Пэлем Грэнвил Вудхауз. Три рассказа (пер.Н.Л.Трауберг)
---------------------------------------------------------------
© Copyright Н.Л.Трауберг
Origin: The Russian Wodehouse Society (wodehouse.ru)
---------------------------------------------------------------
П.Г.ВУДХАУЗ P.G.WODEHOUSE
Пэлем Грэнвил Вудхауз (1881--1975) -- один из самых популярных
писателей Великобритании. Автор бессмертных Дживса и Вустера, ставших,
наряду с Шерлоком Холмсом и Форсайтами, символами британского характера и
героями национального фольклора. Пристли называл его "великолепным". Ивлин
Во писал, что Вудхауз создает "идиллический мир, который снова и снова будет
спасать грядущие поколения от неволи".
Вудхауз написал около ста книг, заслужив в 1939 году докторскую
степень, которую ему присудили в Оксфорде "за заслуги перед английской
словесностью".
Перевод Н. Трауберг
Беседа в "Привале рыболова", всегда углублявшаяся к закрытию, коснулась
Современной Девушки, и Джин-с-Тоником, сидевший в углу, заметил, что
вымирают целые типы.
-- Помню, -- сказал он, -- каждая вторая, в бальных туфлях, была выше
шести футов, а уж извивались они как игрушечные рельсы. Теперь они футов в
пять, сбоку их вообще не видно. С чего бы это?
Двойное Виски покачал головой.
-- Тайна тайн. Возьмите собак. Вот все кишит мопсами, вот ни единого
мопса, одни болонки и шпицы. Странно...
Пиво и Двойное Виски согласились с тем, что это странно, мало того --
непонятно. Очень может быть, сказали они, что нам и не надо этого знать.
-- Нет, господа, -- сказал мистер Маллинер, отрешенно попивавший виски
с лимоном, и бодро выпрямился, чтобы поделиться мыслью, -- совсем не трудно
понять, почему исчезли величавые, царственные девушки. Так обеспечивает
природа выживание человечества. У особей, которых описывал Мередит и рисовал
дю Морье, ни браков, ни детей быть не может. Нынешний мужчина не решится
сделать предложение.
-- В этом что-то есть, -- признал Двойное Виски.
-- Еще бы! -- откликнулся мистер Маллинер. -- Я знаю, о чем говорю.
Влюбившись в Аврелию Каммарли, племянник мой, Арчибальд, изливал мне душу.
Любил он безумно, но сама мысль о предложении ввергала его в такую слабость,
что только бренди могло ему помочь. Однако... Но не лучше ли рассказать все
это с самого начала?
Те, кто не слишком хорошо знал моего племянника (сказал мистер
Маллинер), считали его обычным недалеким юношей. Узнав его получше, они
обнаруживали свою ошибку: недалеким он был, но далеко не в обычной степени.
Даже в клубе "Трутни", где умственный уровень довольно низок, нередко
замечали, что, будь его мозги матерчатыми, их едва хватило бы на трусы для
канарейки. Безумно и беззаботно шествовал он по жизни и до двадцати пяти лет
испытал сильное чувство лишь однажды, когда на Бонд-стрит в разгар сезона
заметил, что лакей выпустил его в разных гетрах. И тут он встретил Аврелию.
Первая их встреча всегда казалась мне исключительно похожей на
пресловутую встречу Данте и Беатриче. Как вы помните, Данте с Беатриче не
беседовал, как и Арчибальд с Аврелией. Данте вылупил глаза, как и Арчибальд.
Оба они влюбились сразу. Наконец, Данте было девять лет, что же до
Арчибальда, именно на этом возрасте остановился он в своем развитии.
Разница только в том, что Данте шел по мосту, тогда как мой племянник
вдумчиво пил коктейль у окна кафе. Когда он приоткрыл рот, чтоб рассмотреть
улицу получше, в поле его зрения вплыла греческая богиня. Выплыв из
магазина, она остановилась, чтобы схватить такси, и мой племянник влюбился.
Это странно, ибо обычно он влюблялся в девиц иного типа. Как-то взял я
здесь, в "Привале", книжечку, изданную полвека назад и принадлежавшую,
вероятно, нашей очаровательной хозяйке. Называлась она "Тайна сэра Ролфа",
героиня же, леди Элейн, была величава и прекрасна, с породистым носом,
надменным взором и той особой статью, по какой всегда узнаешь дочь графского
рода, уходящего в глубь времен. Вот вам и Аврелия Каммарли.
Однако, увидев ее, Арчибальд пошатнулся, словно пил не первый, а хотя
бы десятый коктейль.
-- Вот это да! -- заметил он.
Чтобы не упасть, он вцепился в подвернувшегося Трутня и увидел, что это
Алджи Уилмондем-Уилмондем, то есть именно тот, в кого и надо вцепляться, ибо
он знает всех на свете.
-- Алджи, -- хрипло и тихо выговорил мой племянник, -- постой-ка
минутку.
Тут он запнулся, припомнив, что Алджи -- первоклассный сплетник, и
продолжал уже в личине:
-- Кто это там, а? Вроде бы встречались...
Проследив за его перстом, Алджи успел заметить, как богиня садится в
такси.
-- Вот это? -- проверил он.
-- Да, -- отвечал Арчибальд, зевая для пущей верности. -- Никак не
вспомню...
-- Аврелия Каммарли.
-- Да? Значит, ошибся. Мы не знакомы.
-- Могу познакомить. Она будет на скачках.
Арчибальд зевнул еще раз.
-- Что ж, -- согласился он, -- разыщу, если не забуду. А есть у нее
какие-нибудь родители?
-- Я знаю тетку. Живет на Парк-стрит. Жуткая зануда.
-- Зануда?! Эта дивная... то есть миловидная девушка?
-- Тетка. Она считает, что Бэкон написал Шекспира.
-- Бэкон? Как это? Кого?
-- Это такой лорд. Ну, про Шекспира ты слышал. Тетка считает, что его
пьесы написал не он, а этот самый лорд. Уступил, что ли.
-- Молодец, -- одобрил Арчибальд, -- хотя кто его знает... Может,
задолжал твоему Шекспиру.
-- Видимо, да.
-- Как его звали?
-- Бэкон.
Арчибальд записал это имя на манжете, приговаривая: "Ага, ага..."
Когда Алджи ушел, он глядел в потолок. Душа его бурлила и кипела, как
тушеный кролик. Через некоторое время он встал и пошел покупать носки.
Носки с серебряной стрелкой утешают, но исцелить не могут. Вернувшись
домой, он снова разволновался. Теперь он мог подумать, а думать -- нелегко.
Беспечные слова друга подтвердили худшее из подозрений. Если ты живешь
вместе с тетей, которая знает всяких Бэконов, ты вряд ли польстишься на
слабоумное созданье. Допустим, они встретятся, допустим, она пригласит его,
допустим, она одарит его своей дружбой, -- ну и что? Он ничего не сможет ей
предложить.
Деньги?
Да, и немало. Но что такое деньги?
Носки?
У него лучшая коллекция в Лондоне, но и носки не все.
Сердце?
На что ей такое сердце?
Нет, думал он, ей нужны, скажем так, свершения. А что он совершил?
Ничего. Конечно, он прекрасно кудахтает. Слава его звенит по всему
Вест-энду. Если речь зайдет о курицах, золотая молодежь тут же заметит:
"Маллинер -- не Спиноза, но кудахтать умеет, да, умеет".
Однако умение это скорее помешает здесь, чем поможет. Такие девушки
гнушаются этим родом искусства. Арчибальд покраснел при одной только мысли,
что кто-нибудь откроет ей постыдную тайну.
Когда их знакомили на скачках, Аврелия спросила:
-- Говорят, вы прекрасно изображаете курицу?
А он вскричал:
-- Какая ложь! Нет, какая бесстыдная ложь! Они за это ответят!
Казалось бы, просто и смело, но убедительно ли? Поверила ли она? Он на
это надеялся, хотя прекрасные глаза глядели как-то слишком пытливо, словно
проникали в тайные низины души.
Тем не менее она его пригласила. Величаво, презрительно, со второго
захода, но пригласила как-нибудь зайти. А он решил показать ей, что под
оболочкой лоботряса таятся истинные сокровища.
Должен признать, что для человека, который ухитрился вылететь из Итона
и верил колонке "Бега", Арчибальд проявил неожиданную сообразительность.
Быть может, любовь просветляет разум, быть может, рано или поздно
сказывается кровь. Арчибальд нашего роду, а Маллинер -- это Маллинер.
-- Мидоус, мой друг, -- сказал он лакею, который был ему и другом.
-- Да, сэр?
-- Говорят, был такой Шекспир. И еще Бэкон. Этот Бэкон писал пьесы, а
Шекспир подписывал.
-- Вот как, сэр?
-- Вроде, правда. По-моему, это непорядочно.
-- Несомненно, сэр.
-- В общем, надо разобраться. Разыщите книжечки две, я полистаю.
Мидоус раздобыл несколько толстых томов, и племянник читал их две
недели. Потом, заменив верный монокль очками в роговой оправе, придавшими
ему сходство с вдумчивой овцой, он отправился к Аврелии.
В первые же минуты он сурово отверг сигарету и осудил коктейль. Жизнь,
сообщил он, дана нам не для того, чтобы мы губили разум и печень. Возьмем, к
примеру, Бэкона. Пил он коктейли? Да что вы!
Тетка, до сей поры достаточно вялая, внезапно ожила и спросила:
-- Вы любите Бэкона, мистер Маллинер?
Получив утвердительный ответ, она протянула щупальце, утащила моего
племянника в угол и 47 минут говорила с ним о криптограммах. Словом, полный
успех. Что вы хотите, Маллинер -- это Маллинер!
Успех был настолько полным, что тетка пригласила его в кассекскую
усадьбу. Сообщая об этом мне, Арчибальд нервно пил виски с содовой, а я
удивлялся, почему у него такой растерянный вид.
-- Ты не радуешься, мой дорогой, -- сказал я.
-- А с чего мне радоваться?
-- Ну как же! Там, в уединенной усадьбе, ты легко найдешь возможность
объясниться.
-- Найти-то найду, -- скорбно признал племянник, -- но толку от этого
мало. Я не решусь. Ты не представляешь, что такое любить Аврелию. Когда я
гляжу в ее чистые, умные глаза, когда созерцаю ее прекрасный профиль, я
ощущаю себя точно так же, как ощущал бы себя кусок рокфора, отвергнутый
санитарным инспектором. Да, я к ним поеду, но ничего у меня не выйдет.
Проживу один, сойду холостяком в могилу. Виски, пожалуйста, и покрепче!
Усадьба Броустид-Тауэрс расположена милях в пятидесяти от Лондона, и,
быстро проехав их в собственной машине, он успел переодеться к обеду. Однако
в столовой обнаружилось, что представители его поколения уехали в сельский
ресторан. Пришлось расходовать на тетю плоды тех 22 минут, в течение которых
он вывязывал галстук. Обед его не обрадовал. Среди особенностей, отличавших
эту трапезу от вавилонских пиршеств, было полное отсутствие горячительных
напитков. Без искусственной стимуляции трудно выдерживать теток с должным
философским спокойствием.
Арчибальд давно убедился, что данной тетке нужна добрая доза клопомора.
За обедом он как-то уворачивался, за кофе не сумел. Она разошлась вовсю,
загнав его в угол кушетки и применяя цифровой алфавит к Мильтоновой
эпитафии.
-- Ну к этой, -- сказала тетка. -- "Так в чем же ты нуждаешься,
Шекспир?"
-- А, к этой! -- сказал Арчибальд.
-- Именно. "Не в том ли, чтоб тебе дивился мир? Иль в том, чтоб
пирамиду возвели, священный прах скрывая от земли?"
Арчибальд, туго разгадывающий загадки, на это не ответил.
-- Как в пьесах и сонетах, -- продолжала тетка, -- мы заменяем буквы
числами.
-- Простите, что мы делаем?
-- Заменяем буквы на числа.
-- Что ж, -- согласился Арчибальд, -- вам виднее.
Тетка набрала воздуху.
-- Обычно, -- сообщила она, -- "А" равняется 1, и так далее. Но при
определенных обстоятельствах все несколько иначе. Скажем, "А" может
равняться 12. Тогда "Б" будет 13, "В" -- 14, пока мы не дойдем до "К",
которое, вообще равняясь десяти, в данном случае 1. Дойдя до "А" равно 33,
начинаем счет в обратном порядке. Теперь, прочитав эпитафию, мы получаем:
"Что нужно Веруламу от Шекспира? Франсис Тюдор, слава, король Англии.
Франсис. Франсис Шекспир. Разлука, личина, могила, Бэкон, Шекспир".
Речь эта, видимо исключительно ясная для бэконианцев, пропала втуне,
если не считать того, что Арчибальд жадно смотрел на боевой топорик. Не будь
он Маллинером и джентльменом, сними с крюка и бей прямо в жемчужное
ожерелье. Подложив под себя дрожащие руки, страдалец просидел до полуночи,
когда благословенный приступ икоты отвлек хозяйку. Под двадцать седьмое "ик"
он добрался до двери и выскочил на лестницу.
Комнату ему отвели в конце коридора -- приятную, просторную, с
балконом. В другое время он бы вышел подышать и помечтать, но после всех
этих Франсисов и Тюдоров даже мысли об Аврелии не могли перебороть
сонливости. Натянув пижаму, он бросился в постель и обнаружил, что простыни
пришиты друг к другу, а внутрь, вместо начинки, положены две щетки и ветка
колючего растения.
Шутки он любил и восхитился бы, будь ему полегче, но, истомившись от
Веруламов, только выругался, после чего довольно долго отрывал друг от друга
простыни. Ветку он бросил в угол. Засыпая, он думал о том, что утром тетке
не удастся его изловить -- слишком тяжела.
Разбудило его что-то вроде сильной грозы. Окончательно проснувшись, он
понял, что это не гром, а храп, тоже сильный. Во всяком случае, стены
дрожали как на океанском лайнере.
Услышав храп, всякий нормальный человек страстно жаждет справедливости.
Арчибальд вылез из кровати, твердо решившись на самые крайние меры. В наше
время полагают, что английская школа не готовит к будущей жизни. Это не так.
Школьник знает, что нужно взять кусок мыла и сунуть храпящему в рот.
Скользнув к умывальнику, Арчибальд вооружился и, мягко ступая, вышел на
балкон. Храпели по соседству. Надеясь, что в теплую ночь дверь открыта и
там, сжимая мыло, племянник подкрался к ней и увидел, что надежда его
оправдалась. За дверью, скрывая комнату, висела тяжелая гардина. Собираясь
ее раздвинуть, Арчибальд услышал голос:
-- Кто там?
Эффект был такой, словно башни и бойницы упали ему на голову. Вопрос
задала Аврелия.
Придется признать, что на долгое, тяжкое мгновение любовь куда-то
исчезла. Ну хорошо, богиня храпит -- но не так же! В звуках было что-то
мерзкое, что-то противное девичьей чистоте.
Но Маллинер -- это Маллинер. Пусть ко сну ее нельзя применить слова
того же Мильтона "как воздух, невесом", пусть он напоминает скорее об
истовой пилке дров, но она, она сама по-прежнему прекрасна.
Когда он пришел к такому выводу, послышался другой голос:
-- Вот что, Аврелия!
Арчибальд понял, что вопрос "Кто там?" относился не к нему, а к некой
барышне, явившейся из каких-то недр.
-- ВОТ ЧТО, -- продолжала незнакомка, -- уйми ты свою собаку. Уснуть
невозможно, штукатурка сыплется.
-- Прости, -- отвечала Аврелия, -- привыкла, не замечаю.
-- В отличие от меня. Накрой его чем-нибудь.
Арчибальд дрожал как желе. Да, любовь устояла, но облегчение было столь
сильным, что на какое-то время он отключился. Но тут он услышал свое имя.
-- Приехал этот Арчи? -- спросила подруга.
-- Наверное, -- отвечала Аврелия. -- Телеграмма была.
-- Между нами, как он тебе?
Чужих разговоров не слушают, но, вынужден признаться, молодой человек
из рода, прославленного рыцарством, не исчез, а припал к занавеске.
Возможность узнать правду из первых рук буквально сковала его.
-- Арчи? -- задумчиво переспросила Аврелия.
-- Он самый. В клубе ставят семь к одному, что ты за него выйдешь.
-- Почему это?
-- Ну, он вокруг тебя скачет. В общем, такой вот счет -- перед моим
отъездом.
-- Ставь на "нет", много выиграешь.
-- Это точно?
-- Куда уж точнее.
Арчибальд издал звук, напоминавший последнее кряканье умирающей утки.
Подруга явственно удивилась.
-- Ты же мне говорила, -- напомнила она, -- что встретила свой идеал.
Ну тогда, на скачках.
Из-за гардины послышался вздох.
-- Я так и думала, -- сказала Аврелия. -- Он мне очень понравился. Уши
такие подвижные... И вообще, все говорят, что он совершеннейший душка --
добрый, веселый, глупый. Алджи Уилмондем-Уилмондем клялся, что он изображает
курицу так, что этого одного хватит для семейного счастья.
-- А он изображает?
-- Нет. Пустые сплетни. Я спросила -- он просто взорвался.
Подозрительно, да? Потом подозрения оправдались. Сноб и зануда.
-- Что ты говоришь!
-- То. Смотрит так это, благоговейно. Наверное, дело в том, что я
величественная. Вроде Клеопатры.
-- Да, нехорошо.
-- Что уж хорошего! Внешность не выбирают. Ладно, я выгляжу так, словно
мечтаю о каком-нибудь шибзике, но это неправда! Мне нужен хороший спортивный
парень, который обхватит меня и взревет: "Ну ты даешь, старушка!" Разыграть
умеет, подстроить чего-нибудь... -- И Аврелия снова вздохнула.
-- Да, кстати, -- сказала подруга, -- если он приехал, он в той
комнате?
-- Вероятно, а что?
-- Я ему простыни зашила.
-- Это хорошо, -- признала Аврелия. -- Жаль, я не додумалась.
-- Теперь поздно.
-- Да. Но я вот что сделаю. Ты говоришь, Лизандр храпит. Суну его в то
окно.
-- Замечательно, -- одобрила подруга. -- Спокойной ночи.
-- Спокойной ночи.
Судя по звуку, там, внутри закрылась дверь.
Как я уже говорил, у племянника моего было не много ума, но весь, какой
был, кипел. Человек, которому надо изменить всю систему ценностей, чувствует
себя так, словно взобрался на Эйфелеву башню, а ее выдернули. Вернувшись к
себе, Арчибальд положил мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы все
обдумать.
Аврелия напоминала Клеопатру. И мы не преувеличим, если сравним его
чувства с чувствами, которые испытал бы Марк Антоний, увидев, что царица
исполняет танец под названием "Черный Зад".
Отрезвил его легкий звук шагов и недовольное ворчание, которое издает
всякий бульдог с устоявшимися привычками, когда его вынут из корзины в
предутренний час.
Арчибальд встал и постоял в нерешительности. Потом снизошло
вдохновение. Он знал, что ему делать.
Да, друзья мои, в этот высший миг своей жизни, когда судьба его, можно
сказать, висела на волоске, Арчибальд Маллинер начал свой неподражаемый
номер "Курица и яйцо".
Подражание это отличали свобода и особое тепло. В нем не было яркости,
свойственной Сальвини в "Отелло", пронзительностью своей оно могло напомнить
Сару Сиддонс в последней сцене леди Макбет. Вначале звук мягок и слаб, в нем
слышится робкая радость матери, которая поверить боится, что союз ее
благословен и она, именно она, произвела на свет этот дивный эллипс,
белеющий сквозь солому.
Так и слышишь:
-- Вылитое яйцо... И на ощупь гладкое такое... Да это яйцо и есть!
Сомнения позади, звук набирает силу. Он крепнет, взмывает вверх,
переходит в радостную песнь, в "куд-куд-кудах" такой силы, что многие
отирают слезы. Обычно, завершения ради, племянник мой обегал комнату, хлопая
полами пиджака, и прыгал на диван или на кресло, где застывал, расставив
руки под прямым углом, кудахтая до посинения.
Много раз проделывал он это в "Трутнях", чтобы развлечь друзей, но
никогда еще с таким пылом, с таким неподражаемым блеском. Скромный, как все
Маллинеры, он поневоле ощущал, что превзошел самого себя. Художник узнает
свой звездный час. Музой его была любовь и так его вдохновила, что обегал
комнату не один раз, а все три.
После этого он взглянул в окно и увидел прекраснейший на свете лик.
Аврелия смотрела на него, как смотрит первый ряд на Крейслера, когда он,
опустив скрипку, отирает рукой лоб. Такое выражение обычно называют
"благоговейным".
Они долго молчали, потом она сказала:
-- А можно еще?
Арчибальд выступил на "бис". Он воплотил курицу четыре раза и, как
признавался мне позже, был готов на пятый, но вместо этого, легко спрыгнув с
кресла, направился к ней.
-- Старушка, -- сказал он ясно и твердо, -- ну ты даешь!
Аврелия таяла в его объятиях, подняв к нему дивное лицо. Было тихо,
только бились сердца, да сипел бульдог, видимо, страдавший бронхами.
-- Порядок, -- сказал Арчибальд. -- Закурить бы!
Аврелия удивилась.
-- Ты же не куришь!
-- Еще как курю.
-- И пьешь?
-- Будь здоров. Да, кстати.
-- Да, дорогой?
-- Вот скажи. Если тетя нас навестит, можно дать ей по черепушке чулком
с камнями?
-- Какая прекрасная мысль! -- нежно сказала Аврелия.
-- Близнецы! -- вскричал Арчибальд. -- Духовное родство, в чистом виде!
Так я и думал. Знаешь, старушка, пойдем отнесем собачку дворецкому.
Проснется, а она тут. Очень полезно, курорта не надо. Шокотерапия. Как ты,
за?
-- Еще бы! -- прошептала Аврелия. -- О, еще бы! И, рука в руке, они
направились к парадной лестнице.
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Н. Трауберг
Небольшой кружок мыслителей, собиравшийся в баре, обсуждал некое дело о
нарушении брачных обещаний, за которое ухватились газеты, и Виски-с-Содовой
не мог понять, как же удается эти обещания нарушать.
-- Нет, -- настаивал он, -- как они решаются? Лев и тот не посмеет. Вот
я, например, был смелый человек, но если бы вы меня попросили порвать с моей
будущей женой -- кстати, тогда ее звали мисс Бутл, из Бэлемских Бутлов, -- я
бы отказался. А посмотришь -- только это и делают. Бросают.
Вдумчивый Гоголь-Моголь-с-Ромом заметил, что большое подспорье телефон.
Джин-с-Тоником предпочитал фальшивую бороду.
-- Раз -- и готово, -- поведал он. -- Покупаешь бороду, пишешь письмо и
в этой самой бороде уезжаешь в Канаду.
Полпинты Пива считал, что джентльмену это не пристало. Джин-с-Тоником с
ним не согласился. Чтобы выяснить, где истина, они обратились к мистеру
Маллинеру.
-- Вот вы, -- сказал Полпинты, -- пошли бы на такой обман? Купили бы
бороду?
Мистер Маллинер мягко улыбнулся.
-- В нашей семье, -- ответил он, -- обещаний не нарушают. Быть может,
мы старомодны, быть может, мы слишком высоко ставим честь древнего рода, но
по нашему кодексу жених не вправе разорвать помолвку. Если Маллинер свяжет
себя обетом, он связан, выхода нет. Именно такие чувства осложнили жизнь
моему племяннику, когда он захотел отказаться от прекрасной Аврелии.
Мы были поражены.
-- Как?! -- вскричали мы. -- От Аврелии? Ваш племянник Арчибальд? Тот,
который кудахтал? Да он же ее боготворил!
-- Это верно.
-- Тогда почему он хотел ее бросить?
-- Надо ли говорить, что побуждения его были в высшей степени
похвальны? Видимо, не надо. Он Маллинер. Двигала им забота о невесте. Но
лучше начнем с начала.
Только что (сказал мистер Маллинер) вы справедливо заметили, что
племянник мой Арчибальд боготворил Аврелию Каммарли. Если я сообщу вам, что
целых три раза он посылал своего лакея в парк, чтобы тот вырезал на
приличном дереве ее инициалы, окружив их сердечком, вы поймете, какой
глубины достигли его чувства. Поймете вы и то, как был он потрясен, когда
через шесть недель Аврелия высказала холод.
Конечно, на какое-то время холод высказывают все, хотя бы для того,
чтобы снова потеплеть. Но тут было не так. Вот, скажем, племянник мой
сравнивал невесту со звездой, а она отвечала: "М-дэ..." Он спрашивал, любит
ли она своего Арчи, а она откликалась: "Что-что?" Он говорил о скорой
свадьбе, а она осведомлялась, что он почитывает? Пустяки? Возможно. Ерунда?
Как для кого. Во всяком случае, он, взвесив знаки и признаки, убедился, что
по какой-то тайной причине Аврелия к нему охладела, и, как сделает всякий,
если у него болит сердце, пошел за советом к матери.
Мать его, вдова, жила неподалеку от Кью. С Аврелией они подружились, та
вполне могла поделиться своей тайной. В общем, пройдя через садик к залитой
солнцем комнате, где хозяйка любила сидеть после полудня, Арчибальд уже
стоял у огромного, до полу, окна, собираясь произнести почтительное
"Пип-пип!", когда его взору открылось зрелище, так поразившее его, что он
застыл на месте, а монокль заплясал как живой на своем шнурочке.
Да, мои дорогие, в этой солнечной комнате стояла леди Маллинер и,
по-собачьи высунув язык, издавала очень странные звуки, вроде "хы-хы-хы-хы".
Сын ее глядел и слушал, тогда как она перешла к занятию исключительно
глупому даже по его невысоким стандартам, а именно стала повторять
непонятное слово "сьюкс". Позже племянник говорил мне, что окончательно его
добила ее манера.
Посудите сами: выпятив губы, она еле слышно свистела: "Сью". Хорошо,
это бы он еще вынес, но дальше она так скалилась, что жилы выступали на шее,
и выдыхала достаточно громкое "к-сс". Снова и снова. "Сью" сменялось "к-сс",
"к-сс" -- "сью". Так говорил мне племянник, и, признаюсь, я буквально все
это видел.
Теперь ему стало ясно, почему изменилась Аврелия. Она тоже застала его
бедную мать за такими занятиями и, естественно, поняла, что та совершенно не
в себе. Тут не захочешь, а подумаешь.
Шатаясь словно слепой, вышел он из садика. Нетрудно представить себе,
как он страдал. Приятно ли, когда любимая мать внезапно свихнется? А если из
этого следует еще и разрыв с невестой, тут уж найдет выход разве что
Сомерсет Моэм, и то в трехактной пьесе.
Да, Арчибальд понял, что с невестой придется порвать. Выбора нет,
нельзя тащить невест к алтарю, когда в твоей семье безумие. Кроме всего
прочего оно заразно, ну, хотя бы наследственно. Живешь-живешь -- и хлоп!
Свихнулся. Хорошенькое дело, если священник спросит: "Согласен ли ты,
Арчибальд?" А ты ответишь: "Сьюкс", да еще вывалишь язык!
Нет, порвать надо...
И тут перед ним, откуда ни возьмись встала прославленная честь
Маллинеров. Помолвку рвать нельзя. Это должна сделать Аврелия. Но как?
Почему?
Он стал перебирать знакомых девиц, разорвавших помолвку. Возьмем Джейн
Тодмарш. Жених повез ее гулять и свалился с нею вместе в тенистый пруд. Она
ему отказала, выплюнув первого же головастика.
Так, так, так... Повезти Аврелию... Нет. Он вздрогнул от одной мысли.
Почему именно, он не знал, но вздрогнуть вздрогнул.
Милли Солт отказала жениху потому, что тот неприятно хмыкал, когда она
мазала на корте. Не пойдет. Аврелия в теннис не играет. Да если бы и играла,
он не смог бы осуждать действия той, в ком видел богиню.
Ипатия Слоггет... С будущим повелителем она поссорилась в ресторане,
куда явилась его былая любовь.
Вот это получше. Конечно, никаких былых любовей у моего племянника нет,
но дело можно поправить при помощи театрального агентства.
Он вздрогнул снова. Скандал в ресторане вызовет толки, а гласность ему
претила. Лучше бы что-нибудь другое... И тут он вспомнил о Доре Тревис.
Собираясь выйти замуж за Обри Рочестера-Уопшота, она рассердилась, когда
Обри явился к ним навеселе и оскорбил ее отца.
Что ж, дело ясное. Он придет к Аврелии и оскорбит старого Каммарли.
Конечно, приятного здесь мало, отец этот не из мягких ранимых людей.
Колониальный полковник в отставке вернулся домой, чтобы лаять на лакеев, и
до сих пор мой племянник был с ним осторожен. Он поддакивал, он хихикал, он
постыдно лебезил. Что там, он слушал его, хотя по странной забывчивости сэр
Рекстроу мог рассказать одно и то же четыре раза подряд.
Все эти способы так расслабили полковника, что внезапная наглость
возымеет немедленный эффект. Бледный, но решительный, племянник мой
тщательно оделся и пошел к своей невесте на семейный обед.
Не знаю, видел ли кто-нибудь из вас, как обедает полковник в отставке.
Я лично не видел, но Арчибальд рассказывал, что зрелище это заслуживает
внимания. Суп и рыбу колониальный полковник ест примерно так, как это делает
лев, храпя и сопя. Перед жарким приветливость его возрастает. Первый,
животный голод утолен, сытость творит свое доброе дело. За сладким и за
портвейном вконец разомлевший полковник откидывается в кресле и переходит к
историям.
Так было и на сей раз. Бэгшот, дворецкий, наполнил хозяйский бокал,
отступил в тень, и сэр Рекстроу Каммарли, благодушно фыркнув, уставился на
будущего зятя. Если б он что-нибудь замечал, он бы заметил, что зять
напряжен и бледен.
-- Вот вы говорите, -- начал он, -- сегодня полная луна. Поневоле
припомнишь, что случилось с одним моим другом в Бонго-Бонго. Такой, знаете
ли, Джордж Бейтс.
Он прихлебнул вина, а мой племянник увидел, как омрачилось прекрасное
лицо Аврелии. Мать ее, бледная, усталая дама, коротко вздохнула. Где-то
сзади забеспокоился Бэгшот.
-- Если я вам это рассказывал, -- продолжал сэр Рекстроу, -- остановите
меня. Так вот, в полнолуние жители Бонго-Бонго охотятся на носорогов...
-- Стоп! -- сказал мой племянник.
Воцарилось тяжкое молчание. Сэр Рекстроу дернулся, словно возглас этот
был пулей, а сам он -- носорогом, которого, кстати, напоминал, когда не
расслаблялся.
-- Что вы сказали? -- осведомился он.
-- Я сказал "стоп", -- отвечал Арчибальд. -- Вы предложили остановить
вас, я и остановил, поскольку слышал эту историю шесть раз. Так может
приесться и хорошая повесть, но, увы, она плохая. В общем, любезный
Каммарли, больше я слушать не намерен. Ни о Бейтсе, ни о носороге, ни о ком
бы то ни было ином. Ясно? С меня хватит.
Кончив эту речь, он налил себе вина, незаметно отодвигаясь, чтобы в
случае чего скользнуть под стол. Из-под стола, прикинул он, корпулентный
полковник не вытащит, особенно если там получше угнездиться.
Когда он совсем уж было приготовился к этому, послышался голос хозяйки.
-- Спасибо, -- сказала леди Каммарли, и слезы сверкнули в ее усталых
глазах. -- Давно пора произнести эти прекрасные слова. Сколько раз я об этом
мечтала! Что же до носорогов, я слышала о них сто двадцать шесть раз.
Аврелия просто светилась.
-- А я, -- сообщила она, -- сорок три.
Сзади донесся деликатный кашель.
-- А я, -- сказал Бэгшот, -- восемьдесят семь. Вероятно, вы не
представляете, как тяжело нам, дворецким. Уйти нельзя, мы на службе. Очень,
очень тяжело. Спасибо вам, мистер Маллинер.
-- Не за что, -- откликнулся Арчибальд.
-- Спасибо, мой дорогой, -- сказала леди Каммарли.
-- Спасибо, спасибо, спасибо, -- сказала Аврелия.
-- Рад служить.
-- Вот почему, -- обратилась она же к отцу -- от тебя бегают в клубе.
-- От меня не бегают!
-- Бегают. Кто же этого не знает?
-- А ведь правда! -- вскричал сэр Рекстроу. -- Теперь я и сам вижу. Ну
конечно, я всем надоел. Но этот замечательный юноша открыл мне глаза.
Бэгшот, наполните бокалы! Тебе, дорогая? Тебе, Рели? Выпьем за моего
любимого зятя, который оказал мне сегодня неоценимую услугу. А теперь,
поскольку мы завершили нашу скромную трапезу, не погуляют ли наши молодые?
Как справедливо заметил Арчибальд, сейчас полнолуние. -- И сэр Рекстроу
приятно засмеялся.
Внизу, при луне, Аврелия стала каяться.
-- Арчи, -- сказала она, прижимаясь к его руке, -- наверное, ты
заметил, какая я была противная. Это потому, что ты пресмыкался перед папой.
Да, конечно, он чудище, но ты, ты, мой герой, не должен был его бояться! Я
ошибалась. Ты копил силы для удара. Прости меня!
Естественно, мой племянник пробормотал: "Ну что ты, что ты", но как-то
невесело. Легко ли снести такую издевку рока? Аврелия любит его, обожает, а
он должен с ней расстаться. Даже в русском романе из такой ситуации не
выкрутишься.
-- Пойдем завтра в "Савой", -- сказала тем временем невеста. -- Это
надо отпраздновать.
-- Пойдем, -- рассеяно согласился он, думая о том, есть ли поблизости
театральное агентство.
Назавтра в половине двенадцатого Арчибальд поднимался по сомнительной
лестнице, которая вела в офис Изадора Макколума, театрального агента,
известного тем, что он чаще всех других обещал сообщить, если что
подвернется. Итак, Арчибальд шел к нему. Состояние у него было примерно
такое, как у Гамлета: разум говорил ему "надо", он говорил разуму "не
хочется".
Пока он колебался, наверху хлопнула дверь, кто-то побежал по
ступенькам, и тяжелое тело, стукнувшись об него, покатилось с ним вместе к
входной двери. Когда, пролетев этот утлый барьер, племянник мой стал
приводить себя в порядок, он понял, что рядом, на мостовой, толстая особа в
розовом платье, с обесцвеченными волосами.
Какое-то время она пыхтела с истинно трагическим пылом.
-- Ой, извиняюсь! -- вскричала она, отпыхтевшись. --Здорово я вас?
-- Нет, что вы, -- отвечал Арчибальд, вправляя какое-то ребро.
-- Бегу как угорелая...
-- Ничего, ничего.
-- А кто не побежит, если всякие черви оскорбляются?
Арчибальд сочувственно пощелкал языком:
-- Вас оскорбил червь?
-- Ну!
-- Что ж от них ждать, в сущности? Черви -- это черви.
Такая терпимость возмутила розовую особу.
-- Прям, сейчас! -- сказала она. -- Он что говорит? Он говорит, я
толста для героини. -- Она горестно фыркнула. -- Это надо же, в местечках!
Называется пояс Б. Да им чем толще, тем лучше. Значит, не зря потратились.
Вот в "Лейстер Аргусе" писали: "Пышная красота".
-- Простите?
-- Это у меня. Джеральдина в "Исковерканных судьбах".
Интеллект моего племянника, какой бы он там ни был, уже встал на место.
-- Вы играете в мелодрамах?
-- Это кто, я? -- откликнулась особа. -- Это где, в мелодрамах? Он еще
спрашивает!
Арчибальд подтвердил, что делает именно это.
-- Простите, -- заметил он, -- не зайти ли нам в погребок, немного
выпить? Я бы вам предложил выгодное дельце.
Особа подозрительно прищурилась.
-- Дельце?
-- Вот именно.
-- А бриллиантами не осыпете?
-- Нет-нет, что вы!
-- Ну, тогда ладно. Тут, знаете, глаз да глаз. Булочку съешь, какао
выпьешь, а они уже и лезут. Жуть!
-- Распутные аристократы?
-- Да уж, наверное. Переодетые.
И так, по-дружески болтая, они спустились в блаженную прохладу
погребка.
Я редко встречался с толстыми целомудренными особами, которые играют
героинь в городах пояса Б (сказал мистер Маллинер), я редко встречался с
ними и потому не знаю, обычен ли среди них столь острый разум, как у Ивонны
Мальтраверс. Она не только поняла все с ходу, но и ничуть не удивилась.
Арчибальд, ожидавший долгих разъяснений, был разочарован.
-- Значит, ясно? -- проверил он. -- Значит, устроите скандал в "Савое"?
Входит обесчещенная девица...
Ивонна Мальтраверс укоризненно покашляла.
-- Нет, лапочка, -- сказала она. -- Видно, вы не читали "Бексхилл
Газетт". Так прямо и написано: "Сама чистота". Это Миртл, "Длань рока".
Лучше я буду брошенная невеста.
-- Вы думаете, лучше?
-- А то! Чего творится, какое время... Не читали? "Положим руку на
плуг. И угасим грязный потоп бесстыдства".
-- Я много раз об этом думал, -- заметил Арчибальд.
-- А уж я!
-- Ну, прекрасно, -- племянник мой встал. -- Жду вас в "Савое" в начале
десятого. Вы входите...
-- Появляюсь, -- мягко поправила Ивонна.
-- Появляетесь...
-- Слева. Как говорится, из левой кулисы. Профиль лучше получается.
-- И обвиняете меня в том, что я играл вашими чувствами.
-- Как последний гад.
-- Самый последний. Где это было?
-- В Милдборо, -- твердо сказала Ивонна. -- А почему? А потому что меня
там правда бросили. Ярче выйдет. Как вспомню Бертрама, прям зайдусь. И по
попе, и по попе...
-- Это не нужно, -- заволновался Арчибальд. -- Конечно, не хочу
вмешиваться в... э... вашу концепцию роли, но брюки очень плохо защищают.
Такая тонкая ткань...
-- Ладно, -- не без грусти согласилась мисс Мальтраверс. -- Вам виднее.
Значит, только текст.
-- Спасибо вам большое.
-- А знаете, -- оживилась актриса, -- это прямо моя сцена в "Забытой
невесте"! Один к одному. Только там алтарь. Может, отложим до свадьбы?
-- Нет, лучше не откладывать.
-- Дело ваше. Возьму тот текст, как раз подойдет. Сократить немного...
Ничего, если я вас назову "бессердечный кобель, который пятнает славное имя
британца"?
-- Пожалуйста, пожалуйста.
-- Большой был успех. Ну, ладно. Ждите. В четверть десятого.
Казалось бы, все улажено, но Арчибальд облегчения не испытывал. Когда
он сидел в "Савое", ковыряя что-то съедобное, его не утешала мысль, что он
выполняет свой долг, как истинный Маллинер.
Да, думал он, нелегка верность семейной традиции. То ли дело написать
письмо, уехать куда-нибудь и затаиться, пока все не утихнет. Но нет, сиди и
жди, пока тебя опозорят при всем честном ресторане.
Своей незапятнанной репутацией он очень гордился. Приятно думать, гуляя
по Лондону, что люди шепчут: "Это Маллинер, ну, который так замечательно
кудахтает". Теперь будут шептать: "Это Маллинер, ну, который так опозорился
в "Савое". Мысли эти не стали приятнее, когда он подумал, что в порыве
вдохновения сообщница может забыть об их джентльменском уговоре. Брюки
действительно шьют из тонкой ткани.
Теперь мы поймем, почему он едва слышал Аврелию. На радостях она то и
дело смеялась серебристым смехом, и всякий раз в племянника моего как бы
впивалась электродрель.
Оглядевшись, он задрожал. Почему-то ему казалось, что пусть и в толпе,
но они будут одни. Но нет, здесь собрались буквально все знакомые. Справа
сидел молодой маркиз Хэмпширский, который вел колонку сплетен для "Дейли
Трибьюн". На два столика дальше расположился герцог Датческий, который вел
такую же колонку в "Дейли Пост". Кроме них тут было с полдюжины графов,
виконтов, баронов и баронетов, сотрудничающих в других изданиях. Словом,
пресса обеспечена.
И вдруг случилось самое страшное. В зал вошла леди Маллинер с каким-то
пожилым военным.
Арчибальд достиг сардиночной стадии и, как он позже рассказывал,
буквально ощутил, как сардинка обращается в пепел. Мать он любил и уважал
даже после событий, открывших ему, что у нее не все дома, а потому сама
мысль о том, что она увидит его позор, причиняла страшную боль.
Несмотря на это, он расслышал, что Аврелия что-то говорит, и
переспросил:
-- А?
-- Я говорю, -- отвечала Аврелия, -- вон твоя мама.
-- Вижу.
-- Она гораздо лучше выглядит.
-- Э?
-- Понимаешь, у нее наметился двойной подбородок. Прихожу, она рыдает:
мяла, мяла, и все попусту. Конечно, я ей объяснила, что надо делать. Новый
метод. Двадцать минут дышишь как собака в жаркую погоду -- это укрепляет
мышцы. Потом повторяешь сколько можешь: "Сью-ксс, сью-ксс". "Сью" -- не так
важно, а вот в "ксс" вся суть. Разрушает жировые ткани.
Зал завертелся.
-- Что?!
-- Да, разрушает, -- подтвердила Аврелия. -- Конечно, тут нужна
осторожность, а то вывихнешь шею.
-- Значит, -- сказал Арчибальд, -- я ее застал за этим самым делом?
-- А, ты ее видел? Испугался, наверное! Когда я застала мою тетю, я
побежала звонить психиатру.
Арчибальд, тяжело дыша, откинулся на спинку стула. Он горько дивился
судьбе, которая, видимо шутки ради, крушит и ломает нам жизнь. Потом чувства
его перекинулись на женщин. Честно говоря, думал он, их надо держать на
привязи. Никогда не знаешь, что они сделают.
Тут он понял, что не прав. Он достоверно знал, что сделает одна из них,
Ивонна Мальтраверс. Она войдет слева и скажет, что он запятнал славное имя
Милдсборо или еще какой-то дыры.
-- Живот -- совсем другое дело, -- рассказывала Аврелия. -- Надо
встать, приговаривая: "Уф-фа, уф-фа". Ой, господи! -- Она засмеялась. --
Кого только нет теперь в ресторанах! Посмотри, какое чучело.
Следуя за ее взглядом, он посмотрел, и сердце его сделало два двойных
сальто. В дверях, а если хотите, в кулисе, стояла Ивонна, оглядывая столики.
-- Кого-то ищет, -- сказала Аврелия.
Если бы кто-нибудь на пари сунул шило в брюки моего племянника, он не
вскочил бы с такой прытью. Оставалась одна надежда: конечно, это вызовет
толки, но, если зажать ей рот рукой, схватить ее другой рукой за шкирку,
выволочь, сунуть в такси и сказать, чтобы по дороге шофер по возможности
пристроил ее в подходящий подвал, может, все обойдется.
Кое-кого это удивит. Аврелия, подняв брови, молча потребует объяснений.
Можно ответить, что такие упражнения развивают трицепсы и устраняют лишний
жир с грудных мышц.
Уподобясь пуме из африканских глубин, племянник мой ринулся к актрисе.
Завидев его, она прошептала:
-- А я вас ищу, ищу...
В прошлый раз, в погребке, голос ее был так звонок и сочен, что
посетители из нервных дважды жаловались хозяину. Сейчас этот голос напоминал
утечку газа, и даже это усилие ей явно причиняло боль.
-- Тут такая штука, -- просипела она, часто моргая. -- Я по дурости
очень расстроилась, а подруга моя мне и скажи: от подбородка есть
упражнение. Может, слышали -- "сью-ксс", "сью-ксс"? Ну, раза три ничего, то
есть три "сью", два "ксс", а потом как щелкнет! В общем, очень больно
говорить, прямо щипцами рвет. Совсем не то выйдет. Совсем не то. Разве так
разыграешься? Голос нужен. Помню, как-то две лампы лопнули... Ладно, хотите
-- начнем.
Секунду-другую племянник мой тоже не мог говорить. Таких чувств он не
испытывал с тех пор, как Аврелия дала ему слово.
-- Нет-нет! -- вскричал он. -- Не беспокойтесь! Идите домой,
разотритесь чем-нибудь. Утром пошлю чек.
-- Вот тут, понимаете, как щипцами...
-- Понимаю-понимаю! Ну пока! Всего хорошего! Бог в помощь! Буду следить
за вашими успехами.
Едва касаясь пола, он вернулся к удивленной и любопытной невесте.
-- Ты с ней знаком? -- спросила она.
-- Конечно, -- сказал Арчибальд, -- моя бывшая няня.
-- Что ей нужно?
-- Пришла меня поздравить.
-- Разве у тебя день рождения?
-- Ты же знаешь этих нянь! А вообще-то, мой ангел, мой прекрасный
кролик, скоро у меня свадьба. Давай позовем двух епископов, лишний не
помешает. Надо подстраховаться. А то, куда ни взгляни, все делают эти
упражнения.
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Н. Трауберг
-- Возьмем социализм, -- вдумчиво заметил Портер. -- Куда ни пойдешь,
он тут как тут. Видимо, вошел в моду.
Говорили мы, собственно, о свекле, ничто не предвещало этих слов, но
завсегдатаи "Привала" легко меняют тему. Мы летаем. Мы порхаем. Мы, как
выразился образованный Джин-с-Горькой, можем буквально все, словно жена
Цезаря. Мгновенно изменив курс мысли, мы занялись новым предметом.
-- Да уж, -- согласился Светлое Пиво, -- что верно, то верно.
-- Куда ни пойдешь, -- поддержал их обоих Пиво Покрепче. -- Наверное,
что-то в нем есть... Нехорошо все-таки: мы живем, не тужим, а кому-то не на
что выпить.
Мистер Маллинер кивнул.
-- Именно так, -- заметил он, -- думал мой племянник Арчибальд.
-- Он что, социалист?
-- Побыл немного.
Светлое Пиво наморщил лоб.
-- Кажется, -- припомнил он, -- вы о нем говорили. Это он бросил
курить?
-- Нет, то -- Игнатий.
-- Значит, он служил у епископа?
-- Нет, то -- Августин.
-- Вижу, у вас много племянников.
-- Хватает. Что до Арчибальда, напомню: он кудахтал лучше всех в
Лондоне.
-- Ну, конечно! И обручился с Аврелией Каммарли.
-- Да, да. К началу нашей повести он был самым счастливым человеком в
своем почтовом отделении. Однако, как это ни печально, тучи собирались, и
буря едва не утопила утлый челнок любви.
Не много обрученных пар (сказал мистер Маллинер) начали так хорошо, как
Арчибальд с Аврелией. Даже циничный свет поневоле признал, что их ждет
счастливый, прочный брак. В любовном союзе главное -- единство вкусов, а уж
оно у них было. Арчибальд любил кудахтать, Аврелия -- слушать кудахтанье.
Однажды, блаженный и охрипший, племянник мой шел домой, чтобы
переодеться к обеду, как вдруг на его пути встал обтрепанный субъект и
сообщил, что три дня в рот не брал хлеба.
Арчибальд немного удивился -- в конце концов, он не врач, но случилось
так, что недавно он не мог взять в рот даже хорошего сыра, а потому уверенно
ответил:
-- Это ничего. Нос заложило от простуды.
-- Ну прям! -- возразил незнакомец. -- У меня чахотка, сухотка, больная
жена, пятеро детей и никакой пенсии, хотя я служил семь лет. Сами понимаете,
интриги. Хлеба я не ел, потому что купить не на что. Послушали бы вы, как
плачут мои детки!
-- С удовольствием, -- сказал учтивый Арчибальд. -- А вот насчет
хлеба... Он дорогой?
-- Ну, понимаете, бутылка дороже, а если в розлив -- еще туда-сюда.
Тоже не даром!
-- Пятерки хватит?
-- Перебьюсь.
-- До свидания, -- сказал Арчибальд.
Встреча эта произвела на него глубокое впечатление. Я не скажу, что он
призадумался -- думать он, в сущности, не умел, но все же ощутил, что жизнь
сурова, и с этим ощущением пришел домой, где лакей его, Мидоус, принес ему
графин и сифон.
-- Мидоус, -- осведомился мой племянник, -- вы сейчас заняты?
-- Нет, сэр.
-- Тогда поговорим о хлебе. Знаете ли вы, что у многих его нет?
-- Знаю, сэр. В Лондоне царит бедность.
-- Нет, правда?
-- Еще какая, сэр! Съездите в Боттлтон-ист, услышите глас народа.
-- Народа?
-- Вот именно, сэр. Называется "массы". Если вас интересует
страдалец-пролетариат, могу дать хорошие брошюры. Я давно состою в партии
"Заря свободы". Как явствует из названия, мы -- предвестники революции.
-- Это как в России?
-- Да, сэр.
-- Убийства всякие?
-- Они, сэр.
-- Шутки шутками, -- сказал Арчибальд, -- а себя заколоть я не дам.
Ясно?
-- Ясно, сэр.
-- Ну тогда несите брошюры. Полистаю, полистаю...
Если знать Арчибальда, как я (продолжал мистер Маллинер), трудно
поверить, что его, скажем так, разум совершенно переменился от этих самых
брошюр. Я даже не думаю, что он прочитал их. Вы же знаете, что такое
брошюра: разделы, подразделы, пункты, подпункты. Если ей придет в голову
сочетание слов "основные основы принципов дистрибуции", она удерживаться не
станет. Гораздо вероятней, что его обратили речи Мидоуса.
Как бы то ни было, к концу второй недели племянник мой стал другим
человеком. Поскольку от этого он погрустнел, Аврелия быстро заметила
неладное. Однажды, когда они танцевали в "Крапчатой уховертке", она прямо
сказала, что он похож на недоваренную рыбу.
-- Прости, старушка, -- отвечал Арчибальд.-- Я думаю о положении в
Боттлтон-ист.
Аврелия на него посмотрела.
-- Арчибальд, -- предположила она, -- ты выпил.
-- Ну что ты! -- возразил он, -- Я размышляю. Посуди сама, мы тут
танцуем, а они?
Разве можно танцевать, когда эти самые условия дошли бог знает до чего?
Сталин танцует? Макстон танцует? А как насчет Сидни, лорда Пасфилда?
Аврелия не поддалась.
-- Что на тебя нашло? -- опечалилась она. -- Такой был веселый,
смотреть приятно, а сейчас туча тучей. Изобразил бы лучше курицу.
-- Разве можно изображать кур, когда страдалец пролетариат...
-- Кто?!
-- Страдалец пролетариат.
-- Это еще что такое?
-- Ну... сама понимаешь... Страдалец. Пролетариат.
-- Да ты его не узнаешь, если тебе его подать в белом соусе!
-- Что ты, узнаю, Мидоус мне все объяснил. Вот, посмотри: одни (скажем,
я) бесятся с жиру, а другие (это массы) сидят без хлеба. Им очень плохо,
понимаешь?
-- Нет, не понимаю. Может, до завтра проспишься... Кстати, куда мы
завтра идем?
-- Прости, старушка, -- смутился Арчибальд, -- я как раз собирался в
Боттлтон-ист, к этим самым массам.
-- Вот что, -- сказала Аврелия, -- завтра ты придешь ко мне, изобразишь
курицу.
-- Разве сэр Стаффорд Криппс изображает всяких кур?
-- Не придешь -- все кончено.
-- Ты понимаешь, массы...
-- Хватит, -- холодно сказала Аврелия. -- Кажется, все ясно. Если ты
завтра не придешь ко мне, можешь искать другую невесту. Я не капризна, не
строптива, но в жизни своей не выйду за городского сумасшедшего.
Однако племянник мой решил, что идти надо. Когда он излагал свои мысли
Мидоусу, тот сурово заметил:
-- В нашем деле всегда есть жертвы, товарищ.
-- Да уж, как не быть, -- печально произнес Арчибальд. -- Вообще-то
лучше бы кто другой... Ну ладно. А вот напиток -- вылейте. Бывает время,
когда нужно что-то покрепче.
-- Скажите, докуда лить, товарищ.
-- Главное, поменьше содовой.
Племянник мой, как все Маллинеры, честен и правдив, а потому прямо вам
скажет, что Боттлтон-ист его разочаровал. Как-то там весело, скажет он,
как-то шумно, что ли. Надеешься увидеть тусклый ад, а тут просто ярмарка
какая-то!
Куда ни взгляни, бойкие дамы лихо окликают друг друга. Шустрые кошки
снуют среди мусорных баков. Из кабачков раздается музыка. Дети в немыслимом
количестве не столько плачут, сколько скачут. Словом, все исключительно
похоже на бал в Национальном клубе либералов.
Но Маллинера не проймешь. Племянник мой пришел, чтоб утешить
страдальцев, и решил их утешить, хоть бы что. Где-нибудь, думал он, да
затаилось голодное дитя. И впрямь, когда он свернул в проулок, там
обнаружился мальчик, подкидывавший ногой консервную банку. Лицо его было
угрюмо, манера мрачна и сдержанна. Строго говоря, он не плакал; видимо,
отдыхал.
В мгновение ока племянник схватил его за руку и втащил в булочную, а
там, купив хороший хлеб, сунул ему, сердечно прибавив:
-- Хлеб.
Мальчик попятился и стал еще мрачнее.
-- Даром, -- заверил Арчибальд. -- От меня. Я-тебе-дарю. Хлеб. Хороший.
Нежно погладив мальчика по головке, он поспешил уйти, опасаясь
благодарности, но через два шага что-то твердое угодило ему прямо в макушку.
Подумав о молниях, крышах и взрывах, он заметил, что вблизи, по канаве,
катится злосчастный хлеб.
Заметим, что мальчик рассердился. Сперва он подумал, что племянник мой
не в себе, но, увидев на полке шоколад, конфеты и жвачку, немного ожил. В
конце концов, думал он, конфета -- это конфета, кто бы ее ни купил. Дальше
вы знаете. Надо ли удивляться, что он обиделся? А в Боттлтон-ист чувство не
расходится с делом.
Арчибальд не сдался. Он поднял хлеб и, сверкая взором, кинулся
вдогонку. За всю историю лондонского Ист-энда никто еще не творил добро с
таким отчаянным рвением. Но -- тщетно. Жизнь в бедных кварталах способствует
быстроногости. К тому же несчастное дитя лучше знало местность. Наконец оно
исчезло во тьме, а запыхавшийся Арчибальд остался стоять, ощущая лишь одно
-- потребность в прохладительном напитке.
В самом воздухе бара есть что-то такое, усмиряющее смятенные чувства.
Могучий запах напитков, гул и гам беззаботных споров о погоде, политике,
королевской семье, собачьих бегах, налогах на пиво, ценах на фрукты, боксе и
вере исцеляют сокрушенное сердце. Уже входя в "Гусь и огурец", Арчибальд
ощутил, что благодушие к нему вернулось.
Неужели, думал он, какой-то противный мальчишка может изменить наше
мнение о массах? Скорее всего его не одобряют, если вообще не изгнали из
общества. Судить по нему о страдальце п. -- точно то же, что судить о
фешенебельных кварталах по Кларенсу Гризли, известному под кличкой Отрава.
Нет, массы в порядке. Сердце его снова сжалось от любви к ним, и он
решил, что по меньшей мере надо бы их угостить. С этой целью он подошел к
стойке, а там, вспоминая вестерны, обратился к человеку в рубашке с
засученными рукавами.
-- Ставлю всем! -- сказал он.
-- Чего? -- спросил собеседник.
-- Пусть назовут напиток!
-- Нет, чего он мелет? -- огорчился все тот же собеседник.
-- Да господи, -- немного растерялся племянник, -- это же так просто! Я
хочу угостить этих страдальцев. Поднесите им, а заплачу я.
-- А! -- сказал тип с рукавами. -- Теперь ясно. Теперь даже очень
понятно.
Слух о том, что среди них появился человек-фонтан, произвел приятное
впечатление. Приветливость, и так немалая, заметно возросла, и хозяин пира
оказался в окружении почитателей. С каждой минутой он лучше думал о массах.
Вот, смотрите: в клубе "Трутни" его никто толком не слушал, а здесь просто
жить не могли без его советов и мнений. Да, именно в массах нашел он
духовных братьев.
Мадам Рекамье поняла его чувства. Эти хозяйки салонов знали, как
приятно быть центром блистательного круга. Вполне возможно, что первые
полчаса оказались самыми счастливыми, какие у него только были.
Простые, честные души наперебой убеждали племянника, что он не просто
хозяин пира, но и учитель, наставник, мудрец. Осушая стакан за стаканом, они
ждали, как разрешит он их маленькие споры. Заверив одного, что дождь скорей
всего пойдет не скоро, он сообщал другому, что правительство, при всей своей
глупости, вреда причинить не хочет. Человеку в кепке он объяснял, как
обращаться к герцогине на небольшом частном пикнике. Человека с перебитым
носом он вводил в проблемы апостольского преемства у абиссинской Церкви.
Каждое слово встречал одобрительный гул, а в перерывах кто-нибудь
наливал себе лишний раз, чтобы выпить за его здоровье. Судя по тому, что он
мне рассказывал, это превращалось в истинный пир любви.
Но все на свете кончается. Арчибальду показалось, что надо кончать и
пир. Он полюбил этих страдальцев, но где-то ждут своего часа другие, он
просто обязан идти к ним. Заказав по последней, он сунул руку в карман -- но
ничего не нашел. По-видимому, платя за хлеб, он оставил кошелек на прилавке,
а булочник (из сильных, суровых людей, которым мы обязаны своей славой) не
счел нужным указать ему на оплошность.
Меня занимает психология, и, слушая, рассказ, я отметил, что племянник
мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с
мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он не в
претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже
продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той
революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары,
что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.
Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, --
величайшее зло. Полпинты и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут
выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась
сама история.
Племянник оговорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это
утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его
схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы
то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь
вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился
рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую
рыбу -- судя по всему, треску. А может, палтуса.
Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я
неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером,
то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда
разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во
тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело
яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.
Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их
осудил бы; Сталин скорее всего поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла,
испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал: "Чтоб он
лопнул", имея ввиду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того
же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник
мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в
цивилизованное пространство, где люди -- это люди, а если кому-то из них не
хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель
схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на
источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти
на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом:
"Давай, уматывай".
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но
из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал:
чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон,
форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел
есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые
стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на
руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и
вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но
не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную
минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что
на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка
эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул -- от
сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил
себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь
послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто,
выпьют раз в сто лет -- и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они
испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит
напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле
растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у
себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще
предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле
и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким
взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд
носил воротничок, немного помятый к тому времени, но -- воротничок, а он их
не любил.
-- Чего сидишь? -- осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
-- Ы! -- сказал субъект. -- Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо
рта.
-- Нет, нет, -- заверил Арчибальд, -- мне его подали.
-- Прям сейчас!
-- Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную
сиротой.
-- А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
-- Это форс?
-- Ну!
Арчибальд растерялся.
-- Простите, пожалуйста, -- сказал он. -- Если б я знал, что вы это так
примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой...
Хотите сниму?
-- Да ладно, -- смягчился субъект.-- Чего там, носи, пока не сдернут.
Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
-- Воротнички? Я думал, головы.
-- С головами вместе.
-- Можно будет играть в футбол, -- пошутил мой племянник.
-- Эт кому?-- оживился собеседник. -- Тебе, что ли? Не-а. Голова-то
чья? То-то! Так и скачут, так и скачут...
-- Если вы не возражаете, -- попросил Арчибальд, -- поговорим об этом
позже.
-- Ы?
-- Ну, все-таки, после обеда...
-- Обедает он! А си-и-ироты...
-- Нет, нет! Я уже объяснил.
-- Ладно, -- опять смягчился субъект. -- Тогда лопай.
-- Простите?
-- Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
-- Да я все съел.
-- Не-а.
-- Съел.
-- Ну, прям! Вон сколько сала.
-- Я его не ем.
-- Не ешь?
-- Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
-- А ну, жри! -- заорал он. -- Это виданное ли дело? Сала он не ест!
-- Да я...
-- Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
-- Лопай!
-- Вы послушайте...
-- Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит
воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом,
племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек
с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и
вернулся в тот самый "Гусь и огурец", к человеку, которого не думал
встретить в этой жизни.
-- Чего орете? -- осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
-- Сала не ест... -- плакал он в пепельницу. -- Сала, понимаешь, не
ест! Воротничок напялил, а са-а-ала...
-- Да плюньте вы, -- начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду,
но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному
хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
-- Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
-- Минуточку! -- сказал Арчибальд. -- Послушайте!
-- А чего я делаю?-- откликнулся субъект. -- Слушаю. Да. Так ему! --
Прибавил он, услышав грохот. -- Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три,
перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный,
усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал
свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.
Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел
выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в
произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы.
Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они
изображают кур по ночам.
Наконец явился закон в лице главного констебля С44.
-- Это что такое? -- спросил он.
-- Куд-кудах, -- отвечал Арчибальд.
-- То есть как?
-- Кудах-кудах-кудах, -- рассыпался трелью мой племянник.
Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку
на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его -- и в это самое время
открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые
"куд-кудах", решила, что это ей снится.
Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и
любви.
-- Арчибальд! -- вскричала она. -- Неужели ты, старый гад?
-- А кто же еще? -- отвечал племянник, прерывая представление.
-- Иди сюда, выпей!
-- Спасибо, с удовольствием, -- сказал Арчибальд. -- Нет, прости.
Кажется, не могу.
-- Почему?
-- Полисмен схватил.
-- И не отпустит, -- развил его мысль констебль достаточно мрачным
тоном, ибо живот у него еще ныл.
-- Не отпустит, -- перевел Арчибальд. -- Теперь я, наверное, приду...
Когда, начальник?
-- Через две недели без обжалования, -- отвечал тот. -- Нападение при
исполнении.
-- Через две недели, -- сообщил Арчибальд уже издали. -- Четырнадцать
дней. Скажем так, полмесяца.
-- Я тебя жду! -- закричала Аврелия.
-- Что ты делаешь?
-- Жду-у-у-у!
-- Значит, ты меня любишь?
Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.
-- Да-а-а-а-а!!!
-- Не слы-ы-шу!
-- Да! -- взревела Аврелия.
Ее измученная глотка понемногу отдыхала, издали донеслось едва слышное
"куд-кудах", сообщившее ей, что он все понял.
Улица закрыла окна и пошла спать.
The Russian Wodehouse Society
http://wodehouse.ru/
Last-modified: Wed, 19 Jul 2000 05:03:12 GMT