по национальности испанец; если  вам
попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними.
   - Где же мы встретимся с Доминикино?
   - Вы примкнете к паломникам на перекрестке, который мы  укажем  вам
на карте, и скажете им, что заблудились в  горах.  А  в  городе  идите
вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала.
   - Так он,  значит,  живет  в-во  дворце,  н-несмотря  на  всю  свою
святость?
   - Кардинал  занимает  одно  крыло,  остальная  часть  отведена  под
больницу...  Дождитесь,  когда  он   выйдет   и   даст   благословение
паломникам; в эту минуту появится  Доминикино  со  своей  корзинкой  и
скажет вам: "Вы паломник, отец мой?" А вы ответите ему: "Я  несчастный
грешник". Тогда он поставит корзинку наземь и утрет лицо рукавом, а вы
предложите ему шесть сольдо за четки.
   - Там и условимся, где можно поговорить?
   - Да, пока народ будет глазеть на кардинала,  он  успеет  назначить
вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы
можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе.
   - Нет, нет, план хорош.  Смотрите  только,  чтобы  борода  и  парик
выглядели естественно.

        x x x

   - Вы паломник, отец мой?
   Овод, сидевший на  ступеньках  епископского  дворца,  поднял  седую
всклокоченную голову и  хриплым,  дрожащим  голосом,  коверкая  слова,
произнес условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный  ремень  и
поставил на ступеньку свою корзину с четками и крестами. Никто в толпе
крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь,  не  обращал  на
них внимания, но осторожности ради они начали между  собой  отрывочный
разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод - на  ломаном
итальянском с примесью испанских слов.
   - Его преосвященство! Его преосвященство идет! - закричали стоявшие
у подъезда дворца. - Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!
   Овод и Доминикино встали.
   - Вот, отец, возьмите, - сказал Доминикино, положив  в  руку  Овода
небольшой, завернутый в бумагу образок, - и помолитесь за меня,  когда
будете в Риме.
   Овод  сунул  образок  за  пазуху  и,  обернувшись,   посмотрел   на
кардинала, который в  лиловой  сутане  и  пунцовой  шапочке  стоял  на
верхней ступени и благословлял народ.
   Монтанелли медленно спустился с лестницы,  и  богомольцы  обступили
его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на
колени и прижимали к губам край его сутаны.
   - Мир вам, дети мои!
   Услышав этот ясный  серебристый  голос,  Овод  так  низко  наклонил
голову, что седые космы упали ему  на  лицо.  Доминикино  увидел,  как
посох паломника задрожал в его  руке,  и  с  восторгом  подумал:  "Вот
комедиант!"
   Женщина, стоявшая  поблизости,  нагнулась  и  подняла  со  ступенек
своего ребенка.
   - Пойдем, Чекко, - сказала она, -  его  преосвященство  благословит
тебя, как Христос благословлял детей.
   Овод сделал шаг вперед и остановился. Как  тяжело!  Все  эти  чужие
люди - паломники, горцы - могут подходить к нему и говорить  с  ним...
Он коснется рукой детей... Может  быть,  назовет  этого  крестьянского
мальчика carino, как называл когда-то...
   Овод снова опустился на ступеньки и  отвернулся,  чтобы  не  видеть
всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол,  заткнуть
уши и ничего не  слышать!  Это  свыше  человеческих  сил...  быть  так
близко, так близко от него, что только протяни руку - и дотронешься ею
до любимой руки...
   - Не зайдете ли вы погреться, друг мой? - проговорил мягкий  голос.
- Вы, должно быть, продрогли.
   Сердце Овода перестало биться. С минуту он  ничего  не  чувствовал,
кроме тяжкого гула  крови,  которая,  казалось,  разорвет  ему  сейчас
грудь; потом она отхлынула и щекочущей  горячей  волной  разлилась  по
всему телу. Он поднял голову, и при  виде  его  лица  глубокий  взгляд
человека, стоявшего над ним, стал еще глубже, еще добрее.
   - Отойдите немного, друзья, - сказал Монтанелли, обращаясь к толпе,
- я хочу поговорить с ним.
   Паломники медленно отступили, перешептываясь друг с другом, и Овод,
сидевший неподвижно, сжав губы и опустив  глаза,  почувствовал  легкое
прикосновение руки Монтанелли.
   - У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?
   Овод молча покачал головой.
   - Вы паломник?
   - Я несчастный грешник.
   Случайное  совпадение  вопроса  Монтанелли  с   паролем   оказалось
спасительной соломинкой, за которую  Овод  ухватился  в  отчаянии.  Он
ответил машинально.  Мягкое  прикосновение  руки  кардинала  жгло  ему
плечо, и дрожь охватила его тело.
   Кардинал еще ниже наклонился над ним.
   - Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если  я
могу чем-нибудь помочь вам...
   Овод впервые  взглянул  прямо  в  глаза  Монтанелли.  Самообладание
возвращалось к нему.
   - Нет, - сказал он, - мне теперь нельзя помочь.
   Из толпы выступил полицейский.
   -  Простите,  ваше  преосвященство.  Старик  не  в  своем  уме.  Он
безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем  его.  Он
был на каторге за тяжкое преступление, а  теперь  искупает  свою  вину
покаянием.
   - За тяжкое преступление, - повторил Овод, медленно качая головой.
   - Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше... Друг
мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдете  ли
вы ко мне сегодня вечером?
   - Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который  повинен
в смерти собственного сына?
   Вопрос  прозвучал  почти  вызывающе,  и  Монтанелли   вздрогнул   и
съежился, словно от холодного ветра.
   - Да сохранит меня бог  осудить  вас,  что  бы  вы  ни  сделали!  -
торжественно сказал он. - В глазах господа все  мы  грешники,  а  наша
праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придете ко мне, я приму
вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час.
   Овод порывисто взмахнул руками.
   - Слушайте, - сказал он. -  И  вы  тоже  слушайте,  верующие!  Если
человек убил своего единственного сына - сына,  который  любил  его  и
верил ему, был плотью от плоти его и костью от кости его, если ложью и
обманом он завлек его в ловушку, то может ли этот человек  уповать  на
что-нибудь на земле или в небесах? Я покаялся в  грехе  своем  богу  и
людям. Я перенес наказание, наложенное на меня людьми, и они отпустили
меня с миром. Но когда же скажет  мне  господь  мой:  "Довольно"?  Чье
благословение снимет с души моей его проклятие? Какое отпущение грехов
загладит то, что я сделал?
   Наступила мертвая тишина; все глядели на Монтанелли и  видели,  как
вздымается крест на его груди. Наконец он  поднял  глаза  и  нетвердой
рукой благословил народ:
   - Господь всемилостив! Сложите к престолу его бремя души вашей, ибо
сказано: "Сердца разбитого и сокрушенного не отвергай".
   Кардинал повернулся и пошел по площади,  останавливаясь  на  каждом
шагу поговорить с народом или взять на руки ребенка.
   Вечером того же дня, следуя указаниям,  написанным  на  бумажке,  в
которую был завернут образок, Овод  отправился  к  условленному  месту
встречи. Это был дом местного врача  -  активного  члена  организации.
Большинство заговорщиков было уже в сборе, и восторг,  с  которым  они
приветствовали появление  Овода,  дал  ему  новое  доказательство  его
популярности.
   - Мы очень рады снова увидеть вас, - сказал врач, - но  еще  больше
обрадуемся, когда вы отсюда уедете.  Ваш  приезд  -  дело  чрезвычайно
рискованное, и я лично был против этого плана. Вы уверены, что ни одна
из полицейских крыс не заметила вас сегодня утром на площади?
   - 3-заметить-то, конечно, заметили, да не  узнали.  Доминикино  все
в-великолепно устроил. Где он, кстати?
   -  Сейчас  придет.  Итак,  все  сошло  гладко?  Кардинал  дал   вам
благословение?
   - Дал благословение? Это бы еще ничего! - раздался у  дверей  голос
Доминикино. - Риварес, у вас сюрпризов, как в  рождественском  пироге.
Какими еще талантами вы нас удивите?
   - А что такое? - лениво спросил Овод.
   Он полулежал на кушетке,  куря  сигару;  на  нем  еще  была  одежда
паломника, но парик и борода валялись рядом.
   - Я и не подозревал, что вы талантливый актер. Никогда в  жизни  не
видел такой великолепной игры! Вы тронули его преосвященство почти  до
слез.
   - Как это было? Расскажите, Риварес.
   Овод пожал плечами. Он был неразговорчив в этот вечер, и, видя, что
от него ничего не добьешься, присутствующие обратились  к  Доминикино.
Когда тот рассказал  о  сцене,  разыгравшейся  утром  на  рынке,  один
молодой рабочий угрюмо проговорил:
   - Вы, конечно, ловко все это проделали, да только я не вижу,  какой
кому прок от такого представления.
   - А вот какой, - ответил Овод. - Я теперь могу расхаживать свободно
и делать, что мне вздумается, и ни одной живой душе никогда и в голову
не придет заподозрить меня в чем-нибудь. Завтра весь  город  узнает  о
сегодняшнем происшествии, и при встрече со мной сыщики  будут  думать:
"Это сумасшедший Диэго, покаявшийся в грехах на площади". В этом  есть
большая выгода.
   - Да, конечно! Но все-таки лучше было  бы  сделать  все  как-нибудь
по-другому, не обманывая кардинала.  Он  хороший  человек,  зачем  его
дурачить!
   - Мне самому он показался человеком порядочным, - лениво согласился
Овод.
   -  Глупости,  Сандро!  Нам  здесь  кардиналы  не  нужны,  -  сказал
Доминикино. - И если бы  монсеньер  Монтанелли  принял  пост  в  Риме,
который ему предлагали, Риваресу не пришлось бы обманывать его.
   - Он не принял этот пост только потому, что не хотел оставить  свое
здешнее дело.
   - А может быть, потому, что не хотел быть отравленным кем-нибудь из
агентов Ламбручини. Они имеют что-то против него, это несомненно. Если
кардинал, в особенности такой популярный, как Монтанелли, предпочитает
оставаться в нашей забытой богом дыре, мы знаем, чем  тут  пахнет.  Не
правда ли, Риварес?
   Овод пускал дым колечками.
   - Может быть, виной этому р-разбитое и сокрушенное сердце, - сказал
он, откинув голову и следя за колечками дыма. - А теперь  приступим  к
делу, господа!
   Собравшиеся принялись подробно  обсуждать  вопрос  о  контрабандной
перевозке  и  хранении  оружия.  Овод  слушал  внимательно   и,   если
предложения были необдуманны и  сведения  неточны,  прерывал  спорящих
резкими замечаниями. Когда все высказались, он подал несколько дельных
советов, и большинство их было принято без споров.  На  этом  собрание
кончилось. Было  решено,  что  до  тех  пор,  пока  Овод  не  вернется
благополучно в Тоскану, лучше не засиживаться  по  вечерам,  чтобы  не
привлечь внимания полиции.
   Все разошлись вскоре после десяти часов. Врач,  Овод  и  Доминикино
остались обсудить кое-какие специальные вопросы.
   Завязался долгий и жаркий  спор.  Наконец  Доминикино  взглянул  на
часы:
   - Половина двенадцатого. Надо кончать, не то мы наткнемся на ночной
дозор.
   - В котором часу они обходят город? - спросил Овод.
   - Около двенадцати. И я хотел бы вернуться домой  к  этому  часу...
Доброй ночи, Джордано!.. Пойдем вместе, Риварес?
   - Нет, в одиночку безопаснее. Где мы увидимся?
   - В Кастель-Болоньезе. Я еще  не  знаю,  в  каком  обличье  я  туда
явлюсь, но пароль вам известен. Вы завтра уходите отсюда?
   Овод надевал перед зеркалом парик и бороду.
   - Завтра утром вместе с богомольцами. А  послезавтра  я  заболею  и
останусь лежать в пастушьей хижине. Оттуда пойду прямиком через горы и
приду в Кастель-Болоньезу раньше вас. Доброй ночи!
   Часы на соборной колокольне пробили двенадцать, когда Овод  подошел
к двери большого сарая, превращенного в место ночлега для богомольцев.
На полу лежали неуклюжие человеческие фигуры; раздавался громкий храп;
воздух в сарае был нестерпимо  тяжелый.  Овод  брезгливо  вздрогнул  и
попятился. Здесь все равно не заснуть! Лучше  походить  час-другой,  а
потом разыскать какой-нибудь навес или стог сена:  гам  будет  чище  и
спокойнее.
   Была теплая ночь, и полная луна ярко сверкала в темном  небе.  Овод
бродил по улицам, с горечью вспоминая утреннюю  сцену.  Как  жалел  он
теперь, что согласился встретиться с Доминикино в Бризигелле! Если  бы
сказать сразу, что это опасно, выбрали бы другое место, и тогда  он  и
Монтанелли были бы избавлены от этого ужасного, нелепого фарса.
   Как padre изменился! А голос у него такой же, как  в  прежние  дни,
когда он называл его carino...
   На другом конце улицы показался  фонарь  ночного  сторожа,  и  Овод
свернул в узкий извилистый  переулок.  Он  сделал  несколько  шагов  и
очутился на соборной площади,  у  левого  крыла  епископского  дворца.
Площадь была залита лунным светом и совершенно  пуста.  Овод  заметил,
что боковая дверь собора приотворена.  Должно  быть,  причетник  забыл
затворить ее. Ведь службы в такой поздний час быть не  может.  А  что,
если войти туда и выспаться на скамье, вместо того чтобы  возвращаться
в душный сарай?  Утром  он  осторожно  выйдет  из  собора  до  прихода
причетника. Да если даже его там и найдут, то, наверно, подумают,  что
сумасшедший Диэго молился где-нибудь в углу и оказался запертым.
   Он постоял у двери, прислушиваясь, потом вошел неслышной  походкой,
сохранившейся у него, несмотря на хромоту. Лунный свет вливался в окна
и широкими полосами  ложился  на  мраморный  пол.  Особенно  ярко  был
освещен алтарь - совсем как днем. У подножия престола стоял на коленях
кардинал  Монтанелли,  один,  с  обнаженной   головой   и   молитвенно
сложенными руками.
   Овод отступил в тень. Не уйти ли, пока Монтанелли  не  увидел  его?
Это будет несомненно всего благоразумнее, а может быть, и милосерднее.
   А если подойти - что в этом плохого? Подойти поближе и взглянуть  в
лицо padre еще один  раз;  теперь  вокруг  них  нет  людей  и  незачем
разыгрывать безобразную комедию, как утром. Быть может, ему больше  не
удастся увидеть padre! Он подойдет незаметно и взглянет на него только
один раз. А потом снова вернется к своему делу.
   Держась в тени колонн, Овод осторожно подошел к  решетке  алтаря  и
остановился на мгновение у бокового  входа,  неподалеку  от  престола.
Тень, падавшая от епископского кресла, была так велика, что скрыла его
совершенно. Он пригнулся там в темноте и затаил дыхание.
   - Мой бедный мальчик! О господи! Мой бедный мальчик!..
   В этом прерывистом шепоте было столько отчаяния, что Овод  невольно
вздрогнул. Потом послышались глубокие, тяжелые  рыдания  без  слез,  и
Монтанелли заломил руки, словно изнемогая от физической боли.
   Овод не думал, что padre так страдает. Не раз  говорил  он  себе  с
горькой уверенностью: "Стоит ли об этом беспокоиться! Его  рана  давно
зажила". И вот после стольких лет он увидел эту рану, из  которой  все
еще сочилась кровь. Как легко было бы вылечить ее теперь! Стоит только
поднять руку, шагнуть к нему и сказать: "Padre, это я!"
   А у Джеммы седая прядь в волосах. О, если бы он мог простить!  Если
бы только он мог  изгладить  из  памяти  прошлое  -  пьяного  матроса,
сахарную плантацию, бродячий цирк! Какое страдание  сравнишь  с  этим!
Хочешь простить, стремишься простить - и знаешь, что  это  безнадежно,
что простить нельзя.
   Наконец Монтанелли встал, перекрестился и отошел от престола.  Овод
отступил еще дальше в тень, дрожа от страха, что кардинал увидит  его,
услышит биение его сердца. Потом он  облегченно  вздохнул:  Монтанелли
прошел мимо - так близко, что лиловая сутана  коснулась  его  щеки,  и
все-таки не увидел его.
   Не увидел... О, что он сделал! Что он сделал! Последняя возможность
- драгоценное мгновение, и он не воспользовался  им.  Овод  вскочил  и
шагнул вперед, в освещенное пространство:
   - Padre!
   Звук  собственного  голоса,  медленно  затихающего   под   высокими
сводами, испугал его. Он снова отступил в тень. Монтанелли остановился
у колонны и слушал,  стоя  неподвижно,  с  широко  открытыми,  полными
смертельного ужаса глазами. Сколько длилось это молчание, Овод не  мог
сказать: может быть, один миг, может быть, целую вечность. Но  вот  он
пришел в себя.  Монтанелли  покачнулся,  как  бы  падая,  и  губы  его
беззвучно дрогнули.
   - Артур... - послышался тихий шепот. - Да, вода глубока...
   Овод шагнул вперед:
   - Простите, ваше преосвященство, я думал, это кто-нибудь из здешних
священников.
   - А, это вы, паломник?
   Самообладание вернулось  к  Монтанелли,  но  по  мерцающему  блеску
сапфира на его руке Овод видел, что он все еще дрожит.
   - Вам что-нибудь нужно, друг мой?  Уже  поздно,  а  собор  на  ночь
запирается.
   - Простите, ваше преосвященство. Дверь  была  открыта,  и  я  зашел
помолиться.  Увидел  священника,  погруженного  в  молитву,  и   решил
попросить его освятить вот это.
   Он  показал  маленький  оловянный  крестик,   купленный   утром   у
Доминикино. Монтанелли взял его и, войдя в алтарь, положил на престол.
   - Примите, сын мой, - сказал он, - и да успокоится душа  ваша,  ибо
господь  наш  кроток  и  милосерд.  Ступайте   в   Рим   и   испросите
благословение слуги господня, святого отца. Мир вам!
   Овод склонил голову, принимая благословение, потом медленно  побрел
к выходу.
   - Подождите, - вдруг сказал Монтанелли. Он стоял, держась рукой  за
решетку  алтаря.  -  Когда  вы  получите  в  Риме  святое   причастие,
помолитесь за того, чье сердце полно глубокой скорби  и  на  чью  душу
тяжко легла десница господня.
   В  голосе  кардинала  чувствовались  слезы,   и   решимость   Овода
поколебалась. Еще мгновение  -  и  он  изменил  бы  себе.  Но  картина
бродячего цирка снова всплыла в его памяти.
   - Услышит ли господь молитву недостойного? Если бы я мог, как  ваше
преосвященство,  принести  к  престолу  его  дар  святой  жизни,  душу
незапятнанную и не страждущую от тайного позора...
   Монтанелли резко отвернулся от него.
   - Я могу принести к престолу господню лишь одно,  -  сказал  он,  -
свое разбитое сердце.

        x x x

   Через несколько дней Овод сел в Пистойе в дилижанс  и  вернулся  во
Флоренцию. Он заглянул прежде всего к Джемме, но не застал ее дома  и,
оставив записку с обещанием зайти на другой день утром, пошел домой, в
надежде, что на сей раз Зита не совершит нашествия на его кабинет.  Ее
ревнивые упреки были бы как прикосновение сверла к больному зубу.
   - Добрый вечер, Бианка, - сказал он горничной, отворившей дверь.  -
Мадам Рени заходила сегодня?
   Девушка уставилась на него:
   - Мадам Рени? Разве она вернулась, сударь?
   - Откуда? - спросил Овод нахмурившись.
   - Она уехала сейчас  же  вслед  за  вами,  без  вещей.  И  даже  не
предупредила меня, что уезжает.
   - Вслед за мной? То есть две недели тому назад?
   - Да, сударь, в тот же день. Все бросила. Соседи только об  этом  и
толкуют.
   Овод повернулся, не добавив больше ни слова, и быстро пошел к дому,
где жила Зита. В ее комнатах все было как прежде. Его  подарки  лежали
по местам. Она не оставила ни письма, ни даже коротенькой записки.
   - Сударь, - сказала Бианка, просунув голову в дверь, -  там  пришла
старуха...
   Он круто повернулся к ней:
   - Что вам надо? Что вы ходите за мной по пятам?
   - Эта старуха давно вас добивается.
   - А ей что понадобилось? Скажите, что я не м-могу выйти. Я занят.
   - Да она, сударь, приходит чуть не каждый вечер с  тех  самых  пор,
как вы уехали. Все спрашивает, когда вы вернетесь.
   - Пусть передаст через вас, что ей нужно... Ну хорошо, я сам к  ней
выйду.
   Когда Овод вышел в переднюю,  ему  навстречу  поднялась  старуха  -
смуглая, вся сморщенная, очень бедно одетая,  но  в  пестрой  шали  на
голове. Она окинула его внимательным взглядом и сказала:
   - Так вы и есть  тот  самый  хромой  господин?  Зита  Рени  просила
передать вам весточку.
   Овод пропустил ее в кабинет, вошел следом за ней и затворил  дверь,
чтобы Бианка не подслушала их.
   - Садитесь, пожалуйста. Кто вы т-такая?
   - А это не ваше дело. Я пришла сказать вам, что Зита Рени  ушла  от
вас с моим сыном.
   - С вашим... сыном?
   - Да, сударь! Не сумели удержать девушку - пеняйте теперь на  себя.
У моего сына в жилах кровь, а не снятое молоко. Он цыганского племени!
   - Так вы цыганка! Значит, Зита вернулась к своим?
   Старуха смерила его удивленно-презрительным взглядом: какой же  это
мужчина, если он не способен даже разгневаться, когда его оскорбляют!
   - А зачем ей оставаться у вас? Разве вы ей пара? Наши девушки  иной
раз уходят к таким, как вы, - кто из прихоти, кто из-за  денег,  -  но
цыганская кровь берет свое, цыганская кровь тянет назад, к  цыганскому
племени.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Овода.
   - Она ушла со всем табором или ее увел ваш сын?
   Старуха рассмеялась:
   - Уж не  собираетесь  ли  вы  догонять  Зиту  и  возвращать  назад?
Опоздали, сударь! Надо было раньше за ум браться!
   - Нет, я просто хочу знать всю правду.
   Старуха пожала плечами - стоит ли оскорблять человека, который даже
ответить тебе как следует не может!
   - Ну что ж, вот вам вся правда:  Зита  Рени  повстречалась  с  моим
сыном на улице в тот самый день, когда вы ее бросили, и  заговорила  с
ним по-цыгански. И хоть она была богато одета, он признал в ней свою и
полюбил ее, красавицу, так  только  /наши/  мужчины  могут  любить,  и
привел в табор. Бедняжка все нам рассказала - про все свои  беды  -  и
так плакала, так рыдала, что у нас сердце разрывалось, на  нее  глядя.
Мы утешили ее, как могли, и  тогда  она  сняла  свое  богатое  платье,
оделась по-нашему и согласилась пойти в  жены  к  моему  сыну.  Он  не
станет ей говорить: "Я тебя не люблю", да  "я  занят,  у  меня  дела".
Молодой женщине не годится быть одной. А вы разве мужчина!  Не  можете
даже расцеловать красавицу, когда она сама вас обнимает...
   - Вы говорили, - прервал ее Овод, - что Зита просила что-то сказать
мне.
   - Да. Я нарочно отстала от табора, чтобы передать вам ее  слова.  А
она велела сказать, что ей надоели  люди,  которые  болтают  о  всяких
пустяках и у которых в жилах  течет  не  кровь,  а  вода,  и  что  она
возвращается к своему народу, к свободной жизни. "Я женщина,  говорит,
и я любила его и поэтому не хочу оставаться у него  в  наложницах".  И
она правильно  сделала,  что  ушла  от  вас.  Если  цыганская  девушка
заработает немного денег своей красотой, в этом ничего дурного  нет  -
на то ей и красота дана,  -  а /любить/ человека  вашего  племени  она
никогда не будет.
   Овод встал.
   - И это все? - спросил он. - Тогда передайте  ей,  пожалуйста,  что
она поступила правильно и что я желаю ей счастья.  Больше  мне  нечего
сказать. Прощайте!
   Он дождался, когда калитка за старухой захлопнулась, сел в кресло и
закрыл лицо руками.
   Еще одна пощечина! Неужели же ему  не  оставят  хоть  клочка  былой
гордости, былого самоуважения!  Ведь  он  претерпел  все  муки,  какие
только может претерпеть человек. Его сердце бросили в грязь  под  ноги
прохожим.  А  его  душа!  Сколько  ей  пришлось  вытерпеть  презрения,
издевательств! Ведь в ней не осталось живого места!  А  теперь  и  эта
женщина, которую он подобрал на улице, взяла над ним верх!
   За дверью послышался жалобный визг Шайтана. Овод поднялся и впустил
собаку. Шайтан, как всегда, бросился к  нему  с  бурными  изъявлениями
радости, но сразу понял,  что  дело  неладно,  и,  ткнувшись  носом  в
неподвижную руку хозяина, улегся на ковре у его ног.
   Час спустя к дому Овода подошла Джемма. Она постучала  в  дверь, но
на ее стук никто не ответил,  Бианка,  видя,  что  синьор  Риварес  не
собирается обедать, ушла к соседней кухарке. Дверь она  не  заперла  и
оставила  в  прихожей  свет.  Джемма  подождала  минуту-другую,  потом
решилась войти; ей нужно было поговорить с Оводом о  важных  новостях,
только что полученных от Бэйли.
   Она постучалась в кабинет и услышала голос Овода:
   - Вы можете уйти, Бианка. Мне ничего не нужно.
   Джемма осторожно  приотворила  дверь.  В  комнате  было  совершенно
темно, но лампа, стоявшая в прихожей, осветила Овода. Он сидел, свесив
голову на грудь; у его ног, свернувшись, спала собака.
   - Это я, - сказала Джемма.
   Он вскочил ей навстречу:
   - Джемма, Джемма! Как вы нужны мне!
   И прежде чем она успела вымолвить слово,  он  упал  к  ее  ногам  и
спрятал лицо в складках ее платья. По его телу пробегала дрожь, и  это
было страшнее слез...
   Джемма стояла молча. Она ничем не могла помочь ему, ничем! Вот  что
больнее всего! Она должна стоять рядом с ним, безучастно глядя на  его
горе... Она, которая с радостью  умерла  бы,  чтобы  избавить  его  от
страданий! О, если  бы  склониться  к  нему,  сжать  его  в  объятиях,
защитить собственным телом от всех новых грозящих ему  бед!  Тогда  он
станет для нее снова Артуром,  тогда  для  нее  снова  займется  день,
который разгонит все тени.
   Нет, нет! Разве он сможет когда-нибудь забыть? И разве не она  сама
толкнула его в ад, сама, своей рукой?
   И Джемма упустила мгновение. Овод быстро поднялся, сел  к  столу  и
закрыл глаза рукой, кусая губы с такой силой, словно  хотел  прокусить
их насквозь.
   Потом он поднял голову и сказал уже спокойным голосом:
   - Простите. Я, кажется, испугал вас.
   Джемма протянула ему руки:
   - Друг мой! Разве теперь вы не можете довериться мне? Скажите,  что
вас так мучит?
   - Это мои личные невзгоды. Зачем тревожить ими других.
   - Выслушайте меня, - сказала Джемма, взяв его дрожащие руки в свои.
- Я не хотела касаться того, чего не вправе была касаться. Но вы сами,
по своей доброй воле, стольким уже поделилась со  мной.  Так  доверьте
мне и то немногое, что осталось недосказанным, как доверили  бы  вашей
сестре! Сохраните маску на лице, если так вам будет легче, но сбросьте
ее со своей души, пожалейте самого себя
   Овод еще ниже опустил голову.
   - Вам придется запастись терпением, - сказал он. - Из  меня  выйдет
плохой брат. Но если бы вы только знали... Я чуть не лишился  рассудка
в последние дни. Будто снова пережил Южную Америку. Дьявол  овладевает
мной и... - Голос его дрогнул.
   - Переложите же часть ваших страданий на мои  плечи,  -  прошептала
Джемма.
   Он прижался лбом к ее руке:
   - Тяжка десница господня!


        Часть третья


        Глава I

   Следующие пять недель Овод и Джемма прожили точно в каком-то  вихре
- столько было волнений и напряженной работы. Не хватало  ни  времени,
ни сил, чтобы подумать о своих личных делах. Оружие было  благополучно
переправлено контрабандным путем на  территорию  Папской  области.  Но
оставалась невыполненной еще более трудная и опасная задача: из тайных
складов в горных пещерах и ущельях нужно было незаметно доставить  его
в местные центры, а оттуда развезти по деревням.  Вся  область  кишела
сыщиками. Доминикино, которому  Овод  поручил  это  дело,  прислал  во
Флоренцию письмо, требуя либо помощи, либо отсрочки.
   Овод  настаивал,  чтобы  все  было  кончено  к  середине  июня,   и
Доминикино приходил в отчаяние. Перевозка  тяжелых  грузов  по  плохим
дорогам была задачей нелегкой, тем более что  необходимость  сохранить
все в тайне вызывала бесконечные проволочки.

        "Я между Сциллой и Харибдой(*79), - писал он. -  Не  смею
     торопиться  из  боязни,  что  меня  выследят,  и   не   могу
     затягивать доставку, так как надо поспеть к сроку.  Пришлите
     мне дельного помощника, либо дайте знать венецианцам, что мы
     не будем готовы раньше первой недели июля."

   Овод понес это письмо Джемме.
   Она углубилась в чтение, а он уселся на  полу  и,  нахмурив  брови,
стал поглаживать Пашта против шерсти.
   - Дело плохо, - сказала Джемма.  -  Вряд  ли  вам  удастся  убедить
венецианцев подождать три недели.
   - Конечно, не удастся. Что за нелепая мысль! Доминикино  не  мешало
бы понять это. Не венецианцы должны приспосабливаться к нам, а мы -  к
ним.
   - Нельзя, однако, осуждать Доминикино: он, очевидно, старается  изо
всех сил, но не может сделать невозможное.
   - Да, вина тут, конечно, не его. Вся  беда  в  том,  что  там  один
человек, а не два. Один должен охранять склады, а другой - следить  за
перевозкой.  Доминикино  совершенно  прав:   ему   необходим   дельный
помощник.
   - Но кого же мы ему дадим? Из Флоренции нам некого послать.
   - В таком случае я д-должен ехать сам.
   Джемма откинулась на спинку стула и  взглянула  на  Овода,  сдвинув
брови:
   - Нет, это не годится. Это слишком рискованно.
   - Придется все-таки рискнуть, если н-нет иного выхода.
   - Так надо найти этот  иной  выход-вот  и  все.  Вам  самому  ехать
нельзя, об этом нечего и думать.
   Овод упрямо сжал губы:
   - Н-не понимаю, почему?
   - Вы поймете, если спокойно подумаете минутку.  Со  времени  вашего
возвращения прошло только пять недель. Полиция уже кое-что пронюхала о
старике паломнике и теперь рыщет в поисках его  следов.  Я  знаю,  как
хорошо вы умеете менять свою  внешность,  но  вспомните,  скольким  вы
попались на глаза и под видом Диэго, и под видом крестьянина. А  вашей
хромоты и шрама не скроешь.
   - М-мало ли на свете хромых!
   - Да, но в Романье не так уж  много  хромых  со  следом  сабельного
удара на щеке, с изуродованной левой рукой  и  с  синими  глазами  при
темных волосах.
   - Глаза в счет не идут: я могу изменить их цвет белладонной.
   - А остальное?.. Нет, это невозможно! Отправиться туда  сейчас  при
ваших приметах - это значит идти в ловушку. Вас немедленно схватят.
   - Н-но кто-нибудь должен помочь Доминикино!
   - Хороша будет помощь,  если  вы  попадетесь  в  такую  критическую
минуту! Ваш арест равносилен провалу вашего дела.
   Но Овода нелегко было убедить, и  спор  их  затянулся  надолго,  не
приведя ни к какому результату. Джемма только теперь начала  понимать,
каким неисчерпаемым запасом спокойного упорства обладает этот человек.
Если бы речь шла о чем-нибудь менее важном, она,  пожалуй,  и  сдалась
бы. Но в этом вопросе нельзя было уступать: ради практической  выгоды,
какую могла принести  поездка  Овода,  рисковать,  по  ее  мнению,  не
стоило. Она подозревала,  что  его  намерение  съездить  к  Доминикино
вызвано не столько политической  необходимостью,  сколько  болезненной
страстью к риску. Ставить под угрозу свою жизнь,  лезть  без  нужды  в
самые горячие места вошло у него в привычку. Он тянулся  к  опасности,
как запойный к вину, и с этим надо было настойчиво,  упорно  бороться.
Видя, что ее доводы не могут сломить  его  упрямую  решимость,  Джемма
пустила в ход свой последний аргумент.
   - Будем, во всяком случае, честны, - сказала она, - и назовем  вещи
своими именами. Не затруднения Доминикино заставляют вас настаивать на
этой поездке, а ваша любовь к...
   - Это неправда! - горячо заговорил Овод. - Он  для  меня  ничто.  Я
вовсе не стремлюсь увидеть его... - И замолчал, прочтя на ее лице, что
выдал себя.
   Их взгляды встретились, и они оба  опустили  глаза.  Имя  человека,
который промелькнул у них в мыслях, осталось непроизнесенным.
   - Я не... не Доминикино хочу спасти, -  пробормотал  наконец  Овод,
зарываясь лицом в пушистую  шерсть  кота,  -  я...  я  понимаю,  какая
опасность угрожает всему делу, если никто не явится туда на подмогу.
   Джемма не обратила внимания на эту жалкую увертку и продолжала, как
будто ее и не прерывали:
   - Нет, тут говорит ваша страсть  ко  всякому  риску.  Когда  у  вас
неспокойно на душе, вы тянетесь к опасности, точно к опиуму  во  время
болезни.
   - Я не просил тогда опиума! - вскипел Овод. -  Они  сами  заставили
меня принять его.
   - Ну разумеется! Вы гордитесь своей выдержкой,  и  вдруг  попросить
лекарство - как же это можно! Но поставить жизнь на карту, чтобы  хоть
немного ослабить нервное напряжение, -  это  совсем  другое  дело!  От
этого ваша гордость не пострадает! А в конечном  счете  разница  между
тем и другим только кажущаяся.
   Овод взял кота обеими руками за голову и посмотрел  в  его  круглые
зеленые глаза:
   - Как ты считаешь, Пашт! Права твоя злая хозяйка или  нет?  Значит,
mea culpa, mea m-maxima culpa?(*80) Ты, мудрец,  наверно,  никогда  не
просишь опиума. Твоих предков в  Египте  обожествляли.  Там  никто  не
осмеливался наступать им  на  хвост.  А  любопытно,  удалось  бы  тебе
сохранить свое величественное презрение ко всем земным невзгодам, если
бы я взял горящую свечу и поднес ее к твоей л-лапке... Небось запросил
бы опиума? А, Пашт? Опиума... или смерти?  Нет,  котик,  мы  не  имеем
права умирать только потому, что это кажется  нам  наилучшим  выходом.
Пофыркай, помяучь немножко, а л-лапку отнимать не смей!
   - Довольно!  -  Джемма  взяла  у  Овода  кота  и  посадила  его  на
табуретку. - Все эти вопросы мы с вами обсудим в другой раз, а  сейчас
надо подумать, как помочь Доминикино... В чем дело, Кэтти?  Кто-нибудь
пришел? Я занята.
   - Сударыня, мисс Райт прислала пакет с посыльным.
   В тщательно запечатанном пакете было письмо  со  штемпелем  Папской
области, адресованное  на  имя  мисс  Райт,  но  не  вскрытое.  Старые
школьные друзья Джеммы все еще жили во Флоренции,  и  особенно  важные
письма нередко пересылались из предосторожности по их адресу.
   - Это условный знак Микеле, - сказала она, наскоро пробежав письмо,
в котором сообщались  летние  цены  одного  пансиона  в  Апеннинах,  и
указывая на два пятнышка в углу страницы. -  Он  пишет  симпатическими
чернилами. Реактив в третьем ящике письменного стола... Да, это он.
   Овод положил  письмо  на  стол  и  провел  по  страницам  тоненькой
кисточкой. Когда на  бумаге  выступил  ярко-синей  строчкой  настоящий
текст письма, он откинулся на спинку стула и засмеялся.
   - Что такое? - быстро спросила Джемма.
   Он протянул ей письмо.

        Доминикино арестован. Приезжайте немедленно.

   Она опустилась на стул, не выпуская письма из  рук,  и  в  отчаянии
посмотрела на Овода.
   - Ну что ж... - иронически протянул он, - теперь вам  ясно,  что  я
должен ехать?
   - Да, - ответила она со вздохом. - И я тоже поеду.
   Он вздрогнул:
   - Вы тоже? Но...
   -  Разумеется.  Нехорошо,  конечно,  что  во  Флоренции  никого  не
останется, но теперь все это неважно; главное - иметь лишнего человека
там, на месте.
   - Да там их сколько угодно найдется!
   - Только не таких,  которым  можно  безусловно  доверять.  Вы  сами
сказали, что там нужны по крайней мере  два  надежных  человека.  Если
Доминикино не мог справиться один, то вы тоже не справитесь. Для  вас,
как для человека скомпрометированного, конспиративная работа сопряжена
с большими  трудностями.  Вам  будет  особенно  нужен   помощник.   Вы
рассчитывали работать с Доминикино, а теперь вместо него буду я.
   Овод насупил брови и задумался.
   - Да, вы правы, - сказал  он  наконец,  -  и  чем  скорей  мы  туда
отправимся, тем лучше. Но нам нельзя  выезжать  вместе.  Если  я  уеду
сегодня вечером, то вы могли бы, пожалуй, выехать завтра после  обеда,
с почтовой каретой.
   - Куда же мне направиться?
   - Это надо обсудить. Мне лучше всего проехать  прямо  в  Фаэнцу.  Я
выеду  сегодня  вечером  в  Борго  Сан-Лоренцо,  там   переоденусь   и
немедленно двинусь дальше.
   -  Ничего  другого,  пожалуй,  не  придумаешь,  -  сказала  Джемма,
озабоченно хмурясь. - Но все  это  очень  рискованно  -  стремительный
отъезд, переодевание в Борго у контрабандистов. Вам следовало бы иметь
три полных дня, чтобы доехать до границы  окольными  путями  и  успеть
запутать свои следы.
   - Этого как раз нечего бояться, - с улыбкой ответил  Овод.  -  Меня
могут арестовать дальше, но не на самой границе. В горах я в такой  же
безопасности, как и здесь. Ни один контрабандист в Апеннинах  меня  не
выдаст. А вот как вы переберетесь через  границу,  я  не  совсем  себе
представляю.
   - Ну, это дело не трудное! Я возьму у Луизы Райт ее паспорт и поеду
отдыхать в горы. Меня в Романье никто не знает, а вас - каждый сыщик.
   - И каждый к-контрабандист. К счастью.
   Джемма посмотрела на часы:
   - Половина третьего. В вашем распоряжении  всего  несколько  часов,
если вы хотите выехать сегодня.
   - Тогда я сейчас же пойду  домой,  приготовлюсь  и  добуду  хорошую
лошадь. Поеду в Сан-Лоренцо верхом. Так будет безопаснее.
   - Нанимать лошадь совсем не безопасно. Ее владелец...
   - Я и не стану нанимать. Мне ее даст один человек,  которому  можно
довериться. Он и раньше  оказывал  мне  услуги.  А  через  две  недели
кто-нибудь из пастухов приведет ее обратно... Так я вернусь сюда часов
в пять или в половине шестого. А вы за это время разыщите М-мартини  и
объясните ему все.
   - Мартини? - Джемма изумленно взглянула на него.
   - Да. Нам придется посвятить его в наши дела.  Если  только  вы  не
найдете кого-нибудь другого.
   - Я не совсем понимаю - зачем.
   -  Нам  нужно  иметь  здесь   человека   на   случай   каких-нибудь
непредвиденных затруднений. А из всей здешней компании я больше  всего
доверяю Мартини. Риккардо тоже, конечно, сделал бы для нас все, что от
него зависит, но Мартини надежнее. Вы, впрочем, знаете его лучше,  чем
я... Решайте.
   - Я ничуть не сомневаюсь в том, что Мартини  человек  подходящий  и
надежный. И он, конечно, согласится помочь нам. Но...
   Он понял сразу:
   - Джемма, представьте себе, что ваш товарищ не обращается к вам  за
помощью в крайней нужде только потому, что боится причинить вам  боль.
По-вашему, это хорошо?
   - Ну что ж, - сказала она после короткой паузы, - я сейчас же пошлю
за ним Кэтти. А сама схожу к Луизе за паспортом. Она обещала дать  мне
его по первой моей просьбе... А как с деньгами?  Не  взять  ли  мне  в
банке?
   - Нет, не теряйте на это времени. Денег у  меня  хватит.  А  потом,
когда мои ресурсы истощатся, прибегнем к  вашим.  Значит,  увидимся  в
половине шестого. Я вас застану?
   - Да, конечно. Я вернусь гораздо раньше.
   Овод пришел в шесть и застал Джемму и Мартини на террасе. Он  сразу
догадался, что разговор у них был тяжелый. Следы волнения виднелись на
лицах у обоих.
   Мартини был молчалив и мрачен.
   - Ну как, все готово? - спросила Джемма.
   - Да. Вот принес вам денег на дорогу. Лошадь  будет  ждать  меня  у
заставы Понте-Россо в час ночи...
   - Не слишком ли это поздно? Ведь вам надо попасть в Сан-Лоренцо  до
рассвета, прежде чем город проснется.
   - Я успею. Лошадь хорошая,  а  мне  не  хочется,  чтобы  кто-нибудь
заметил мой отъезд. К себе я больше  не  вернусь.  Там  дежурит  шпик:
думает, что я дома.
   - Как же вам удалось уйти незамеченным?
   - Я вылез из кухонного окна в палисадник,  а  потом  перелез  через
стену в фруктовый сад к соседям. Потому-то я  так  и  запоздал.  Нужно
было как-нибудь ускользнуть от него. Хозяин лошади  весь  вечер  будет
сидеть в моем кабинете с зажженной лампой. Шпик увидит свет в  окне  и
тень на шторе и будет уверен, что я дома и пишу.
   - Вы, стало быть, останетесь здесь, пока не наступит время  идти  к
заставе?
   - Да. Я не хочу, чтобы меня видели  на  улице...  Возьмите  сигару,
Мартини. Я знаю, что синьора Болла позволяет курить.
   - Мне все равно нужно оставить вас. Я пойду на кухню  помочь  Кэтти
подать обед.
   Когда Джемма ушла, Мартини встал  и  принялся  шагать  по  террасе,
заложив руки за спину. Овод молча курил, смотрел, как за окном моросит
дождь.
   - Риварес! - сказал Мартини, остановившись прямо перед  Оводом,  но
опустив глаза в землю. - Во что вы хотите втянуть ее?
   Овод вынул изо рта сигару и пустил облако дыма.
   - Она сама за себя решила, - ответил он. - Ее никто ни  к  чему  не
принуждал.
   - Да, да, я знаю. Но скажите мне...
   Он замолчал.
   - Я скажу все, что могу.
   - Я мало что знаю насчет ваших дел в  горах.  Скажите  мне  только,
будет ли ей угрожать серьезная опасность?
   - Вы хотите знать правду?
   - Разумеется.
   - Да, будет.
   Мартини  отвернулся  и  зашагал  из  угла  в  угол.   Потом   опять
остановился:
   - Еще один вопрос. Можете, конечно, не отвечать на  него,  но  если
захотите ответить, то отвечайте честно: вы любите ее?
   Овод не спеша стряхнул пепел и продолжал молча курить.
   - Значит, вы не хотите ответить на мой вопрос?
   - Нет, хочу, но я имею право знать, почему вы об этом спрашиваете?
   - Господи боже мой! Да неужели вы сами не понимаете почему?
   - А, вот  что!  -  Овод  отложил  сигару  в  сторону  и  пристально
посмотрел в глаза Мартини. - Да, - мягко сказал он, - я люблю  ее.  Но
не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви. Меня ждет...
   Последние слова он произнес чуть слышным шепотом.  Мартини  подошел
ближе:
   - Что ждет?..
   - Смерть.
   Овод смотрел прямо перед собой холодным,  остановившимся  взглядом,
как будто был уже мертв. И, когда он снова заговорил, голос его звучал
безжизненно и ровно.
   - Не тревожьте ее раньше времени,  -  сказал  он.  -  Нет  ни  тени
надежды, что я останусь цел. Опасность грозит всем. Она знает это  так
же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы уберечь ее от
ареста. Они - славный народ, хотя и грубоваты. А моя шея давно  уже  в
петле, и, перейдя границу, я только затяну веревку.
   - Риварес! Что с вами? Я, конечно, понимаю, дело предстоит  опасное
- особенно для вас. Но вы так часто пересекали границу, и до  сих  пор
все сходило благополучно.
   - Да, а на сей раз я попадусь.
   - Но почему? Откуда вы это взяли?
   Овод криво усмехнулся:
   - Помните немецкую легенду о человеке, который  умер,  встретившись
со своим двойником?.. Нет?  Двойник  явился  ему  ночью,  в  пустынном
месте... Он стенал, ломал  руки.  Так  вот,  я  тоже  встретил  своего
двойника в прошлую поездку  в  Апеннины,  и  теперь,  если  я  перейду
гран