ашествие... За окном меленько моросило, желтоватый туманец наползал с моря, погружая душу в уныние. Ночью над Камчаткой разразился страшный штормяга, который бушевал три дня, пока не сменился ровным, устойчивым норд-вестом. Когда "Маньчжур" вернулся из Провидения, ветер еще срывал с поверхности бухты белые охапки соленой пены, похожей на лохмотья свежей капусты. Канонерка притащила на буксире избитую штормом японскую шхуну с измочаленным такелажем и разбитым рангоутом, но без команды. Соломин при свидании с Кроуном спросил: - Как она вам досталась? - Иду вдоль берега. Вижу - шхуна. Мотается в дрейфе, но с сетями. Японцы - паруса долой, сети обрубили, а на гафель - флаги: "Покажите широту и долготу места". Скажи на милость, какие талейраны выискались! Ведь берег у них под самым носом, определиться пара пустяков. Но тогда надо признать, что забрались в чужие воды. Вот и притворяются, будто не знают, где находятся... Я не выдержал и тут же конфисковал шхуну. Соломин неожиданно вспомнил: - В прошлый раз я забыл просить вас, чтобы вы забрали из моего карцера одного бродягу золотоискателя. - На мой бы характер - камень ему на шею да бултых за борт... буль-булъ, и готово! Я за эти годы устал доставлять во Владивосток этих гужбанов. Тюрьма там - будто ее вылепили из каучука, - сажают туда, сажают... без конца! Кавторанг спросил - как дела? На этот раз Соломин не стал уговаривать Кроуна, а молча выложил перед ним поле-тучку от большерецкого старосты. Кавторанг вчитался в ее страдальческое содержание и начал мерить салон резкими шагами. - Но до каких же пор?! - выкрикнул он. - Наконец, это уже натуральное свинство... Я думаю, нам хватит одной ночи, чтобы поджать фланцы на гребных валах. Эта фраза ничего не объяснила Соломину, а кавторанг открыл кран умывальника и ополоснул лицо забортной водой. - Но учтите - я крут! - предупредил он, хватая с вешалки пышное махровое полотенце. - Как мне понимать вас? - Я же сказал русским языком, что за ночь успеем поджать фланцы, а значит, утром я могу увести канонерку в Охотское море и там устрою разбойникам хорошую баню. Соломин отреагировал на это - в растерянности: - Я не желал бы стать причиной нагоняя, который вы получите от своего начальства за самовольное вхождение в Охотское море. - Пустяки, - отшутился Кроун. - В конце концов, эполеты на моих плечах - это дело наживное, как и деньги... "Маньчжур" ушел, а Блинов стал накаркивать беду: - Как бы эти моряки Камчатку на попа не поставили! Кроун не пропадет, у него жена питерская аристократка, он служит и на всех свысока поплевывает. А вы можете пенсии лишиться, тогда на старости лет зубами еще нащелкаетесь. - Да перестаньте, господин Блинов! - Могу и перестать. Но предупреждаю: дело может кончиться международными осложнениями, вот и будет всем нам кишмиш на постном маслице... - Надеюсь, что до этого не дойдет, - отвечал Соломин, хотя в душе уже стал пугаться агрессивности Кроуна... От Петропавловска до Большерецка, а потом из Большерецка до Петропавловска - путь немалый, и возвращения "Маньчжура" пришлось ждать до конца июля. Кроун не стал бросать якорей на рейде - он пришвартовал канонерку прямо к городскому причалу. Едва матросы закрепили концы, как изо всех люков корабля, словно мусор из дырявого мешка, посыпались на берег японцы... Их было много! Так много, что Соломин с трудом пробился через их горланящую толпу к корабельному тралу. - Докладываю, - сообщил Кроун. - Большерецкий староста верно обрисовал картину. Когда я вышел к устью Большой, там царило настоящее варварство. Мне пришлось тараном, разбить двенадцать японских кораблей, все их невода я утопил к чертовой матери, а команды браконьеров задержал для "декларации". Кавторанг предъявил Соломину пачку протоколов о незаконном лове рыбы в русских территориальных водах. - Капитаны японских шхун подписались охотно? - Без принуждения! Вот протокол, вот тебе за неимением кисточки мое перышко рондо, ставь иероглиф. И они поставили. Через открытые иллюминаторы в салон долетал возбужденный гам японцев. Соломин сказал: - Я понимаю, что юридически все оформлено правильно, и не придерешься. Но что мне делать с этой японской оравой? - А чем они виноваты? - ответил Кроун. - Я лично к ним зла не имею, они люди подневольные. Вы накормите их, обеспечьте ночлегом и постарайтесь скорее избавиться от них. - Возьмите их себе и переправьте во Владивосток. - Увы, дорогой, я ухожу до аляскинского Нома... Соломин срочно повидался с Сотенным. - Миша, - сказал он уряднику, - хоть тресни, а раздобудь посуды не меньше чем на двести персон. - Господь с вами. Где я столько наберу? - Где, где! - возмутился Соломин. - Обойди дома в Петропавловске и отбери у обывателей все тарелки. - Ну, отберу. А наши с чего есть будут? - Да из кастрюлек! Не велика жертва... Японских рыбаков разместили в пустующих прибрежных пакгаузах, и они там устроились для ночлега, даже радуясь нечаянному отдыху. Хорошо, что на складах оказались запасы риса - его отдали японцам, они его сами и варили. Никакой охраны к ним Соломин не приставил, рыбаки в ней и не нуждались, ведя себя покорно и прилично, среди них не оказалось ни пьяниц, ни скандалистов. Но прошел срок, и Соломин уже начал поругивать Кроуна: - Кто его об этом просил? Я надеялся, что он разгонит японцев - и только, а он обрадовался, что дело нашлось, и вот посадил мне на шею целый батальон дармоедов. Блинов, человек практичный, предупредил Соломина, что никакой пароход не согласится задарма катать эту безденежную ораву из Петропавловска до Владивостока: - Вот разве что случайно зайдет японский корабль. - А если не зайдет? - Тогда будут зимовать с нами и прожрут в бюджете Камчатки такую дырищу, что вы своим жалованьем ее не законопатите. По вечерам японцы пели мелодичные грустные песни, а Соломин с растущей тревогой озирал несгораемый шкаф, где лежали (вместе с ключом) казенные суммы. Обывателям, кажется, уже поднадоело кормиться из кастрюлек! Но, к счастью, для Андрея Петровича, в Петропавловск вдруг зашло незнакомое судно. - Кажется, "Котик", - пригляделся Блинов. "Котик" принадлежал Камчатскому торгово-промысловому обществу, а курсы этого корабля, очевидно, прокладывались не столько в штурманской рубке, сколько в Петербурге в доме М 49 по Галерной улице. - Может, прибыл Губницкий? - спросил Соломин. - Это барин, - ответил Блинов, - он не станет за океан мотаться. Скорее, прикатил барон фон дер Бриттен... На корабле не оказалось ни того, ни другого. А капитан "Котика", немец с анекдотичной фамилией Битто, встретил Соломина с учтивой холодностью. Он был одет в прекрасный костюм из американского шевиота, и перед ним начальник Камчатки выглядел жалким босяком... Битте выслушал просьбу Соломина забрать японцев в трюмы для отправки во Владивосток. - Я согласен, - сказал он. - Но вы напишите мне отношение, чтобы я мог предъявить его начальству компании. - Куда писать? На Галерную, в Петербург? Битте усмехнулся, угостив Соломина гаванской сигарой. - Зачем же так далеко? Пишите прямо в Сан-Франциско, я скоро там буду и передам ваше послание мистеру Губницкому, он человек, сочувствующий чужой беде. - Чью беду вы имеете в виду? - насторожился Соломин. - Японцев - они же пострадали от вас... Спорить на тему о страданиях не хотелось. А случайный приход "Котика" в Петропавловск только потом показался Соломину странным и непонятным. Ведь с корабля не бросили на камчатский причал даже сушеной фиги, но зато с причала забрали толпу японских рыбаков. Когда последний из них исчез в низах корабельных отсеков, Битте сразу передвинул на мостике телеграф, и машины "Котика" обдали провожающих душным теплом перегретых механизмов, - корабль ушел во Владивосток... Сезон лососиного нереста закончился, вместе с ним завершился сезон тревог. Как бы то ни было, но в этом году Камчатка отстояла свои промыслы от пиратов. Совсем рядом, в шести милях от Камчатки, японский лейтенант Ямагато думал, что многое зависит от Губницкого... Но он не знал, что очень многое в делах Камчатки зависело теперь от Соломина! ПРИЗНАКИ СУМАСШЕСТВИЯ Скорее ради психологического интереса Соломин снова попросил Папу-Попадаки открыть сейф. - А я вам не зулик, цтобы открывать касси. Одназды на Венской промысленной выставке в павильоне Франции появилась касся мсье Шубба, который обесцал сто тысяц франков тому, кто ее откроет... Я открыл! Но венская полиция поцадила меня в тюрьму. Сказыте, как мозно после этого верить людям? - Вот я и не верю, что вы греческий дворянин. Пала не стал этот тезис оспаривать: - Хоросо. Я открою вам кассю, но за это возьмите меня с собою, когда поедете драть ясак с инородцев. - Драть ясак не стану и вас с собою не возьму... В присутствии появился Сотенный, опять завел речь о загадочной пропаже явинского почтальона: - Ежели вожак у него не умел оборачиваться, тогда он, может, выпал с нарт на повороте и замерз, как цуцик. А вот куда Сашка Исполатов делся? Он и человек опытный, и вожак у него - чистое золото... Соломин спросил урядника, бывали ли на Камчатке случаи бесследной пропажи людей. - Сколько угодно! Иногда через несколько лет и найдут. Одни косточки да тряпочки... приходи, кума, любоваться. - А если поискать как следует? Мишка Сотенный рассмеялся: - Найди попробуй... Сейчас трава выше козырька, а зимою снег любой грех кроет. Даст бог, и само все откроется... Соломин не знал ни явинского почтальона, ни траппера Исполатова, а потому переживать исчезновение их он не мог. Совершенно неожиданно его навестил Нафанаил - владыка клира петропавловского и духовный наставник камчатской паствы. При появлении благочинного в канцелярии Соломин испытал некоторое смущение, ибо, чего греха таить, за множеством дел не торопился отстоять всенощную... Спасибо Нафанаилу - он не учинил ему выговора, а завел речь на иную тему. - Туточки вот, кады я сюды приехал, в некоем доме обнаружилось забавное чтение. Бумаги архивов камчатских. Избегая чадного курения и винопития, яко человек просвещенный, удосужил я разум свой чтением кляуз старинных. Воистину доложу вам: на примере былых начальников камчатских не избегнете вы кары господней... Уезжайте отселе, покедова в разуме! - Простите, ваше преосвященство, - ответил Соломин, - но не могу уяснить, на что намекаете вы? - На то и намекаю, что, как учит опыт камчатской истории, многие здешние начальники с ума посходили. Бряк - и поехали чепуху молоть, а сраму при этом уже не ведают, бедненьки. - Я думаю, мне это пока не грозит. - И сами не заметите, как в безрассудстве явитесь... Соломин, естественно, спросил владыку, почему при душевно здоровом населении сумасшествие избирает для себя жертвы именно среди управителей Камчатки. - Это нам не открыто, - увильнул Нафанаил. Показался он человеком глупым, и глупым его речам Соломин не придал никакого значения. В эти дни ему надоело кормиться у Плакучего, он нанял себе кухарку. В доме стало чуточку уютнее, дородная Анфиса походя сметала фартуком пыль со стола и говорила гневно: - Во, мужичье проклятое! Без бабьего уходу хуже свиней живут... Будь моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила... Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил - такая передавит. По утрам его (ну совсем как в деревне) будил звон бубенчиков и пение рожка - это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой - тоже как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему часто встречались медведи - громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он наблюдал такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом с нею лакомится медведь. Потом спокойно разойдутся - и ни крику, ни испугов, ни страхов! Это было очень забавно... Возвращаясь с прогулки, он повстречал на улице Блинова, а подле него шагал румяный застенчивый юноша. - Это мой Сережа... приехал к пале с мамой. - А-а, будущий драгоман! - приветствовал студента Соломин и любезно расспросил об успехах в учебе. - Японский... это же страшно трудно, - вставил отец. - Да нет, папа, - возразил юноша. - Русский язык дается иностранцам ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро... - И надолго вы к нам? - Как водится - до последнего парохода. - А когда Камчатку покидает последний? - Примерно в октябре, - пояснил Блинов-старший, - потом уж до следующей весны живем, как в бочке. Сереже никак нельзя упустить последний пароход, это может плохо кончиться - возьмут и выкинут из института, а что ему тут делать? С разговорами они дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита, оплетенного якорной цепью). Сережа Блинов с грустью вспоминал веселое студенческое житье во Владивостоке... Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке уже появились первые арбузы, в кинематографе "Гранд-Иллюзион" показывали американский боевик "Большое ограбление почтового поезда", по вечерам открывался цирк-шапито с любимицей публики наездницей Гамсахурдия - и вдруг (о читатель!) в этот милый шурумбурум вторгся с моря пароход "Котик", который выбросил на пристани Эгершельда громадную толпу японцев. Никто не понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно: - Япона... руссики... Сюмусю... Соломин-сан... Высокое начальство, как известно, очень не любит, если какой-нибудь безвестный Соломин-сан нарушает устоявшийся режим их бравурной жизни. Быстрее всех сориентировался японский консул Номура: от имени своего правительства он заявил решительный протест против самочинных и необоснованных действий русских властей на Камчатке, - дело сразу приобрело нежелательный для МИДа политический резонанс, а дальневосточный наместник Алексеев учинил выговор адмиралу Витгефту; - Прошу вас, Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший фитиль с огнем и копотью своему забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу... Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы в Сибири такими придурками и не пахло! Пока в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали ловить иваси в заливе Сагами у Токио или резать японских коров на пастбищах Хоккайдо? Будь судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее, они должны бы задать Номуре один вопрос: "В чьих водах были задержаны ваши корабли и при каких условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?" Но такого вопроса они сделать не догадались. Владивостокский арбитраж усмотрел в деяниях камчатских властей незаконные (?) действия, а неистощимая казна России обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию. "Котик" снова отплыл на Камчатку, дабы завершить акт мщения. Капитан Битте доставил в Петропавловск целый мешок частной корреспонденции - владивостокские торговые компаньоны оповестили камчатских купцов и духовенство о том, что дни власти Соломина уже сочтены. От этого в домах местных воротил началось откровенное ликование. - Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее, тогда будет знать, как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят, даже ясак умыслил без нас собирать. Не выйдет... Вся головка за нами, а ему, сквалыге худому, дадим от хвоста побаловаться - самый кончик, не больше кисточки для бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается! Особенно лютовал Расстригли: - Не здороваться с ним, с этим пентюхом! Коли встретишь на улице, вороти рожу на сторону, будто его и не видишь... Эти слова звучали как указание к исполнению! Из казенных бумаг, доставленных "Котиком", Андрей Петрович уяснил, что ему вынесено самое суровейшее порицание за "беспокойный характер", а это здорово испортило его служебный формуляр. В дополнение к этому генерал Колюбакин, приморский губернатор, почему-то вообще не любивший Соломина, указал снова открыть все кабаки в Петропавловске. Блинов пытался утешить Соломина: - Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в обморок от горя, все только радовались. Соломин был явно подавлен. - Дело не в этом, - сказал он. - Я ведь еще не успел свершить ничего путного. Когда, я сюда прибыл? Кажется, в середине мая. А сегодня какое число? - Пятое августа. - Вот видите! Разве за такой короткий срок что-либо сделаешь? Нафанаил прав - можно без труда спятить... Среди казенной корреспонденции оказалось и частное письмо. Его писала Соломину та самая дама в громадной шляпе, которую он вынужденно оставил в Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича... Андрей Петрович читал: "Как ты и просил, мой милый, я не бываю в номерах, г-на Паршина, чтобы не встретить там этого гадкого Иоселевича. Но недавно мы все поехали в номера Гамертели, где инженер с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь) так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась, но была удивлена - откуда у него столько денег? А помнишь ли ты прыщавого поручика фон Бетгера? Так он застрелился, глупышка, вчера его хоронили с духовым оркестром. Люди так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой, какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем виновата..." Стало совсем тошно. Соломин решил объехать свои королевские владения. Блинову так и сказал: А то выкинут с Камчатки, и ничего не увижу здесь, кроме Петропавловска... На старости и - вспомнить будет нечего! Юколу делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар ножа - и нет головы. Вжик - она отлетела в сторону, никому не нужная. Молниеносный надрез вдоль сочного брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо, Нож смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и вешают мясо на вешалки сушильных балаганов - к осени обветренная (а иногда и червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину! Соломина поразил не сам процесс заготовки юколы, а то варварство, с каким безжалостный нож выбрасывал на землю икру. Возле разделочного стола кетовая икра лежала метровым слоем, и она пищала под ногами, обрызгивая сапоги животворным соком. Было жутко при мысли, что тут заживо погребены не миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней. - Нельзя же так, - сказал Соломин с упреком. - Ведь в Петербурге на Невском икру продают фунтиками, как конфеты. - До Питера нам далече, - отвечали промышленники. - Вы хоть сами-то ешьте. - Ня-я вкусно! - скривился парень с бельмом на глазу. - Кормите собак. - Ня-я жрут, подлые. - Тьфу! - и Соломин ушел прочь с этой живодерни. Урядник заботливо придержал стремя, пока он усаживался в седло. Они ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем не похожа на прибрежную, и страна щедро открывала перед всадниками свои красоты. Шумели не белые, а сероствольные камчатские березы, над головами всадников качались крепкие завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста - графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II он посадил ссыльных на корабли и уплыл с ними в поисках лучезарной короны мадагаскарского корабля. Бениовский никогда бы не подумал, что Камчатка ничуть не беднее Мадагаскара. Возле ночного костра Сотенный задумчиво сказал: - Ваша правда! Мы покеда с Камчатки верхние пенки снимаем. Ну, соболя бьем, ну, лосося ловим, моржа схарчить завсегда рады с горчицей и хреном. А тут, - казак вдруг топнул ногою в землю, - тут еще копать и копать... не нам, так внукам нашим! Что мы знаем? Может, по мильенам босиком шляемся, а сами у приятелей четвертаки стреляем на выпивку... В долине реки Камчатки ландшафты стали особенно живописны. Трава была такая - хоть ешь ее! Таких сочных пастбищ для молочного скота Соломин нигде еще не видывал. На мужицких грядках зрела картошка - в два кулака, белее сахара, а репа была такой величины, что ею можно насмерть убить человека. В подоблачных высях прыгали по изумрудным склонам горные бараны, а возле шумных ручьев с кристальной водицей, пыхтя, возились на лужайках медведи - они играли, тоже радуясь жизни. Было жарко на тропе. Сотенный сказал: - Ежели небольшой крючок сделать в сторону, то вон за тем распадком как раз и живет Сашка Исполатов. Не навестить ли? Соломин согласился, но потом даже пожалел - "крючок" оказался большим. Ближе к вечеру всадники въехали в медвяную тихую долину, наполненную цветами и тяжелым гудением больших золотистых шмелей. Мягко ступая, кони вывели на тропу, ведущую к зимовью траппера. Ни одна собака не залаяла при их приближении, а домишко казался вымершим, слепое оконце уже затянула паутина... Всадники спешились, стреножа коней. Сотенный с опаской растворил двери. Внутри все было так, будто хозяин еще рассчитывал вернуться. В кладовой лежали нетронутые запасы. - Он здесь жил один? - спросил Соломин. - Да нет... с бабой. Исполатов ее на Миллионке подобрал. Когда привез сюда, я ему сразу сказал: "Ну, Сашка, добра не жди. Тащи эту швабру в лес и никому не показывай". Соломин присел на запыленную лавку. - Странно, куда же они подевались? На лавке лежала связка книг - солдатские рассказы Владимира Даля и Собрание сочинений Мельникова-Печерского. - Мои книжечки, - сказал Мишка. - Когда весною Исполатов был в городе, я давал их ему читать... В траве возле зимовья Андрей Петрович случайно обнаружил позеленевший патрон и показал его уряднику. - Это от "бюксфлинта", - сказал тот. - Хорошее оружие? - Приличное. Из двух стволов пулями жарит, а из третьего дробью тебя, будто кипятком из - лейки, так и поливает... Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты: - Не ждать же их тут! Поехали дальше... Долго плыли по Камчатке - вниз по течению реки до самого Усть-Камчатска. Лишь изредка мелькало на берегу убогое стойбище коряков с дымными юртами, еще реже блистали в чащобах лучинные огни русских селений. Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в закоренелом неведении того, что творится на белом свете. "Из этой поездки, - писал Соломин, - я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных охотников: берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам". Если меня сейчас не уберут с Камчатки, - сказал он Сотенному, - я за зиму это положение - исправлю. Урядник не слишком-то поверил в эти посулы: - По первому снегу вам бы надоть ясак собирать. А на Камчатке уж так заведено исстари, чтобы начальник за головкой ясака не один, а в теплой компании езживал. - Поеду один, без теплой компании, даже если от этого мне потом очень холодно будет. - Все верно, - сказал Сотенный, - они же на спирте зимой отыграются при роспуске товара и свое с Камчатки сдерут... Соломин вернулся из объезда лишь в конце августа, проехав расстояние примерно такое, как от Петербурга до Харькова, но сумел оглядеть лишь незначительный краешек полуострова. Утром, когда он прогуливался, ему встретился доктор Трушин, не ответивший на его поклон. Соломина это задело. - Послушайте! - сказал он. - Вы ведете себя попросту неприлично. Уберут меня или не уберут, но, пока я начальник Камчатки, будьте добры хотя бы буркнуть мне "здрасьте". Трушин остановился, тяжело подымая глаза. - Вы разве видели меня пьяным? - вдруг спросил он. - Нет, никогда не видел, - признал Соломин. - А тогда зачем же вы, милостивый государь, посылаете во Владивосток на меня грязные доносы, будто я беспробудный алкоголик и не вылезаю месяцами из запоев? - За свою жизнь я немало написал служебных донесений, но доносов на отдельные личности никогда не сочинял. С чего вы это взяли, господин Трушин? - Меня предупредили... из Владивостока. - Какая глупость! - Что значит - глупость? Уж не хотите ли вы этим сказать, что я дурак? Ведь это, сударь, дорого обойдется... У вас же, я давно замечаю, вот тут не все в порядке! И врач повертел пальцами у виска... "Хорошо, что еще не ушел "Маньчжур". А уйдет - я совсем один", - тоскливо думал Соломин. К берегам Камчатки подкрадывалась осень. ОСЕННИЕ НАСТРОЕНИЯ Летом для всех камчатских собак - лирическое приволье, и они живут, как волки, быстро дичая в поисках корма, а осенью, поджав хвосты, возвращаются к человеку, снова готовые верой и правдой служить ему за порцию юколы, за хорошую трепку и за, очень редкую ласку. Зато горожане на все лето вяжут собак к приколам; озлобленные несытые своры наполняют ночи Петропавловска нестерпимым жалобным воем - их можно понять: ведь даже собакам не нравится подлинная "собачья жизнь"! Но вот уже повеяло с океана, предзимними ненастьями - и хозяева в городе возвращают псам великое благо свободы личности, которое собаки спешат использовать для установления любовных контактов и ради чудовищных массовых драк посреди улицы, в которые нам лучше не ввязываться... Собаки сами разберутся - кто из них прав, а кто виноват! Итак, осень - пора подведения итогов... - Грустно все, - говорил Соломин чиновнику Блинову, - иногда и самому хочется, чтобы меня поскорее с Камчатки убрали. Здесь мне уже объявлен негласный бойкот. - Неженатый вы человек, - отвечал чиновник, - детей никогда не имели, оттого и нету у вас сердечных отдушин, куда бы весь казенный угар выдуло. Разве можно так жить, чтобы на каждый чих говорить "будьте здоровы"? Да плюньте вы на карусель нашу. Ну и уберут с Камчатки, возможно, что и так. Да разве на одной Камчатке свет клином сошелся? - Я буду жалеть, что мало принес людям пользы... По вечерам пригородная сопка Никольская, поросшая густым березняком, освещалась кострами. Так уж повелось, что эта сопка была любимым местом для свиданий и расставаний. Если девка нафрантилась и полезла на сопку, в Петропавловске говорили: "Готово! Закрутило бестию..." Сколько на этой горе разбилось сердец прекрасных камчадалок, сколько пылких матросских клятв слышали эти старые березы! А ниже, у самого подножия сопки, лежат павшие в боях камчадалы, лежат вровень с ними и враги их - англичане с французами, которые полвека назад вознамерились оккупировать Камчатку... Соломин надел резиновые боты, взял в руки зонтик. - Вот и верно решили! - одобрил его Блинов. - Сходите к Плакучему, выпейте шампанского, и жизнь завертится веселее. - Да нет, - усмехнулся Соломин, - я на "Маньчжур"... Дежурный вельбот мягко причалил к борту канонерки. Вахтенный офицер сопроводил Соломина до командирского салона. Кроун сказал гостю, что мечтает вернуться во Владивосток. - Вы можете мне поверить, - я там юлить не стану, а выскажу в лицо все, что думаю. Это позорное судилище лишний раз проафишировало бессилие власти и глупость наших доморощенных рукосуев, дуроломов и головотяпов... Соломина и Кроуна, столь, различных по взглядам и воспитанию, связывало общее беспокойство за судьбу тех богатств, которые принадлежали отечеству. Решение владивостокского арбитража их обоих, чиновника и офицера флота, глубоко оскорбило, Кроун рассуждал: - Ахинея какая-то! Вы заявили хозяйские права на лосося русской Камчатки, а я задержал нарушителей государственных границ России, и мы же теперь оказались виноватыми. Андрея Петровича больно ранило решение приморского губернатора Колюбакина об открытии кабаков на Камчатке. - За что они ратуют? - говорил он. - Здесь нет акцизной продажи вина, а это значит, что государство с виноторговли прибыли не имеет. Я отобрал у кабатчиков патенты. Теперь я вернул их кабатчикам. Но с патентного налога русская казна имеет жалкие рублишки, зато для пьянства никаких препон не стало... Неужто во Владивостоке не понимают такой ерунды? Кроун был настроен сегодня мрачно: - Много у нас еще такого, чего не понимают... В окантованные медью иллюминаторы было видно, как разгорались костры в березовых рощах, и можно не сомневаться, что возле каждого костра сидят Маруся с Васей, а костер им нужен, чтобы комары не слишком мешали разговаривать о любви. Соломин вдруг вспомнил ту самую даму, которая сейчас, наверное, ужинает в номерах Паршина, обвораживая адвоката Иоселевича. - А у вас жена в Петербурге? - спросил он. - Да, и я напишу ей, пусть нажмет соответствующие педали, дабы отмодулировать наш лососиный дуэт более благозвучно... Скоро "Маньчжур" уйдет для зимнего ремонта котлов в Шанхай. Думаю сам побывать в Питере, или жена навестит меня в Шанхае, если, конечно, ничего не случится, - добавил Кроун с большой многозначительностью. - А что может случиться? - На море бывает разное... как и в политике. - Вы думаете - война? - Давайте ужинать, - ответил кавторанг... К столу подали дивное мясо, вкусную дичь и корзину экзотических фруктов. - Где вас так хорошо снабжают? - Мы сделали заход в Ном на Аляске, а там продукты исключительно австралийские. Вот и закупили. Зато вода в Номе продается на вес - галлонами, янки скупятся. Потому-то и ходим за водой к вам, вы уж по дружбе денег с нас не возьмете. Соломин заговорил о своем - наболевшем: - Как вы думаете - успеют меня убрать до зимы? - Вряд ли генерал Колюбакин раскачается до наступления морозов. Так что готовьтесь зимовать в Петропавловске... В любом случае, - добавил Кроун (опять многозначительно), - я бы очень хотел, чтобы Камчатка из наших рук не перешла в иные руки... Мысли Соломина невольно обращались к войне, о которой не раз говорили приезжавшие летом в Петропавловск. - Великое счастье для матушки-России, - сказал он, - что мы успели проложить дорогу до Владивостока. - Таких дорог нужно десять! Чтобы от Байкала магистраль пустила ветви до Охотска, даже до Анадыря и Чукотки... Если бы собрать все те деньги, которые в Петербурге пропили на банкетах, посвященных нуждам Севера, уже давно можно было бы освоить морской путь вдоль ледовых берегов Сибири. Случись конфликт с японцами, и наши балтийские эскадры поползут через весь шарик. Англичане назло нам перекроют Суэцкий канал, и тогда будь любезен - обогни Африку... А пробиваясь во льдах, мы бы смело оперировали эскадрами, как фигурами на шахматной доске. Костры на Никольской сопке медленно угасали. - Я наговорил вам немало печального, - сказал Кроун. - Но сердце ноет, и хочется его облегчить в беседе. Я понимаю ваше состояние: "Маньчжур" выберет якоря, а вы останетесь один... Повидайте-ка прапорщика Жабина - это человек, на которого можно положиться. Запомните - прапорщик Жабин... Камчатку уже трясли осенние штормы, когда "Маньчжур" под пение горнов выбрал с грунта якоря. - Ждите нас летом следующего года, - обещал Кроун. - Мы непременно придем. Если, - конечно, ничего не случится... Осень была удивительно щедрой. Нет для камчадала ничего слаще дикого корня сараны, который всегда с аппетитом жевали и дети и взрослые. Зима никому не грозила цингою - черемша (дикий чеснок) росла всюду, только не ленись нагнуться, а камчатские собаки исцелялись черемшой от болезней. Плотные яркие ковры ягод устилали благодатную осеннюю землю. Камчатка делала запасы на зиму. Люди, как и зверушки, торопливо заполняли свои кладовые. Иные хозяйки даже ленились собирать припасы сами, они выискивали гнезда полевок, у которых все уже собрано и хорошо просушено - зерно и коренья. Но, выгребая из гнезд звериные запасы, женщины (согласно камчатской традиции) брали не все, обязательно оставляя в норах ту норму, которой хватит мышам для периода зимней спячки. Так сохранялся нерушимый баланс природы: есть мыши - будет корм для пушного зверя, есть промысел пушнины - будет отрада и прибыль для человека! Наступили серые тоскливые вечера. Соломину подкинули к порогу грязную анонимку, писанную нарочито коряво, в которой было сказано: ты, мол, не думай, что и зимовать с нами останешься - вылетишь с Камчатки, аки пробка... Это аукался пушной аукцион, это отрыгивалось изъятие патентов на винную торговлю. В один из дней хмельной Расстригин высказался перед Соломиным слишком откровенно: Не хотели с нами по-людски жить, теперь и близок локоть, да не укусишь... Ясак наш будет, а - вам - эва! Соломин испытал муторную тоску: - А представьте, что последнего парохода не будет, тогда я до весны останусь вашим начальником... Что тогда? - Не высидишь - спятишь! - был точный ответ. Однажды с маяка передали, что мимо прошел на север пароход "Сунгари", который, очевидно, станет в этом году последним кораблем для Камчатки. - Роковое совпадение, - сказал Соломин. - "Сунгари" привез меня на Камчатку, пусть "Сунгари" и увезет меня. За своего сына волновался старый Блинов: - Чего же капитан сразу не завернул в Петропавловск? Боюсь, как бы Сереженьке в институт не опоздать. - Ваш сын, видимо, и станет моим попутчиком до Владивостока. Я думаю, что "Сунгари" ушел сначала к Анадырю, а на обратном пути меня обязательно заарканят на пристани... Соломин не ошибся. На борту "Сунгари" находился отряд полиции при судебном исполнителе, они должны были забрать с берегов Чукотки хищников-старателей, по которым давно плакала тюрьма во Владивостоке. А капитан "Сунгари" имел предписание о снятии из Петропавловска камчатского начальника Андрея Петровича Соломина. - Хуже нет ожидания, - сказал Соломин Блинову. - Пусть ваш Сережа придет вечером, хоть в шахматы сыграем... Студент, конечно, был осведомлен о шатком положении камчатской власти, и потому Соломин спросил его без обиняков: - Представьте, юноша, что вы, молодой и красивый, оказались вдруг на моем месте. Что бы вы сделали? - На вашем месте я запалил бы Петропавловск с двух концов, и пусть он сгорит дочиста. А потом бы новый город построил. Места тут красивые - быть и городу красивым, край богатейший - пусть и люди будут богаты. - Это маниловщина, а не решение вопроса, - ответил Соломин. - Допустим, что старого Петропавловска нет - стоит новый и дивный город. Но жителей-то куда денешь? Не обидно ли заселять райский город прежними обывателями? - Об этом я как-то не подумал... С улицы вдруг запустили булыжником в окно, стекло разлетелось вдребезги, задул сильный сквозняк, и долго было слышно, как в отдалении тяжко бухают о землю сапоги убегающих. Соломин снова разжег погасшие свечи. - Вот они, - сказал, - будущие жители вашего райского уголка. - От страшной обиды на людей ему хотелось взвыть волком. - Господи, за что они меня так ненавидят? Андрей Петрович принялся занавешивать окно одеялом, а Сережа веником сгребал на совок осколки стекла. - А кто ненавидит-то? - спросил студент. - Гордитесь, что ненавидят Расстригины да Трушины... Я бы вас и не уважал, если бы с Нафанаилом хлеб-соль водили. Снова расселись над шахматною доской. - Чей ход? - спросил Соломин. - Не помню... Андрей Петрович смахнул фигуры: - Жизненный мат! Извините, нет настроения продолжать. И пусть уж поскорее придет "Сунгари"... Утром старик Блинов встретил его в канцелярии сочувствующим взором, сказал, что уже договорился со зверобоем Егоршиным, у которого имеется алмаз для резания стекла. - Он придет и вставит вам стекло. - Благодарю, дорогой мой... чудесно! Явился Егоршин с алмазом. Подмигнул дружески: - Ну что, начальство? Допекли небось? - Допекают. Уже подгорать стал. - Да, с нашими живоглотами лучше не связывайся. Проглотят вместе с мундиром и даже пуговички сжуют, не морщась. Разговорившись с ним, Соломин спросил: - А кто такой прапорщик Жабин? - Инвалид. На костыле прыгает. - Отчего я его нигде и никогда не видел? - Он дома сидит. На костылях не погуляешь... За окном вдруг весело закружило метелью. - Вот и снег, - перекрестился Блинов. - Господи, на тебя единого уповаю, чтобы "Сунгари" не прошел мимо. - Да перестаньте, - выговорил Соломин. - Сережа здесь не останется, и я не буду зимовать с вами... Последний камчатский рейс накладывает на капитана "Сунгари" особые обязанности, да он и сам это великолепно понимает! - Отставной прапорщик корпуса флотских штурманов - Жабин Никифор Сергеевич... Перед Соломиным в глубине пустой комнаты, опираясь на самодельный костыль, стоял высокий болезненный человек. Из-под щетки рыжеватых усов виднелись бледные губы. - Извините за вторжение, - сказал Андрей Петрович. - Повидаться с вами мне советовал кавторанг Кроун, отзывавшийся о вас в наилучших выражениях... Что за беда с ногою? - Пострадал от собственной глупости. Я, извольте знать, плавал подштурманом на гидрографических судах. Как-то в Беринговом проливе нас стало зажимать. Командир и говорит мне: "Никифор Сергеич, брильянтовый мой и яхонтовый, ну-ка прыгните за борт да гляньте, что там сильно хрустит у пятнадцатого шпангоута?" Я разом сиганул на лед и неудачно - нога попала между бортом и льдиной... С тех пор и прыгаю! Привыкая друг к другу, сначала поговорили о пустяках, потом прапорщик признался, что помирает от зеленой тоски: - В школьной библиотеке перечитал все, даже детские учебники. У обывателей, что у кого есть, все брал читать по нескольку раз... Беда нашей Камчатки в том, что сюда везут муку, спирт, порох, но никогда я не видел, чтобы на пристань выгрузили печатное блаженство. Нет ли у вас приличного чтения? Чтобы посидеть потом да подумать. - Я в дорогу сюда захватил лишь томик Достоевского, с удовольствием подарю его вам. Мне сейчас уже не до чтения. Лицо гидрографа скривилось, как от боли. - Извините покорнейше, - сказал он. - Но я терпеть не могу Достоевского! Где он умудрился видеть таких русских людей, какими он их описывает? В каком сословии? В купечестве таких нет, в мещанстве нет, в дворянстве - тоже... Почему они не хотят жить нормально? Отчего герои господина Достоевского не разговаривают, а ведут диалоги на высоком крике? Русские люди - не нытики, они ведь не ковыряются один у другого в потемках души и разума. Слава богу, мы, русский народ, уже не раз доказывали миру, что являемся народом самого активного настроения. - Всегда ли так? - усомнился Соломин. - Нет, вы погодите. Я вот часто думал над разгадкою одного явления. За короткие полвека (вникните, в это!) русские прошли от Урала до Тихого океана. А когда научные экспедиции появились в Америке, то, к их великому удивлению, они обнаружили среди индейских вигвамов и русские поселения. - Как же нашего брата туда занесло? - А... прыгали с камушка на камушек через Великий океан, будто через речку. С Камчатки - на Командоры, с Командор - на Алеутские острова, а там до Америки рукою подать... При этом напомню, - сказал Жабин, - что европейцам, осваивавшим Америку, удалось достигнуть ее окраин лишь за три с половиной столетия. Вот теперь часто слышишь: мол, янки активны. А чем мы хуже? - В русской жизни, - сказал Соломин, - существует немало сдерживающих плотин, барьеров и перегородок. Я и по себе знаю, что иногда хочется размахнуться, а потом думаешь - стоит ли? Еще кулак отобьешь. - Вот именно! - И совсем неожиданно прозвучала следующая фраза Жабина: - Я ведь уже давно наблюдаю за вами. - Зачем? - вырвало