, потягивая виски и просматривая на видео подборку телерекламы с его участием. Реклама таблеток от живота... Эту я видел впервые. С лифтами какого-то офиса. Четыре прозрачных лифта носятся то вверх, то вниз с ненормальной скоростью. Готанда в темном костюме и черных ботинках -- настоящий элитный яппи -- перебегает из лифта в лифт. То туда, то сюда, прыг-скок -- только воздух свистит. В одном лифте разговаривает с начальством, в другом -- назначает свидание красотке-секретарше, в третьем -- торопливо дописывает какие-то документы. Из четвертого звонит по мобильному телефону кому-то в первом. Перескакивать из одного лифта в другой с такой бешеной скоростью -- занятие непростое. Но ни один мускул не дрогнет на его благородном лице. Готанда-яппи выкладывается на всю катушку, лифты носятся все быстрей. Голос за кадром: "День за днем усталость растет. Стресс накапливается в животе. Вечно занятому тебе -- супермягкое средство от живота..." Я рассмеялся. -- Слушай, а это забавно!.. -- Ага, мне тоже понравилось. Даром что реклама. Вся реклама, в принципе, сплошное дерьмо. Но эта снята отлично. Можешь смеяться -- один этот ролик качественнее, чем большинство моих фильмов. Денег на него угрохали -- будь здоров! Все эти дубли, спецэффекты, комбинированные съемки... На рекламу денег не жалеют. В каждую деталь миллионы вбухивают, пока до совершенства не доведут. Да и монтаж интересный. -- Прямо вся твоя жизнь в разрезе. -- Это уж точно! -- засмеялся он. -- Тут ты прав. Просто вылитый я. Так и стараюсь везде поспеть -- то туда, то сюда... Всю жизнь на это кладу. Стресс накапливается в животе. И даже эти таблетки не помогают ни черта. Мне целую пачку бесплатно выдали. Заглотил целый десяток -- никакого эффекта. -- Но двигаешься ты хорошо, -- сказал я, перематывая ролик в начало. -- Комичный, как Бастер Китон. Наверное, это у тебя душевная склонность -- в комедиях играть. Пряча улыбку, Готанда кивнул. -- Это точно. Комедии люблю. И с удовольствием бы попробовал. Чувствую, у меня получилось бы. Это ж какую комедию можно закатать с таким простодушием, как у меня! В этом сложном и запутанном мире главный герой наивен и прям. Сам такой способ жизни -- сплошная комедия, понимаешь, о чем я? -- Еще бы, -- ответил я. -- Даже не нужно выделывать каких-то особых трюков. Просто будь сам собой. Уже от этого все животы надорвут. Да, было бы здорово так играть. Так сейчас никто в Японии не играет. Большинство комедийных актеров переигрывает так, что челюсть сводит. А я хотел бы сыграть наоборот. То есть, вообще не играть. -- Он отхлебнул виски и задумчиво посмотрел в потолок. -- Только мне такую роль все равно никто не даст. У них воображения для этого не хватит. Все мои роли за меня давно решены. С утра до вечера требуют играть только врача, учителя, адвоката. Сил моих больше нет. Давно отказался бы, да не могу -- руки связаны. Только стресс накапливаю в животе... Ролик с лифтами пользовался успехом, и его отсняли в нескольких вариантах. Но сюжет везде был один. Готанда с благообразной физиономией в деловом костюме носится с бешеной скоростью, перепрыгивая как белка с поезда на автобус, с автобуса на самолет -- и всегда везде успевает вовремя. Или, например: с пакетом документов под мышкой взбирается по веревке на небоскреб и запрыгивает во все открытые окна попеременно. Один вариант лучше другого. Лик Готанды все так же невозмутим. -- Сначала мне говорили: делай усталое лицо. Режиссер просил. Такое, мол, чтобы все чувствовали: вот-вот подохну на боевом посту. Но я отказался. Сами подумайте, говорю, куда интереснее, если все делается с невозмутимым лицом. Только эти ослы даже слушать меня не хотели. Но я не сдавался. Не то чтобы воспылал любовью к рекламе. Там я снимаюсь исключительно ради денег. Просто чувствовал, что именно в этом ролике что-то есть... В общем, они настаивали -- я возражал. В итоге смонтировали две версии и дали всем посмотреть. Само собой -- то, что я предлагал, понравилось куда больше. Стали расхваливать режиссера и его братию. Даже какую-то премию дали, я слышал. Мне, конечно, на это плевать. Я -- актер. Кто бы и как меня ни оценивал, ко мне настоящему это отношения не имеет. Но их-то распирало от гордости, как будто они и правда сами все придумали! Готов спорить, они теперь абсолютно уверены, что идея всего ролика -- от начала до конца -- принадлежит им и никому больше. Такие вот кретины. Люди, лишенные воображения, вообще очень быстро подстраивают все вокруг под себя. А меня считают просто обаятельным ослом, который упирается по любому поводу... -- Не сочти за комплимент -- но мне кажется, ты человек по-своему необычный, -- сказал я. -- Вот только до того, как мы разговорились по-настоящему, я этой необычности не ощущал. Я посмотрел с десяток твоих картин. Если честно -- одна другой паршивее. И даже ты в них смотрелся ужасно. Готанда выключил видео, подлил нам обоим виски, поставил пластинку Билла Эванса. Присел на диван, взял стакан, отпил глоток. В каждом движении -- неизменное благородство. -- Это точно. Ты совершенно прав. Я ведь знаю: чем больше снимаюсь в таком дерьме, тем дерьмовее становлюсь. Сам чувствую, что превращаюсь в нечто жалкое и невзрачное. Но я же говорю -- у меня нет выхода. Я ничего не могу выбирать себе сам. Даже галстук на мою личную шею подбирают они. Кретины, которые считают себя умней всех на свете, и обыватели, убежденные, что их вкус безупречен, вертят мной как хотят. Поди туда, встань сюда, делай то, не делай это, езди на том-то, трахайся с такой-то... Сколько еще это будет твориться со мной, до каких пор? Сам не знаю. Мне уже тридцать четыре. Еще месяц -- и тридцать пять... -- А может, просто бросить всю эту бодягу -- и начать с нуля? У тебя бы получилось, я уверен. Уходи из конторы, живи своей жизнью да понемногу долги возвращай... -- Именно так, ты прав. Я об этом уже много думал. И, будь я один, давно бы уже так поступил. Бросил все к чертовой матери, устроился в какой-нибудь театрик задрипанный да играл бы то, что нравится. Как вариант -- очень даже неплохо. С деньгами как-нибудь разобрался бы... Но штука в том, что, окажись я на нуле -- она меня моментально бросит, гарантирую. Такая женщина. Ни в каком другом мире, кроме своего, дышать не сможет. И на нуле со мной сразу задыхаться начнет. Тут дело не в том, хорошая она или плохая. Просто -- из такого теста сделана, и все. Живет в системе ценностей суперзвезд, дышит воздухом этой системы -- и от партнера требует того же атмосферного давления. А я ее люблю. И оставить ее не способен. В этом вся и беда. "Всего одна дверь, -- пронеслось у меня в голове. -- Вход есть, а выхода нет..." -- В общем, этот пасьянс не сходится, как ни раскладывай, -- подытожил Готанда с улыбкой. -- Давай лучше сменим тему. Об этом хоть до утра рассуждай -- все без толку. Мы заговорили о Кики. Он спросил, что у меня с ней были за отношения. -- Странно, -- добавил он. -- Она нас с тобой, считай, заново познакомила -- а ты о ней почти ничего не говоришь. Может, тебе тяжело вспоминать? Тогда, конечно, не стоит... Я рассказал ему, как встретился с Кики. Как мы пересеклись, совершенно случайно, и стали жить вместе. Естественно и бесшумно, словно воздух заполнил пустующее пространство, она вошла в мою жизнь. -- Понимаешь, все случилось как-то само по себе, -- сказал я. -- Даже объяснить как следует не получается. Все вдруг слилось воедино -- и, как река, само вперед потекло. Так что первое время я даже ничему особо не удивлялся. И только позже стал замечать, что слишком многое... не стыкуется с обычной реальностью. Я понимаю, что по-идиотски звучит, но это так. Почему и не разговаривал о ней ни с кем до сих пор. Я хлебнул виски и погонял по дну стакана кубики льда. -- Кики в то время подрабатывала моделью для рекламы женских ушей. Я увидел фото с ее ушами и заинтересовался. Это были, как бы тебе сказать... абсолютные уши. Уши на все сто процентов. А мне как раз нужно было сделать макет рекламы на заказ. И я попросил, чтобы мне прислали копии фотографий с ее ушами. Что там за реклама была, уже и не помню... В общем, прислали мне копии. Уши Кики, увеличенные раз в сто. Огромные -- каждый волосок на коже видно. Я повесил эти снимки на стену в конторе и разглядывал каждый день. Сначала для пущего вдохновения. А потом привык к ним так, словно это часть моей жизни. И когда заказ выполнил, оставил их висеть на стене, настолько они были классные. Жаль, тебе сейчас показать не могу. Пока сам не увидишь -- не поймешь, что я имею в виду. Уши, чье совершенство оправдывает сам факт их существования. -- Да, я помню, ты что-то говорил о ее ушах, -- сказал Готанда. -- Ну да... В общем, я захотел встретиться с их хозяйкой. Казалось, не увижу ее -- жизнь остановится. С чего я это взял -- не знаю. Но мне действительно так казалось. Я позвонил ей. Она согласилась встретиться. И в первый же день нашей встречи открыла свои уши лично мне. Лично мне, понимаешь? Не по работе! Это было гораздо круче, чем на фотографии. На работе -- ну, то есть, перед камерами -- она сознательно их блокировала. "Уши для работы" -- совсем не то, что "уши для себя", понимаешь? Когда она открывала их для меня, даже воздух вокруг менялся. Все менялось -- весь мир, вселенная... Я понимаю, как по-дурацки это звучит. Но по-другому сказать не получается. Готанда надолго задумался. -- Блокировала уши? Это как? -- Отключала их от сознания. Если совсем просто. -- Хм-м, -- протянул он. -- Как штепсель из розетки. -- Хм-м. -- Ну... Дурацкое сравнение, конечно. Но именно так, я не вру. -- Да верить-то я тебе верю. Просто пытаюсь понять. И в мыслях не было тебя как-то поддеть. Я откинулся на спинку дивана и уперся взглядом в картину на стене. -- Но главное -- ее уши обладали сверхъестественной способностью, -- продолжал я. -- Она могла слышать то, что не слышат другие, -- и приводить людей туда, куда им нужно. Готанда снова надолго умолк. -- Значит, Кики куда-то тебя привела? -- спросил он наконец. -- Туда, куда тебе было нужно? Я кивнул. Но ничего не сказал. Слишком уж долгой была та история, да и рассказывать ее особо не хотелось. -- И вот теперь она снова хочет куда-то меня привести, -- сказал я. -- Я это чувствую, и очень сильно. Вот уже несколько месяцев. Все это время как будто иду вслед за нитью, которую она мне бросила. Ужасно тонкая нить; сколько раз уже думал -- ну, все, сейчас оборвется. А она все тянется и не кончается. Так худо-бедно добрался до сегодняшнего дня. Разных людей встретил, пока шел. Тебя, например. Я бы даже сказал, среди этих людей ты -- центральный. А я все иду -- и никак не могу уловить, к чему она клонит. Уже два человека погибло на моем пути. Сначала Мэй, потом однорукий поэт... То есть, двигаться-то я двигаюсь. Но ни к чему в итоге не прихожу... Лед в стаканах совсем растаял. Готанда принес из кухни очередное ведерко, наполнил стаканы льдом, налил еще виски. Изысканные жесты. Благородная осанка. Приятный стук льда о стенки стаканов. "Как в кино", -- машинально подумал я. -- Так что у меня своя безнадега, -- подытожил я. -- Ничем не веселее твоей. -- Э, нет, старина, -- возразил Готанда. -- Я бы наши безнадеги не сравнивал. Я люблю женщину. Это любовь, у которой не может быть выхода. С тобой -- совсем другая история. Тебя, по крайней мере, что-то куда-то ведет -- пусть даже и мотая из стороны в сторону. Никакого сравнения с лабиринтом страстей, в котором блуждаю я. У тебя есть чего желать, на что надеяться. Есть хотя бы шанс на то, что выход найдется. У меня нет вообще ничего. Между нашими ситуациями -- такая пропасть, что и говорить не о чем. -- Может быть... -- вроде как согласился я. -- Так или иначе, мне остался лишь путь, который предлагает Кики. Других путей нет. Она все время старается мне что-то передать -- то ли знак какой-то, то ли послание. И я напрягаю слух, пытаясь его разобрать... -- Послушай, -- сказал вдруг Готанда. -- А ты никогда не думал, что Кики могли убить? -- Так же, как Мэй? -- Ну да. Сам подумай. Так же внезапно исчезла. Я когда узнал о смерти Мэй -- тут же о Кики вспомнил. А вдруг с ней то же самое произошло? Об этом даже вслух говорить страшно. Вот я и не говорил. Но ведь это возможно, не так ли? Я ничего не ответил. Как бы то ни было -- я видел ее, вертелось у меня в голове. Там, в пепельных сумерках на окраине Гонолулу. Я видел ее. Даже Юки об этом знает. -- Просто как вероятность. Без фактов, -- сказал Готанда. -- Вероятность, конечно, есть. Но послания мне шлет именно она. Я чувствую это совершенно отчетливо. У нее свой стиль, я не мог обознаться. Готанда долго молчал, скрестив руки на груди. Можно было подумать, что он устал и заснул. Но он, конечно, не спал. Время от времени его пальцы оживали и вновь успокаивались. Кроме пальцев, не двигалось ничего. Ночная мгла просачивалась в комнату и обнимала его ладную фигуру, как родильные воды -- младенца в утробе. По крайней мере, мне так казалось. Я поболтал льдом в стакане и хлебнул еще виски. И тут я ощутил присутствие кого-то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто-то еще. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего-то нечеловеческого. Но видно ничего не было. 35 В конце мая случайно -- то есть, надеюсь, случайно -- я встретился с Гимназистом. С одним из той парочки инспекторов, что допрашивали меня после гибели Мэй. Я зашел в универмаг "Токю Хэндз", купил паяльник и уже направлялся к выходу, когда столкнулся с ним лицом к лицу. Невзирая на совсем летнюю погоду, он был в толстом твидовом пиджаке -- но, судя по лицу, это его ничуть не смущало. Возможно, служба в полиции развивает в человеческом организме особую жаростойкость. Кто его знает. В руке он держал фирменный пакет универмага -- такой же, как у меня. Я сделал вид, что не заметил его, и собирался пройти мимо, но Гимназист не дал мне улизнуть. -- Экий вы неприветливый! -- натянуто пошутил он. -- Мы ведь не совсем чужие люди. Зачем притворяться, что мы незнакомы? -- Я спешу, -- только и сказал я. -- Что вы говорите? -- напирал Гимназист, совершенно не веря в то, что я могу куда-то спешить. -- Нужно к работе готовиться. Плюс целая куча других важных дел, -- не сдавался я. -- Понимаю, -- закивал он. -- Но, может, хоть минут десять выкроите? Как насчет чая? Уж очень хотелось с вами вне работы поговорить. Десяти минут хватит, уверяю вас. И я зашел вслед за ним в битком набитый кафетерий. Зачем -- сам не знаю. Запросто ведь мог отказаться и пойти своей дорогой. Нет же -- поплелся, как миленький, в кафетерий и стал пить кофе с полицейской ищейкой. Нас окружали влюбленные парочки и студенты. Кофе был дрянным, воздух спертым. Гимназист достал сигареты и закурил. -- Давно хочу бросить -- увы! -- сказал он. -- Пока я на этой работе -- даже пробовать бесполезно. Без курева просто не выжить. Слишком нервы стираются. Я молчал. -- Нервы стираются, -- повторил он. -- Все вокруг тебя ненавидят. Чем дольше работаешь уголовным инспектором -- тем неприятнее ты окружающим. Глаза мутнеют. Дряхлеет кожа лица. Почему дряхлеет лицо -- не знаю, но это так. Очень скоро начинаешь выглядеть вдвое старше своего возраста. Манера речи -- и та меняется. И ничего светлого в жизни не остается. Он положил в кофе три ложки сахара, добавил сливок, тщательно размешал и неторопливым движением поднес чашку ко рту. Я посмотрел на часы. -- Ах, да! Время, -- вспомнил он. -- Минут пять еще есть, не так ли? Не волнуйтесь, надолго не задержу. Я по поводу той убитой девчонки, Мэй. -- Мэй? -- переспросил я как можно тупее. Не на того напал, дядя. Так просто ты меня не поймаешь. Он слегка скривил губы и рассмеялся. -- Ах, да, конечно!.. Так звали убитую -- Мэй. Выяснилось в ходе расследования. Имя, понятно, не настоящее. Кличка для работы. Проститутка, как мы и предполагали. Я это чувствовал с самого начала. На вид -- приличная девушка, на деле -- все наоборот. В наши дни все сложнее на глаз отличить. Раньше как было? Посмотришь -- и с первого взгляда ясно: шлюха. Одежда соответствующая, косметика, мимика, жесты... А в последнее время так просто уже не понять. Женщины, о которых и не подумаешь никогда, занимаются этим на всю катушку. Кто ради денег, кто просто из любопытства. Все это никуда не годится. Это очень опасно, вам не кажется? То и дело встречаться с незнакомыми мужчинами и полностью доверяться им один на один. А в этом обществе кого только не встретишь. Извращенцы, садисты. Что угодно может произойти. Вы согласны со мной? Я поневоле кивнул. -- Но молодые девушки этого не понимают. Им кажется, что в мире удача всегда на их стороне. Ну, здесь ничего не поделаешь. На то она и молодость, чтобы на это рассчитывать. Они искренне верят, что все будет хорошо. И понимают, что это не так, когда уже слишком поздно. Когда им, беднягам, уже на горле чулок затягивают. Финиш... -- Так вы поняли, кто убийца? -- спросил я. Он покачал головой и нахмурился. -- К сожалению, пока нет. Много деталей выплыло. Но газеты ничего не узнают, пока следствие не закончится. В частности, стало ясно, что ее звали Мэй. Что работала проституткой. Настоящее имя... впрочем, это уже несущественно. Родилась в Кумамото. Отец -- государственный служащий. Пускай и в небольшом городе, но в начальники выбился. Дом -- полная чаша, семья обеспеченная. Деньги регулярно ей посылали. Мать по два раза в месяц к ней в Токио приезжала -- приодеть, обеспечить всем, что для жизни нужно. Она родителям говорила, что работает в модельном бизнесе. Старшая сестра замужем за хирургом. Младший брат учится на юриста в университете Кюсю. Не семья -- загляденье! Какого черта дочери из такой семьи выходить на панель? После того, что случилось, дома все в шоке. Поэтому мы пока не сообщаем семье, чем она занималась на самом деле. Из сострадания. От известия, что дочь задушили в отеле чулком, мать и так на грани самоубийства. Слишком страшная новость для такой идеальной семьи. Я молчал. Пускай уж выговорится до конца. -- Мы вышли на организацию, которая поставляет проституток по вызову. Не буду говорить, чего это нам стоило. Но и выудить кое-что удалось. А знаете, как? Отловили трех шлюх в фойе большого отеля. Показали им те же фотографии, что и вам, и допросили с пристрастием. Одна раскололась. Не у всех такие железные нервы, как у вас. Да и в ней слабину нащупали сразу. В итоге мы узнали об Организации. Бордель экстра-класса. С членской системой и расценками для ходячих мешков с деньгами. Нам с вами -- увы! -- в такие места ход заказан. Или вы готовы за один раз с девчонкой выложить семьдесят тысяч? Я не готов. Благодарю покорно. Чем такие деньги тратить, я лучше в постели с женой сэкономлю, да сыну новый велосипед куплю. В общем, что говорить -- не для нас, голодранцев, развлечение! -- Он рассмеялся и посмотрел на меня. -- Но даже захоти я им выложить эти семьдесят тысяч -- никто со мной говорить не станет. Сразу выяснят, что я за птица. Всю мою подноготную вмиг разузнают. Безопасность -- прежде всего. Сомнительных клиентов не обслуживают. А уж уголовных следователей и подавно -- но не потому, что с полицией, в принципе, связываться не хотят. Будь я какой-нибудь шишкой из полицейского управления -- дело другое. Но только оч-чень большой шишкой. Чтобы пригодился в случае чего. А с такого пугала огородного, как я, все равно никакого толку. Он допил кофе и опять закурил. -- В итоге мы попросили ордер на обыск всей этой лавочки. Через три дня получили его. И когда ворвались с ордером в контору клуба -- нас встретила пустота. Космическая пустота. Ни бумаг, ни улик, ни свидетелей. Ни-че-го. Иначе говоря, утекла секретная информация. Вопрос -- откуда утекла? Как вы думаете? -- Не знаю, -- сказал я. -- Из полиции, откуда ж еще! Кого-то из начальства это зацепило. И нас попросту сдали. Доказать невозможно. Но нам в отделении все ясно и без доказательств. Кто-то позвонил в клуб и предупредил: скоро, мол, гости нагрянут, смывайтесь, пока время есть... Подло. Низко и недостойно. А клубу, как видно, к срочным переездам не привыкать. Свернулись за какой-нибудь час -- и ищи ветра в поле. Снимут другую контору, другие телефоны поставят -- и опять за старое. Это же так просто. Пока есть список клиентов, и девочки как надо построены -- они могут продолжать этот бизнес где угодно. И нам уже ни до чего не докопаться. Нас вышвырнули из игры. Оборвали все ниточки одним махом. Узнай мы, кто заказывал ее в ночь убийства, все сдвинулось бы с мертвой точки. Но теперь, когда все вот так, наши руки опять пусты. Как дальше действовать -- сам черт не поймет. -- Непонятно, -- сказал я. -- Что непонятно? -- Если, как вы говорите, она работала в клубе с членской системой -- зачем члену клуба ее убивать? Его же сразу вычислить можно будет, разве не так? -- Именно, -- кивнул Гимназист. -- Имя убийцы не должно было отражаться в бумагах клуба. Значит, это либо ее приятель-любовник -- либо член клуба, который вызвал ее частным образом, напрямую. Ни для первой, ни для второй версии у нас никаких зацепок нет. Мы ничего не нашли. Тупик. -- Я не убивал, -- сказал я. -- Разумеется. И мы это знаем, -- сказал он. -- Я вам сразу сказал. У вас не тот тип характера. Вы не способны убить человека, это сразу видно. Люди вашего типа не убивают других людей. Но вам что-то известно. Я это чувствую. Профессиональным чутьем. Может, расскажете? Все останется между нами. Я не полезу вам в душу, и ни в чем вас не упрекну. Обещаю. Серьезно. -- Даже не знаю, о чем вы, -- сказал я. -- Ч-черт, -- нахмурился Гимназист. -- Значит, все зря... Вся штука в том, что наше начальство не хочет давать делу ход. Ну, шлепнули в отеле проститутку -- и черт с ней, так ей и надо. У наших начальников логика простая: чем меньше проституток, тем лучше. Большинство из них и трупов-то почти не видали. Они и представить себе не могут, что это такое, когда голой красивой девушке перетягивают горло чулками. Как это страшно, и как ее жалко... Среди членов клуба -- не только полицейские боссы, но и большие политики. А у полиции ушки на макушке. Блеснет в темноте золотая хризантема -- полицейский тут же голову втягивает, как черепаха. И чем выше сидит -- тем глубже втягивает. Что ж, не повезло бедняжке Мэй. И погибла ни за грош, и убийцу найти уже, видать, не судьба... Официантка забрала его пустую кофейную чашку. Я свой кофе так и не допил. -- Если честно, -- продолжал Гимназист, -- я к этой девушке, Мэй, испытываю странное чувство. Что-то вроде родственной близости. С чего бы это? Сам не пойму. Но когда увидел ее в кровати -- голую, мертвую, с чулком на горле -- я вот что подумал. Эту сволочь, ее убийцу, я поймаю, чего бы мне это ни стоило. Конечно, на подобные сцены мы уже насмотрелись по самое не хочу. И при виде очередного трупа не сходим с ума от жалости и сострадания. Видел я и расчлененку, и обгоревших до костей -- какие угодно. Но ее труп был особенный. Невероятно красивый. Стояло утро, лучи солнца падали на нее из окна. И она лежала, словно обледеневшая в этих лучах. Глаза открыты, язык в гортань закатился, горло чулком перетянуто. Концы от чулка на груди уложены. Аккуратно так, в форме галстука. Я смотрел на нее -- и чувствовал странную вещь. Будто эта девочка просит меня -- лично меня! -- чтобы я раскрыл эту тайну. Будто, пока я не найду убийцу, она так и будет лежать замороженная в лучах солнца. Там, в отеле. Да так и кажется до сих пор: пока убийца на свободе, пока дело не раскрыто -- она не разморозится, не освободится от этой судороги... Как считаете, это нормальное ощущение? -- Не знаю, -- сказал я. -- Вы, как я понял, уезжали куда-то надолго. Путешествовали? Загар вам очень к лицу, -- сказал инспектор. -- На Гавайи по работе летал, -- сказал я. -- Здорово... Завидую вам. Мне бы мне такую шикарную работу. А тут с утра до вечера трупы разглядываешь. Поневоле станешь угрюмым типом. Вы когда-нибудь разглядывали трупы? -- Нет, -- сказал я. Он покачал головой и взглянул на часы. -- Ну, что ж. Ладно. Простите, что зря отнял у вас время. Хотя, может, и не зря. Говорят же люди -- случайных встреч не бывает. А разговор этот в голову не берите. Даже таких, как я, иногда тянет по душам поговорить... Если не секрет, что купили-то? -- Паяльник, -- сказал я. -- А я -- струну для прочистки труб. Все трубы в доме позабивались... Он расплатился за кофе. Я предложил ему половину суммы, но он наотрез отказался. -- Ну что вы, ей-богу! Это же я вас сюда заманил. Ваше время и нервы стоят дороже. А это все так, пустяки... На выходе из кафетерия я вдруг кое-что вспомнил. -- И часто вы расследуете убийства проституток? -- спросил я. -- Как сказать... В общем, довольно часто. Не то чтобы каждый день. Но и не раз в год, это точно. А что -- вы интересуетесь убийствами проституток? -- Нет, не интересуюсь, -- ответил я. -- Просто так спросил. На этом мы расстались. Он скрылся из глаз -- а у меня еще долго сосало под ложечкой. 36 Неторопливо, точно облако в небе, за окном проплыл и растаял май. Уже два с половиной месяца я не брал никаких заказов. Звонки по работе почти прекратились. Мир с каждым днем все вернее забывал обо мне. Деньги на мой счет в банке, понятно, больше не поступали -- но еще оставалась какая-то сумма на жизнь. А жизнь моя, в принципе, не требует особых затрат. Сам готовлю, сам стираю. Особой нужды ни в чем не испытываю. Долгов нет, кредиты никому не выплачиваю, по автомобилям и шмоткам с ума не схожу. Так что в ближайшее время о деньгах можно было не беспокоиться. Вооружившись калькулятором, я подсчитал свой месячный прожиточный минимум, разделил на него то, что осталось в банке, и понял: еще пять месяцев протяну. За эти пять месяцев что-нибудь, да случится. А не случится -- тогда и подумаю снова. Кроме того, на моем столе красовался в рамке чек на триста тысяч от Хираку Макимуры. Как ни крути -- голодная смерть мне пока не грозит. Стараясь не ломать размеренного темпа жизни, я по-прежнему ждал, пока что-нибудь произойдет. По нескольку раз в неделю отправлялся в бассейн и плавал там до полного изнеможения. Ходил за продуктами, готовил еду, а по вечерам слушал музыку и читал книги, взятые в библиотеке. Там же, в библиотеке, я просмотрел газеты и скрупулезно, одно за другим, отследил все сообщения об убийствах за последние несколько месяцев. Интересуясь, разумеется, лишь теми случаями, когда убивали женщин. Глядя на мир под таким углом, я обнаружил, что женщин в этом мире убивают просто в кошмарном количестве. Их режут ножами, забивают кулаками и душат веревками. О жертвах, хоть как-то похожих на Кики, газеты не сообщали. По крайней мере, труп не нашли. Конечно, есть много способов сделать так, чтобы труп не нашли никогда. Привязать к ногам груз и выбросить в море. Отвезти подальше в горы и закопать в лесу. Как я схоронил свою Селедку. В жизни никто не найдет. "А может, несчастный случай? -- думал я. -- И ее как Дика Норта, сбил грузовик?" И я проверил все сообщения о происшествиях. О тех случаях, когда погибали женщины. На свете происходит безумное количество несчастных случаев, в которых гибнет до ужаса много женщин. Умирают в дорожных авариях, сгорают в пожарах и травятся газом у себя дома. Но никого, похожего на Кики, я среди них не нашел. А еще бывают самоубийства, думал я. Или, скажем, внезапная смерть от разрыва сердца. О таких случаях газеты уже не пишут. На свете полным-полно самых разных смертей. О каждой в газете не сообщишь. Наоборот: смерти, о которых пишут в газетах, -- исключение из общего правила. Подавляющее большинство людей умирает тихо и незаметно. Поэтому -- вероятность остается. Возможно, Кики убита. Возможно, погибла от несчастного случая. Возможно, покончила с собой. Возможно, умерла от разрыва сердца. Но доказательств нет. Ни того, что она умерла, -- ни того, что жива. Иногда, по настроению, я звонил Юки. "Как живешь?" -- спрашивал я. "Да так..." -- отвечала она. Она разговаривала со мной, будто с Марса: ответы крайне плохо совпадали с вопросами. Как я ни сдерживался, это меня всегда немного бесило. -- Да так, -- сказала она в очередной раз. -- Не хорошо, не плохо. Живу себе помаленьку... -- Как мать? -- Ушла в себя. Не работает почти. Весь день на стуле сидит и в стенку смотрит. Ничего делать сил нет. -- Я могу чем-то помочь? За продуктами съездить, еще что-нибудь? -- За продуктами, если что, домработница сходит. А так мы просто доставку на дом заказываем. Живем тут вдвоем, ничего не делаем. Знаешь... Здесь, если долго живешь, кажется, будто время остановилось. Как думаешь -- время, вообще, движется? -- К сожалению, еще как движется. Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что-нибудь сделать -- и все обиднее за то, чего не успел. Юки молчала. -- Что-то голос у тебя совсем слабый, -- сказал я. -- Правда, что ли? -- Правда, что ли? -- повторил я. -- Эй, ты чего? -- Эй, ты чего? -- Кончай свои дразнилки! -- Это не дразнилки. Это эхо твоей души. Бьерн Борг блестяще возвращает подачу, указывая противнику на отсутствие диалога в игре. Чпок! -- Ты все такой же ненормальный, -- обреченно вздохнула Юки. -- Ведешь себя, как мальчишка. -- Ни фига подобного, -- возразил я. -- Я просто подтверждаю примерами из жизни свою глубокую мысль. Это называется "метафора". Игра слов, благодаря которой проще передавать людям что-нибудь сложное. С мальчишескими дразнилками ничего общего не имеет. -- Тьфу! Чушь какая-то. -- Тьфу! Чушь какая-то, -- повторил я. -- Прекрати сейчас же! -- взорвалась Юки. -- Уже прекратил, -- сказал я. -- Поэтому давай все сначала. Что-то голос у тебя совсем слабый. Она вздохнула. И затем ответила: -- Да, наверное. С мамой тут совсем захиреешь... Ее настроение само на меня перескакивает. В этом смысле она очень сильная. И влияет на меня все время. Потому что ей наплевать, что вокруг нее люди чувствуют. Думает только о себе и о том, что она сама чувствует. Такие люди всегда очень сильные. Понимаешь? Под их настроение попадаешь, даже если не хочется. Незаметно как-то. Если ей грустно -- мне тоже грустно. Хотя, конечно, если развеселится, и у меня настроение поднимается... В трубке раздался щелчок зажигалки. -- Похоже, иногда мне стоит тебя оттуда забирать и выгуливать. Как считаешь? -- Похоже на то... -- Хочешь, завтра заеду? -- Давай... -- сказала Юки. -- Вроде поболтала с тобой -- и голос уже не слабый. -- Слава богу, -- сказал я. -- Слава богу, -- повторила она. -- Иди к черту! -- Иди к черту! -- Ну, до завтра, -- сказал я и тут же повесил трубку, не дав ей и рта раскрыть. Амэ и правда пребывала в глубокой прострации. Сидела на диване, изящно скрестив ноги, и пустым, невидящим взглядом сверлила раскрытый на коленях фотожурнал. Со стороны это выглядело, как картина художника-импрессиониста. Окна в комнате были распахнуты, но день стоял настолько безветренный, что ни занавески, ни страницы журнала не колыхались ни на миллиметр. Когда я вошел, Амэ лишь на секунду подняла голову и смущенно улыбнулась. Очень слабо -- будто и не улыбнулась, а просто воздух в комнате слегка дрогнул. И, приподняв над журналом руку, тонким пальцем указала на стул. Домохозяйка подала кофе. -- Я передал вещи семье Дика Норта, -- сказал я. -- С женой встречались? -- спросила Амэ. -- Нет. Отдал чемодан мужчине, который открыл мне дверь. Амэ кивнула. -- Ладно... Спасибо вам огромное. -- Ну что вы. Мне это ничего не стоило. Она закрыла глаза и сцепила пальцы перед лицом. Затем открыла глаза и огляделась. Кроме нас, в комнате никого не было. Я взял чашку с кофе и отпил глоток. Против обыкновения, Амэ уже не носила хлопчатую рубашку с джинсами. На ней были белоснежная блузка с изысканным кружевом и дымчато-зеленая юбка. Волосы аккуратно уложены, губы подведены. Красивая женщина. Ее обычная живость куда-то исчезла, но притягательное изящество, от которого становилось не по себе, облаком окружало ее. Очень зыбкое облако -- казалось, вот-вот задрожит и исчезнет; однако стоило посмотреть на нее -- и оно появлялось снова. Красота Амэ разительно отличалась от красоты Юки. В этом смысле мать и дочь были антиподами. Красоту матери взрастило время и отшлифовал жизненный опыт. Своей красотой она утверждала себя. Ее красота была ею. Она мастерски управлялась с этим даром Небес и отлично знала, как его использовать. Юки же, напротив, чаще всего даже не представляла, как своей красотою распорядиться. Вообще, наблюдать за красотой девчонок-подростков -- отдельная радость жизни. -- Почему все так? -- вскрикнула вдруг Амэ. Так резко, будто в воздухе перед нею что-то пролетело. Я молча ждал продолжения. -- Почему мне так плохо? -- Наверное, потому, что умер человек. И это понятно. Смерть человека -- очень большая трагедия, -- ответил я. -- Да, конечно... -- вяло кивнула она. -- Или вы не о том? -- спросил я. Амэ взглянула мне прямо в глаза. И покачала головой. -- Я прекрасно вижу, что вы не дурак. Вы знаете, о чем я, не правда ли. -- Вы не думали, что будет настолько плохо? Я правильно понимаю? -- Ну, в общем... Наверное, да. "Как мужчина он для вас был никто. Особыми талантами не обладал. Но был вам искренне предан. И выполнял свои обязанности на все сто. Все, что приобрел за долгие годы, бросил ради вас. А потом умер. И вы поняли, какой он замечательный, только после его смерти", -- хотел я сказать ей прямо в лицо. Но не сказал. Есть вещи, о которых говорить вслух все же не следует. -- Почему? -- повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. -- Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери? На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого-то животного. Окурок "сэлема" в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе. Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату. -- Эй, пойдем, -- позвала она меня. Я поднялся со стула. -- Ну, мы поехали, -- сказал я Амэ. Но она не услышала. -- Але, мама! Мы уезжаем!! -- заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету. -- Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, -- добавила Юки. Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса -- помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб... Ей-богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти. 37 Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как-то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг. Лишь встречаясь со мной -- и только на время наших встреч -- она чуть-чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ -- все сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси. -- Слушай... А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? -- спросил я однажды. -- Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Все польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная -- и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек! -- Ничего не поделаешь, -- ответила Юки. -- Я понимаю, о чем ты. Но сейчас просто время такое. Сейчас, где бы я ни жила, -- везде будет одно и то же. -- Потому что умер Дик Норт, и мать в таком состоянии? -- Ну да, и это тоже... Но, думаю, не только это. Ничего не решится, если я просто от мамы уеду. Здесь я бессильна. Как тут лучше сказать... Просто сейчас так складывается. Звезды в небе плохо сошлись, я не знаю... Где бы я ни была, что бы ни делала -- ничего не изменится. Потому что между телом и головой никакого контакта. Мы валялись на диком пляже и смотрели в море. Небо все больше хмурилось. Легкий бриз теребил траву, что росла островками вдоль берега. -- Звезды в небе, -- повторил я. -- Звезды в небе, -- кивнула она со слабой улыбкой. -- Нет, ну правда! Пока только хуже становится. Мы с мамой обе на одну волну настроены. Помнишь, я говорила: когда она веселая, я тоже радуюсь, когда ей плохо -- и у меня все из рук валится. И я не знаю, кто на кого влияет. То ли мама меня за собой тянет, то ли я ее. Но мы с ней будто подключены друг к дружке, это я чувствую. А вместе мы или порознь -- уже не имеет значения. -- Подключены? -- Ну да, психологически подключены все время, -- кивнула Юки. -- Иногда я этого не выношу и пытаюсь как-то сопротивляться. А иногда устаю так, что становится все равно. Просто руки опускаются. И, как это говорится... уже не могу сама себя контролировать. Чувствую, что снаружи что-то огромное начинает управлять моими силами. И я уже не понимаю, где еще я -- а где уже оно. И не выдерживаю. И хочу все вокруг расколошматить вдребезги. Потому что не могу так больше. Хочу закричать: "Я еще маленькая!" -- и забиться куда-нибудь в угол... Ближе к вечеру я отвозил ее в Хаконэ и возвращался в Токио. Амэ всякий раз приглашала отужинать, но я неизменно отказывался. Понимал, что вежливее согласиться, но чувствовал: с этой парочкой за одним столом я долго не выдержу. Я представлял себе эту картину. Мать с сонными глазами, дочь с непроницаемым лицом. Дух покойника. Тяжелый воздух. Кто на кого влияет -- сам черт не поймет. Гробовая тишина. Вечер без единого звука. При одной мысли о таком ужине желудок вставал на дыбы. По сравнению с ним сумасшедшее чаепитие из "Алисы в Стране Чудес" -- просто праздник какой-то. В тамошнем безумстве, по крайней мере, ничего не застывало на месте. Поэтому я возвращался в Токио под старенький рок-н-ролл, пил пиво, готовил ужин и с большим удовольствием съедал его в одиночестве. * Наши встречи с Юки мы никогда не посвящали чему-то конкретно. Гоняли по скоростному шоссе и слушали музыку. Валялись на берегу моря и разглядывали облака. Ели мороженое в отеле "Фудзия". Катались на лодке по озеру сино. Весь день негромко беседовали о чем-нибудь -- и так проводили время жизни. "Прямо пенсионеры какие-то", -- иногда думал я. Однажды Юки заявила, что хочет в кино. Я съехал с шоссе в Одавара, купил газету и посмотрел, что идет в местных кинотеатрах. Но ничего интересного не обнаружил. Только в зале повт