аям победы над вашей армией. Соломин знал о патриотизме японцев, об их нежной любви к вишневой родине, и потому последние слова солдата произвели на него очень сильное впечатление. - Вы удивлены? - спросил сакаец. - Но ведь все в мире объяснимо. Если Япония победит вас, это будет не только победа Японии над Россией - в Токио придут к власти тигры в мундирах. Это опасно... для таких японцев, как я! Япония, если она сейчас победит, сочтет себя чересчур сильной страной, и она уже никогда не сможет жить в мире с соседями. Поколение отцов будет готовить войну, чтобы поколение детей могло воевать, а внуки, зачатые в перерывах между битвами, сочтут смерть за микадо делом чести - и так продолжится без конца... Не постучавшись, вошел дежурный казак. - Вы тут чаи гоняете, а мне что делать? - Иди домой и ложись спать, - разрешил Соломин. - Ты больше не нужен. Это не такой японец, чтобы его охранять. Потом он спросил сакайца, насколько хорошо владеет японским будущий драгоман Сергей Блинов. - Я говорю по-русски лучше, нежели он по-японски, но юноша еще слишком молод, и если приложит немало стараний, то будет иметь в жизни много успехов на радость своим родителям. Соломин оценил вежливость ответа и снова завел речь о гарнизонах островов Шумшу и Парамушир. - Да, - подтвердил японец, - там только и ждут боевого приказа... Я считаю себя хорошим патриотом, но лейтенант Ямагато считает меня скверным солдатом. Сакайцу в моем возрасте невыносимо больно терпеть истязания от самурая. - В чем же вы провинились? Японец попросил у Соломина еще чашку чая. - За время жизни в России я заметил, что русские люди относятся к своему царю безо всякого почтения. Вам ничего не стоит поставить горячий утюг поверх обложки журнала, на которой нарисован портрет вашего государя. Когда возникает надобность, русские спокойно отрывают кусок от газеты, употребляя его даже в том случае, если на нем изображена красивая императрица. У нас в Японии такое невозможно! На днях я случайно положил солдатский календарь на стол, не заметив, что изображение микадо оказалось перевернутым кверху ногами. Лейтенант Ямагато подверг меня жестокому наказанию, после чего я сел ночью в первую же лодку и приплыл к вам на Камчатку. Чай был выпит. Соломин принял решение: - Я не вижу смысла интернировать вас до конца войны. Какой же вы пленный? Скорее вы наш гость... В городе вам тоже нечего делать. Мало ли что может случиться с Петропавловском! Завтра утром будет подвода в деревню Мильково, я напишу старосте записку, и вы поезжайте туда. Мильково далеко от моря, люди там небедные, и любая семья возьмет вас к себе... Сакаец отвесил Соломину церемонный поклон. - Желаю вашей армии, - сказал он на прощание, - победить наших самураев, чтобы Япония никогда не желала войны! Но теперь, после всего им сказанного, это пожелание прозвучало вполне обоснованно и вполне логично. За окном пролился шумный освежающий ливень. Начиналось лето... Но пока держался снежный наст, камчатские добровольцы, каюры и охотники, успели проделать колоссальную работу. Благодаря их доблести и отваге, их непомерной выносливости Камчатка за кратчайший срок была полностью оповещена об угрозе нападения, все население вооружилось, готовое к отпору любых посягательств. Воздадим же должное и собачьим упряжкам - их не жалели в это трудное время. Следы собачьего трудолюбия запечатлелись на снегу красными отпечатками окровавленных лап. История часто возносит хвалу людям. Но зато история редко чтит заслуги животных. А ведь они всегда рядом с нами! ...Под большим впечатлением разговора с японским перебежчиком Соломин утром сказал Сотенному: - Японцы-то, Миша, кажется, придут. - Пусть идут, - отвечал казак. И ОНИ ПРИШЛИ А вы совсем забыли про Гижигу, - напомнил траппер. - Нет, я не забыл о голоде на Гижиге, до которой от Петропавловска больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом оружия. А теперь, когда наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью святого духа. - У вас, я вижу, дурное настроение? - Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему вы не совсем со мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок золота, который вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас? Вулканы сегодня уже не дымили. - Конечно, - ответил Исполатов, - в моем пиковом положении удобнее всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же, на Камчатке. Но я лгать не желаю - да, жизнь крепко покрутила меня по Аляске. - Что вы там делали? - Поверьте - что хотел, то и делал... Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не нитками, а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился: - Между прочим, один аляскинский инженер рассказал мне за выпивкой гипотезу о "золотом человеке". Вы не слышали о ней? Это интересно... Оказывается, голова этого "человека" покоится на Аляске, он широко раскинул руки по нашей Колыме и Чукотке, туловище разлеглось по Сибири, а ноги упираются в Уральские горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия, потеряв с продажей Аляски только голову, имеет в своих просторах всего "золотого человека"... Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, - закончил траппер с недоброй улыбкой, - и тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут украшены писсуарами из золота самой высокой пробы... Не верите? - Это было бы ужасно, - ответил Соломин. Он и раньше предполагал, что на душе траппера немало таинственных темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно: - Надо думать, вы были на Клондайке во время тамошней "золотой лихорадки"? Исполатов охотно пошел на откровенность: - Ну, Клондайк... Стоит ли он доброго слова? Там было гораздо легче намыть ящик золота, нежели стать богатым и при этом не околеть. С ружьем ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери моей лачуги, я сначала стрелял в дверь, а уж потом спрашивал: "Кто там?.." Это была не столько золотая, сколько кровавая лихорадка! Вы даже не представляете, до какой свирепости может дойти культурный человек, обуянный жаждою наживы. - Вы принадлежали к их числу? - Да как вам сказать... Последняя фраза траппера осталась незаконченной. Соломин пытался мысленно представить себе хронологическую канву жизни Исполатова: "золотая лихорадка" на Аляске вспыхнула в 1896 году, а траппер был осужден... "Когда же? И как он вдруг очутился на Клондайке?" - Двадцать пять долларов за банку пива! - вдруг захохотал Исполатов. - Женщины брали за визит горстями золота... С гораздо большей симпатией он рассказывал о самой Аляске, по которой немало поездил, о ее жителях: - Страна забытой русской истории! Однажды я ночевал в индейской деревне. Там жили странные индейцы с голубыми глазами, все белокурые. По-русски никто не понимал. Но зато собирались в вигваме вождя, где висела икона Николы Чудотворца, и молились, как молятся у нас где-нибудь в Торжке... Я удивился. Оказалось, что это потомки русских американцев, перемешавшиеся за два столетия с индейцами и уже забывшие русский язык. В довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая смысла ругательства, а лишь запомнив словосочетание, дошедшее до нее из прошлых столетий от давно угасших предков. Наконец, в Ситхе я встретил старца, деда которого сослали на Аляску за участие в пугачевском восстании. Старик ни слова не знал по-русски, но перед смертью отчетливо произнес по-английски: "Ah, Samara, dear russian river" ("Ax, Самара, милая русская река")... Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью своих поступков. Вдруг он заторопился, собираясь в дорогу: - Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться из Петропавловска на денек-другой? - А куда же? - В бухту Раковую... в лепрозорий. - Помилуйте, зачем вам это нужно? - Там есть одна женщина, которая давно смотрит на меня не так, как смотрели другие женщины... В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью. - Я стал хуже видеть, - сказал Исполатов. - Этот ваш знакомый, Фурусава или Кабаяси, ударил меня крепко. Я так и не понял - чем, но, кажется, растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я пошел. Всего доброго... К ночи прибыла полетучка от дружинников с западного берега Камчатки. Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину, что заставы в устьях рек Охотского побережья уже имели несколько боевых стычек с японцами. Ни единой рыбешки им поймать не дали, а все попытки высадиться на берег отражены с немалым для неприятеля уроном. При этом сожжено несколько японских шхун... Вот они, дальневосточные Сцилла и Харибда: на севере острова Шумшу вознеслась скала Кокутан, а за Курильским проливом, в котором плещутся морские бобры и где лосось спешит в Охотское море, виднеется с Кокутана его камчатский собрат - приземистый мыс Лопатка... Извечно глядя друг на друга, они никогда не сближаются, а сейчас даже враждебны! Был уже конец мая - время туманов и ненастий... Лейтенант Ямагато, в коротком халате-юкатэ, связав в пучок волосы на затылке, позвал со двора артиллерийского поручика Сато, хорошо знавшего приемы кендо. Они заняли боевую позицию, держа в руках фехтовальные бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато получил три раза по щее и не однажды по черепу, но сам мог похвалиться только одним ударом - по запястью руки лейтенанта. Турнир на палках-кендо оживил Ямагато после ночи, проведенной неспокойно: шаловливые островные крысы, бегая по одеялу, часто будили его. Ямагато хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с февраля 1904 года рыбаки и солдаты в гарнизоне Шумшу привыкли видеть его непременно в мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не было хорошей связи с метрополией, как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских островах имел большое преимущество перед русскими - их поддерживал флот микадо, а русская Сибирская флотилия была связана боями, постоянно возникающими на громадных пространствах от острова Цусима до Лаперузова пролива. Полуостровное положение Камчатки, лишенной даже малой поддержки с моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной... Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты; под руководством токумусотБ (старшего фельдфебеля, державшего когда-то в Николаевске-на-Амурс клинику массажа) они зубрили хором: - Япона микадо - холосо, русики царик - не холосо. Этот земля - уважаемый япона, япона солдат стреляй, русики музик - бегай домой. Кто не понимай - того уважаемый покойник... Ямагато дал токумусоте указание, чтобы солдаты произносили фразы гораздо энергичнее: - Русские очень боятся громкого крика. Это потому, что в России так принято, чтобы начальство кричало. Если вы станете говорить с ними тихо, они вас не поймут! Большинство солдат гарнизона Шумшу и Парамушира уже побывали на собственных похоронах. Идущий на войну японец заранее считает себя исключенным из числа живых, так же к нему относятся и его близкие. Офицеры внушали: нет большей чести, чем отдать жизнь за микадо, и только плохой солдат возвращается с войны невредим, - значит, он плохо любит императора! Потому-то, провожая сыновей в армию, родители заранее устраивали им церемонию похорон, в которой солдаты (еще живые) слышали загробные напутствия... Из барака Ямагато прошел к дисциплинарному столбу, на котором с вечера висел солдат, едва касаясь земли кончиками пальцев ног. Утренняя роса сверкала на травах и елочках Шумшу, она же густо выпала за ночь на одежде японского воина. Вина солдата была ужасна - в его ранце фельдфебель обнаружил стихи поэтессы Асано Акико, которая с небывалым мужеством активно выступала против войны с русскими: Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах: Не отдавай, любимый, жизнь свою!.. И что тебе твердыня Порт-Артура? Пускай она падет или стоит веками... Что рыскать тебе в поле, как зверью? Не отдавай, любимый, жизнь свою! Ямагато ослабил веревки, и солдат со стоном опустил ступни ног на прочную землю. Лейтенант сделал неуловимый для глаза "полет ласточки" - палец самурая вызвал в теле воина страшный взрыв боли в области поджелудочной железы. - Обещаю, - сказал Ямагато, - что я дам тебе случай исправить свои преступные заблуждения. Будь же счастлив погибнуть в первом бою на берегах Камчатки.. После этого он велел отвязать его от столба. Над морем вставало солнце, между Кокутаном и Лопаткой продували промозглые сквозняки. В полдень с Камчатки вернулась промысловая шхуна под названием "Стыдливый лепесток одинокого лотоса"; паруса шхуны были в солидных прорехах, словно русские стегали по ним из пулеметов. Старый шкипер, почтительно приседая, доложил, что Камчатка встретила их огнем. - Где остальные экипажи? - спросил его Ямагато. - Пожалуй, они уже никогда не вернутся... Ямагато понял, что престиж "защитника северных дверей" можно спасти оперативной высадкой десанта на Камчатке. Шкипер предостерег его, сообщив, что в устьях камчатских рек выставлены патрули, и потому высаживаться лучше в безлюдных местах. Ямагато развернул карту, проследив взглядом будущий путь: от Кокутана к северу - в Охотское море, вплоть до самой Озерной, возле которой размещалась деревня Явино. - Здесь очень много коров, больших и жирных, которые волочат вымя по земле, - сказал самурай. - Солдатам давно уже тошно от рыбы, и они очень обрадуются свежей говядине. Шкипер напомнил, что в этих краях южной Камчатки русские мужики выделывают такое количество вкусного масла, что им даже смазывают тележные колеса, чтобы они не скрипели. - Но сами никогда не едят масло без хлеба. - Да, - согласился Ямагато, - они все едят с хлебом. Он вызвал токумусоте, приказал улучшить в гарнизоне питание. Затем пригласил Сато на чашку китайского чая высшего сорта "прелестные брови девочки, оставшейся сиротою". Лейтенант велел поручику еще раз проверить вооружение. Ночью на мысе Кокутан был разожжен маяк, в сторону огня летели из мрака ночные птицы, и, ослепленные, они разбивались, ломая хрупкие крылья о гудящие линзы рефлекторов. Под утро вокруг маячной башни стало белым-бело от сотен и тысяч погибших птиц. Но яркий свет с острова Шумшу не вызвав из темени Охотского моря ни одной шхуны - они погибли... Ямагато хлебнул русской водки, а солдатам позволил заполнить фляги сакэ. Батальон был построен перед казармой. Каждому десантнику выдали в дорогу по коробочке, сплетенной из тонкой щепы; внутри были красиво уложены кусочек рыбы, горсть вареного риса, яичный омлет и пучок сельдерея. Ямагато перед строем произнес воинственную речь, а солдаты кричали "банзай". Лейтенант разрешил им писать последние письма домой. "Мы еще живы..." - так начинались послания на родину. Потом паруса наполнились свежаком, флотилия тронулась на Камчатку. Возглавлял десант сам Мацуока Ямагато, имевший на поясе самурайскую саблю и ручную бомбу весом в четыре фунта. Конечно, лейтенант не мог предполагать, что судьба этой бомбы забавно переплетется с судьбою самого Губницкого... Солдаты затянули древнюю песню самураев: В бурном море - трупы качаются, В диком поле - трупы валяются. Листья сакуры - тоже увянут. Все живые - мертвыми станут. Охотское побережье Камчатки - не приведи бог: то скалы, то трясина, в которую только ступи, потом ног не вытянешь, а сапоги в ней оставишь. В некоторых местах долины прибрежья занесло вязким илом, поверх которого на протяжении многих столетий океан, разбушевавшись, выбрасывал миллиарды рыб. Разлагаясь, это клейкое рыбное месиво насквозь пропитало почву; очень толстый слой черного, как нефть, перегноя (кстати, драгоценного для земледелия!) заливал побережье, в него-то и вляпался японский десант... Высадка была неудачна по той причине, что японцы искали участок берега непременно безлюдный. С большим трудом выдираясь из трясины, которая властно хватала за ноги, десантники все-таки выкарабкались на сухое место. Покрытые черной пастой, источавшей резкий запах гниения, японцы шумно дышали, сидя на опушке леса, в волнении озирая широченные заливные луга и высокие заснеженные горы Камчатки. Как ни безлюдна эта страна, но из зелени густого орешника их разглядели глаза деревенского мальчика. Это был пастушонок из деревни Явино; хлопая бичом, он сразу же погнал стадо обратно домой... - Дядя Петя, - сообщил он старосте, - а тамотко, близ Озерной, - много-много не наших вылезли. Вылезли и сидят, все в грязи по уши. Ничего не делают, тока разговаривают. А у них знамя само-то беленько, а посередке - шарик красненький. Староста сообразил, кто это там ничего не делает а только разговаривает. Он побежал не куда-нибудь, а прямо к дому вдовы явинского почтальона, которая недавно овдовела вторично. Сгоряча схватил бабу за волосы, стукнул ее об стенку. - Иде японец-то твой? Не знаешь? - спросил он. - Видать, пригляделся, как мы живем тута в благодати, да на Шумшу смылся? А теперича привадил к нашему порогу грабителей... Я тебе, сучке такой, все патлы повыдергаю! Оставив воющую от страха бабу, которая и сама не ведала, куда подевался сначала муж-почтальон, а потом приблудившийся с моря японец, староста кинулся к явинскому дьячку, велел тому бить в колокола не жалеючи, чтобы звоны услышали люди даже на дальних выпасах... Возле лавки собрался народ. Староста объявил: пусть каждый хватает все, что есть самое дорогое в доме, - надо немедля уходить в горы. - Имею на то предписание от начальника уезда. - А стрелять-то рази не будем? - спрашивали его. - Стрелять погоди. У японцев наверняка пушка. Он тебе так пальнет, что башка на пупок завернется... Чай, в Петропавловске не дурнее нас с тобой и знают, что делать. Взять в горы скотину явинские не могли, оставили ее в деревне. Не прошло и получаса, как все крестьяне - с бабками и детьми, неся на себе поклажу, - тронулись прочь из родимого селения в сторону синевшего вдали горного хребта Кима. Слов нет, жаль было оставлять живность, жалко (до слез жалко!) и домашнего барахла, что за один годок снова не справишь. В лесу сделали первый привал. - Все здеся? - спросил староста. - Пересчитайтесь. Недосчитались вдовы явинского почтальона. - Во подлая! - стали дружно бранить бабу. - От мира отбилась, знать, дурное удумала... с японцем осталась! Отойдя в сторонку, мужики-охотники порешили: - Надо бабу или сюды притащить, или прикончить, чтобы она, курвища, не сказала японцам, кудыть мы подались всем миром. Бросили жребий: выпало вернуться в Явино парню по имени Помпеи; не прекословя, он взял в руки ружье и спросил: - У кого пули надпилены? Охотники на моржей всегда надрезали пули напильником, делая их разрывными - со страшной убойной силой, способной сокрушить мощные черепа морского зверя. Ему дали такую пулю. - Хватай бабу за волосья и тащи к нам, - наставлял парня староста. - Ежели зарыпается, шваркни по ней и дуй обратно. - Ладнось, - ответил Помпеи и побежал... Он скоро достиг Явина и уже был близок от дома вдовы почтальона, когда со стороны околиц показались японские солдаты, шагавшие напрямик по свежевскопаным грядкам огородов. Без предупреждения они открыли огонь из карабинов, и бедный Помпеи, кружась под пулями, вскрикивал от каждого попадания: - Ой!.. Ах!.. О-о!.. Падая наземь, парень пустил разрывную пулю в чистое небо и, суча ногами, затих посреди деревенской улицы, в пыли которой бродили равнодушные ко всему куры. Вечером лейтенант Ямагато с помощью поручика Сато стали допытываться у вдовы явинского почтальона, куда делся тот молодой японец, что жил у нее, и почему он не встретил десант возле деревни Явино. Замучив пытками невинную женщину, самураи приступили к ужину... В этот тихий и благодатный камчатский вечер, под трескучее пение кузнечиков в высоченной траве, японцы поедали сметану и лакомились говядиной. Над колокольнею прозрачной от ветхости старинной церквушки Явина развевался японский флаг. А при въезде в деревню лейтенант Ямагато укрепил столб, на котором приколотил доску с широковещательной надписью: СМЫСЛО НА ЭТОЙ ТЫНЬ ПИСАНИ СЛОВ: ИМЕННА ЭТОТ ЗЕМЛЯ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖАЛ- СЯ ЯПОНИЮ - ПОЭТОМУ КТО ТОГО ТРОГАЕТ ЭТО ТЫНЬ БУДЕТЕ УБИТА КОМАНДИР ЯПОНСКИ ВОЙСКИ Но в Петропавловске еще ничего не знали... К ИСПОЛНЕНИЮ ДОЛГА В эту же самую ночь, на другом краю Камчатки, в душной погибели черемухи, красивая камчадалка Наталья Ижева отдалась любимому... Потом, лежа в мокрой траве, долго плакала. Лепрозорий не был отгорожен от мира забором, можешь бежать куда глаза глядят, но бежать было некуда! - Не плачь и верь мне, - сказал траппер Наталье. - Ты сама знаешь, что я давно смотрел на тебя совсем не так, как смотрю на остальных людей... Не плачь, не плачь, я что-нибудь придумаю. Здесь жить не останемся. - Где же? Где же нам жить? - О-о, ты еще не знаешь, как широк этот мир... Утром огородник Матвей, догадываясь, где всю ночь до зари пропадала Наталья, строго выговорил Исполатову: - Нехорошо поступаешь, Сашка... неладно. Исполатов смазывал "бюксфлинт". Он сказал: - А ты, старче, не суйся не в свое дело. Для верности траппер стукнул трехстволкой об пол, и опять (как тогда!) что-то тихо и внятно щелкнуло. Исполатов не думал, что у Матвея по-прежнему острый слух. - Опять у тебя? - показал он на ружье. - Смотри, доиграешься, что тебе башку оторвет. Или закинь свой трояк на болото, или исправь курки... Я же слышал: у тебя опять сбросило! - Да, Матвей, - подавленно ответил траппер. - Это на картечном стволе. Но в пулевых еще ни разу сброса не было... - Взял девку, - продолжал свое огородник, - и без того богом обиженную, задурил ей голову. Конечно, Наташке жить бы да жить, но... лучше оставь ее. Не береди души девкиной! Ты погулял, собачек запряг, и до свиданья, а ей - хоть на стенку полезай. - Не бубни. Надоело, старик. - Старик... А тебе сколько вжарило? - Тридцать восемь. - Ото! После сорока на погост быстро поскачешь. Исполатов ответил с угрожающей расстановкой: - Ты ведь не спрашивал меня, что дальше будет. - А что будет-то? Ни хрена уже не будет. - Так ведь не закончится. Я человек цельный. Прокаженный взял со стола стакан: - Эвон посудина... Она цельная, покедова я не кокну ее. А про человека сказать, что он цельный, нельзя. Никто ж не видит, сколько трещин в душе у каждого! Ох, Сашка, я ведь про тебя все знаю... Бить бы тебя, да сил у меня не стало. - Меня уже били, Матвей, а что толку? - Опять в город? - спросил огородник. - Да, надо... - Не обидь Наташку-то. - Никогда! Наталья проводила его по глухой звериной тропе. - Только не брось меня, - взмолилась женщина. Он поцеловал ее в прекрасные раскосые глаза. - Мне с тобою еще здорово повезет, - сказал траппер. И ушел - бесшумно, словно зверь, ни разу не оглянувшись. Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий. - Привыкай, - сказал ей Матвей. Он появился в Петропавловске как раз в тот день, когда прибыл гонец с полетучкой от явинского старосты. Мужик толковый, - хвалил старосту Соломин. - В напрасный бой ввязываться не стал, а - исправно отвел жителей в горы Кима... Это где такие? - Андрей Петрович посмотрел на карту. - Ага, вот здесь. Что ж, теперь очередь за нами! - Не забывайте про Гижигу, - напомнил траппер. - Я только и думаю, как выбить японцев с Камчатки и как доставить гижигинцам продовольствие... Если в прошлую навигацию проникнуть на Гижигу кораблям не позволила сложная ледовая обстановка, то в этом военном году (даже при условии, если ветры отожмут ледяной припай к югу) японцы русских кораблей на Гижигу не пропустят. - Вам приходилось когда-либо голодать? На этот вопрос траппера Соломин сказал: - Честно говоря, ни разу в жизни. Однако не подумайте, что сытый голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств. Не ждать же нового наста! - Если только морем, - подсказал Исполатов. - Но как же нашему кораблю пронырнуть между Лопаткой и мысом Кокутан? Японцы заметят и сразу потопят шхуну. - А вы поговорите с прапорщиком Жабиным... Андрей Петрович навестил в гавани японскую шхуну, которая по весне обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой палубе, тиковый настил которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику: - Вы бы хоть название кораблю придумали. Жабин был занят делом: с помощью трех отставных матросов, живших в Петропавловске доходами с огородов, он обтягивал по борту упругие штаги, крепившие мачты. Ответил так: - Я вам любое название с потолка возьму. Хотя бы и "Камчатка" - для конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны! Они прошли в рубку, где от японцев еще сохранилась традиционная простота "ваби-саби" - здесь ничего не было лишнего. Не было даже стола и дивана, только лежали циновки-татами, здесь же свалены карты, скрученные в рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега. - Это мой престол, - показал Жабин. - Садитесь. - Нет уж, прошу вас... Вы устали больше меня. Концом костыля прапорщик ткнул в карты: - Вся наша навигация. А компасик я достал. Правда, паршивенький, девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать всем нам год рождения микадо... Соломин рассказал о высадке японского десанта. - Для вас это неожиданно? Нет! Урядник уже выехал в Мильково, там собран очень боевой отряд из мужиков-- ополченцев, из охотников-инородцев... Надо, - сказал Соломин, - думать о помощи явинцам, ведь они там с детьми и бабками утащились в горы, а такого цыганского житья им долго не выдержать. - Что вы намерены предпринять? - Ясно одно: японцев на Камчатке стерпеть нельзя. - Так-так, - сказал Жабин... В разрезе рубахи на груди гидрографа Соломин разглядел моряцкую татуировку, в окружении якорей и голых русалок красовались слова: "Боже, храни моряка!" Опираясь на костыль, прапорщик в волнении пересек каюту по диагонали. - На Руси всегда так, что клин клином вышибают. Японцы десант выбросили, знать, и нам десантировать надобно. Это очень хорошо, что урядника на Мильково отправили. Мишка Сотенный - парень деловой, а мильковская дружина может идти прямо на Явино. - Там же бездорожье, - напомнил Соломин. - Ерунда, здесь к этому привыкли, и покажи им дорогу, так они еще удивляться станут. А вот из Петропавловска надобно срочно двигать ополченцев морем - тоже к Явину! - Как же вы мимо Шумшу через пролив проскочите? На мысе Кукотан, если верить слухам, выставлены пушки. - Пусть это вас не тревожит, - ответил Жабин. - Я ведь все-таки старый гидрограф, не одну собаку съел на этом деле. Выждем негодной погодишки, чтобы проливы заволокло туманцем, и проскочим в море Охотское, как рыбки! - Тогда, - спохватился Соломин, - если уж вы попадете в Охотское море, то, высадив десант возле Явина, сможете плыть и далее - до самой Гижиги? - Конечно! - охотно согласился Жабин. Соломин торопливо загибал пальцы: - Я могу отпустить на Гижигу сколько угодно муки, дам несколько бочек масла... плиточный чай, табак, порох... - С грузом-то еще лучше идти - не так болтает. Охотское море безбалластных коробок не терпит - бьет их так, что даже гвозди из бортов выскакивают, словно пули. - Вы меня так выручили. - Соломин расцеловал прапорщика. - А вам разве не страшно? - спросил он его. - На то и море существует, - отвечал Жабин, - чтобы сидящие на берегу его боялись. Готовьте десант, свозите товары. Страшно будет потом! Когда война закончится... Радостный, Андрей Петрович вернулся в канцелярию, и здесь Блинов вручил ему японскую прокламацию: - Вот какие открыточки получать стали... Ямагато призывал население Камчатки присягнуть на верность японскому микадо, за что сулил всяческие блага. Но закончил свой призыв словами, очень схожими с надписью на той доске, которую он водрузил в деревне Явино: "Этот земля принадлежит японский империю кто эта не признает убит". - Откуда афишка? - озабоченно спросил Соломин. Блинов пояснил, что недавно прискакал гонец: - Из деревни Голыгино, вот и привез. Голыгино - старинная животноводческая деревня, лежавшая чуть севернее Явина. По карте было видно, как японская оккупация расползалась по югу Камчатки, словно поганый лишай. Андрей Петрович рванул прокламацию Ямагато наискосок. - Эх, растяпа! - тут же выругал он себя. - Такие штуки надо бы для истории оставить. - Потом обратился к трапперу Исполатову: - Вы, сударь, согласны идти в десант? Этим он нечаянно нанес охотнику обиду. - Какие у вас могут быть сомнения на мой счет? - ответил он. - Я даже удивлен, что вы меня об этом спросили. - Извините. Но вы слишком вольная птица. - Да не такая уж я вольная... С улицы донесся звон стекла, ругань и женские крики. - Что там еще? - спросил Соломин. - Да это, - отвечал Блинов, - у Расстригиных уж какой денек Серафим со своей мадамой любовь обсуждают. Думать о постороннем сейчас не хотелось. Соломин снова разглядывал карту Камчатки, мечтая, как удачно получится, если подойти к японцам одновременно с суши и с моря. - Вам не смешно от моей доморощенной стратегии? - Нисколько. Пока все правильно, - одобрил его Исполатов. - Но времени не теряйте: пусть Мишка Сотенный сразу же выводит свою дружину из Милькова - им еще топать и топать... Предоставленная самой себе, лишенная связи с Россией, отрезанная от родины расстояниями и блокадою с моря, Камчатка приступала к исполнению своего гражданского долга. Самое удивительное - Камчатка решила атаковать! При населении в 360 душ Петропавловск поставил под ружье около сотни ополченцев. Конечно, все они - все как один - страстно желали попасть в десант. Жабин строго предупредил Соломина: - Особенно-то вы там не увлекайтесь! Шхуна у меня не резиновая, я же и груз беру, а отсеков в ней кот наплакал. - Сколько же можно записать в десант? - Возьму от силы лишь тридцать человек... Ближайшие дни Соломина были заполнены исключительно подготовкой десанта в дорогу. Из петропавловских дружинников тщательно выбирали только здоровых, отличных стрелков, кому запах пороха издавна привычен. Соломин смертельно обидел старого зверобоя Егоршина, отказав ему в месте на шхуне: - Тебе восьмой десяток, куда ты лезешь? Пришлось отказать и студенту Сереже Блинову: - Вам, юноша, сам господь бог велел дома сидеть. За единого сыночка взмолился его отец: - Креста на вас нету! Молодой человек всей душой рвется в сражение, так оцените же его священный порыв... В их спор врезался голос Исполатова: - Да кому нужен его порыв, тем более священный? Разве умеет студент драться так, чтобы шерсть клочьями летела? Чиновник настаивал, взывая к Соломину: - Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь, и кому же, как не ему, следует начать ее хорошо, а по кустам не отсиживаться... Андрей Петрович просмотрел списки, скрепя сердце вычеркнул одного пожилого унтера и вписал Сережу Блинова: - Вы довольны? - Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю - обрадую... - Напрасно уступили, - хмуро заметил Исполатов. - Вы же не раздаете билеты на благотворительный концерт. - А вы разве не видели, как он ко мне пристал? Ради верной службы старика я был вынужден это сделать... В унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались под окнами, из которых на улицу, заодно с черепками битой посуды, вылетали женские визги "мадамы" Лушки и брань ее благоверного супруга. Изможденный и притихший (почему-то босой), Серафим Расстригин вдруг заявился в уездную канцелярию: - Смерти жажду! Где здесь в десант пишут? - Проспись, - отказал ему Блинов. Расстригин стучал кулаком перед Соломиным: - Деньги на одоление супостата у меня брал? - Ну, брал. - Небось тратил? - Ну, тратил... Это верно, что Соломин, не желая расходовать казенные 47 000 рублей, слегка транжирил расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые ноги купца с твердыми серыми ногтями. Не вдаваясь в извилистые настроения этого человека, Андрей Петрович устало велел Блинову: - Запишите господина Расстригина в дружину и выдайте ему, как и всем, ополченский крест на шапку. Но купец приспособил его к рубахе: - Вся грудь в крестах или башка в кустах! Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен. - За мои-то кровные, - снова стал рычать Расстригин, - и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу? Соломин вежливо уговаривал: - Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть? - Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки... При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову: - Мужайтесь - я вашего Сережу из десанта вычеркиваю. Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина: - Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить... Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья. - Что это значит? - обомлел Соломин. - А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку... по болезни. Да-с! Соломин не вычеркнул Сережу, но вписал и Расстригина: - Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь. - Это мы враз... На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов. - Я и сам понимаю, - сказал Соломин извиняющимся тоном, - что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами. Траппер ответил: - Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет... Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги. Соломин протянул Жабину список десантников: - Этих людей примите на борт. - Одного тут не хватает, - ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. - Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома... Все! - сказал Жабин, кладя список в карман. - Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу - на шхуне людей как селедок в бочке. Я бы с удовольствием, - вздохнул Соломин, - да у меня совсем иная стезя... чиновная, черт - бы ее побрал. ...Все чаще ему думалось о Губницком. ВОЗЛЮБИВШИЕ РИСК На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина: - На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать. Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос. - Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга... Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он сейчас быстро выдует "Камчатку" из Авачинской гавани. - Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте головой: возвращайтесь, и никто за это не осудит. - Никто... кроме самого себя, - ответил прапорщик. - Мне-то в полярных плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я знаю, каково сейчас на Гижиге! Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин нос к носу столкнулся в толпе с доктором Трушиным. - Наконец-то и вы появились! - сказал Соломин. - Мне думается, что, невзирая на наши разногласия, вы, как врач, должны были сами вызваться сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы гуманно. - Не думайте, что там будут раненые. - Без этого не обойдется. - А со временем вас будут судить, - сказал Трушин. - За что? - Именно за эту аферу с десантом... Вы плохо знаете японцев, - продолжал врач. - Трупов - да, трупов будет нашинковано множество, но раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро на Камчатке прольются? - Не отрицаю, что слезы будут. Но если даже меня осудит только Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести. - Это чепуха! - ответил ему Трушин. - Я достаточно поработал в анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но там не нашлось места для размещения органов совести... Не обессудьте - я материалист! - Оно и видно, - оборвал разговор Соломин. Он подошел к Исполатову, сказав ему: - Урядник - казачина бывалый, но вряд ли Миша способен возглавить борьбу с японцами. Я прошу вас, как бывшего офицера, взять на себя эту задачу. Надеюсь, - намекнул Соломин, - что успех десанта отразится и на вашей судьбе. Победа над японцами предоставит мне блистательный случай просить перед высшими властями о снятии с вас ответственности за то преступление, которое вы, извините, совершили. - Не будем говорить на эту тему. А все, что в моих силах, я сделаю, не сомневайтесь... Благословить отплывающих явился благочинный Нафанаил с клиром; священники бродили среди снастей, размахивая кадилками, в которых (за неимением ладана) сладко тлел янтарь, добытый как раз возле Гижиги, куда и отплывала "Камчатка". Твердо стуча в палубу костылем, прапорщик Жабин прошел к штурвалу, велел отдавать концы. Обратясь к толпе, он сказал: - Простите, люди, если кого случайно обидел... Раздались последние напутствия отплывающим: - С богом, Никола, ждать будем! - За Дуньку не беспокойся, я пригляжу... - Петенька, береги себя, голубь ясный! - Вертайтесь с победой, ребята... ух, и выпьем же! Швартовы плюхнулись в воду, обдав Соломина веером соленых прохладных брызг. Ощутив весь пафос этого торжественного момента, он испытал жажду высоких слов. - Помните! - прокричал Соломин. - Помните ту надпись, что высечена на скале в Фермопильском ущелье: "Путник, если возвратишься в Спарту, скажи согражданам, что мы полегли за свое отечество, как нам повелел суровый закон..." - Помним, - отозвался со шхуны зверобой Егоршин. Раздался неприличный смех - это стали потешаться Неякин с Трушиным; доктор даже сказал Соломину: - Вы бы им сразу по-латыни нацицеронили! У нас же спартанцы шибко грамотные, мимо щей лаптем не промахнутся... Паруса хорошо забрали ветер в свои объемные пазухи. Гася кадило, Нафанаил упрекнул Соломина: - Нашли что вспоминать. Разве это прилично православных христиан сравнивать с язычниками? Прежде чем говорить, надобно как следует подумать... Шхуна удалялась, по берегу ее догоняла Расстригина: - Серафимушко-о, ангел мой, куды ж ты уехал? Издалека донесло глас ответный, глас ангельский: Что, завертелась, стерва? Вот прибьют меня самураи японские, будешь знать, какого херувима лишилась... Они уплыли. Всем сразу сделалось тоскливо. За скалами, что запирали вход в Авачинскую бухту, шхуну вздыбило на гребень и легко сбросило вниз - в глубокий разлом между волнами. Началась качка,