усский бог отметил за храм священный. Сердитый Кремль в огне их принимал И проводил, пылая, светоч грозный... Он озарил им путь в степи морозной -- И степь их поглотила, и о том, Кто нам грозил и пленом и стыдом, Кто над землей промчался как комета, Стал говорить с насмешкой голос света. И старый дом, куда привел я вас, Его паденья был свидетель хладный. На изразцах кой-где встречает глаз Черты карандаша, стихи и жадно В них ищет мысли -- и бесплодный час Проходит... Кто писал? С какою целью? Грустил ли он, иль предан был веселью? Как надписи надгробные, оне Рисуются узором по стене -- Следы давно погибших чувств и мнении, Эпиграфы неведомых творений. 439 И образы языческих богов- Без рук, без ног, с отбитыми носами -- Лежат в углах низвергнуты с столбов, Раскрашенных под мрамор. Над дверями Висят портреты дедовских веков В померкших рамах и глядят сурово; И мнится, обвинительное слово Из мертвых уст их излетит-увы! О, если б этот дом знавали вы Тому назад лет двадцать пять и боле! О, если б время было в нашей воле!.. Бывало, только утренней зарей Осветятся церквей главы златые, И сквозь туман заблещут над горой Дворец царей и стены вековые, Отражены зеркальною волной; Бывало, только прачка молодая С бельем господским из ворот, зевая, Выходит, и сквозь утренний мороз Раздастся первый стук колес, -- А графский дом уж полон суетою И пестрых слуг заботливой толпою. И каждый день идет в нем пир горой. Смеются гости, и бренчат стаканы. В стекле граненом дар земли чужой Клокочет и шипит аи румяный, И от крыльца карет недвижный строй Далеко тянется, и в зале длинной, В толпе мужчин, услужливой и чинной, Красавицы, столицы лучший цвет, Мелькают... Вот учтивый менуэт Рисуется вам; шепот удивленья, Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья... 440 О, как тогда был пышен этот дом! Вдоль стен висели пестрые шпалеры, Везде фарфор китайский с серебром, У зеркала .......... МО ИГО Садится солнце за горой, Туман дымится над болотом, И вот дорогой столбовой Летят, склонившись над лукой, Два всадника лихим полетом. Один -- высок и худощав, Кобылу серую собрав, То горячит нетерпеливо, То сдержит вдруг одной рукой. Мал и широк в плечах другой. Храпя мотает длинной гривой Под ним саврасый скакунок, Степей башкирских сын счастливый. Устали всадники. До ног От головы покрыты прахом. Коней приезженных размахом Они любуются порой И речь ведут между собой. "Монго, послушай-тут направо! Осталось только три версты". "Постой! уж эти мне мосты! Дрожат и смотрят так лукаво". "Вперед, Маешка! только нас Измучит это приключенье, Ведь завтра в шесть часов ученье!" "Нет, в семь! я сам читал приказ!" 442 Но прежде нужно вам, читатель, Героев показать портрет: Монго -- повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был -- Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку набекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперед И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То, верно, в креслах замечали Его внимательный лорнет. Одна из дев ему сначала Дней девять сряду отвечала, В десятый день он был забыт -- С толпою смешан волокит. Все жесты, вздохи, объясненья Не помогали ничего... И зародился пламень мщенья В душе озлобленной его. Маешка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил, Домой с дежурства уезжал, Хотя и дома был без дела; Порою рассуждал он смело, Но чаще он не рассуждал. Разгульной жизни отпечаток Иные замечали в нем; Печалей будущих задаток Хранил он в сердце молодом; 443 Его покоя не смущало, Что не касалось до него; Насмешек гибельное жало Броню железную встречало Над самолюбием его. Слова он весил осторожно И опрометчив был в делах; Порою: трезвый-врал безбожно, И молчалив был -- на пирах. Характер вовсе бесполезный И для друзей и для врагов... Увы! читатель мой любезный, Что делать мне -- он был таков! Теперь он следует за другом На подвиг славный, роковой, Терзаем пьяницы недугом, -- Изгагон мучим огневой. Приюты неги и прохлады -- Вдоль по дороге в Петергоф, Мелькают в ряд из-за ограды Разнообразные фасады И кровли мирные домов, В тени таинственных садов. Там есть трактир... и он от века Зовется "Красным кабачком", И там -- для блага человека Построен сумасшедших дом, И там приют себе смиренный Танцорка юная нашла. Краса и честь балетной сцены, На содержании была: N. N., помещик из Казани, Богатый волжский старожил, Без волокитства, без признаний Ее невинности лишил. "Мой друг! -- ему я говорил, -- Ты не в СВОИ садишься сани, Танцоркой вздумал управлять! Ну где тебе<<...>". 444 Но обратимся поскорее Мы к нашим буйным молодцам. Они стоят в пустой аллее, Коней привязывают там, И вот, тропинкой потаенной, Они к калитке отдаленной Спешат, подобно двум ворам. На землю сумрак ниспадает, Сквозь ветви брезжит лунный свет И переливами играет На гладкой меди эполет. Вперед отправился Маешка; В кустах прополз он, как черкес, И осторожно, точно кошка, Через забор он перелез. За ним Монго наш долговязый, Довольный этою проказой, Перевалился кое-как. Ну, лихо! сделан первый шаг! Теперь душа моя в покое, -- Судьба окончит остальное! Облокотившись у окна, Меж тем танцорка молодая Сидела дома и одна. Ей было скучно, и, зевая, Так тихо думала она: "Чудна судьба! о том ни слова -- На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец -- простой кузнец!.. А я -- на шелковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене -- знаю уж заране -- Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью повара дерут, Мой Pierre не слишком интересен, Ревнив, упрям, что ни толкуй, 445 Не любит смеху он, ни песен, Зато богат и гдуп,<...> Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе... Боже! вот мученье! Днем -- танцы, выправка, ученье, А ночью -- жесткая постель. Встаешь, бывало, утром рано, Бренчит уж в зале фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах. Флери хлопочет, бьет тревогу... Но вот одиннадцатый час, В кареты всех сажают нас. Тут у подъезда офицеры, Стоят все в ряд, порою в два... Какие милые манеры И все отборные слова! Иных улыбкой ободряешь, Других бранишь и отгоняешь, Зато -- вернулись лишь домой -- Директор порет на убой: Ни взгляд не думай кинуть лишний, Ни слова ты сказать не смей... А сам, прости ему всевышний, Ведь уж какой прелюбодей!.." Но тут в окно она взглянула И чуть не брякнулась со стула. Пред ней, как призрак роковой, С нагайкой, освещен луной, Готовый влезть почти в окошко. Стоит Монго, за ним Маешка. "Что это значит, господа? И кто вас звал прийти сюда? Ворваться к девушке -- бесчестно!.." "Нам, право, это очень лестно!" "Я вас прошу: подите прочь!" "Но где же проведем мы ночь? 416 Мы мчались, выбились из силы..." "Вы неучи!"-"Вы очень милы!.." "Чего хотите вы теперь? Ей-богу, я не понимаю!" "Мы просим только чашку чаю!" "Панфишка! отвори им дверь!" Поклон отвесивши пренизко, Монго ей бросил нежный взор, Потом садится очень близко И продолжает разговор. Сначала колкие намеки, Воспоминания, упреки, Ну, словом, весь любовный вздор. И нежный вздох прилично томный Порхнул из груди молодой... Вот ножку нежную порой Он жмет коленкою нескромной, И говоря о том о сем, Копаясь, будто бы случайно Под юбку лезет, жмет корсет, И ловит то, что было тайной, Увы, для нас в шестнадцать лет! Маешка, друг великодушный, Засел поодаль на диван, Угрюм, безмолвен, как султан. Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман. Друзья! ужасное мученье Быть на пиру<...> Иль адъютантом на сраженье При генералишке пустом; Быть на параде жалонером Или на бале быть танцором, Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас! Меж тем Монго горит и тает.. Вдруг самый пламенный пассаж 447 Зловещим стуком прерывает На двор влетевший экипаж: Девятиместная коляска И в ней пятнадцать седоков... Увы! печальная развязка, Неотразимый гнев богов!.. То был N. N. с своею свитой: Степаном, Федором, Никитой, Тарасом, Сидором, Петром, Идут, гремят, орут. Содом! Все пьяны... прямо из трактира, И на устах -- <-> Но нет, постой! умолкни лира! Тебе ль, поклоннице мундира, Поганых фрачных воспевать?.. В истерике младая дева... Как защититься ей от гнева, Куда гостей своих девать?.. Под стол, в комод иль под кровать? В комоде места нет и платью, Урыльник полон под кроватью... Им остается лишь одно: Перекрестясь, прыгнуть в окно... Опасен подвиг дерзновенный, И не сносить им головы! Но вмиг проснулся дух военный -- Прыг, прыг!.. и были таковы... Уж ночь была, ни зги не видно, Когда, свершив побег обидный Для самолюбья и любви, Повесы на коней вскочили И думы мрачные свои Друг другу вздохом сообщили. Деля печаль своих господ, Их кони с рыси не сбивались, Упрямо убавляя ход, Они <...'> спотыкались, 443 И леность их преодолеть Ни шпоры не могли, ни плеть. Когда же в комнате дежурной Они сошлися поутру, Воспоминанья ночи бурной Прогнали краткую хандру. Тут было шуток, смеху было! И право, Пушкин наш не врет, Сказав, что день беды пройдет, А что пройдет, то будет мило... Так повесть кончена моя, И я прощаюсь со стихами, А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?.. М.Ю.Лермонтов. Юнкерские стихи Ода к нужнику О ты, вонючий храм неведомой богини! К тебе мой глас... к тебе взываю из пустыни, Где шумная толпа теснится столько дней И где так мало я нашел еще людей. Прими мой фимиам летучий и свободный, Незрелый слабый цвет поэзии народной. Ты покровитель наш, в святых стенах твоих Я не боюсь врагов завистливых и злых, Под сению твоей не причинит нам страха Ни взор Михайлова[1], ни голос Шлиппенбаха[2] Едва от трапезы восстанут юнкера, Хватают чубуки, бегут, кричат: пора! Народ заботливо толпится за дверями. Вот искры от кремня посыпались звездами, Из рукава чубук уж выполз, как змея, Гостеприимная отдушина твоя Открылась бережно, огонь табак объемлет. Приемная труба заветный дым приемлет. Когда ж Ласковского[3] приходит грозный глаз, От поисков его ты вновь скрываешь нас, И жопа белая красавца молодого Является в тебе отважно без покрова. Но вот над школою ложится мрак ночной, Клерон4 уж совершил дозор обычный свой, Давно у фортепьян не раздается Феня... Последняя свеча на койке Беловеня5 Угасла, и луна кидает бледный свет На койки белые и лаковый паркет. Вдруг шорох, слабый звук и легкие две тени Скользят по каморе к твоей желанной сени, Вошли... и в тишине раздался поцалуй, Краснея поднялся, как тигр голодный, хуй, Хватают за него нескромною рукою, Прижав уста к устам, и слышно: "Будь со мною, Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней, Я таю, я горю... " И пламенных речей Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки, Один из них открыл атласный зад и ляжки, И восхищенный хуй, как страстный сибарит, Над пухлой жопою надулся и дрожит. Уж сближились они... еще лишь миг единый... Но занавес пора задернуть над картиной, Пора, чтоб похвалу неумолимый рок Не обратил бы мне в язвительный упрек. Жрец нужника, Инвалид Николай Иванович ПРИМЕЧАНИЯ 1. Возможно, имеется в виду великий князь Михаил Павлович, шеф юнкерской школы в тот период. 2. Шлиппенбах Константин Антонович (1796-1859), генерал-майор, начальник школы юнкеров. 3. Воспитатель в школе юнкеров. 4. Клерон Иван Степанович, ротмистр лейб-гвардии Уланского полка, прикомандированный к школе юнкеров; француз по происхождению; к юнкерам относился товарищески. 5. Воспитатель в школе юнкеров. Текст воспроизводится по: Русский Эрот не для дам. Женева, 1879. Разлука Я виноват перед тобою, Цены услуг твоих не знал. Слезами горькими, тоскою Я о прощеньи умолял, Готов был, ставши на колени, Проступком называть мечты: Мои мучительные пени Бессмысленно отвергнул ты. Зачем так рано, так ужасно Я должен был узнать людей И счастьем жертвовать напрасно Холодной гордости твоей?.. Свершилось! вечную разлуку Трепеща вижу пред собой... Ледяную встречаю руку Моей пылающей рукой. Желаю, чтоб воспоминанье В чужих людях, в чужой стране Не принесло тебе страданье При сожаленье обо мне... Посвящено М. И. Сабурову Не води так томно оком... К Т*** Не води так томно оком, Круглой жопкой не верти, Сладострастьем и пороком Своенравно не шути. Не ходи к чужой постеле И к своей не подпускай, Ни шутя, ни в самом деле Нежных рук не пожимай. Знай, прелестный наш чухонец, Юность долго не блестит! Знай: когда рука господня Разразится над тобой Все, которых ты сегодня Зришь у ног своих с мольбой, Сладкой влагой поцелуя Не уймут тоску твою, Хоть тогда за кончик хуя Ты бы отдал жизнь свою.