лет, что мои супружеские права не сможет оспорить ни одна из ныне живущих женщин..." И тогда я наконец отступил. Величие ее чистой, самозабвенной любви повергло меня к ее ногам, я целовал их как древнюю и вечно юную святыню. В эту минуту я чувствовал себя как жрец пред статуей Исиды в храме. И тут Иоганна вдруг отпрянула, отчаянно умоляя меня подняться; при этом она жестикулировала как безумная, рыдала и выкрикивала сквозь слезы: -- На мне, мне одной вся вина! Я, только я должна молить о милости и отпущении... Только жертвой искуплю я мой грех! Больше от нее ничего нельзя было добиться. Понимая, что такое нервное перенапряжение ей не по силам, я как мог постарался успокоить Иоганну и даже сам, не обращая внимания на сопротивление, уложил ее в постель. Она так и заснула, как ребенок, сжимая мою руку. Ну что ж, глубокий сон пойдет ей на пользу. Как-то она будет себя чувствовать, когда проснется? ВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ Мое перо едва поспевает за стремительным развитием событий, буквально захлестнувших меня. Пользуясь временным ночным затишьем, я спешу хоть что-то занести на бумагу. Уложив в постель Иоганну -- или теперь следует говорить: Яну? -- я вернулся в кабинет и добросовестно записал в дневник -- ничего не поделаешь, уже привычка -- отчет о встрече с Липотиным. Потом взял "Lapis sacer et praecipuus manifesta tionis" Джона Ди и принялся внимательно осматривать цоколь и выгравированную на нем надпись. Однако мой взгляд все чаще соскальзывал с золотой вычурной вязи английских литер и подолгу задерживался на черных лоснящихся гранях кристалла. Ощущение было сходным с тем -- не знаю, может, это мне задним числом так кажется, -- какое было у меня при созерцании флорентийского зеркала из липотинской лавки: тогда я впал незаметно в прострацию и увидел себя стоящим на вокзале в ожидании моего друга Гертнера. Как бы то ни было, а через некоторое время я уже глаз не мог отвести от зеркальных плоскостей магической буссоли. Потом я увидел... нет, не со стороны -- в этом-то и заключается весь фокус! -- а словно втянутый стремительным водоворотом в кромешную ночь внезапно разверзшейся в кристалле бездны, увидел вокруг себя табун летящих бешеным галопом лошадей какой-то необычайно бледной буланой масти; под копытами -- темная, почти черная, колышущаяся зелень... Первой мыслью -- надо сказать, совершенно ясной и отчетливой -- было: ага, зеленое море моей Иоганны! Но уже через несколько минут, когда глаза привыкли к сумраку, я понял, что предоставленный самому себе табун, подобно неистовому воинству Вотана, сломя голову мчится над ночными, колосящимися жнивьем нивами. И тут меня осенило: это души тех многих миллиардов людей, которые мирно почивают в своих постелях, в то время как их расседланные, оставшиеся без всадников скакуны, повинуясь темному сиротскому инстинкту, ищут далекую неведомую родину, о которой они, вечные странники, ровным счетом ничего не знают и даже не представляют, где она находится, -- только смутно догадываются, что потеряли ее и тщетны отныне их поиски. Подо мной была белая как снег лошадь, которая по сравнению с другими, булаными, казалась более реальной... Дикие хрипящие мустанги, предвестники шторма, катились они пенящимися гребнями волн по изумрудному морю, проносясь над поросшей лесом горной грядои. Вдали поблескивала серебряная лента какой-то прихотливо извилистой реки... Внезапно открылась обширная впадина, прошитая цепями пологих холмов. Призрачный табун с головокружительной быстротой приближался к водной глади. Вдали стал виден какой-то город. Очертания скачущих лошадей как-то смазались, стали зыбкими и размытыми, и табун вдруг исчез, превратившись в бледно-серые слои густого тумана, таинственно стелющиеся над самой землей... Потом сияло солнце, было чудесное августовское утро, я проезжал сквозь строй величественных окаменелых фигур: статуи святых и королей грозной чередой высились справа и слева от меня по парапету широкого, мощенного булыжником моста. Впереди, вдоль берега -- настоящий хаос древних невзрачных домишек, теснящихся вплотную друг к дружке, выше, оградившись от этой плебейской толчеи зеленью парков, красовались роскошные дворцы, но и эта кичливая знать находилась под пятой: там, на вершине холма, над пышными кронами деревьев, в гордом одиночестве парили неприступные крепостные стены в сумрачных зубцах башен, крыш и шпилей собора. "Градчаны!" -- шепнул во мне какой-то голос. Итак, я в Праге?! Кто в Праге? Я! Кто это -- я? И вообще, что происходит? Разберемся по порядку: я еду верхом через каменный мост, связывающий берега Мольдау, направляясь на Малую Страну; вокруг снует простой люд, спешат по своим делам солидные бюргеры, и никто не обращает на меня никакого внимания; рядом проплывает статуя Святого Непомука. Я знаю, что мне назначена аудиенция у императора Рудольфа Габсбурга в Бельведере. Меня сопровождает какой-то человек на соловой кобыле; несмотря на то что утро ясное и солнце уже ощутимо начинает припекать, он кутается в меха, роскошь которых заметно побита молью. Меховая накидка явно из его парадного гардероба, и ее присутствие на плечах моего попутчика продиктовано легко понятным желанием последнего предать своей сомнительной персоне хоть сколь-нибудь достойный вид в глазах Его Величества. "Элегантность бродяги", -- проносится у меня в сознании. На мне тоже старинное платье, и это меня не удивляет. А как же иначе! Ведь сегодня день Св. Лаврентия, десятое августа в лето от Рождества Господа нашего 1584! Этот кочующий табун занес меня в далекое прошлое, и ничего чудесного в этом я не нахожу. Человек с мышиными глазками, покатым лбом и срезанным подбородком -- Эдвард Келли; с большим трудом мне удалось убедить его не останавливаться на постоялом дворе "У последнего фонаря", где обычно проживают в ожидании императорской аудиенции могущественные и сказочно богатые бароны и эрцгерцоги. Он распоряжается нашей общей казной и чувствует себя по-прежнему преотлично, как и подобает истинному ярмарочному шарлатану! Да еще умудряется наполнять наш кошель, действуя бесстыдно, нахраписто и с неизменным успехом там, где подобный мне скорее бы дал отсечь себе руку или издох под забором... Итак, я -- Джон Ди, мой собственный предок, и все, происшедшее с нами с тех пор, как я вынужден был, бросив на произвол судьбы Мортлейк, оставить родину, отчетливо запечатлелось в моей памяти! Я вижу наше утлое суденышко, которое в Канале нещадно треплет жестокий шторм, и снова чувствую смертельный ужас моей Яны, судорожно вцепившейся в меня, слышу ее жалобный стон: "С тобой, Джон, мне не страшна смерть. Умереть вместе!.. О, какое это счастье! Только не дай мне захлебнуться в одиночку, не отпускай меня в зеленую бездну, из которой нет пути назад!" Потом эта отвратительная поездка через Голландию, ночевки в гнусных притонах, лишь бы хватило на дорогу наших скудных денежных запасов. Голод и холод, убогая бродячая жизнь с женой и ребенком, а тут еще ранняя зима, в прошлом 1583 году как никогда снежная и суровая... В общем, без пронырливого аптекаря, без его ярмарочных фокусов нам бы никогда не добраться до германских низменностей. Чудом не замерзнув в лютые морозы, мы прибыли наконец в Польшу. В Варшаве Келли удалось щепоткой белой пудры Святого Дунстана, растворенной в бокале сладкого вина, в три дня вылечить от падучей тамошнего воеводу, так что мы могли продолжать дальнейший путь к князю Ласки с приятной тяжестью в карманах. Тот принял нас с величайшими почестями, расточительное гостеприимство этих восточных варваров поистине не знает границ. Почти в течение года отъедался Келли на хозяйских хлебах и не угомонился бы до тех пор, пока, подделываясь под голоса духов, не наобещал бы тщеславному поляку все европейские короны, не положи я конец его шулерским проделкам, настояв на немедленном отъезде в Прагу. Но только когда Келли спустил почти все, что мы -- вернее, он -- нажульничали, мы покинули Краков и двинулись в Прагу, к Рудольфу Габсбургу, к которому у меня были рекомендательные письма от королевы Елизаветы. В Праге я с женой, ребенком и Келли поселился у знаменитого императорского лейб-медика Тадеуша Гаека, в его солидном доме на Староместском рынке. Итак, этот день наступил, сегодня состоится моя первая, чрезвычайно важная аудиенция у короля адептов и адепта королей, императора Рудольфа, чей загадочный образ внушает подданным страх, ненависть и восхищение! Рядом со мной, гордо подбоченясь, пританцовывает на своей лошадке Эдвард Келли; он невозмутим и самоуверен, словно собрался на очередную пирушку -- сколько их у него было за последний год! -- в деревянные хоромы поляка Ласки. А у меня на сердце неспокойно: слишком хорошо я наслышан о сумрачной натуре императора; черная тень тучи, которая там, наверху, пересекает роскошный фасад замка, только усиливает тревожное предчувствие. Цокот копыт наших лошадей гулким эхом отдается под сводами угрюмой сторожевой башни, в ворота которой, как в зияющую пасть, мы въезжаем в конце моста; где-то далеко позади, словно отрезанная невидимой стеной, остается веселая повседневная суета беззаботного люда. Хмурые, молчаливые переулки согбенных, затаившихся в страхе домишек уходят ввысь. Темные, фантастические дворцы вырастают на пути грозными стражами той неуловимой тайны, которой здесь, на Градчанах, пронизан каждый камень. К королевскому Граду ведет величественный подъезд, прорубленный смелыми императорскими архитекторами в поросшем лесом горном массиве. Выше, словно бросая вызов небу, вздымаются строптивые башни какого-то монастыря. "Страгов! -- догадываюсь я. -- Страгов, чьи несокрушимые стены заживо погребли тех, кто имел несчастье навлечь на себя черную молнию рокового императорского взгляда; и это еще удача, ибо Далиборка рядом... А путь в нее никому не заказан -- это узкий, круто сбегающий вниз переулок... Сколько несчастных по ночам спотыкалось на его горбатой брусчатке, равнодушно глядя на звезды -- все еще не понимая, что видят их последний раз в жизни... Дома императорских слуг громоздятся друг у друга на головах, крыша одного служит изножием следующего, так и лепятся они в два, а то и в три яруса на склонах, словно ласточкины гнезда: Габсбурги чувствуют себя спокойней в окружении своей немецкой личной охраны, не доверяя чужому народу, живущему внизу, на противоположной стороне Мольдау. Готовые в любую минуту отразить удар, настороженно ощетинясь бастионами, башнями, крепостными стенами, угрюмо нависают Градчаны над городом; здесь, наверху, оружие бряцает во всех воротах и проходных дворах. Наши лошади медленно поднимаются по круто уходящей вверх улице; на протяжении всего пути нас ощупывают подозрительные взгляды из маленьких, исподлобья глядящих оконцев; уже в третий раз останавливает стража и, узнав, куда мы направляемся, долго и недоверчиво рассматривает императорский пропуск. Мы выезжаем на широкую площадку, с которой открывается чудесная панорама простершейся внизу под тончайшей серебристой вуалью Праги. А я сам себе кажусь пленником, взирающим на волю сквозь узкое тюремное окно. Здесь наверху все время ощущаешь на горле чьи-то незримые пальцы, которые контролируют каждый твой вздох. Вершина горы, превращенная в душный застенок! Подернутое дымкой, мреет усталое августовское светило. И вдруг на сероватой, как будто пыльной голубизне неба появляются легкие серебряные штрихи: голубиная стая делает круг -- белый, трепещущий лоскуток в неподвижном воздухе -- и снова исчезает за башнями Тынского храма. Беззвучно, нереально... Но мне при виде этих белых птиц над Прагой становится как-то легче: серебряная стая -- предзнаменование явно доброе. Чуть ниже, на соборе Св. Николая, колокол отбивает десятый час; где-то в замке четко и повелительно вторят куранты... Самое время! Император -- фанатик часов, он привык, чтобы на его аудиенции являлись с точностью до секунды, и горе тому, кто окажется непунктуальным! „Еще пятнадцать минут, -- мелькает мысль, -- и я предстану перед Рудольфом". Мы уже у цели, улочки здесь, на вершине, не так круты, и можно было бы перейти на рысь, но на каждом шагу преграждают путь алебарды: проверкам не видно конца. И вот под копытами наших лошадей грохочет мост через Олений ров, мы огибаем тихий тенистый парк монарха-затворника. Напоминая своей зеленоватой медной крышей перевернутое килем вверх корабельное днище, перед нами из-за древних дубов возникает ажурное строение Бельведера. Мы спешиваемся. Первое, что мне бросается в глаза, -- это каменный барельеф, который тянется вдоль цоколя великолепной аркады, огибающей лоджию дворца. С одной стороны изображен поединок Самсона со львом, с другой -- Геракл, который душит немейского льва. Неудивительно, что именно этим символическим сюжетам доверил император Рудольф самый ответственный пост -- охрану входа в свои личные покои: как известно, лев его любимый зверь, он даже приручил огромного берберского льва, который теперь ходит за ним по пятам подобно домашней собачке и, к великому удовольствию своего августейшего повелителя, до смерти пугает приближенных... Вокруг ни души. Тишина. Неужели нас никто не встречает? Но вот пробило четверть одиннадцатого. И здесь часы! Открывается простая деревянная дверь, выходит седой слуга и, не говоря ни слова, жестом приглашает нас войти. Возникшие как из-под земли конюшенные уводят наших лошадей. Мы стоим в длинной, прохладной зале. Дыхание перехватывает от сильного запаха камфоры: это помещение, по сути, является настоящей кунсткамерой. Кругом все заставлено стеклянными ящиками со странным экзотическим содержимым: чучела туземцев в натуральную величину, застывшие в самых невероятных позах, оружие, гигантские звери, всевозможные приборы, индийские и китайские знамена -- невозможно охватить взглядом все редкости Старого и Нового Света, собранные здесь. По знаку нашего провожатого мы останавливаемся; рядом с нами -- огромный, поросший волосами орангутанг с сатанинской ухмылкой низколобого черепа. И куда только делся самодовольный кураж Келли! Должно быть, забился под подкладку его мехов, а сам он, робко озираясь, бормочет что-то о злых духах. Я невольно усмехаюсь: этого ярмарочного шута нисколько не страшит собственная совесть -- и повергает в ужас набитое трухой чучело обезьяны! Но вдруг у меня самого леденеет кровь: черн