енный гроб тащили на себе Николай II и лишь самые близкие из его свиты, а наследник престола, плача от холода и страха, придерживал черный флер, спадающий с гроба. За гро-бом, как две неразлучные тени, шли, качаясь от горя, императри-ца и Вырубова -- овдовевшие... Алиса, часто вскрикивая, прижи-мала к себе окровавленную рубаху Гришки, в которой его трави-ли, били и добивали, как собаку, в юсуповском дворце на Мойке, а Вырубова, голося что-то божественное, несла икону и пучок нежных мимоз, выращенных в теплицах. Во мраке ночи, с треском коптя, чадили смоляные факелы... В этой тайной мистерии не хва-тало только запаха дьявольской серы и чтобы мелкие бесы, держа в руках пучки горящих розог, плясали по сугробам, горласто и визгливо распевая любимую -- распутинскую: Со святыми упокой (да упокой!), Человек он был такой (да такой!), Любил выпить, закусить (закусить!) Да другую попросить (попросить!)... *** С тех пор и повелось: По узенькой тропочке, пробитой в снегу, каждодневно императрица с Вырубовой ходили на склад строи-тельных материалов, и солдаты-зенитчики, топая от холода про-мерзлыми валенками, не могли взять в толк, какого беса ради они ревут там, средь стропил и балок, между кирпичей и досок. Но эти посещения распутинской могилы скоро пришлось ос-тавить. Дело в том, что гарнизону зенитных батарей было бы греш-но не использовать это укромное местечко в общечеловеческих целях. Не стыжусь сказать, что солдаты оценили могилу Распутина как замечательный отхожий уголок, где ты никого не видишь и тебя, грешного, никто не узрит... По-французски это звучало даже красиво: couverte d'ordures. Говоря же по-русски, солдаты обклали Распутина столь густо, что царица наконец вляпалась. -- Не ведают, что творят, -- сказала она Вырубовой. Ведали, еще как ведали! После революции это послужило ве-селой темой для множества газетных карикатур. "Радуйся любострас-тия причина, радуйся лжесвидетельства ревнителю, радуйся хулиганов покровителю, радуйся Григорий великий сквернотворче!" Родзянко при встрече с царем вновь завел речь о "темных нечистых силах", от которых следует избавиться. -- Да ведь теперь его больше нет, -- сказал царь. -- Его нет, но общее направление сохранилось... 10. РАСПУТИН ЖИВ! Побирушка настойчиво названивал Белецкому: -- Степан Петрович, зайдите ко мне... по делу! Белецкий ссылался на острую нехватку времени, но князь Андронников был навязчив, как балаганный зазывала: -- Ну, только на минуточку! Есть нечто важное... Белецкий навестил Побирушку в его пустынной квартире; здесь же был и Бадмаев в хорошем европейском костюме (ни слова не проронил, только улыбался); они сидели за круглым столом под розовым абажуром, мертвая тишина наполняла не-уютные комнаты... Побирушка болтал разную ерунду, и было ясно, что никакого важного сообщения у него нет "Зачем же он так настойчиво звал?.." Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Белецкий услышал там тихий шорох. Скрипнули сапоги. На фоне двери стоял... Распутин. Да, Григорий Ефимович Распутин, живой и теплый. Сомне-ний быть не могло. Борода, одежда, поза -- все как у настоящего Гришки, и Белецкому стало жутко под его свирепым и темным взором, который из глубин соседней комнаты он обращал к нему. Побирушка при этом болтал по-прежнему, но искоса наблюдал за Тем впечатлением, какое произвел на жандарма этот живой и не-вредимый Распутин, снова заскрипевший сапогами.. Белецкий понял, что где-то в романовском подполье уже зара-нее был запасен двойник Распутина, чтобы крутить распутинщину и дальше. Новый Распутин еще постоял напротив двери, потом кашлянул неловко и тихо удалился куда-то... Белецкий сказал: -- Спасибо за беседу. Мне надо трогаться. -- Вы разве ничего не заметили? -- спросил Побирушка. -- А что я должен был заметить? -- Да нет, -- смутился Побирушка, -- это я так.. Бадмаев ласково улыбался масленой рожей. История с дохлыми кошками казалась дивным сном невозв-ратного и сладкого былого, а теперь -- не то. Совсем не то... Скучно жить, черт побери, без Распутина! "Где ты, Ефимыч?" "Ау-у... здеся. А ты где?" До самого февраля Распутин еще бродил по городу. И он исчез, когда столицу заполнила зовущая к оружию "Марсельеза". 11. ЖЕНЩИНАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ Было очень холодно, на перекрестках полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали "Марсельезу", а голодные в очередях кричали: "Хлеба!.." Если хочешь иметь хлеб, возьми вед-ро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечерком стоять в очереди. Ты, голубь, на вед-ро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, ты его получишь... "Хвосты" превращались в митинги. Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных женщин идейно смыка-ются с призывами большевистских прокламаций. Костры горели, а громадные сугробы снега никем не убирались. Родзянко с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее. Жена Родзянки, со слов мужа, описала царя: "Резкий, вызываю-щий тон, вид решительный, бодрый и злые, блестящие глаза..." Во время доклада председатель Думы был прерван возгласом: -- Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай. А все, что следует мне знать, я уже давно знаю. Кстати, знаю лучше вас! Родзянко с достоинством поклонился. -- Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта ауди-енция была моей последней аудиенцией перед вами... Николай II ничего не ответил и отправился пить чай. Родзян-ко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомкан-ный. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза... А рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенс-кого. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с чем ранее не сравнимы... Керенский их не по-нял, а ведь они оказались пророками! 23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы останови-лись. "На улицу! Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!" К женщинам примкнули и мужчины... Керенский высту-пал в Думе. -- Масса -- стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что ме-шает ей насытиться... Пришло время бороться, дабы безумие го-лодных масс не погубило наше государство! К рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они стали бояться носить свою форму. Вечером 25 фев-раля, когда на улицах уже постреливали, ярко горели огни Алек-сандрийского театра: шла премьера лермонтовского "Маскарада". В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравлен-ной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура. Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему. *** Родзянко встретился с новым премьером -- Голицыным: -- Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в от-ставку... Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше. -- А знаете, что в этой папке? -- спросил Голицын. В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписан-ный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По залам Таврического дворца метался Керенский. -- Нужен блок. Ответственный блок с диктатором! -- И... пулеметы, -- дополнил Шульгин. -- Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии... Без стрельбы не обойтись! Дума решила не "распускаться". Но боялись нарушить и указ о роспуске -- зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал: -- Умрем на посту! Дать звонок к заседанию... Кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал: -- Господа, всем в зал. Будьте же римлянами! -- Я не желаю бунтовать на старости лет, -- говорил Родзянко. -- Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы... Мне обо-рвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю, и спра-шивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России... В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: "Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал... зае-хал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино". Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: "Это -- хулиганское дви-жение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, си-дели бы по домам". Она снова пошла на могилу Распутина! "Все будет хорошо, солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокой-ствие и мир на ЕГО дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас..." Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился: "Дать хлеба!" И власть схватилась за голову: -- Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не про-сят. На лозунгах написано теперь другое: "Долой самодержавие!" Сообщили царю, и он ответил -- а тогда надо стрелять... *** Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину -- до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге. Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сына своего... Звучали рожки -- сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали. Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат -- сами палили в народ., -- Кто хочет жить -- ложись! -- предупреждали они... Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов. -- В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся. Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались ис-полнять приказы. Власть в стране забирала Государственная Дума, и к Таврическому валили толпами -- рабочие, солдаты. Шульгин писал: "Умереть? Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слы-шать воя этого подлого сброда... Ах, пулеметов сюда, пулеметов!" Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком. -- Хорошо! -- решился. -- Я беру на себя всю полноту вла-сти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федоро-вич, -- погрозил он пальцем Керенскому, -- это в первую оче-редь относится к вам. Вы у нас в Думе всегда были склонны играть роль примадонны? До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтей-стве: сидит там и посвечивает... Ставка не ведала истины до конца: генералы рассуждали о каких-то "безобразниках", а правительство жаловалось генералам на удушение власти от "революционеров". Наконец на сторону народа перешел и гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все... Николаю II пришлось испить чащу отчаяния до последней капли. -- Ваше величество, -- доложили ему, -- старая лейб-гвар-дия... Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами! -- Как? И... офицеры? -- Ваше величество, мужайтесь -- и офицеры тоже. -- Кто же там остался мне верен? -- Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами в Царское Село для охраны вашего семейства... Но к Таврическому дворцу уже подходил гвардейский эки-паж, который вел великий князь Кирилл -- двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что экипаж переходит целиком на сторону восставших, и Родзянко невольно содрогнулся. -- Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу... Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего бездарного сына... 28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона Могилевского вокзала отошел блиндированный салон-вагон -- император тронулся на столицу. В городах и на станциях к "литерному" выхо-дили губернаторы с рапортами, выстраивались жандармы и горо-довые. Колеса вертелись, пока не подъехали к столице. Здесь гра-фик движения сразу сломался. Все так же безмятежно струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но... Революция затвори-ла стрелки перед "литерным", и царь велел повернуть на Псков. В 8 часов вечера 1 марта 1917 года царский вагон загнали в тупик псковского узла. Сыпал мягкий хороший снежок. Император вышел из вагона глянуть на мир божий. Он был одет в черкеску 6-го Кубанского полка, в черной папахе с пурпурным башлыком на плечах, на поясе болтался длинный грузинский кинжал... Он еще не знал, что его решили спасать! Спасать хотели не лично его, а монархию! К спасению вызвались Гучков и Шульгин. Вопрос в паровозе. Где взять паровоз? -- Украдите, -- посоветовал находчивый Родзянко... Воровать паровоз, чтобы потом мучиться в угольном тендере, не пришлось. Ехали в обычном вагоне. Шульгин терзался: -- Я небритый, в пиджаке, галстук смялся. Ах, какая ужасная задача перед нами: спасать монархию через отречение монарха! Ярко освещенный поезд царя и темный Псков -- все казалось призрачным и неестественным, когда они прыгали через рельсы. Гостиная царского вагона была изнутри обита зеленым шелком. Император вышел к ним в той же черкеске. Жестом пригласил сесть. Гучков заговорил. При этом закрылся ладонью от света. Но у многих создалось впечатление, что он стыдится. Он говорил о ре-волюции... "Нас раздавит Петроград, а не Россия!" Слова Гучкова горохом отскакивали от зеленых стенок. Николай II встал. -- Сначала, -- ответил он спокойно, -- я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь переменил ре-шение в пользу брата Миши... Надеюсь, вы поймете чувства отца? ("И мальчики кровавые в глазах...") Гучков передал царю набросок акта отречения. -- Это наш брульон, -- сказал он. Николай II вышел. Фредерике спросил думцев: -- Правда, что мой дом в столице подожжен? -- Да, граф. Он горит уже какой день... Возвратился в гостиную вагона Николай Последний. -- Вот мой текст... Отречение было уже переписано на штабной машинке: "В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся по-чти три года поработить нашу Родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание..." Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь. Акты государственной важности всегда подписываются, чер-нилами. Николай II подписал акт отречения не чернилами, а карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку. *** Вернулись в Петроград рано утром. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина, увели под локотки -- ради речеговорения. Шульгина тоже поволокли с перрона. -- Войска построены. Скажите им... скажите! Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первой аудиторией, где русский народ услышал об отречении императора. Войска стояли в каре "покоем", а не заполненное ими простран-ство забила толпа. Изнутри каре Шульгин вырыдывал из себя: -- ...он, отрекаясь, подал всем нам пример... богатые и бед-ные, единяйтесь... спасать Русь... о ней думать... война... раздавит нас... один путь -- вместе... сплотимся... вокруг нового царя... царя Михаила... и Натальи... Урра-а! Его выхватили из толпы, потащили к телефону. -- Милюков! Милюков вас... срочно. В трубке перекатывался профессорский басок: -- Все изменилось. Не объявляйте отречения. -- А я уже. Я здесь -- всем, всем, всем. -- Кому, черт побери? -- На вокзале. Войска... народ. Я им -- про Михаила! -- Ляпнули как в лужу, -- отвечал Милюков. -- Пока вы ез-дили в Псков, здесь закипела буря. Предупредите Гучкова, чтобы не болтал глупостей. И с вокзала срочно поезжайте на Миллион-ную, дом номер двенадцать. Квартира князя Путятина... День был солнечный. Магазины закрыты. Трамваи не работали. Никто не ходил по панелям, толпы валили посередине улиц. По-ловина людей была вооружена. Многотысячный гарнизон раство-рился в этой толпе, празднующей свободу. Два "архангела" из ох-раны Гучкова и Шульгина лежали животами на крыльях автомоби-ля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух -- ожесточенно. -- Не выколите глаза людям, -- кричал Шульгин из кабины... Миллионная, 12, -- особняк князя Путятина, где затаился от толпы новый император. Здесь же собрались и партийные заправи-лы. Милюков не говорил, а словно каркал, накликая беду: -- Не откажите! Если не вы, то Россия... пропадет... такая история... бурная, великая... кошкам под хвост! Что ждет нас без царя? Кровавое месиво... анархия... жидовщина и хаос... Мишка покорно слушал. Терещенко шептал Шульгину: -- Хоть стреляйся... что делать? Рядом со мной Керенский, он весь дрожит... колотит. Боится -- надежных частей нет... Керенский обрушил на Михаила лавину слов: -- Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому скажу правду. Недовольство народа монархией... нас ожидает вой-на гражданская... как русский русскому... если нужна жертва... примите ее... в любом случае за нашу жизнь я не ручаюсь! Михаил подумал и отрекся, оставив престол бесхозным, 304 года начались на Руси Михаилом -- Михаилом все и закон-чилось... За ученической партой, в классной комнате дочерей Путя-тина, писали акт об отречении: "Мы, Божией милостью Миха-ил, Император и Самодержец Всероссийский..." Возмутился сам Мишка: -- Что вы тут городите? Я же еще и не царствовал... Растерянные, блуждали среди парт. Спотыкались о разбросан-ные детские игрушки. Шульгин говорил страдальчески: -- Как жалобно зазвенел трехсотлетний металл драгоценной короны, когда его ударили о грязную булыжную мостовую... От Невы горело закатом. По Миллионной, заворачивая в Мош-ков переулок, прошла рота матросов, горланивших: Ешь ананасы, рябчиков жуй -- День твой последний приходит, буржуй! Слою незнакомые. Таких песен раньше не слышали. Расходясь, все молились: -- Да поможет господь бог нашей России... Династия Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Гот-торп-ских, правившая на Руси с 1613 года, закончила свой бег по русской истории -- навсегда... С хряском сталкивались на улицах грузовики! *** Революция возникла 23 февраля по старому стилю, или 8 мар-та по новому. Это был Международный женский день, и начали революцию женщины -- не будем об этом забывать! Эту последнюю главу романа я и посвятил женщинам. Женщинам -- чистым и умным. Женщинам -- любящим и любимым. ФИНАЛ ПОСЛЕДНЕЙ ЧАСТИ Едва загремела февральская "Марсельеза", Протопопов выз-вал петроградского градоначальника Балка и омерзительно цело-вал того в посинелые уста. -- Нужны пулеметы... на крышах! И передайте городовым, -- наказал министр, -- что, если будут стрелять в народ решительно, я обещаю им по семьдесят рублей суточных, помимо жалованья, а в случае их гибели семья получит по три тысячи сразу... Вечером он велел жандармскому полковнику Балашову сде-лать к утру доклад о положении в столице. Полковник в шинели солдата-окопника всю ночь шлялся по улицам, наблюдая за людь-ми и событиями; а утром разбудил Протопопова словами: -- Это конец! Советую вам скрыться... Министр рухнул в обморок. Его воскресили с помощью наша-тыря, и поначалу он затаился на даче Бадмаева у Поклонной горы; врач бросал на жаровню ароматные травки и бубнил, что стрелять и вешать надо было раньше, а теперь уже поздно. Звонок по теле-фону словно взорвал притихшую в снегах дачу. Звонила жена Протопопова, плачущая навзрыд. -- Ты вот сбежал, меня бросил, -- упрекала она мужа, -- а к нам ворвались солдаты, искали тебя, распороли штыками всю обив-ку на диванах и креслах. Хорошо, что не убили. -- Откуда ты звонишь? -- Мог бы и сам догадаться, что меня приютил твой брат Сер-гей на Калашниковской набережной... На Литейном министр (еще министр!) видел, что казаки, посланные для усмирения восставших, лениво крутили цигар-ки в седлах. Если кто из них ронял пику, прохожие поднимали ее и дружелюбно подавали казаку. На углу Некрасовской, оска-лив красные от крови зубы, лежал убитый жандарм... Стрель-ба, пение, оркестры! Протопопов решил укрыться в Мариинском дворце; тут его поймал на телефоне градоначальник Балк, сказавший, что сопро-тивление немыслимо -- он с отрядом конных стражников про-бьется в Царское Село, чтобы там охранять императорскую семью. -- На ваше усмотрение, -- отвечал Протопопов. В грохот оркестров вмешивалась трескучая дробь пулеметов, расставленных на крышах. Мертвые на улицах стали так же при-вычны, как свежая булочка к утреннему чаю... Голицын сказал: -- Александр Дмитриевич, ваше имя раздражает толпу. Про-стите, но вы должны покинуть нас... нужна благородная жертва! Покидать Мариинский дворец, где был отличный буфет, где от калориферов разливалось приятное тепло, было страшно. Про-топопов забрел в кабинет Госконтроля, в мрачной и темной глу-бине которого ничего не делал госконтролер Крыжановский. -- Можно я посижу у вас? -- спросил робко. Ну, не гнать же его в три шеи. -- Посидите, -- отвечал Крыжановский. -- Только недолго. А то вас уже ищут. Вас и вашего товарища Курлова. Потом спросил, где он собирается ночевать. -- Не знаю. Мой дом разбит. А к брату идти боюсь. Контролер дал ему адрес: Офицерская, дом в"-- 7. Протопопов снял пенсне и поднял воротник пальто, чтобы не быть узнанным. Возле Максимилиановской лечебницы со звоном распались стекла витрин, шустрая бабка в валенках шагнула в магазин через окна, будто в двери. Протопопов сунулся в подъезд в"-- 7 по Офицерской, но швейцар накостылял министру внутренних дел по шее. -- Проваливай! Ходют здеся всякие... шпана поганая! "Бреду обратно, -- писал Протопопов, -- через площадь к Николаевскому мосту -- не пускают. Я думал пройти на Петербур-гскую сторону, Б. пр., д. в"-- 74, к своей докторше Дембо. Перешел Неву по льду... через Биржевой не пускают, через Тучков тоже, а по Александровскому проспекту -- стрельба ружей и пулеметов. Вернулся к Мариинскому дворцу..." -- Это опять вы? -- возмутился Крыжановский. -- Вам же ска-зано, что ваше присутствие в правительстве неуместно. Протопопов заплакал и сказал, что с Офицерской его турнули. Крыжановский сунул ему адрес другого убежища: Мойка, дом в"-- 72. "Я вновь вышел на улицу; толпа была еще велика, и масса воору-женных, даже мальчиков, стреляли зря -- направо и налево и вверх. Дальше от площади по Мойке было сравнительно тихо... Идти было очень опасно, могли узнать, и тогда не знаю, остался ли бы я живым". Эту ночь он провел на чужом продавленном диване. -- Боженька, за что ты меня наказуешь?.. Утром Протопопову дали чаю и кусок черного хлеба. В пере-дней он увидел на столике кургузую кепочку и спросил хозяев: -- Можно я возьму ее? А вам оставлю шляпу. -- Берите уж... ладно. Не обедняем. Замаскировав себя под "демократа", министр внутренних дел вышел на улицы, управляемые пафосом революции. Он укрылся на Ямской у портного, который совсем недавно сшил для него дивный жандармский мундир, суженный в талии. От портного министр узнал, что Курлов уже арестован; газеты пи-сали, что есть нужда в аресте Протопопова, но его нигде не сыскать, -- всех знающих о его местопребывании просят сооб-щить в канцелярию Думы. -- Неужели же я грешнее всех? -- спрашивал Протопопов. При нем были ключи от несгораемого шкафа, в котором хра-нились секретные шифры, и была еще пачка полицейских фото-графий, сделанных с мертвого Распутина в различных ракурсах тела. Протопопов умолял портного, чтобы послал свою девочку на Калашниковскую набережную с запискою к брату. Та вернулась с ответом. "Дурак! -- писал брат Сергей. -- Имей мужество сдаться..." Портной плотно затворил за министром двери. Стопы были направлены к Таврическому дворцу. "Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой и отвержен-ный, к этому зданию... Господи, никто не знает путей, и не судьи мы сами жизни своей, грехов своих". Протопопов обратился к студенту с красной повязкой поверх рукава шинели; закатывая глаза к небу и степса заикаясь, он сообщил юноше: -- А ведь я тот самый Протопопов... -- Ах, это вы? -- закричал студент, вцепившись в искомого мертвой хваткой. -- Товарищи, вот она -- гидра реакции! Было 11 часов вечера 28 февраля 1917 года. Громадную толпу солдат и рабочих, готовых растерзать Прото-попова, прорезал раскаленный истерический вопль: -- Не прикасаться к этому человеку! Керенский спешил на выручку; очевидец вспоминал, что он "был бледен, глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу... Все его узнали и расступились на обе стороны, просто испугавшись его вида. А между штыками я увидел тщедушную фигуру с совершенно затурканным, страшно съежив-шимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова". -- Не сметь прикасаться к этому человеку! Керенский возвещал об этом так, словно речь шла о прикос-новении к прокаженному. Керенский кричал об "этом человеке", не называя его даже по имени, но всем видевшим Протопопова казалось, что это вовсе не человек, а какая-то серая зола давно затоптанных костров... Буквально вырвав своего бывшего коллегу по думской работе из рук разъяренной толпы, новоявленный дик-татор повлек его за собой, словно жертву на заклание, крича: -- Именем революции... не прикасаться! Он втащил Протопопова в павильон для арестованных. С раз-маху, еще не потеряв инерции стремительного движения, Керен-ский бухнулся в кресло так, что колени подскочили выше головы, и голосом, уже дружелюбным, сказал с удивительным радушием: -- Садитесь, Александр Дмитриевич... вы дома! "Навьи чары", казалось, еще продолжаются: в уголке посижи-вает Курлов, вот и Комиссаров... Какие родные, милые лица. -- Ну, я пойду! -- вскочил Керенский, выбегая... К услугам арестованных на столе лежали папиросы, пече-нье и бумага с конвертами для писем родственникам. Слышал-ся тихий плач и сморкание -- это страдал Белецкий, общипан-ный и жалкий. -- Почему я не слушался своей жены? Бедная, несчастная женщина, она же говорила, что добром я не закончу... За эти годы я прочел столько книг о революциях, что мог бы и сам догадаться, что меня ждет в конце всех концов. Ах, глупая жизнь!.. Из угла павильона доносился могучий храп -- это изволил почивать, сидя в кресле, сам Горемыкин, и его длинные усы коле-бались под дуновением зефира, вырывавшегося из раздутых нозд-рей. Раньше он утверждал, что война его не касается; сейчас он демонстрировал равнодушие и к революции... Комиссаров сказал: -- Вот нервы, а? Позавидовать можно. Зато министр финансов Барк напоминал удавленника: галстук болтался, как петля, из воротничка торчала одинокая запонка. -- А ведь могут и пришлепнуть, -- высказался он. Штюрмер аккуратно прочистил нос, заявил с апломбом: -- Гуманность, господа, это как раз то самое, чего никогда не хватало России... Будем взывать к гуманности судей! -- Паша, -- сказал Протопопов, -- пожалей ты меня. Курлов волком глянул из-под густых бровей. -- Мы сажали, теперь сами сидим... И не ной! -- Но я же никому ничего дурного не сделал. -- Э, брось, Сашка! Хоть мне-то не трепись... Под министром юстиции Добровольским вибрировал стул. -- Ну, да -- играл! В баккара, в макао. Каюсь, долги в срок не возвращал. Но жена, но дети... Так в чем же я виноват? -- А я всегда был сторонником расширения гражданских прав, -- отвечал ему Протопопов. -- Теперь говорят, что я расста-вил по чердакам пулеметы... Господа, посмотрите на меня и пред-ставьте себе пулемет. Я и пулемет -- мы не имеем ничего общего! Была уже ночь. Отсветы костров блуждали по потолку павиль-она. "Приходил фельдфебель... подошел ко мне и почти в упор приставил к моей голове маузер; я не шелохнулся, глядя на него, рукой же показал на образ в углу. Тогда он положил револьвер в кобуру, поднял ногу и похлопал рукой по подошве..." Протопопов затем спросил Курлова: -- Паша, а что должен означать этот жест? -- Догадайся сам. Не так уж это трудно... Двери раскрылись, и в павильон охрана впихнула типа, у которого один глаз был широко распялен, а другой плотно заж-мурен. Это предстал Манасевич-Мануйлов -- в брюках гимна-зиста, доходящих ему до колен, а голову Ванечки украшала чиновничья фуражка с кокардой самого невинного ведомства империи -- почтового! -- Пардон, -- сказал он, шаркнув. -- Но при чем же здесь я? Не скрою, что удивлен, обнаружив себя в обществе злостных реак-ционеров и угнетателей народного духа. Впрочем, о чем разговор? Жандармы Курлов и Комиссаров стали позевывать. -- А не поспать ли нам, Павел Григорьич? -- Я тоже так думаю, -- согласился. Курлов. Генералы от инквизиции нахальнейшим образом составили для себя по три стула (причем один недостающий стул Курлов вырвал из-под Ванечки) и разлеглись на них. Удивительные господа! Они еще могли спать в такие ночи... Но министрам было не до сна, и они обмусоливали риторический вопрос -- кто же виноват? -- Ну, конечно, -- сказал Манасевич, не унывая. -- Какие ж тут средь вас могут быть виноватые? Господа, -- подал он мысль, -- вы же благороднейшие люди. Если кто и был виноват все эти годы, так это только покойник Гришка Распутин... Ну что ж! Распутин -- отличная ширма, за которой удобно прятаться. Добровольский полез к Ванечке с поцелуями. -- Воистину! Да, да... если бы не Распутин, мы бы жили и так бы и померли, не узнав, что такое революция! Храп как обрезало: поддерживая серые английские брюки в полоску, вышел на середину древний годами Горемыкин, кото-рый при аресте забыл вставить в рот челюсть. Прошамкал: -- Я шлышу имя Рашпутина! Боше мой, не будь этой шата-ны, вшо было б благоприштойно. Почему я толшен штрадать за Рашпутина? Штюрмер призвал самого бога в свидетели. -- Мы шли в состав правительства, осиянные верой в добро, и мы добро делали. Конечно, не будь на Руси этого гнусного шарла-тана, и я, страдающий мочеизнурением, разве бы ночевал здесь? Вон растянулись двое. На трех стульях сразу. А я должен всю ночь сидеть. Хорошо хоть, что не отняли последний стул... Стулья заскрипели, и Комиссаров поднял голову. -- Господа министры, вы дадите поспать людям или нет? Что вы тут воркуете, когда и без того уже все ясно! Заворочался и Курлов на своем жестком ложе. -- Сссволочи, -- тихо просвистел он. -- Нагаверзили, насви-нячили, разрушили всю нашу работу, а теперь плачутся... Вцепи-лись в этого Гришку, словно раки в утопленника. Да будь он жив, он бы задал вам всем деру хорошего! Вы бы у него поспали... Чтобы не мешать сердитым жандармским генералам, ми-нистры, как заговорщики, перешли на деликатный шепоток. Сообща договорились, что на допросах все беды следует валить на Распутина как на злого демона России, который задурма-нил разум царя и царицы, а мы, исполнители высшей власти, хотели народу только хорошего, но. были не в силах предпри-нять что-либо, ибо демон оказался намного сильнее правитель-ства... С этим они и заснули, вздрагивая от лязга оружия в ко-ридоре, от топота солдатских ног и выкриков ораторов на пло-щади. За стенами Таврического дворца бурлила разгневанная музыка, медь оркестров всплескивала народные волны, -- за синими февральскими вьюгами бушевала Вторая Русская Рево-люция, и мало кто еще знал, что вслед за нею неизбежно гря-нет -- Третья, Великая, Октябрьская... Посреди площади с треском разгорались костры. Гремела, буйствовала "Марсельеза". Как всегда -- зовущая и ликующая! АВТОРСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ Я начал писать этот роман 3 сентября 1972 года, а закончил в новогоднюю ночь на 1 января 1975 года; над крышами древней Риги с хлопаньем сгорали ракеты, от соседей доносился перезвон бокалов, когда я, усердный летописец, тащил в прорубь узел с трупом Распутина, гонял по столице бездомного министра. Итак, точка поставлена! Говорят, один английский романист смолоду копил материа-лы о некоем историческом лице, и к старости у него оказался целый сундук с бумагами. Убедись, что все собрано, писатель не-щадно спалил все материалы на костре. Когда его спрашивали, зачем он это сделал, романист отвечал: "Ненужное сгорело, а нуж-ное осталось в памяти..." Я не сжигал сундук с материалами о Распутине, но отбор нужного был самым мучительным процессом. Объем книги заста-вил меня отказаться от множества интереснейших фактов и собы-тий. В роман вошла лишь ничтожная доля того, что удалось узнать о распутинщине. Каюсь, что мне приходилось быть крайне эконом-ным, и на одной странице я иногда старался закрепить то, что можно смело развернуть в самостоятельную главу. У нас обычно пишут -- "кровавое правление царя", "жесто-кий режим царизма", "продажная клика Николая II", но от часто-го употребления слова уже стерлись: им трудно выдерживать смыс-ловую нагрузку. Произошла своего рода амортизация слов! Я хотел показать тех людей и те условия жизни, которые были свергнуты революцией, чтобы эти заштампованные определения вновь обре-ли наглядную зримость и фактическую весомость. По определению В.И.Ленина, "контрреволюционная эпоха (1907-11914) обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до "последней черты", раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распути-ным во главе ее..." Вот именно об этом я и писал! Наверное, мне могут поставить в упрек, что, описывая работу царского МВД и департамента полиции, я не отразил в романе их жестокой борьбы с революционным движением. По сути дела, эти два мощных рычага самодержавия заняты у меня внутриведом-ственными склоками и участием в распутинских интригах. Так и есть. Не возражаю! Но я писал о негативной стороне революционной эпохи, еще на титульном листе предупредив читателя, что роман посвящен разложению самодержавия. Прошу понять меня правильно: исходя из представлений об авторской этике, я сознательно не желал уме-щать под одним переплетом две несовместимые вещи -- процесс нарастания революции и процесс усиления распутинщины. Мало того, работу царского МВД в подавлении революционного движе-ния я уже отразил в своем двухтомном романе "На задворках вели-кой империи", и не хотелось повторять самого себя. Отчасти я ру-ководствовался заветом критика-демократа Н.Г.Чернышевского, который говорил, что нельзя требовать от автора, чтобы в его про-изведении дикий чеснок благоухал еще и незабудками! Русская пословица подтверждает это правило: за двумя зайцами погонишь-ся -- ни одного не поймаешь... Теперь я должен сделать откровен-ное признание. Кажется, кому же еще, как не мне, автору книги о распутинщине, дано знать о тех причинах, что сделали Распутина влиятельным лицом в империи. Так вот именно я -- автор! -- зат-рудняюсь точно ответить на этот коварный вопрос. Память снова возвращает меня к первым страницам. Распутин пьет водку, скандалит и кочевряжится перед людь-ми, он похабничает и ворует, но... Согласитесь, что была масса причин для заключения Распутина в тюрьму, но я не вижу причин для выдвижения этой личности на передний план. Только ограниченный человек может думать, будто Распутин выдвинулся благодаря своей половой потенции. Поверьте мне, что вся мировая история не знает случая, чтобы человек выдвинулся благодаря этим качествам. Если присмотреться к известным фигу-рам фаворитизма, к таким ярким и самобытным личностям, каки-ми были герцог Бирон, семья Шуваловых, братья Орловы, князь Потемкин-Таврический, Годой в Испании или Струензе в Дании, то мы увидим картину, совершенно обратную распутинщине. Про-явив в какой-то момент чисто мужские качества, фавориты затем выступали как видные государственные деятели с острой хваткой административных талантов -- именно за это их и ценили короно-ванные поклонницы. Мне могут возразить на примере Потемкина... Да, этот че-ловек не был чистоплотной натурой. Но, обладая крупными пороками, он обладал и большими достоинствами. Потемкин строил города, заселял гигантские просторы необжитых степей Причерноморья, он сделал из Крыма виноградный рай, этот сибарит умел геройски выстоять под шквалом турецких ядер, когда его адъютантам срывало с плеч головы; умнейшие люди Европы ехали за тридевять земель только за тем, чтобы насла-диться беседою с русским Алкивиадом, речь которого блистала остроумием и афористичностью. Какое же тут может быть сравнение с Распутиным! Из истории фаворитизма известно, что, получив от цариц очень много, рус-ские куртизаны умели тратить деньги с пользою не только для себя. Они собирали коллекции картин и минералов, ценные книги и гравюры, вступали в переписку с Вольтером и Дидро, выписывали в Петербург иностранных архитекторов и живописцев, оркест-ры и оперные труппы, они вкладывали деньги в создание лицеев и кадетских корпусов, после них оставались картинные галереи и дворцы с парками, дошедшие до наших дней как ценные памят-ники русского прошлого. А что дошло до нас от Распутина? Грязные анекдоты, пьяная отрыжка и блевотина... Так я еще раз спрашиваю -- где же тут причины, которые могли бы конкретно обосновать его возвышение? Я не вижу их. Но я... догадываюсь о них! Мое авторское мнение таково: ни в какие другие времена "фа-ворит", подобный Распутину, не мог бы появиться при русском дворе; такого человека не пустила бы на свой порог даже Анна Иоанновна, обожавшая всякие уродства природы. Появление Рас-путина в начале XX века, в канун революций, на мой взгляд, вполне закономерно и исторически обоснованно, ибо на гноище разложения лучше всего и процветает всякая мерзкая погань. "Помазанники божьи" деградировали уже настолько, что не-нормальное присутствие Распутина при своих "высоконареченных" особах они расценивали как нормальное явление самодержавного быта. Иногда мне даже кажется, что Распутин в какой-то степени был для Романовых своеобразным наркотиком. Он стал необходим для Николая II и Александры Федоровны точно так же, как пья-нице нужен стакан водки, как наркоману потребно регулярное впрыскивание наркотика под кожу... Тогда они оживают, тогда глаза их снова блестят! И надо достичь высшей степени разложения, нравственно-го и физиологического, чтобы считать общение с Распутиным "божьей благодатью"... Я, наверное, не совсем понимаю причины возвышения Рас-путина еще и потому, что стараюсь рассуждать здраво. Чтобы по-нять эти причины, очевидно, надо быть ненормальным. Возмож-но, что надо даже свихнуться до того состояния, в каковом пребы-вали последние Романовы, -- тогда Распутин станет в ряд необхо-димых для жизни вещей... На этом я и позволю себе закончить роман. Роман -- это дом с открытыми дверями и окнами. Каждый может устраиваться в нем как ему удоб