Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
    © Copyright english translation Dennis Litoshick
    Email: dennis_ru@hotmail.com
    WWW: http://zhurnal.lib.ru/l/litoshik_d_n/
---------------------------------------------------------------
I

My uncle was a man of virture,

When he became quite old and sick,

He sought respect and tried to teach me,

His only heir, verte and weak.

He had the fun, I had the sore,

But grecious goodness! what a bore!

To sit by bedplace day and night,

Not doing even step aside,

And what a cheep and cunning thing

To entertain the sad,

To serve around, make his bed,

To fetch the pills, to mourn and grim,

To sigh outloud, think along:

`God damn old man, why ain't you gone?'

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука;

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и днь и ночь

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя!

II

So thought a playboy, young and funny,

While riding through the dust of road,

The only heir to the money,

That got his folks with help of Lord.

My reader! if introduce I may

Without comments, right away,

Onegin, my old friend

Was born , you know, in the Niva land.

And you may have been born in there,

The place of style, the vanity fair,

Where I had spent a lot of time,

But moved - the climate wasn't fine.

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на почтовых,

Всевышней волею Зевеса

Наследник всех своих родных.

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель,

Родился на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель;

Где некогда гулял и я:

Но вреден север для меня.

III

With record excellent and clear,

His father lived in debt,

He gave three balls in every year

And went bankrupt. How sad.

But Fate took care of Evgeniy,

She sent Madame (the French for mammy),

And later on she sent Monseur

To care of l'enfant l'hero.

Monseur l'Abbe was French and poor,

Was easy on the kid,

Tought everything a little bit,

Was not that hard on him for sure,

Sometimes did bother him with stuff,

Though wasn't tiresome or rough.

Служил отлично-благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец.

Судьба Евгения хранила:

Сперва Madame за ним ходила,

Потом Monsieur ее сменил.

Ребенок был резов, но мил.

Monsieur l'Abbe, француз убогий,

Чтоб не измучилось дитя,

Всему учил его шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.

IV

As into teens, the age of riot,

The age of tender sorrow,

Evgeniy gradually followed,

Monseur l'Abbe was quicly fired.

And here Evgeniy's liberated,

His haircut is up-to-dated,

Dressed like a dandy, bright and bold,

He's being introduced to th'world.

He spoke Francais like Parisien

And danced mazurka like a feather,

He bowed at ease and posed like Ceaser-

The world dicieded he was fine.

Когда же юности мятежной

Пришла Евгению пора,

Пора надежд и грусти нежной

Monseur прогнали со двора.

Вот мой Евгений на свободе,

Острижен по последней моде,

Как dandy лондонский одет

И наконец увидел свет.

Он по-французски совершенно

Мог изъясняться и писал;

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно;

Чего ж вам больше? Свет решил,

Что он умен и очень мил.

V

We all have studied bit by bit

All different stuff in different ways,

Thus education's not a hit

And for this fact the Lord we praise.

Onegin was, as many thought,

(these many judged the youth a lot)

A fine smart man, a little stiff,

A one who had a lucky gift

To walk along with th'world smalltalk

And argue with done-thats' fog,

To cause the ladies' smiles

With a burst of funny rhymes.

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, слава Богу,

У нас не мудрено блеснуть.

Онегин был, по мненью многих

(Судей решительных и строгих),

Ученый малый, но педант,

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.

VI

The Latin`s not in fashion now,

And if I should be writing truth,

He knew enough to put things down,

To craft some poems worth of use,

To chat a bit of Uvenalus,

To reason of what causes chaos,

Could cite (though with a pause)

From Eneida a little dose.

He didn't like historic dust,

From the Creation and so forth,

How long ago looked like the Earth,

But anecdotes - his real lust,

The scores of them till our days

Evgeniy's memory thus saves.

Латынь из моды вышла ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по-латыне,

Чтоб эпиграфы разбирать,

Потолкавать о Ювенале,

В конце письма поставить vale,

Да помнил, хоть не без греха,

Из Энеиды два стиха.

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания Земли;

Но дней минувших анекдоты,

От Ромула до наших дней,

Хранил он в памяти своей.

VII

Nor being gifted with the passion,

That's strong enough to burn in rhymes,

We couldn't teach him how to differ

The music of poetic size.

He scolded Homer, Pheocrith,

But praised the work of Adam Smith.

He was a good ecomonist,

E.g. he had a clue amidst

The ways a state becometh richer

And why it doesn't have to feature

Wealth in gold in treasury

But should in terms of goods measure it.

His father did't get all these

And lands're gone to pawn and lease.

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы не бились, отличить.

Бранил Гомера, Феокрита;

Зато читал Адама Смита,

И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет

И чем живет и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог.

VIII

All skills that had my friend Evgeniy

I won't enclose for they are many

But where ingenious he was,

The science he knew as well as gods,

What was to him from early days,

A labor, pleasure, mystic maze,

What took his time from dawn till dawn,

What entertained him all along -

That was the science of tender passion,

So praised by Nazonus the Poet,

Exiled away, away for it,

Away to Moldova's step

Away from Italy's home lap.

Всего, что знал еще Евгений,

Перечислять мне недосуг;

Но в чем он истинный был гений,

Что знал он тверже всех наук,

Что было для него измлада

И труд, и мука, и отрада,

Что занимало целый день

Его тоскующую лень,-

Была наука страсти нежной,

Которую воспел Назон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В Молдавии, в глуши степей,

Вдали Италии своей.

IX

X

How early learnt the art to mimic,

The art to desperate and hope,

To be all faithful and cynic,

To seem sometimes he lacks a rope,

To be once proud, then all humble,

To touch your heart, then have it cramble,

How wordy was he being silent,

In speech he sparckled like a diamond,

In passion notes how was he tender,

While living one, while loving one,

Forgets himself for darling dame.

And in his eyes reflects her splendor,

And how he's bold and shy and dear,

Conclusing looks with servile tears.

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым иль послушным,

Внимательным иль равнодушным!

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив,

В сердечных письмах как небрежен!

Одним дыша, одно любя,

Как он умел забыть себя!

Как взор его был быстр и нежен,

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой!

XI

How good he was in staying fresh,

Amazing modesty is easy,

To frighten with a desperate dash,

With flattery make feel you dizzy,

To catch the moment of excitement,

To try to strip the moral garnment,

To win with passion and cold mind

With innocent upbringing fight,

Demanding, praying for a `yes',

To listen how the heart is beating,

And get agreement for a meeting

(All after shadowing and chase),

And after that with hungry vilence

To give her lessons in the silence!

Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньем готовым,

Прелестной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь и вдруг

Добиться тайного свиданья...

И после ей наедине

Давать уроки в тишине.

XII

How young he was when learnt to hush

The hearts of women, young and not,

And easy was for him to crush

The other men with acid mots,

If dared they to cross with him!

His traps are poisonous, firm!

But you, naive and simple men,

Still kept Evgeniy as a friend,

He was a guest of honour for

A cheated husband,

Cheating husband,

The one who weekly pays a whore,

And fat old folks who're always glad

With having wife and being fed.

Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!

Когда ж хотелось уничтожить

Ему соперников своих,

Как он язвительно злословил!

Какие сети он готовил!

Но вы, блаженные мужья,

С ним оставались вы друзья:

Его ласкал супруг лукавый,

Фобласа давний ученик,

И недоверчивый старик,

И рогоносец величавый,

Всегда довольный сам собой,

Своим обедом и женой.

XIII. XIV

********

XV

He used to lay still in the bed,

Receiving cards and reading letters,

Three invitations daily had

Three households write that he matters,

One to a party, one to ball...

So where should Evgeniy go?

It doesn't matter where go first,

He'll pay a visit t'every host,

But now so far he's dressed for walking,

In a stylish hat on rendez-vous,

Evgeniy's out to Avenue,

Enjoying air and no talking.

He stays out there till the watch

Rings time for lunch and shot of scotch.

Бывало, он еще в постели,

К нему записочки несут.

Что? Приглашенья? В самом деле,

Три дома на вечер зовут:

Там будет бал, там детский праздник?

Куда ж поскачет мой проказник?

С кого начнет он? Все равно:

Везде поспеть немудрено.

Покамест в утреннем уборе,

Надев широкий боливар,

Онегин едет на бульвар

И там гуляет на просторе,

Пока недремлющий брегет

Не прозвонит ему обед.

XVI

It's dark by now; in slegh he climbs,

`Go, go!' - the driver yells at horses,

Evgeniy's fur coat's silverazed

With diamond dust of Russian frosties.

Now he's headed to Talon's, where

His pale Kaverin waits out there.

He enters. The bottle cork hits th'ceiling,

Knocked out by its seething filling.

In front of him a stake with blood,

And truffles - (danties for him)-

The best of th'best of French cousine,

And Strassburg pie - the treat of gods-

And Limbourg cheese witha touch of moulding,

And a pineapple, cut and golden.

Уж темно: в санки он садится.

Пади, пади! - раздался крик;

Морозной пылью серебриться

Его бобровый воротник.

К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток,

Пред ним roast-beef окровавленный

И трюфль, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

Из Стразбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

XVII

And more of goblets the thirst's demanding,

To cool the heat in belly,

But here's a clock a message sending:

It's time to go to th'Ballet.

As an evil demon of the stage,

In actresses' chasing being a mage,

A dark warlord behind the scenes,

Who's ready get it with all means,

Evgeniy's on the way th'Ballet,

The place where liberties and farrie

Rule, and chock in claps just any dance

Is quite O.K., and hence

A viewer's a participant

(And feels a lot more important)

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жир котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался балет.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданини кулис,

Онегин полетел к театру,

Где каждый, вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать ( для того,

Чтоб только слышали его).

XVIII

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин;

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младой Семеновой делил;

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;

Там вывел колкий Шаховской

Своих комедий шумный рой,

Там и Дидло венчался славой,

Там, там под сенью кулис

Младые дни мои неслись.

XIX

My goddesses where are you now?

Please be my humble prayers facing.

Are you the same or other farries somehow

Took votre place, but not replacing.

And will I ever be seduced

While watching dancing Russian muse,

Your souls' inspired flight,

Or bored eye shall not then find

Familiar faces in the show,

And, gazing at the others' f*t

Through a fatigue lornette,

I, being in my spirits low,

I will be yawning all along,

Recalling days that now are gone.

Мои богини! что вы? где вы?

Внемлите мой печальный глас:

Все те же ль вы? другие ль девы

Сменив, не заменили вас?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

Иль взор унылый не найдет

Знакомых лиц на сцене скучной,

И, устремив на скучный свет

Разочаровынный лорнет,

Веселья зритель равнодушный

Безмолвно буду я зевать

И о былом воспоминать?

XX

The house's full. The boxes packed with diamonds and fashions

The pit is boiling, crowded and loud,

The stalls are clapping with impatience,

And here it is - the curtain is on rise with sound.

Amazing, airy and radiant

To move of magic bow obidient

Istomina, surrounded by nymphs,

Is flying on some wings, not limbs,

While touching stage with one of feet,

She jumps and in the air flits,

And dances like a dawn or feather,

Or is it body's song? Or either?

Театр уж полон, ложи блещут;

Партер и кресла, все кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

Блистательна, полумоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовиет,

И быстро ножкой ножку бьет.

XXI

Burst of applause. Onegin enters,

And makes his way on someone's feet.

And through th'lornette he glances

To study ladies in the pit.

He looked all the circles through,

He is upset - there're beaties not a few.

Then he exchanged bows with the men around,

And no vogue dresses found.

And after that he took,

While yawning

For the show was boring,

At the stage a vacant look:

I'm sick with ballets - so he said-

And down with music and all that

ВсЃ хлопает. Онегин входит,

Идет меж кресел по ногам,

Двойной лорнет, косясь наводит,

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Все видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом смятении взглянул,

Отворотился - и зевнул,

И молвил: Всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Теперь и Дидло мне надоел.

XXII

While cupids, devils, serpents

Still do the noise in the show,

While tired footmen sleep by th'entrance

On fur-coats, hiding from the snow,

And while spectators there continue

To cough and hiss at the revu,

And while the streetlights still are on

To be alive from dusk till dawn

And horses hoof and neigh

For they are harnessed to the sleigh

And coachmen move around the fire

And gossip of those who them hired,

Look! Onegin's walking out all alone-

To get dressed up he's headed home.

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в в ладони:

А уж Онегин вышел вон;

Домой одеться едет он.

XXIII

May I describe in a truthful manner

The study, closed for everyone

Where cheperoned by vogue Evgeniy

Plays lead in th'dressing ritual,

Where all sophisticated items laid-

That picky London has to trade

For our wood and our fat-

The ones we through the Baltic get,

And whats' invented a Paris

For fun and pleasure there you see

At an eighteen-year-old

Philosopher's treshold.

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мод воспитанник примерный

Одет, раздет и вновь одет?

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной,

Все украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

XXIV

Constantinople pipes with amber

And china, bronze out there exhumed

And the delight of coddled temper -

A crystal bottle of perfume,

And combs, and scissors, files for nails -

Accessories a dandy hails,

And thirty kinds of different brushes -

A real person never rushes.

Russeau (I say it by the way)

Had never got how formal Grim

Could clean his nails in front of him.

Though eloquent, but there he may

Be wrong about the case

Despite the wisdom on his face

Янтарь на трубках Цареграда,

Фарфори бронза на столе,

И чувств изнеженных отрада,

Духи в граненом хрустале;

Гребенки, пилочки стальные,

Прямые ножницы, кривые,

И щетки тридцти родов

И для ногтей и для зубов.

Руссо (замечу мимоходом)

Не мог понять, как важный Грим

Смел чистить ногти перед ним,

Красноречивым сумасбродом.

Защитник вольности и прав

В сем случае совсем не прав.

XXV

One can be nice and thinking person

And care of the shape of nails.

What for shall one confront the era?

Against the customs person fails.

Evgeniy's a second Chaahdaev, sought

Afraid be viewed as someone odd,

Perfection, pedantry in clothes

And as a dandy always goes.

At least he spent three hours daily

In front of looking-glass

Exterminating mess and fuss

Until he looks like Venus airy

When she put on a virile suit

And off to masquerade as a dude.

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком?

Обычай деспот средь людей.

Второй Чадаев, мой Евгений,

Боясь ревнивых осуждений,

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил,

И из уборной выходил,

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

XXVI

I might be having your attention

To detalize Evgeniy's looks:

The suit made up to the latest fashion

(of course you know it not from books)

I'm not to teach, I am to draw -

Description's what I here for.

But frac, gilet and pantalons

This words in Russian make me frown

And as I see ( and I am sorry)

That rhymes I use are full

Of borrowed words and broken rules.

I beg forgiveness for these follies

Though I used to have a look

Into the thick linguistic book.

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред ученым светом

Здесь описать его наряд;

Конечно, это было б смело

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на руском нет.

А вижк я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический словарь.

XXVII

But let us drop linguistic edits

We'd rather hurry to the ball

To which Evgeniy's carriage's headed

Along the houses in snow,

Along St.Petersburg's ice streets

On which the East with Europe meets,

And carriage's lanterns bring the light

Into the gloomy winter night

And paint rainbows on the rime:

A mansion lighted all around

With diamonds of lanterns crowned

And one can see from time to time

Profiles of fashionable heads

Of ladies and eccentric lads.

У нас теперь не то в предмете:

Мы лучше поспешим на бал,

Куда стремглав в ямской карете

Уж мой Евгений поскакал.

Перед померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари карет

Веселый изливают свет

И радуги на снег наводят:

Усеян плошками круго,

Блестит великолепный дом;

По цельным окнам тени бродят,

Мелькают профили голов

И дам и модных чудаков.

XXVIII

Have had approched the entrance hall,

He passed the porter like an arrow,

Flew over stairsteps to the ball,

While with his hands he did the hair.

At last he's there, and there's a crowd,

The music's tired but still loud,

The folks are busy with the dances,

It's stuffed, and noisy, and glances

Are easily responded to,

The ladies whirl in tact to beat,

And shights of officers them hit,

But still they take it as their due.

And viloins' uproar surpresses

The wives' gossiping about the dances

Вот наш герой подъехал к сеням;

Швейцара мимо он стрелой

Взлетел по мраморным ступеням,

Расправил волосы рукой,

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занят;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ложки милых дам;

По их пленительным следам

Летают поаменные взоры,

И ревом скрыпок заглушен

Ревнивый шепот модных жен.

XXIX

In days begone of mirth and wishes

I used to be into the balls

For they're the best without suspicions

To pass the secret passion notes.

To you, my dear wives and men,

To you my service's offered then.

Please, pay attention to my words -

I want to warn you of what hurts.

And you, oh mothers, also take

A closer look at your own girls -

The world reserves some painful falls,

Avoid them for goodness sake!

I write these things for I have not

Been sinning for l*ng, dear Lord.

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

О вы, почтенные супруги!

Вам предлжу свои услуги;

Прошу заметить мою речь:

Я вас хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслед:

Держите прямо свой лорнет!

Не то... не то, избави Боже!

Я это потому пишу,

Что сам давно уж не грешу.

XXX

Alas, on worldly entertainment

I've spent a lot of my lifetime,

And if there weren't degradation

I'd keep on loving balls as fine.

I love their youthfulness and glitter,

And joy, and every crowded meter,

And ladies' thought-through dress,

And love their legs, but shall confess -

One hardly can in Russia find

Some slender legs (it's fact, not fable)

But I for a long time was unable

To forget one pair that looks pleasing sight.

And sad, already cool and chilled, my heart

In dreams gets pierced with their dart.

Увы, на разные забавы

Я много жизни погубил!

Но если б не страдали нравы

Я балы до сих пор любил.

Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и блеск, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю из ножки, только вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Ах! Долго я забыть не мог

Две ножки... Грустный, охладелый,

Я все их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне.

XXXI

And when, in what unlucky hour

One can forget you? I don't believe it much.

Oh legs, oh feet, I wish to be the flower

You've stepped onto and left your touch.

You were charished in oriental bliss,

But in the snowy nothern mist

You've left no trace:

The carpet's lavish, tender face

And their softness were your domain.

I did neglect because of you

Not long ago ambitions, due,

The land of fathers, wishes, fame.

The youthful happiness dissolved as if it was a glimpse

Like on the meadows disappeared your footprints.

Когда и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах ножки, ножки! где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Взлелеяны в восточной неге,

На северном печальном снеге

Вы не оставили следов:

Любили мягких вы ковров

Роскошное прикосновенье.

Давно ль для вас я забывал

И жажду славы и похвал,

И край отцов, и заточенье?

Исчезло счастье юных лет

Как на лугах ваш легкий след.

XXXII

Diana's brest, and Flora's cheeks,

My friends, they're truly good,

But spot where is my sight's fix

Is Terpsichore's foot.

While it prophesies me a sort

Of valuable reward,

It does attact a hive of wishes

With its beaty, solemn, precious.

I love them, dear friend Elvina,

Deep-hidden under tablecloth,

In springtime next to grass and moss,

By fireplace, seducing poor sinner,

Reflected in the glass of floor,

And on the rocks along seashore.

Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелесны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелесней чем-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоценимую награду,

Влечет условною красой

Желаний своевольный рой.

Люблю ее, мой друг Эльвина

Под длинной скатертьб столов,

Весной на мураве лугов,

Зимой на чугуне камина,

На зеркальном паркете зал,

У моря на граните скал.

XXXIII

I recollect the sea before the storm,

I envied waves that lilac day,

The waves that rush, they're crowned with the foam,

To knee in front of her and stay.

I wish I were a wave to touch

In kiss her feet, I wish so much!

No, never in the burning days

Of boiling youth I had this craze

To wish with such a self-contempt

To kiss the farries, face to face,

Or roses of their cheeks that blaze,

Or brests that so seduce and tempt,-

No, never th'juggernaught of passion

Struck me with such a wild aggression.

Я помню море пред грозою,

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечьк ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей юности моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем;

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

XXXIV

I recollect some other days!

In very cherished dreams of mine,

I kiss her, drawned in happiness,

I feel her her legs in hands, and sigh.

Again imagination's seething:

Her softest touch and slightest breathing,

Have pushed the blood in fainted heart.

Again the bore, ones more love's start.

Enough of gabbling on my lyre

To celebrate the haughty ones

For they're not worthy of the fire

And songs for which inspire us.

The words and sights of enchantress

Are as delusive as her legs.

Мне памятно другое время!

В заветных иногда мечтах

Держу я счастливое стремя...

И ножку чувствую в руках;

Опять кипит воображенье,

Опять ее прикосновенье

Зажгло в увядшем сердце кровь,

Опять тоска, опять любовь!..

Но полно просляалять надменных

Болтливой лирою своей;

Они не стоят ни страстей,

Ни песен, ими вдохновленных:

Слова и взор волшебниц сих

Обманчивы... как ножки их.

XXXV

But where's Evgeniy? Half-asleep,

To bedplace from the ball he's going.

The city's eyelids never meet,

And drums awaken all by rolling.

Wakes up a merchant, pedlars do,

The cabmen pass by down the rue,

Milkvendors hurry with the jugs. In dawn

The crispy snow is heard when is stepped on.

The morning's noice bids farewell to night,

The shatters are open; the chimney's smoke

Is raising up like a thick pale blue rope.

The German baker, dressed tidy and all-right,

Sits in a cotton cap, indifferent to fuss,

And greets the folks through th'open vasisdas.

Что ж мой Евгений? Полусонный

В постелю едет с бала он:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик.

С кувшином охтинка бежит,

Под ней снег утренней хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни, трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас.

XXXVI

Worn out by the noise at the ball,

Onegin turned the dawn into the midst of night,

Now calmly sleeps, where shade has blissful fall,

Was born to luxiory, not freight.

He will wake up long after sunny noon.

The preset, same agenda is his doom

The life is steady, with only few suprises:

What's gone will come tomorrow when the Sun rises.

With freedom, living his best days,

Amidst the victories that paved his pace,

Amidst the fun and leisure

Was there happiness to measure?

Was there a thing that caused unrest

In Onegin's life's ongoing fest?

Но шумом бала утомленный

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Проснется заполдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Олнообразна и пестра.

И завтра то же, что вчера,

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений?

Вотще ли бы он средь пиров

Неосторожен и здоров?

XXXVII

No. His sences were blunted early,

The world's smalltalk has wearied him,

The beuties are no longer storming

His mind and cause his heart to steam.

The infidelity and cheeting... Bore.

His friends are dull, and friendship sore

For he wasn't able all the time

To pour champaigne on strassbourg pie

And joke with sharp and acid words

When headache so much hurts.

Though he's a playboy, he came to disguise

His old days habits - swords and whist.

Нет, рано чувства в нем остыли,

Ему наскучилсвета шум;

Красавицы на долго были

Предмет его привычных дум;

Измены утомить успели;

Друзья и дружба надоели,

Затем, что не всегда же мог

Beef-steaks и страссбургский пирог

Шампанской обливать бутылкой

И сыпать колкие слова,

Когда болела голова;

И хоть он был повеса пылкий,

Но разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и венец.

XXXVIII

The cause of this decease's unseen

The diagnosis - always solid:

The English word for that is spleen,

Khandrah is what the Russans call it.

And step by step the spleen took over,

But, praise the Lord, his mind was sober

Not to let him shoot himself at head

But he lost intest in life, as Byron said

Did Child-Harold so languid and morose,

Evgeniy came to salons, balls

And neither ladies' passion calls

Nor gossips, cardgames, poetry or prose

Was touching him enough

He didn't care `bout the stuff.

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава Богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-Harold, угрюмый, томный,

В гостинных появлялся он;

Ни сплетнти света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

XXXIX.XL. XLII.

*******

****......

**************....

XLII

Oh those chic ladies of the world!

He could not take you any more

And hid from noones chained in gold

Sophisticated chitchat's such a bore!

Though there could be some dame

Interpreting Say and Bent*m,

But as a rule what they discuss

Is aggrivating, but innocent nonsence, alas!

Besides, they are so chaste and pure,

Majestic, full of intellect,

So pious, so politically correct,

So thoughtful that no man can lure

Them. When I look at them I grim -

Seeing those causes severe spleen.

Причудницы большого света!

Всех прежде вас оставил он;

И правда то, что в наши лета

Довольно скучен высший тон;

Хоть, может быть, иная дама

Толкует Сея и Бентама,

Но вообще из разговор несносный,

Хоть невинный вздор;

К тому ж они так непорочны,

Так величавы, так умны,

Так благочестия полны,

Так осмотрительны, так точны,

Так неприступны для мужчин,

Что вид их уж рождает сплин.

XLIII

And you, so beatiful young women

Who disappear late in night

On Petersburg's streets gleaming

In a midnight carriage ride -

Evgeniy left you just as well.

And lonely decieded he to dwell

Without pleasures in a hermit den.

Once, yawning, he took up a pen,

Up to tryouts did some writing,

But working hard has made him sick -

The born was shallow, very weak,

And thus he didn't join the mighty

And roaring guild of those whom I shall judge no way

For I belong to it, and there I should stay.

И вы, красотки молодые,

Которых позднею порой

Кносят дрожки удалые

По петербургской мостовой,

И вас покинул мой Евгений..

Отступник бурных наслажений,

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать - но труд упорный

Ему был тошен; нечего

Не вышло из пера его,

И не попал он в цех задорный

Людей, о коих не сужу,

Затем, что к ним принадлежу.

XLIV

Again, devouted to the bore,

Was restless with emptiness of soul,

He started with a loudable goal

Assuming other's wisdom as his own.

A bunch of books he seated on the shelf,

And read them avidly outloud, to himself,

And thought - this one is dull, the other is deceiving,

That one is dellusion with no meaning.

It seemed the authors were feeding

The old ideas as out-dated,

And new ones as very much belated.

As well as women, he gave up on reading,

And covered then the shelf with cloth,

Thus hid the books to feed the moth.

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой.

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, но все без толку:

Там скука, там обман, там бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные вериги;

И устарела старина

И старым бредит новизна.

Как женщин, он оставил книги,

И книги с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

XLV

Have rioted against the social demands,

And like Onegin tired with the crowd,

I met Evgeniy, we made friends,

I liked him much without a doubt.

I liked his undeliberate allegiance to his dreams,

And that original eccentrity of his,

His cold and acid-sharpened mind.

My heart was angry, his also had no trace of light.

The game of vanities we both knew well,

And life itself was wearing us out,

No song was sang in our hearts outloud,

We both expected later on to smell

The spite of Fortune, for she's blind,

And the spite of the mankind.

Условий света скинув бремя,

Как он, устав от суеты,

С ним подружились мы в то время,

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражаемая странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Старстей игру мы знали оба:

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердцах жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей,

На самом утре наших дней.

XLVI

Who lived and thought, he cannot help

Despising men at heart in chest,

The one who pain and love had felt

Is haunted by the ghost of past.

He has no more of great illusions,

The memory brings him confusions,

And the remorse him tantalizes

These features add to dialog with him some spices.

At first, Onegin's manner to behave

Embarressed me, but later I got used

To caustic his remarks; I got amused

With how he joked with bile, and how he gave

Birth to many mordant epigrams

That caused some laughter and some damns.

Кто жл и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Все это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Онегина язык

Меня смущал, ноя привык

К его язвительному спору,

И к шуткес желчью пополам

И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

How often in the summertime

The Niva night skies are so transperent and cyan,

The broken water glass does not reflect that fine

The Moon - the sole domain of Diane.

And we slipped into th'days that now are gone,

Recalling gone affairs with a mourn,

Recalling love, that struck the heart with joy and grief

And we became again more sencible and youthfully naive,

We saturated in the silence, being deaf and mute,

The viscous breath of night,

As if a prisoner who flies into the wood

When he's about to take to Morpheus a ride.

And so did we. We fled to the beginning of the youth

Led by the dream by which we were seduced.

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежние романы,

Воспомня прежную любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благоклонной

Безмолвно упивались мы!

Как в лес зеленый из тюрьмы

Перенесен колодник сонный,

Так уносились мы мечтой

К началу жизни молодой.

XLVIII

And with his heart full of regrets,

Onegin leaned onto the bank's granite

`Through meditation guts he gets'-

As a poet once had rhymed.

It was so quiet. It was only heard

As the night guards were on the full alert,

And coaches' soft and distant rumble

From Millionannaya occasionaly mumbled.

And down the sleepy river a boat slid,

Flapping with her wooden oars,

She charmed us with a distant chorus

Of a clarion and song that meet...

But I prefer above those catchy rythms

The song and euphony of Torquato's hymns.

С душой, полной сожалений,

И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,

Как описал себя пиит.

Все было тихо, лишь ночные

Перекликались часовые;

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая...

Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав.

XLIX

The Adriatic sea, the Brenta,

Again I see you torquaise blaze.

My soul gets filled with inspiration

When their voice reaches my face.

The voice's sacred for Appolo's descendants,

I am familiar with it due to Byron's lyre crescendos,

I know it well as if we are related.

When daytime light in Italy has faded,

I will enjoy Italian nights' bliss

And a Venician beatiful young miss,

Who's talkative, then calm and taciturn

When we sail in a gondola. My lips then start to burn

With the language of Petrarca, tonge of love,

Noone knows it but the lovers and the dove.

Адриатические волны,

О Брента! нет, увижу вас

И, вдохновений полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона;

По гордой лире Альбиона

Он мне знаком, он мне родной.

Но чей Итали златой

Я негой наслажусь на воле,

С венецианкою младой,

То говорливой, то немой,

Плывя в таинственной гондоле;

С ней обретут уста мои

Язык Петрарки и любви.

L

Will there be the day when I am free?

It is the time! - I call for it, I cry,

I wait for wind, I walk along the sea,

Allure the sails of vessels passing by.

When will I start my run, that's free and wild,

Arguing with billows during my glide

On the face of the restless sea? -

Away from the boring shore I need to flee

(And my dislike of it's on rise)

And be amidst African hot sands

In my forbears' native lands,

And there recall the murky Russian skies

Under which I suffered and I loved

And where I bured my broken heart.

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! - взываю к ней.

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Под ризой бурь, с волнами споря,

По вольному распутью моря

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Мне непрязненной стихии,

И средь полуденных зыбей,

Под небом Африки моей,

Вздыхать о сумрачной Рссии,

Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил.

LI

Onegin said that he was ready

With me to travel other lands,

But we by chance got separated

For long time though we had been friends.

His father died and left a desert:

In front of Evgeniy got gathered

A hungry regiment of lenders,

Who were there own's defenders.

Onegin, in disguise of suits and courts,

Gave them the legacy, preferring peace to swords,

Still kept on being happy with the state of things

Not seeing a big loss in it as winds

Had gossiped (and he overheard)

That his beloved uncle soon would see the Lord.

Онегин был готов со мною

Увидеть чуждые страны;

Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.

Отец его тогда скончался.

Перед Онегиным собрался

Заимодавцев жадный полк.

У каждого свой ум и толк:

Евгений, тяжбы ненавидя,

Довольный жребием своим,

Наследство предоставил им,

Большой потери в том не видя

Иль предугадав издалека

Кончину дяди-старика.

LII

Indeed, he got one day

From the manager a note:

The uncle soon will pass away,

His nephew's farewell then he sought.

At once, as soon as finished reading,

Evgeniy parted for the meeting,

He rushed headlong with the post-chaise,

And yawned, forseeing boring days,

And for the money got prepared

To sigh, deceive and worry

(With these I have begun the story)

But when arrived - no loger cared:

The uncle was already dead

And on the table he was laid.

Вдруг получил он в самом деле

От управителя доклад:

Что дядя при смерти в постеле

И с ним проститься был бы рад.

Прочтя печальное посланье,

Евгений тотчас на свиданье

Стремглав по почте поскакал

И уж заранее зевал,

Приготовляясь, денег ради,

На вздохи, скуку и обман

( И тем я начал свой роман).

Но, прилетев в деревню дяди,

Его нашел уж на столе,

Как дань готовую земле.

LIII

He found the courtyard full of people

From all the places nearby,

Both friends and rivals were coming

To mourn a little and to dine,

Then left for home with dignity and grace

As have fullfilled their duty with all As.

Onegin now in countyside resides.

And woods, and rivers, factories and land

Belong to him, though he had been forehand

With any order in non-ending fights.

He welcomes changes in the way he lived:

At least there is a slightest drift.

Нашел он полон двор услуги;

К покойнику со всех сторон

Съезжались недруги и други,

Охотники до похорон.

Покойника похоронили.

Попы и гости ели, пили

И после важно разошлись,

Как будто делом занялись.

Вот наш Онегин сельский житель,

Заводов , вод, лесов, земель

Хозяин полный, а досель

Порядка враг и расточитель,

И очень рад, что прежний путь

Переменил на что-нибудь.

LIV

For 2 seqvensive days secluded fields

Seemed new and fresh to him

As well as shady oak trees,

And murmur of a quiet spring.

But on the third, the field, the grove, the hill

Caused his heart not a thing to feel.

They made him sleepy later on,

He realized that he was wrong;

The countryside is boring just as well.

Though there - no palaces, no streets,

No balls, no poems with their wits.

The bore is guarding by his cell,

Or follows him as shadow does

Or a wive that too much loves.

Два дня ему казались новы

Уединенные поля,

Прохлада сумрачной дубровы,

Журчанье тихого ручья;

На третий роща, холм и поле

Его не занимали боле;

Потом уж наводили сон;

Потом увидел ясно он,

Что и в деревне скука та же

Хоть нет ни улиц, ни дворцов,

Ни карт, ни балов, ни стихов.

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

LV

Well, I was born for peaceful life,

For soft bucolic soundlessness,

Where my voice sounds stronger

And dreams are full of vividness.

And being fully into leisure,

I wander by the lake for pleasure,

And far niente as a law I'm taking.

And every morning I'm awaken

For feeling great, and free, and strong.

I read a little, sleep a lot,

I seek no fame I could have got.

And have I spent the years gone

In doing nothing, in the shade,

The days of mine, that were great?

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

В глуши звучнее голос лирный,

Живее творческие сны.

Досугам посветясь невинным,

Брожу над озером пустынным,

И far niente мой закон.

Я каждым утром пробужден

Для сладкой неги и свободы:

Читаю мало, много сплю,

Летучей славы не ловлю.

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни..

LVI

Oh flowers, love, oh fields and leisure-

My heart is yours or even more so.

I'd like to note: the gap quite wide to measure

Exists between Ongin and the author.

For if it happens that a mocking avid reader,

Or a publisher of witty-crafted litter,

Compares then my features to Onegin's,

And will conclude and spread the word

That it's my portrait what I wrote

Like Byron did, as if we cannot ever since

Write poems 'bout all other things

Except for our precious ego

With which we have vertigo.

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной.

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

К ак Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Как только о себе самом.

LVII

All poets, by the way I note,

Are friends with love, that never is disturbed.

I dreamt `bout nice things quite a lot,

And their secret images my soul has preserved.

The muse refreshed the images in me,

And I (so careless) sang praise and plea

Both to the girl of mounts, who doesn't ever fear,

And to the beuties prisoned on the banks of the Salgir.

And nowadays I hear from you, friends,

A question asked quite often:

Who caused your lyre to sigh and heart to soften?

Who is the one you want to kiss in dance?

Who is the one among that jellous crowd,

Who has inspired you to play your lyre so loud?

Замечу кстати: все поэты -

Любви мечтительной друзья.

Бывало, милые предметы

Мне снились, и душа моя

Их образ тайный сохранила;

Их после муза оживила%

Так я, беспечен, воспевал,

И деву гор, мой идеал,

И пленниц берегов Салгира.

Теперь от вас, мои друзья,

Вопрос нередко слышу я:

О ком твоя вздыхает лира?

Кому, в толпе ревнивых дев,

Ты посвятил ее напев?

LVIII

Whose sights have caused your inspiration?

Who has awarded you with touch

For how you sang so thoughtfully with passion,

To whom your poetry's been worshiping so much?

She is noone, there isn't any one.

Love's madness, and distortion and the fun

I have experianced in vain.

Be blessed the one who managed to contain

Both loving and the fever of the rhyme:

He doubles the poetry's sacred dellusion

And is a Petrarka's follower with no confusion,

Thus he reduces pain in heart. This very time

He begets the fame. But I am not that kind of dude-

When I'm in love - I'm dumb and mute.

Чей взор, волнуя вдохновенье,

Умильной лаской наградил

Твое задумчивое пенье?

Кого твой стих боготворил?

И, други, никого, ей-богу!

Любви бкзумную тревогу

Я безотрадно испытал.

Блажен, кто с нею сочетал

Горячку рифм: от тем удвоил

Поэзии священный бред,

Петрарке шествуя вослед,

А муки сердца успокоил,

Поймал и славу между тем;

Но я, любя, был глу и нем.

LIX

When love was gone, the muse stood up in front,

The murky mind became more clear,

I'm free again and searching for concord

Of senses, thoughts, and sounds of magic that are dear.

The heart's not sad when I write,

The pen, half-consious, by the side

Of poems draws no more seducing eyes,

Or women legs, or their profiles.

Extingushed ashes will light up no more,

I am still sad, though tears aren't seen,

And very soon the storm will dim

Inside my soul - it shall not sore.

And there in writing I will strive

To craft some verses - maybe twenty five.

Прошла любовь, явилась муза,

Прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза

Волшебных звуков, чувств и дум|;

Пишу, и сердце не тоскует,

Перо, забывшись, не рисует,

Близ неоконченных стихов

Ни женских ножек, ни голов;

Погасший пепел уж не вспыхнет,

Я все грущу; но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет:

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять.

LX

I've thought about the story's plot

And what will name the hero,

And now you see what I have wrote:

The chapter number one is here.

I looked it through, I was severe:

The contradiction are, but, well, I fear

I won't correct them - they amuse,

Thus paying sensors their dues.

And will give up my own creation

To journalists for humilation.

Now go, go to the Niva banks

And earn me fame, and earn me thanks,

And the rest of the hommage of glory:

Noise, gossips and eternal worry.

Я думал уж о форме плана,

И как героя назову;

Покамест моег романа

Я кончил первую главу;

Пересмотрел все это строго:

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу.

Цензуре долг свой заплачу,

И журналистам на съеденье

Плоды трудов своих отдам:

Иди же к невским берегам,

Новорожденное творенье,

И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

I

The country where Eugeniy lived in bore

Was place of lavish, tranquil nature

Its sky would bless the one who has a secret lore

Of simple joy of its majestic stature.

The master's mansion lonely, by river stood,

Where not a wind it reach there could

In front of it as far as one's eye sees,

Spread meadows, framed with trees,

And fields of many shades of gold,

And villages; and here and there

The cattle rambled everywhere,

And orchard, though unkempt and old

Grew by the mansion. Taciturn dryads

Found in the orchard shelter for their heads.

I

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок;

Там друг невинных наслаждений

Благословить бы небо мог.

Господский дом уединенный,

Горой от ветров огражденный,

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали сЃла; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущЃнный сад,

Приют задумчивых дриад.

II

The estate's mansion had been built

The way such buildings are to be erected:

Was mighty firm, with calmness filled,

And by the good ol' fashion was effected.

In every room high ceilings were,

Wall papers from Damascus were there,

And Royal portraits hang on walls,

And motley tiles were decorating stoves.

But everything has fallen now into decay,

I don't know why that happened so.

My friend didn't care `bout the house though

I should take notice by the way

For old-style fashioned rooms bored him

As bad as modern ones he'd seen.

II

Почтенный замок был построен,

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

Веэде высокие покои,

В гостиной штофные обои,

Царей портреты на стенах,

И печи в пестрых изразцах.

ВсЃ это ныне обветшало,

Не знаю право почему;

Да, впрочем, другу моему

В том нужды было очень мало,

Затем что он равно зевал

Средь модных и старинных зал.

III
He took the room in which for 4 decades

The country-side old-timer wrangled

With housekeeper, mistress to all keys and spades,

Looked at the window, flies he strangled.

The furnishing was simple: on the oak floor

Stood a bookcase, cupboard, sofa and bureau

On them had not been smallest ink-spot left.

Onegin opened bookcase not bereft:

He found expenses-book recorded up-to-date,

And in the cupboard - fruit moonshine,

And row of jugs of apple wine,

Expired calendar for year 18 and 08

As was too busy the old man now gone

To be to other kinds of reading prone.

III

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Все было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил:

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года;

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

IV

Amidst his vast domains alone,

To pass his spear time,

Eugeniy sought establishing new law,

New order of some kind.

A sage of place at back of the beyond,

He substituted the corvee's old bond

With quit-rent easy to be paid;

The serf then started thanking fate.

But in his home at once got pauted

Perceiving awful harm in what Onegin did

A thrifty neighbor. Another one just hid

An archly smile observing what Eugeniy started.

But out loud decision t'which they all agreed:

Onegin's an eccentric, dang'rous kid.

IV

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил.

Зато в углу своем надулся,

Увидя в этом страшный вред,

Его расчетливый сосед.

Другой лукаво улыбнулся,

И в голос все решили так,

Что он опаснейший чудак.

V

At first all neighbours came to visit.

But once hoofs clattered down the road

Onegin had Don stallion exquisite

Sent up to back porch and was gone.

The neighbours soon got hurt, insulted

Amicability was halted

And word-to-mouth passed a notion

(and many shared this emotion):

Onegin's full of extravagance,

He's ignoramus, un mason,

With red wine has strong liason,

And never kisses ladies' hands

And never uses `nay' or `yes'

As only `nope' and `yeah' he says.

V

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Обыкновенно подавали

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышит их домашни дроги,-

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

"Сосед наш неуч, сумасбродит,

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Все да да нет; не скажет да-с

Иль нет-с". Таков был общий глас.

VI

That very time to near-by estate

Arrived its new land-lord.

The neighbours rated him the same

And put him on the spot.

Vladimir Lensky was the name of man,

His soul coined in that German Gettingen,

Was handsome in the age of bloom

Kant's devotee, a poet of the gloom,

He brought from Germany a lot

Fruits of enlighted education:

Dreams vague about liberalization,

L'esprit of passion, l'esprit odd,

And burlesque manner of the speech

And curly darkish hair that his shoulders reach

VI

В свою деревню в ту же пору

Помещик новый прискакал

И столь же строгому разбору

В соседстве повод подавал.

По имени Владимир Ленский,

С душою прямо геттингенской,

Красавец, в полном цвете лет,

Поклонник Канта и поэт.

Он из Германии туманной

Привез учености плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

VII

He hasn't been yet burned and faded

With world's hypocrisy and lies

As soul was warmed and well protected

By friends and young shy ladies' smiles;

At heart he cutely knew a thing,

As rose of hope there grew within,

Yet captured was his avid mind

By shine of world, its glitter side.

With most enlighted visions, sweetest dreams

He pacified all doubts of his soul;

He searched for porpose of the life, its goal,

And tried to hack enigma of the realms.

In doing that he racked his brains,

Suspecting miracles and saints.

VII

От хладного разврата света

Еще увянуть не успев,

Его душа была согрета

Приветом друга, лаской дев.

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум.

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал.

VIII

With all his heart Vladimir then believed

There's a mate soul with which he is to join.

Until that day the soul had to live

Without joy and crawing for the moment.

His friends, he thought, would go to prison

If thus defend his honor they had reason

And they would fight against insulting rumour

That him defames the way does cancer tumor.

He knew there were chosen guides,

Some chosen friends of the mankind.

One day, immortal, they, with brightest light

That passes far to all the sides,

Would gift the world salvation with its ray.

He knew - there had to be such day.

VIII

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она;

Он верил, что друзья готовы

За честь его приять оковы,

И что не дрогнет их рука

Разбить сосуд клеветника;

Что есть избранные судьбами,

Людей священные друзья;

Что их бессмертная семья

Неотразимыми лучами,

Когда-нибудь, нас озарит

И мир блаженством одарит.

IX

From early days his blood was steaming

With fury, passion and regret,

He loved the good to which was leaning

As was to glory, sweet and sad.

He traveled world, rolled like a dice,

Beneath the Schiller-Goethe skies,

And with their poetic fire

His soul flamed as did his lyre.

He was no shame, -of lucky him! -

To airy muses of creative

In songs of his was pride of native

Pure snow-white virgin dream,

And songs to village versus city

And that cute simpli-city.

IX

Негодованье, сожаленье,

Ко благу чистая любовь

И славы сладкое мученье

В нем рано волновали кровь.

Он с лирой странствовал на свете;

Под небом Шиллера и Гете

Их поэтическим огнем

Душа воспламенилась в нем.

И муз возвышенных искусства,

Счастливец, он не постыдил;

Он в песнях гордо сохранил

Всегда возвышенные чувства,

Порывы девственной мечты

И прелесть важной простоты.

X

Its humble slave, he sang to love

His song - celestially clear

Like thoughts of virgin `bout a dove

Like dreams of infant, sweet and dear,

Like sailing goddess of the gloom,

Of mysteries and sighs - the Moon.

He sang of missed ones, storm del mar,

Of something, of the murky far

And of the roses of romance;

He sang of lands of far away,

Where had in silence cried by day,

Where tears fallen; hence,

Of faded colours of the world,

Not being 18 years old.

X

Он пел любовь, любви послушный,

И песнь его была ясна,

Как мысли девы простодушной,

Как сон младенца, как луна

В пустынях неба безмятежных,

Богиня тайн и вздохов нежных.

Он пел разлуку и печаль,

И нечто, и туманну даль,

И романтические розы;

Он пел те дальне страны,

Где долго в лоно тишины

Лились его живые слезы;

Он пел поблеклый жизни цвет

Без малого в осьмнадцать лет.

XI

In desert where Onegin only

Could value Lensky's gifts,

The latter couldn't stand the phony

Their neighbours' feasts and eats.

As in discussion covered topics

Were not the jewels of rhetorics,

But decent chat of harvest, kin,

Wine, dogs and dreams had seen.

Although it didn't provide the flame,

The passion of poetic strength,

It wasn't sharp or smart or tense,

But mostly mundane and the same

What their good wives chit-chatted `bout

Was much more worse and much more loud.

XI

В пустыне, где один Евгений

Мог оценить его дары,

Господ соседственных селений

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной.

Их разговор благоразумный

О сенокосе, о вине,

О псарне, о своей родне,

Конечно, не блистал ни чувством,

Ни поэтическим огнем,

Ни остротою, ни умом,

Ни общежития искусством;

Но разговор их милых жен

Гораздо меньше был умен.

XII

As rich and handsome, Lensky was received

In every house as perspective groom;

Such was tradition in the countryside perceived

And every neighbour's daughter in the bloom

Intended was for fellow semi-Russian;

If he comes over then at once discussion

By little, like the slightest tingle,

Turns to drawbacks of being single;

And then he's called to samovar

And Dunya serves the drink,

They wisper `Girl, observe!' and wink

Then bring to her guitar,

And good my Lord! she starts to squeek:

To golden palace come for me to seek!

XII

Богат, хорош собою, Ленский

Везде был принят как жених;

Таков обычай деревенский;

Все дочек прочили своих

За полурусского соседа;

Взойдет ли он, тотчас беседа

Заводит слово стороной

О скуке жизни холостой;

Зовут соседа к самовару,

А Дуня разливает чай,

Ей шепчут: "Дуня, примечай! "

Потом приносят и гитару:

И запищит она (бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой!

XIII

But Lensky didn't want, of course,

To ties of marriage to be bound,

But sought becoming bit more close

With E.Onegin, which was found.

Made friends. But stone and waves,

The coldest ice and hottest flames

Have more in common, differ less;

At first, it bored them to death

Then came to liking one another,

And every day they side by side

Joined for a horseback-ride

Until became unseparatable rather.

So people (I'm first t'confess to you)

Make friends because of nothing else to do.

XIII

Но Ленский, не имев конечно

Охоты узы брака несть,

С Онегиным желал сердечно

Знакомство покороче свесть.

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны;

Потом понравились; потом

Съезжались каждый день верхом,

И скоро стали неразлучны.

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

XIV

Friendship like this exists no more.

As with the prejudice we're done,

We view the rest as round zero

Regarding ourselves as `one'.

We aim at Napoleon to be;

Bipedal creatures millions we see

As simple tools fulfilling our plans.

We view as alien and funny feelings, sense.

Evgeniy was bearable compared to the rest;

Though he knew well the human kind

And as a rule held it in contempt and out of sight

But (as exemption t'every rule or test)

He did distinguish rare, rare men,

And even he respected some of them.

XIV

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами - себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей конечно знал

И вообще их презирал , -

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

XV

He listened t'Lensky with a smile,

To poet's fervent, ardent speech,

Observed his mind in search for why,

Inspired sight and cheeks of peach.

Onegin found these were new for him;

While he did try to cool his steam

With words reserved prepared in advance

But thought: I'd be so stupid taking chance

To meddle in his temporary bliss; Oh, Lord!

Without me that time will come;

Let him be odd, be dreamy and be rum,

Believing in the perfect world;

Let us forgive youth's fever and illusion

As well as youth' excitement and delusion.

XV

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, -

Онегину всЃ было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

XVI

Just everything could lead to verbal fights,

To meditation, revelation and upheaval:

Some treaties of some vanished tribes,

The fruits of science, the good and evil,

And superstitions ages old,

Enigmae of sepulchre deathly cold,

The fate and life in their turn

Their car'ful judgement undergone.

The poet in the ardour of discourse

En reverie read out-loud verses -

Of northern poets cited clauses.

Onegin, he, despite was used to prose,

Did heed him diligently though did not

Get words and issues he then heard

XVI.

Меж ими всЃ рождало споры

И к размышлению влекло:

Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Поэт в жару своих суждений

Читал, забывшись, между тем

Отрывки северных поэм,

И снисходительный Евгений,

Хоть их не много понимал,

Прилежно юноше внимал.

XVII

And often passions, hot and cool,

Preoccupied my hermits' minds.

Once freed of their restless rule,

Onegin spoke of them sometimes

With sigh of pity and regret.

Is blessed the one who passions had

But left them after all; a lot

More blessed the one who had them not,

Who cooled his love with distant journey,

His rivals cooled with irony and puns,

Who was not jealous even once

While with his friends and wife was yawning

Who did not trust the legacy he got

To cunning cards and fickle lot.

XVII.

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья.

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь -- разлукой,

Вражду -- злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

XVIII

When all of us become allied

Around banner of judicious quiet

When flames of passion in the heart subside

We laugh at passion's willful riot,

Its gust and its belated comments

And passion's little acid torments. -

When we surrender having no concession,

Sometimes to others' tongue of passion

We love to listen, love to hear.-

It touches softly our heart.

Likewise forgotten in his hut

Old crippled man so gladly gives his ear

To stories brought him in rush

By some young men avec moustache

XVIII.

Когда прибегнем мы под знамя

Благоразумной тишины,

Когда страстей угаснет пламя

И нам становятся смешны

Их своевольство иль порывы

И запоздалые отзывы, --

Смиренные не без труда,

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит.

Так точно старый инвалид

Охотно клонит слух прилежный

Рассказам юных усачей,

Забытый в хижине своей.

XIX

Likewise cannot conceal a thing

That flashy and flamboyant youth.

They'll bring out their joy and grim

And love without a permission or excuse.

Considering himself a kind of love-impared,

Onegin listen'd thoughtfully as if he cared

To deepest secrets poet told -

He loved t'confess and have his heart unfold;

His candid conscience

He bared in a way naive.

Onegin easily archived

Access to poet story, wild like oceans,

About his love so turbulent and rich -

For us familiar for long. To it now let us switch.

XIX.

Зато и пламенная младость

Не может ничего скрывать.

Вражду, любовь, печаль и радость

Она готова разболтать.

В любви считаясь инвалидом,

Онегин слушал с важным видом,

Как, сердца исповедь любя,

Поэт высказывал себя;

Свою доверчивую совесть

Он простодушно обнажал.

Евгений без труда узнал

Его любви младую повесть,

Обильный чувствами рассказ,

Давно не новыми для нас.

XX

Oh, how he loved! He loved in such a way

Nobody does in our time.

To such a love is sentenced by to-day

Few poets fervent soul for an unmentioned crime:

Always and everywhere - dreaming, fever, fire,

And that familiar desire

And that familiar sad look.

And neither distant trip he took,

Nor years and years of separation,

Nor hours dedicated to the muse,

Nor to the fun (he tried himself t'amuse),

Nor foreign lands, nor to the studies dedication

Could him disperse, could alter poet's soul

Warmed by pure virgin fire on the whole

XX.

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль.

Ни охлаждающая даль,

Ни долгие лета разлуки,

Ни музам данные часы,

Ни чужеземные красы,

Ни шум веселий, ни науки

Души не изменили в нем,

Согретой девственным огнем.

XXI.

When hardly into teens, by Olga captured,

Not knowing yet how heart may hurt,

He was a witness humble, yet enraptured,

Of games she played, of toys she got.

And in the shade of oak-wood

Together play the games they would.

And neighbours, parents, after all

Foretold them t'join under wedding toll.

Deep in the country under humble seal

Filled with innocence she grew,

And was in dear parents' view

A blooming secret lily, fair daffodil,

Concealed in high and wild field weed

Unknown to butterflies and bees it hid.

XXI.

Чуть отрок, Ольгою плененный,

Сердечных мук еще не знав,

Он был свидетель умиленный

Ее младенческих забав;

В тени хранительной дубравы

Он разделял ее забавы,

И детям прочили венцы

Друзья соседы, их отцы.

В глуши, под сению смиренной,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей, она

Цвела как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой.

XXII

She was the first to gift the poet

With dream of passionate delight,

The thought she caused was first t'be followed

By moan of the poet's pipe.

Farewell, oh games of days of gold!

He fell in love with groves that old,

With solitude, with silence, gloom,

And night, and stars, and Moon.

The Moon - the heaven's icon-lamp

To which we used to dedicate

Walks in the dusk and in the shade

And tears - consolation of the ramp...

But now we see in it a mere substitute

For lanterns wan: too big, but cute.

XXII.

Она поэту подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон.

Простите, игры золотые!

Он рощи полюбил густые,

Уединенье, тишину,

И Ночь, и Звезды, и Луну,

Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы,

И слезы, тайных мук отраду...

Но нынче видим только в ней

Замену тусклых фонарей.

XXIII.

She's always modest, always is agreeing,

And cheerful like the morning sun,

Like poet's life is open, not a thing concealing,

Nice like a kiss of love that's just begun.

Her eyes are blue like springtime skies;

The smile, and flaxen locks, again - the eyes

And movements, voice, slender waist-

These all you'll find in Olga... But don't waste

Your time, just open any of heart-braking books,

There must be her por-trait, I bet,

Once real love for such I had,

But now am tired of these standard looks;

Now let me, dear miss or mister,

Proceed with you to Olga's elder sister.

XXIII.

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Глаза как небо голубые;

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

ВсЃ в Ольге... но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

XXIV

The sister was baptized Tatyana...

We must be first a name like that

To put on tender pages of the piano

Novel, and there's nothing to be smiling at.

What's wrong with it? It's nice, it has the sound,

But, yes, I know this name's a sort of bound

To times long gone, to things now out of fashion,

To servant rooms! We all must make confession:

There isn't much of taste been left

In ourselves, in our names (and might

Be in the poetry we write):

For us enlightenment is time-theft,

All what we learn is questionable art

Of being finical and not too smart.

XXIV

Ее сестра звалась Татьяна...

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало

И нам досталось от него

Жеманство, - больше ничего.

XXV

But, anyway, Tatyana was her name.

She had nom beauty of her sister,

Nor rosy freshness equally same,

T'attract of glances twister.

Wild, sad, and taciturn, not vivid,

Like forest dear timid,

She seemed a stranger in her home,

Among her family - alone.

She didn't know how to caress

Her father and her mother,

As kid she'd stand alone than with the other

Kids play in noise and in mess.

And often lonely all the day

By window silently she could there stay.

XXV

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

XXVI

And pensiveness, her dear friend

From cradle days she was a baby

Filled up her spare-time content

With dreams as if a fairy, maybe.

Her softest fingers never touched a needle,

On tambour plate appeared no silk riddle,

Nor pattern did as neither did design,

However vivid was or fine.

A sign of future wish to rule,

With servile dolls a kid prepares

Through games to make no stupid errors

Along the traps of which the world is full.

And to the doll retells a daughter (or a son)

The lesson's just been taught by Mom.

XXVI

Задумчивость, ее подруга

От самых колыбельных дней,

Теченье сельского досуга

Мечтами украшала ей.

Ее изнеженные пальцы

Не знали игл; склонясь на пяльцы,

Узором шелковым она

Не оживляла полотна.

Охоты властвовать примета,

С послушной куклою дитя

Приготовляется шутя

К приличию, закону света,

И важно повторяет ей

Уроки маменьки своей.

XXVII

But even as a kid Tatyana never

Played with a doll or happened to discuss

With her new fashions what-so-ever

Or city news, its gossips or its fuss.

She didn't like t'engage in follies

Or other games with other kids; but horror stories

Were what did capture young girl's mind

In winter long and scary night.

When nanny gathered on wide lawn

For Olga little girls she had befriended,

To play with them Tatyana not intended

Preferring t'stay somewhere, be alone

For bored she was with pals' loud laughter

And noisy games that followed after.

XXVII

Но куклы даже в эти годы

Татьяна в руки не брала;

Про вести города, про моды

Беседы с нею не вела.

И были детские проказы

Ей чужды; страшные рассказы

Зимою в темноте ночей

Пленяли больше сердце ей.

Когда же няня собирала

Для Ольги на широкий луг

Всех маленьких ее подруг,

Она в горелки не играла,

Ей скучен был и звонкий смех,

И шум их ветреных утех.

XXVIII

To greet Aurora coming out,

She loved to stand on balcony before sunrise,

In time when stars seem just to be about

To fade away on getting pale high skies,

When edge of earth lights up so low

And wind, dawn's partner, starts to blow,

When day his power starts t'embark.

In winter, when the lightless dark

Possesses hemisphere longer,

And longer dreams the lazy East

In silence calm with Moon in mist

When cold grows faster stronger,

She woke in neither morning nor in night

And had the bedside candle light.

XXVIII

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет,

И всходит постепенно день.

Зимой, когда ночная тень

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной луне,

Восток ленивый почивает,

В привычный час пробуждена

Вставала при свечах она.

XXIX

Since days of childhood she was into books,

They substituted her the life itself.

She fell in love with stories of two crooks,

Rousseau and Richardson, in novels on her shelf.

Her father was good man, a decent one,

Left in the century just passed, its son,

No harm in books he ever could perceive

As never touched a single printed leaf.

He thought them be a trifle, kind of toy,

He never slightest care took

What was his daughter secret book

Laid under pillow, calm and coy.

His wife was woman kind of such

That loved old Richardson so much

XXIX

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли все;

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо.

Отец ее был добрый малый,

В прошедшем веке запоздалый;

Но в книгах не видал вреда;

Он, не читая никогда,

Их почитал пустой игрушкой

И не заботился о том,

Какой у дочки тайный том

Дремал до утра под подушкой.

Жена ж его была сама

От Ричардсона без ума.

XXX

She loved the books by Richardson

But not because them read, alas,

Nor due to fact that Grandison

She would prefer to old Lovlas.

But long ago princess Aline,

Her moscow cousin very fine,

Did talk a lot about them.

Was fiance her man back then,

But she longed for another person,

Who looked more handsome and refined,

Attracted her with more profound mind,

Who seemed to her a way more awesome:

This Grandison, who was that fine and smart,

Was quite a gambler and a sergeant in the guard.

XXX

Она любила Ричардсона

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла;

Но в старину княжна Алина,

Ее московская кузина,

Твердила часто ей об них.

В то время был еще жених

Ее супруг, но по неволе;

Она вздыхала о другом,

Который сердцем и умом

Ей нравился гораздо боле:

Сей Грандисон был славный франт,

Игрок и гвардии сержант.

XXXI

Like his outfits, her dresses were

Well-made and followed couture haut;

But there was none of her opinion to care

And to the altar girl was brought.

To make her sorrow gradually fade,

The clever husband too her to estate

That was quite far from city in the countryside

Where she amongst some strangers had t'reside.

At first she cried, smashed china - was enraged,

And even tried to seek divorce,

But things went smoothly not bit worse,

In household routine she got engaged -

Got used. The habit is God's gift, it's His tribute:

To happiness it's equal substitute.

XXXI

Как он, она была одета

Всегда по моде и к лицу;

Но, не спросясь ее совета,

Девицу повезли к венцу.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

XXXII

The habit sweetened sorrow's pain

She'd thought she couldn't bear;

But soon she found out way

Placated her forever:

She by the way found out means

To rule husband unsuspecting this,

To govern him like autocrat -

And things went better after that.

She ran estate with iron hand,

Ran budget and conserved mush-rooms,

Shaved heads of servants, serves and grooms,

On Saturdays to banya went,

And beat her maids up when mad -

T'her husband not reporting that.

XXXII

Привычка усладила горе,

Неотразимое ничем;

Открытие большое вскоре

Ее утешило совсем:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И всЃ тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь -

Все это мужа не спросясь.

XXXIII

In albums of her friends and kin

She wrote with blood as ink in pen

And called Praskovia `Pauline'

And spoke as if she sang,

She wore a corset though too tight,

And Russian `N' t'pronounce liked

The nasal way French people do;

But soon got tired of these too;

And she forgot princess Aline

And corset, albums, poems she collected -

The touchy ones t'which girls so well reacted,

And called Akulka maid she used to call Seline,

And had remodeled a bonnet

And quilted housecoat she hidden had.

XXXIII

Бывало, писывала кровью

Она в альбомы нежных дев,

Звала Полиною Прасковью

И говорила нараспев,

Корсет носила очень узкий,

И русский Н как N французский

Произносить умела в нос;

Но скоро все перевелось;

Корсет, альбом, княжну Алину,

Стишков чувствительных тетрадь

Она забыла; стала звать

Акулькой прежнюю Селину

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

XXXIV

Her husband's love was very tender -

He cared not of what she did,

He trusted her, in business did not enter,

In dressing gown came dawn to eat;

His life flowed smoothly at a stable pace;

By evenings visited his place

Of neighbours friendly flock,

Friends with whom easy was to joke,

And gossip, and sometimes complain -

Thus time was spent;

And by the way was Olga sent

T'prepare tea for those who came,

Tea followed supper, then time approached to sleep,

And at this point guests would start to leave.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась;

Под вечер иногда сходилась

Соседей добрая семья,

Нецеремонные друзья,

И потужить и позлословить

И посмеяться кой о чем.

Проходит время; между тем

Прикажут Ольге чай готовить,

Там ужин, там и спать пора,

И гости едут со двора.

XXXV

In their life they didn't trait and didn't amend

The customs of the gracious past,

Had pancakes rich on winter's last weekend,

And twice a year they had fast,

They loved round dancing, round swing,

Folk songs at dinner table to sing,

On day of Trinity when people at the church

Would gather service there to watch,

To listen t'it concealing yawn,

When moved the two would sure drop

Three tears, then they'd stop;

Like air needed kvas alone,

At their table it was strictly quite observed

T'have their guests according to the rank be served.

XXXV

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день Троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам.

XXXVI

In such a life they both were growing old.

And finally sepulchre's doors were opened

To let the husband in the darkness and in cold =

He left the family be orphan.

Before the dinner-time he gone,

A neighbour came, he came to mourn,

And mourned man's kids, his wife as well -

A way more faithful and sincere, I should tell.

He was a simple, good landlord,

And where his ashes now are laying

The tombstone there is saying:

`Dimitry Larin, slave of Lord,

A humble sinner and a brigadier,

He rests in peace beneath right here.'

XXXVI

И так они старели оба.

И отворились наконец

Перед супругом двери гроба,

И новый он приял венец.

Он умер в час перед обедом,

Оплаканный своим соседом,

Детьми и верною женой

Чистосердечней, чем иной.

Он был простой и добрый барин,

И там, где прах его лежит,

Надгробный памятник гласит:

Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,

Господний раб и бригадир,

Под камнем сим вкушает мир.

XXXVII

When back to home Penates he came,

Vladimir visited the tombstone

That beared neighbour's humble name,

Sighed over ashes laid alone.

For many hours Lensky's heart remained sad

`Oh, Poor Yorick!- solemnly he said,-

He used to hold me in his arms,

As kid I played more times than ones

With medal for Ochakovo he'd got.

He wanted Olga marry me,

He wondered if he was that day to see...'

And moved with gloom he never sought

Vladimir quickly after that inscribed

A tombstone madrigal of epitaphic type.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,

Владимир Ленский посетил

Соседа памятник смиренный,

И вздох он пеплу посвятил;

И долго сердцу грустно было.

"Poor Yorick!1- молвил он уныло,-

Он на руках меня держал.

Как часто в детстве я играл

Его Очаковской медалью!

Он Ольгу прочил за меня,

Он говорил: дождусь ли дня?.."

И, полный искренней печалыо,

Владимир тут же начертал

Ему надгробный мадригал.

XXXVIII

And there as well, in tears, with a sad inscription

He honored ashes of beloved kin:

His father's memory, his mother's in addition...

Alas! How much it's sad and grim,

As momentary harvest on the furrows of the life,

A generation cometh, growth t'meet sciecle's knife,

It follows the divine intent unknown,

And then it's followed by another to be grown...

And so behaves the flippant tribe of us -

It grows, it moves, and boils, even dares

To push to grave its own forbears.

But soon enough the time will come, alas,

Grandchildren our will one lucky day

Push us all off world, push us away!

XXXVIII

И там же надписью печальной

Отца и матери, в слезах,

Почтил он прах патриархальный...

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут...

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

XXXIX

Enjoy this fragile life, my dear friends,

Enjoy it now while you are allowed!

I realize how far its insignificance extends,

I'm not attached to it - I state it out-loud!

I closed my eyes to phantams and illusion,

But vaguest hopes sometimes do bring confusion

In my old heart that beats in chest:

Without trace I'd be upset to rest

In peace, when I'm most fair Judge await.

I live and write not for a praise;

But seems to me, I should seek ways

To have some fame in my most humble fate,

To have at least a sound to remind

About Pushkin to the mankind

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья!

Ее ничтожность разумею

И мало к ней привязан я;

Для призраков закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда:

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

XL

Maybe one day it will be touching someone's heart;

And stanza I had written,

Preserved by fate, would not depart

To Hades, sink in Lethe or be smitten.

Or (that's a hope too flattering to me)

An ignoramus-then-to-be

Would point at my then renowned picture

And say without mock or stricture

`That was a poet, man, I'm tellin'. '

Accept my thanks, disciple of the muses,

The one whose memory then chooses

T'preserve my fleeting verse, maybe its spelling,

Whose gracious hand would pet

The laurels on the oldman's head!

XL

И чье-нибудь он сердце тронет;

И, сохраненная судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет

И молвит: то-то был поэт!

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных Аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья,

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика!


I
"Куда? Уж эти мне поэты!"
-- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?" --
У Лариных.- "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
-- Ни мало.- "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор..."

I
Where are you going? Oh, these poets' follies!
- Goodbye, Onegin, time for me to go.
"I don't delay you, but where do you always
Go every evening, who attracts you so?"
-I go to th'Larins -- "Oh, now that is the news!
For goodness sake, how came you are seduced
To kill all evenings over there?"
-- I'm not at all. -- "Oh, listen, let's be fair:
Tell me the secret as all I see is such:
First (though I'd admit I might be wrong)
A simple Russian family, too prone
To comfort dear guests too much,
Jam served, and endless fruitless talk
Of rain, of flax, and newest breed of hog..."

II
-- Я тут еще беды не вижу.
"Да, скука, вот беда, мой друг".
-- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь.- "Нету".
-- Я рад.- "Когда же?" -- Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.

II
-- I do not see a trouble in these yet.
"But bore, my friend, the boredom is the trouble."
-- The fashionable monde -- it makes me fret,
I would prefer home circle, on its rubble
I may... - "Oh, that's eclogue again!
Enough, good friend, become mundane.
So, you are leaving: what a pity.
And, listen, Lensky, to that closed forbidden city
Could I proceed with you for meeting
Phyllida, the object of your thoughts and lines,
And tears and your many rhymes?..
Acquaint us".- You must be kidding. --
"No way". -- "I'd love to" -- "When?"
- "Right now, they would be happy t'see us then."

III
Поедем.-
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

III
Let's go. --
And both galloped down hill in race.
When they arrived, upon them were showered
All hospitality of past sometimes so hard to face
Though with tradition it's empowered:
Cer'mony's known of how to treat the guest:
On saucers -- confiture (the better of the best),
On table then is brought and set
A jag of berry water, yet...
 

IV
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
-- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь.-
-- "Привычка, Ленский".- Но скучаешь
Ты как-то больше.- "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка,
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.

IV
Returning home, they took the shortest way
And all the way they were hurrying.
Let's overhear what the heroes had to say
Though, it's not good and kind of cunning.
-- So, how was it, Onegin? You are yawing.-
- "Just habit, Lensky" -- Was it that much boring?
-- Not really, boredom made ‘bout half of it.
It's getting dark, to move we need,
Now go, Andryushka, move away from shady
And stupid looking area around;
And, by the way, t'admit I'm bound
That Larina is simple, but she's cute old lady,
I worry if the berry water that we had
Could bother stomach, dear Lensky friend.

V
Скажи: которая Татьяна?"
-- Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.-
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
-- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

V
Now tell which of the two's Tatyana?"
-- The one who was so taciturn,
And like Svеtlana, she was piana
When came and sat by window in her turn.-
"And you're in love with younger one, ar'n't you?
-So what? "I would have chosen then
The other of the two if I were poet as you are
In Olga's features il'ya pas
De life as in Madonna by Van Dyke:
Her face is round, it is red,
With stupid Moon that has been set
On this most stupid skies she is alike."
Vladimir t'it replied in manner quite restrained
And in the silence rest of ride was made.

VI
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха:
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
0 свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.

VI
The fact that to the Larins E.Onegin paid a visit
Impressed all neighbors quite a lot
Society felt stirred, thou 'tis quite hard to please it
It felt amused and explanations sought
A guess was aired after guess --
The flow that no one thought t' suppress
Of implications, jokes that started touching soon
Tatyana Larina's prospective groom:
There were some who swore to know
The wedding's set but paused for little while
‘cause couldn't find the rings in style
Of duly fashion; there was even more to go:
About the date when Lensky will get married
They neither contradicted nor in options varied.

VII
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,

VII
Tatyana heard with irritation
Those gossips, but at heart she thought
With unexplain'ble satisfaction
Of whether gossips grounds got.
In heart a thought was planted there to dwell;
The time had come, in love she fell.
In manner such a seed revives
When springtime Sun has opened its warm eyes.
For long the girl's imagination
Combusting was in sorrow and in bliss
Was craving her seducing pain to please,
To pacify that torturing sensation
That tore her chest and burnt her like the Sun.
She waited for specifically... someone.

VIII
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

VIII
And found one... Her eyes got filled with light
‘He is the one' -- the girl has met her prince
Alas! Now all the day as well as all the night
As well as her so hot and lon'ly dream
Are filled with him, and every cell
About him is eager t' tell
With magic power. Bored became
With how-are-yous always the same,
With caring sights of house-maids.
But in the blue,
She wants her quests be gone but few,
But even few she sees and hates
For dropping in and staying late
Not caring how much welcome was their raid.

IX
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон,
Который нам наводит сон,-
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

IX
Now how attentively she reads
Love novel with deep sighs,
And drinks the juice of sweetest seeds
Of its seducing lies!
With happy force of dream embodied,
With life by thought again rewarded
Were lover of known Julia Wolmar,
Malek Adel and de Lenar
And Werther, martyr full of riot,
And that unique pal Grandison,
Who t' make us sleepy very prone, --
All these for the day-dreamer quiet
United in one single person,
In one Onegin, made him awesome.

X
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

X.
A heroine herself she sees
For writers she adores,
Like their Delphina, Julia, Claris,
She walks in silent woods, of coarse,
With dan'g'rous book. Between the lines
She searches for (and there she finds)
Source for her dreams, her secret fire,
Fruits for the flooding heart desire.
She sighs and chooses t' overtake
Some strangers' grief and joy the way they art
And whispers in the bliss by heart
A letter to the one who came her to awake...
However that would be quite wrong
T' consider our hero kind of Grandison.

XI
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

XI
Once had his quill tuned to the serious tone,
Creative writer would begin
Depicting hero as embodiment alone
Of perfect man without sin.
He'd give to his beloved creation,
Who's always under an unjust, sad condemnation,
Sensible soul, quick mind,
Good-looking face and blue-eye sight.
And, burning with some pure passion,
This always joyous friend would rise
For something himself t' sacrifice,
And by the end there will be a confession,
And will be punished evil vice
The good will shine freed of all lies.

XII
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен, и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
 

XII
Now, it appears, human minds are blunted,
Morality is bore and makes us yawn,
The vice is welcome and no longer hunted,
In novels neither short nor long.
And fairy-tales of British muse
Disturb sweet dream of tender youth,
And then she started to admire
As idol taciturn Vampire,
Or Melmoth, gloomy vagabond,
Or Wandering Jew, or the Corsair,
Or that mysterious Sbogar.
Lord Byron with his lovely folly turned
Sad, joyless romanticism
Into hopeless egoism.

XIII
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

XIII
My dear friends, tell what all this is for?
Maybe, one day by heaven's will
I won't be poet any more
And other devil me would fill,
And caring not of Phoebus' threats
I'll condescend to some prosaic sets;
And novel in such out-dated manner
Would fill my joyous dusk in country manor.
I shall depict in that my piece
No secret tortures of the evil,
But simple life without upheaval
Of Russian family in peace,
Its legends, dreams of love and rest
And habits of the world of days of past

XIV
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

XIV
To readers then I shall be just repeating
What father or aged uncle told,
Recount how kids secretly were meeting
By creek, or bass-trees old;
I will describe how jealousy them tore,
How two were parted, reconciled once more.
I'll break them up again before the ending
Which would be them in front of altar standing...
In this my piece I'll have to recollect
Words of delight and sad infatuation
That used t' sustain my soul's ration
Long time ago when in neglect
I knelt in front of beautiful my lover,
Words now forgotten, dust is their cover.

XV
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

XV
Tatyana! Dear sweet my girl!
I cry with you not able to stay silent;
You have already made the fatal hurl
When gave your life to fashionable tyrant.
You'll perish, dear, but before you' re lost
In dazzling hope you will exhaust,
In summoning obscure beatitude
You learn life's happiness so crude,
You drink enchanting poison of desire,
You're hunted by day-dreams,
And everywhere to you there seems
To be asylum for a rendezvous; and dire,
Beloved tempter stands beside
Always and everywhere, day and night.

XVI
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло' в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:

XVI
Love's anguish can her bring no peace,
To yearn Tatyana goes to garden,
Becomes she there weak in knees,
Can step no more all of a sudden.
She straightens up, her lips then light
With instant fire very bright,
And something takes her breath away,
She hears noise, her eyes ray...
The night then comes; on patrol Moon
Makes tour across the heaven's sphere,
And nightingale in trees somewhere very near
Sings its most clear tune.
Tatyana doesn't sleep, red are her cheeks,
With nanny quietly she speaks:

XVII
"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне". --
Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
-- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей,небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче все мне темно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло...- "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"

XVII
"Can't sleep, sweet nanny, it's so stuffy here!
Please, open window and come sit by me."
-- Oh, Tanya, what is wrong with you, my dear?
-- "I'm bored. Let's talk ‘bout past, can we?"
-- ‘bout what? Now gone those days
When easily from top of head I'd says
The stories that took place and that did not
‘bout evil spirits and ‘bout girls in their plot;
Now, Tanya, for me it's all blank:
What'd known -- forgot, you see
It looks like it's black stripe in life for me!
"Tell, nanny, and with me please be frank,
About times you were young,
Were you in love with some... someone?"

XVIII
-- И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь.-
"Да как же ты венчалась, няня?" --
Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели,
Да с пеньем в церковь повели.

XVIII
-- Oh, come on, Tanya, we back then
‘bout love didn't hear, didn't know,
If did I'd be kicked out when
My mom-in-law would learn me knowing so. --
"But nanny, how was then your wedding done?" --
How god arranged, you see, my man Ivan
Was younger than I was
I was thirteen then. But because
For two weeks a matchmaker had been coming
To all my kin, so finally
My father gave his bless to marrying me,
And scared, shivering and crying
I had undone my braid,
And went to church, in tears and afraid.

XIX
И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня...-
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.." --
Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь...- "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена" --
Дитя мое, господь с тобою! --
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.

XIX
So, I was brought to other household...
But, you don't seem to listen t' me...
"But nanny, nanny, I am miserable, cold,
I am sick... how can't you see?
To cry I'm ready, weep I will!..."
-- My child, oh dear, are you ill?
For goodness sake, save us the Lord,
Is there something you may want?
And let me sprinkle holy water,
You are in fever... "Heavens are above,
I am not ill, I am... in... love"-
Lord be with you, oh sweet my daughter! --
And nanny with a trembling hand in prayer
Made sign of cross over her head in air.

XX
"Я влюблена",- шептала снова
Старушке с горестью она. --
Сердечный друг, ты нездорова.-
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.

XX
‘I am in love' -- she whispered once again
To the old nanny sadly. --
My sweetie-pie, you are not well,
‘Leave me, I am in love so badly'.
Meanwhile the moon was shining bright,
And lit with tired opaque light
Tatyana's pale and beautiful young face,
Her hair undone that spread like waves,
Her teardrops, old woman sitting by
On bench in front of heroine so sad
With a kerchief on gray her head
In quilted jacket. Blessed by sky,
All things were resting in the quiet
Beneath the moon that everything inspired.

XXI
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Все тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И все Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?

XXI
Was far away with all her heart
Tatyana looking at the moon,
And suddenly a thought came up:
"Leave me alone, go to your room,
Give me some paper, give me quill,
And move the table, soon I will
Go to the bed. I'm sorry' -- finally alone.
Moon shines. It's quiet, every sound has gone,
Tatyana starts to write a letter then,
And dear Eugeniy is in mind.
The words she writes are all of such a kind
That love of virgin lives in them.
The letter's done, the letter's ended...
Tatyana! T' whom is it intended?

XXII
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда
.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

XXII
I knew those beauties one can't reach,
Like winter cold and pure,
Those one can't please, persuade, bewitch,
Or comprehend or otherwise allure;
With their vogue conceit and decency innate
I was amazed, but after all I am to state
Away from them I fled as I had read,
To me now seems, on their forehead
Inscription carved on gates of hell
"Abandon hopes whoever enters in"
T' inspire love for them is almost sin,
Inspiring fear makes them well.
You might have seen the women of this kind
When walked along the Neva by your side.

XXIII
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

XXIII
Another kind among their devotees
I did observe in now gone days,
Those women cared not in selfish bliss
‘bout sighs of passion and of praise.
What did I learn with such surprise?
The way they manage to disguise,
With strict behavior scared those in love and shy
But then attracted back the poor rejected guy
Sometimes entrapped him by remorse,
Sometimes -- with tenderness of voice
So that then he in love would have no choice
But follow blindly voice's source.
And runs the poor enchanted man
After that nonsense sweet. Like many ran.

XXIV
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

XXIV
Why should we think Tatyana's worse?
For being beaut'fully naive
She knew no lies, or just because
Her chosen dream she wouldn't leave?
Or for the fact in love she can't pretend,
Her heart's desire able not t' amend,
Or ‘cause she's very trusting girl
‘Cause her by heavens gifted soul
Is blessed with fierce imagination,
With swiftest mind and lively will,
Persistent character and real
Combusting heart. On this occasion
Won't you forgive her that she has
In heart affairs easy-minded-ness?

XXV
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим --
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.

XXV
While a cocotte thinks in cold blood,
Tatyana's love not to be joked,
She is in it with all her heart
Like simple child in it she's soaked.
She doesn't say: let's push away the guy
For so we would love's value multiply
And better catching be the net;
At first his vanity we'll get
With hope, then -- have his heart to ache
With being uncertain, then to life
With jealous fire him we will revive;
Or, bored in pleasure, cunning slave will make
Attempt to run away
In every second on just any day.

XXVI
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

XXVI
Obstacles of another kind I also can foretell:
Defending honor of homeland
I'll have to make as well
Translation t' letter by Tatyana's hand.
She Russian knew quite far from mere good,
Read our magazines she almost never would,
With quite an effort she herself expressed
In mother tongue though did her best.
She wrote the letter par la langue Francaise
What can I do? But stressing it once more
A lady's love's unable now and couldn't before
Itself in Russian dare to express.
Till now proud our tongue unable was to force
Itself to fall to using postal prose.

XXVII
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли ах себе представить
С "Благонамеренным" в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?

XXVII
I know: it has been circulating
To make the ladies read en Russe
But Gee! How can I just be waiting
To find a lady with ‘The good-intentioned' used?
My poets, I appeal to you
Would it be terribly untrue
To say: sweet objects t' whom you poems wrote,
Redeeming sins, in front of whom unfold
You had your hearts, so, haven't they
In speaking Russian being bad
And looking stressed and kind of sad,
Blurred it in such a darling way,
And turned a language of another nation
Into a mother tongue of choice and occasion?

XXVIII
Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки;
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.

XXVIII
And God forbids me meeting at a ball
Or have me by an entrance met
By scholar wearing shoes avec high sole
Or member of Academy in quilted hat!
Like seeing smileless lips of color of a peach
I do not like to listen to the Russian speech
Without a slight grammatical mistake.
Maybe, the newest beauties' make
Would teach us being used to grammar
For they had heard the plea
Of magazines -- this'd mean the end for me --
Thus making poetry an article of glamour;
But I... With me it doesn't have a thing to do,
To past I'll carry on allegiance due.

XXIX
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.

XXIX
Not right and careless way of talk,
And not correct pronunciation
Still make my heart to thrill and rock
In its chest-locked location.
I've got not strength to feel remorse,
So, French-originated words
Remain welcome deep inside,
Like poems Bogdanovich used to write.
But that's enough. Now I've got to proceed
To letter of young beautiful my lady,
You have my word, but looks like I am ready
To call it back. And nowadays, indeed,
A fruit of quill of tender old Parny
Can't seek much interest as far as I can see.

XXX
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.

XXX
Oh, troubadour of Feasts and blissful lachrymose
If still you were standing by my hand
With impolite request you I would bother,
My utmost dear precious friend:
Would you translate to some enchanting chords
In foreign language written words
By girl in passion and delight?
Where are you? T' you I'll pass my right
For my respect to you is high...
But he, amidst those sad gray cliffs
Must've forgotten feeling an approval leaves
Alone, he walks beneath the Finnish sky,
His soul hears me no longer
My grief meanwhile is growing stronger

XXXI
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный взор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:

XXXI
And treasured as a sacred one, Tatyana's letter
Lays right in front of me on table
With reading it I'm able not myself to cater
Rereading it to satisfy me is unable.
Who taught her all this tenderness,
With words this nicest carelessness,
Who showed her how to look so pleasing
To speak her heart this way so teasing,
So fascinating and with such a drive?
I can't get this. But you may find below
And incomplete translation, quality its -- low
Like copy's -- to a picture full of life,
Or school production of ‘Free Shooter'
Deserving label ‘couldn't be cuter'

Письмо Татьяны к Онегину

Я к вам пишу -- чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...

Tatyana's letter to Onegin

I write to you -- what can be more than this?
What else to say could I attempt?
And now, I know, you may if you would please,
To punish me with your contempt.
But you cannot abandon me at ease
If slightest pity has been left
T' my fate of happiness bereft.
T' not say a word at first I wanted
Believe: about my shameful fall
You would've never learnt at all
If I still was by hope haunted
To have you come just once a week,
To see you here, listen how you speak
A couple words to you to tweet,
About one thing to think and then
All night and day to think ‘bout it again
Until next time when we will meet.
But people say you're not that out-going,
And here, in the countryside, you're bored
But we... we have no glitter brightly showing
And simply heartfelt welcome can afford.
Why did you come to our part of land?
I would've never met you nor I would've learnt
Such bitter torment in this settlement
By Lord forgotten in the back of the beyond.
And having pacified (who knows?) the Fronde,
Unrest of verdant soul as the time flies by,
I would've found a friend for heart, a mate,
A faithful wife I could've made,
A virtuous mother could be I.
Somebody else!.. I couldn't give my heart
To anyone except you on the Earth
The Supreme Judge decided way things art...
Tis' heaven's will that I am yours.
And all my life's been a tribute, a guarantee,
That we're to meet and this we couldn't deny;
I know you're sent by Lord to me,
You are my guardian till time for me to die...
You came to me in dreams deep in the night,
I liked you though you were yet unseen,
You made me pine with stare your so clean,
Your voice sounded inside
So long before...no! that was not a dream!
When you came in, I recognized you right away
I froze, I bursted into flame,
I said t' myself: now that is him!
Isn't it true? I've heard your voice for sure:
Weren't you the one who spoke to me in quiet
When I was helping poor
Or with a prayer tried to cure
My soul's anguish, my heart's riot?
And now, this moment in addition
Is it not you, sweet apparition,
Who's in translucent dark flashed by
And nestled calmly at the head of bed,
Who has with love and consolation said
These words of hope to ears my?
Are you my guardian angel or you are
A treacherous seducer who is me to char:
Please do resolve my doubts.
Maybe all this is pure idle talk in vain,
A verdant soul's illusions with no grounds
And something else for me is foreordain'd...
But, anyway, so let it be! My fate
From now on I to you entrust,
In front of you I into tears bust,
For your protection now I supplicate...
Imagine this: I'm here all alone,
There's no one me to understand
My mind is so much enervated and
In silence t' perish I am thrown.
I wait for you: hopes that my heart has borne
With single glance come and revive
Or cut my heavy dreams with knife
Of well-deserved reproach and scorn.
I close. Afraid to read it through...
I freeze in shame and fright...
And be my guarantee your honor t' which I do
Entrust so bravely myself this night...

XXXII.
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.

XXXII
Tatyana moans and Tatyana sighs;
Is shaking letter in her hand;
On fevered tongue her lies and dries
A rosy sealing band.
Her head to shoulder has stooped down
Has fallen her so light night-gown
Off charming shoulder... And has died away
Already shine of the Moon's ray.
And over there valley lightens bright
Through mist. And there has silvered stream.
Down there the village folk wakes up from dream
To shepherd's pipe proclaiming end of night.
It's morning: everyone has risen long ago,
But my Tatyana doesn't care though.

XXXIII.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".

XXXIII
She hasn't noticed dawn to ramp,
She's sitting and her head's held low,
She hasn't yet decided t' stamp
The letter with engraved her seal though.
But quietly proceeding through the doorway
Grey-headed old Phillipyevna on tray
Brings to Tatyana her tea-cup:
Wake up, my child, it's time t' get up:
You're up and ready, what a day!
Oh, early birdie! But last night
I was afraid if you're all-right!
But, Lord all mighty, you're OK!
Your nightly yearn has gone without a trace
As poppy-flower fresh and nice's your face."

XXXIV.
-- Ах! няня, сделай одолженье. --
"Изволь, родная, прикажи". --
Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. --
"Мой друг, вот бог тебе порука". --
Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему --
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... --
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".

XXXIV
- Oh nanny! May I ask you t'undertake a mission?
"Go on, sweetheart, just tell what I can do"-
You shouldn't think...indeed... suspicion...
But see... oh, do not turn me down, not you. -
"My friend, I swear by the heavens high."-
So would you send your grandson on the sly
With this short letter to O... you know the one,
The neighbor. Tell him he to none
Would say a word however is inquired,
Would name me not...-
"Sweetheart, to whom, to what?
I have become slow-witted now and tired.
There're tons of neighbors all around; I am
Unable to remember all of them

XXXV.
- Как недогадлива ты, няня! --
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара: тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..." --
Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. -- "Ну, дело, дело,
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?" --
Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего. --

XXXV
-- But, nanny, nanny, can't you guess? --
"But, dear friend, I'm growing old,
I'm old: my mind is in regress,
When I was sharp I got what told
Me lord or lady right away"
-- Oh, nanny, why do you this say?
I have no need your mind be better
You see, the matter's ‘bout this letter
To Onegin -- "Now I see, the mail.
Do not be angry, sweetie-pie,
You know, how muddle-headed I...
But why do you again turn pale?"--
Oh, nothing, nanny, nothing's about it.
Now will you send your male grandkid with it?

XXXVI.
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель?"
Ему вопрос хозяйки был.
"Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала. --
Сегодня быть он обещал,
Старушке Ленской отвечал:
Да, видно, почта задержала. --
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.

XXXVI
A day passed by, and there was no response.
Another day: still there is none.
Tatiana's waiting, feigning nonchalance,
Though pale as shade: when will it come?
Then Olga's idolater arrived her to attend.
"Please tell us where is now your friend?" --
Asked him landlady to his face.
"It seems he has forgotten our place".
Tatyana, reddened, shook and shivered. --
He promised me to come to you today, -
But post must have delayed him on the way. --
Such answer Lensky to old lady then delivered -- Tatyana dropped her eyes and faded
As if she was maliciously upbraided

XXXVII.
Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар.
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

XXXVII
Was growing dark. The evening samovar on table
Was hissing, warming the Chinese teapot.
And over it were curling rings unstable
Of light pellucid stream that hot.
And being poured by Olga's hand
To cups as if it was a dark pearl strand
The fragrant tea was flowing,
And cream the boy was serving;
Tatyana then in front of window stood
On the cool glass she breathed,
And, as in thoughts she lost and sheathed,
With her fine finger write she would
On misted glass the ‘E' and ‘O' --
The letters that she cherished so.

XXXVIII
И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! Скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" -- и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью

XXXVIII
And all this time her soul was aching,
Were full of tears her eyes and heart.
Hoof thud! -- her heart was breaking,
It's coming up! -- right to the yard!
Evgeniy! "Ah!" -- as shadow swift all of a sudden,
Tatyana jumps to other hall and runs to garden
Through the porch. She flies, flies,
Not daring to look back or to disguise.
In just a moment dashed across
The flower beds, the bridges and the lawn,
Took alley to the lake, to copse she then was gone
Broke through the lilac with tremendous force,
And, smashing flowers, flew to creek
Then, gasping, onto bench she sneaked.

XXXIX
Упала...
"Здесь он! Здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).

XXXIX
Fell down...
"He's here! Here is Eugeniy!
Oh, Lord Almighty, what he could've thought!"
Her heart, of tortures straining,
Preserves dark dream of hope not yet distraught;
She's shivering, and burning in a stir,
And waiting: is he coming? Nothing can she hear.
As maids in garden berries then collected,
In doing that they were directed
To sing in chorus out-loud
(The order based on an assumption
That silent lips begin consumption
Their masters' berries non-allowed,
Unless these lips are forced to sing:
Idea rustically keen!)

Песня девушек

Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.

The Song of the Girls

Girls, you, girls ‘n' beauties,
Sweetie-hearts ‘n' friends,
Get to play, you, girls so dear,
And get going, girls so nice!
And begin to sing a ditty
Secret ditty of the girls,
And entice a fellow
For our round dance.
When the fellow is attracted,
Seen from far away,
We should run away, sweet-hearts,
Throwing at him cherries
Cherries and raspberries,
And as well red currents
Do not come eavesdropping
On our secret ditties,
Do not come to spy on
Our girlish games.

XL
Они поют, и с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

XL
And as they sang, Tatyana heeded
Their voice resonant with a slight,
The only thing impatiently she needed
Is her heart's trembling to subside,
To stifle fire of her lips,
And thrill in bosom and in hips,
Flame of her lips fades not although
Instead, it grows and raises over all...
Likewise a poor butterfly flops
With rainbow-colored wing when caught
By playful kid not many years old,
Likewise a hare palpitates in winter crops
When sees from pretty far away
A gunman hiding in the hay.

XLI
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

XLI
And finally she sighed
Stood up from bench and paced,
Then turned to alley, there -- right
In front of her -- she faced
Eugeniy, he was fire-eyed,
He stood like shadow spreading fright.
She stopped as if she was
Scorched from inside, and then she froze.
Describing aftermath, my friends,
To this encounter at alley
I just cannot go on today:
For this I have no strength.
I've got to take a break, to stroll:
I shall continue sometime after all.

Last-modified: Thu, 30 Aug 2001 09:35:47 GMT
Оцените этот текст: