1. Моего к отцу непослушания причина та, что с мла- денчества моего жил с мамой и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а также научил- ся ханжить, к чему я и от натуры склонен. И отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучался делам, которые пристойны царскому сыну, велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великою леностью, только чтоб время прохо- дило, а охоты к тому не имел. А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах и от меня отлучался, того ради те люди, которые при мне были, видя мою склон- ность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конвер- сацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ез- дить и подпивать, в том во всем не токмо мне не пре- тили, но и сами то ж со мною делали. И отводили меня от отца моего, и мало-помалу, не токмо воинские и прочие отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела. 2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослуша- ние от отца своего наказания,- и то происходило ни от чего иного, токмо от моего злонравия, как сам истинно при- знаю,-понеже, хотя имел страх от него, но не сыновский. 3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хо- тел наследства, то может всяк легко рассудить, что, когда я уже от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я делал, хотя свое получить через чужую помощь? И ежели б до того дошло, и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обе- щал, дабы вооруженною рукою доставать мне короны Рос- сийской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наслед- ства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генера- лам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Рос- сийской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить в том свою волю. Алексей" Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать, что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в оцепенении смертного сна. Без движения, без голоса, смот- рел он, как Толстой складывал и прятал бумагу в карман. На основании этого последнего показания, прочитанно- го в присутствии Сената, 24 июня. Верховный суд поста- новил: "Мы, нижеподписавшиеся, министры, сенаторы, и во- инского, и гражданского стану чины, по здравому рассуж- дению и по христианской совести, по заповедям Божиим Ветхого и Нового Заветов, по священным писаниям свя- того Евангелия и Апостол, канонов и правил соборов святых отец и церковных учителей, по статьям римских и греческих цесарей и прочих государей христианских, також по правам всероссийским, единогласно и без вся- кого прекословия, согласились и приговорили, что он, царе- вич Алексей, за умысел бунтовный против отца и госу- даря своего и намеренный из давних лет подыск и про- изыскивание к престолу отеческому, при животе государя отца своего не токмо чрез бунтовщиков, но и чрез чуже- странную цесарскую помощь и войска иноземные, с разо- рением всего государства,- достоин смерти". В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и, не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюмен- трост объявил, что царевич плох и может умереть под кнутом. Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офи- цер испугался, побежал и доложил коменданту крепо- сти, что царевич помирает,- как бы не помер без покая- ния. Комендант послал к нему гварнизонного попа, о. Мат- фея. Тот сначала не хотел идти и молил коменданта: - Увольте, ваше благородие! Я к таковым делам не- обычен. Дело сие страшное, царственное. Попадешь в от- вете - не открутишься. У меня жена, дети... Смилуйтесь! Комендант обещал все взять на себя, и о. Матфей, скрепя сердце, пошел. Царевич лежал без памяти, никого не узнавал и бредил. Вдруг открыл глаза и уставился на о. Матфея. - Ты кто? - Гварнизонный священник, отец Матфей. Исповеды- вать тебя прислали. - Исповедывать?.. А почему у тебя, батька, голова телячья?.. Вот и лицо в шерсти, и рога на лбу... О. Матфей молчал, потупив глаза. - Так как же, государь царевич, угодно исповедать- ся? - наконец, проговорил он с робкою надеждой, что тот откажется. - А знаешь ли, поп, царский указ, коим об открытой на исповеди измене, или бунте вам, духовным отцам, в тайную канцелярию доносить повелевается? - Знаю, ваше высочество. - И буде я тебе что на духу открою, донесешь? - Как же быть, царевич? Мы люди подневольные... Жена, дети...- пролепетал о. Матфей и подумал: "Ну вот, начинается!" - Так прочь, прочь, прочь от меня, телячья твоя го- лова! - крикнул царевич яростно.- Холоп царя Россий- ского! Хамы, хамы вы все до единого! Были орлы, а ста- ли волы подъяремные! Церковь Антихристу продали! Ум- ру без покаяния, а Даров твоих не причащусь!.. Кровь змеина, тело сатанино... О. Матфей отшатнулся в ужасе. Руки у него так задро- жали, что он едва не выронил чаши с Дарами. Царевич взглянул на нее и повторил слова расколь- ничьего старца: - Знаешь ли, чему подобен Агнец ваш? Подобен псу мертву, повержену на стогнах града! Как причастился - только и жития тому человеку: таково-то Причастие ваше емко - что мышьяк, аль сулема; во все кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой промчит - от- дыхай-ка после в геенне огненной и в пламени адском стони, яко Каин, необратный грешник... Отравить меня хотите, да не дамся вам! О. Матфей убежал. Черный кот-оборотень вспрыгнул на шею царевичу и начал душить его, царапать ему сердце когтями. - Боже мой. Боже мой, для чего Ты меня оста- вил? - стонал и метался он в смертной тоске. Вдруг почувствовал, что у постели, на том самом ме- сте, где только что сидел о. Матфей, теперь сидит кто- то другой. Открыл глаза и взглянул. Это был маленький, седенький старичок. Он опустил голову так, что царевич неясно видел лицо его. Старичок похож был не то на о. Ивана, ключаря Благовещенского, не то на столетнего деда-пасечника, которого Алексей встре- тил однажды в глуши Новгородских лесов, и который все, бывало, сидел в своем пчельнике, среди ульев, грелся на солнце, весь белый, как лунь, пропахший насквозь медом и воском; его тоже звали Иваном. - Отец Иван? аль дедушка? - спросил царевич. - Иван, Иван - я самый и есть! - молвил старичок ласково, с тихою улыбкой, и голос у него был тихий, как жужжание пчел или далекий благовест. От этого голоса царевичу стало страшно и сладко. Он все старался уви- деть лицо старичка и не мог. - Не бойся, не бойся, дитятко, не бойся, роднень- кий,- проговорил он еще тише и ласковей.- Господь по- слал меня к тебе, а за мной и Сам будет скоро. Старичок поднял голову. Царевич увидел лицо юное, вечное и узнал Иоанна, сына Громова. - Христос воскресе, Алешенька! - Воистину воскресе! - ответил царевич, и великая радость наполнила душу его, как тогда, у Троицы, на Светлой Христовой заутрене. Иоанн держал в руках своих как бы солнце: то была чаша с Плотью и Кровью. - Во имя Отца и Сына, и Духа Святого. Он причастил царевича. И солнце вошло в него, и он по- чувствовал, что нет ни скорби, ни страха, ни боли, ни смерти, а есть только вечная жизнь, вечное солнце - Христос. Утром, осматривая больного, Блюментрост удивился: лихорадка прошла, раны затягивались; улучшение было так внезапно, что казалось чудом. - Ну, слава Богу, слава Богу,- радовался немец,- теперь все до свадьбы заживет! Весь день чувствовал себя царевич хорошо; с лица его не сходило выражение тихой радости. В полдень объявили ему смертный приговор. Он выслушал его спокойно, перекрестился и спросил, в какой день казнь. Ему ответили, что день еще не назначен. Приносили обед. Он ел охотно. "Потом попросил от- крыть окно. День был свежий и солнечный, как будто весенний. Ветер приносил запах воды и травы. Под самым окном, из щелей крепостной стены росли желтые одуванчики. Он долго смотрел в окно; там пролетали ласточки с веселыми криками; сквозь тюремные решетки небо ка- залось таким голубым и глубоким, как никогда на воле. К вечеру солнце осветило белую стену у изголовья царевича. И почудился ему в этом луче белый как лунь старичок с юным лицом, с тихой улыбкой и чашей в руках, подобный солнцу. Глядя на него, заснул он так тихо и сладко, как уже давно не спал. На следующий день, в четверг, 26 июня, в 8 часов утра, опять собрались в гварнизонном застенке Царь, Меншиков, Толстой, Долгорукий, , Шафиров, Апраксин и прочие министры. Царевич был так слаб, что его пере- несли на руках из каземата в застенок. Опять спрашивали: "Что еще больше есть в тебе? Не поклепал ли, не утаил ли кого?" - но он уже ничего не отвечал. Подняли на дыбу. Сколько дано было плетей, ни- кто не знал - били без счета. После первых ударов он вдруг затих, перестал сто- нать и охать, только все члены напряглись и вытянулись, как будто окоченели. Но сознание, должно быть, не по- кидало его. Взор был ясен, лицо спокойно, хотя что-то было в этом спокойствии, от чего и самым привычным к виду страданий становилось жутко. - Нельзя больше бить, ваше величество! - говорил Блюментрост на ухо царю.- Умереть может. И беспо- лезно. Он уже ничего не чувствует: каталепсия... - Что?-посмотрел на лейб-медика царь с удивле- нием. - Каталепсия - это такое состояние...- начал тот объ- яснять по-немецки. - Сам ты каталепсия, дурак!-оборвал его Петр и ротвернулся. Чтобы перевести дух, палач остановился на минуту. - Чего зеваешь? Бей!-крикнул царь. Палач опять принялся бить. Но царю казалось, что он уменьшает силу ударов нарочно, жалея царевича. Жалость и возмущение чудилось Петру на лицах всех окружающих. - Бей же, бей! - вскочил он и топнул ногою в яро- сти; все посмотрели на него с ужасом: казалось, что он сошел с ума.- Бей во всю, говорят! Аль разучился? - Да я и то бью. Как еще бить-то? - проворчал себе под нос Кондрашка и опять остановился.- По-рус- ски бьем, у немцев не учились. Мы люди православные. Долго ли греха взять на душу? Немудрено забить и до смерти. Вишь, чуть дышит, сердечный. Не скотина чай,-тоже душа христианская! Царь подбежал к палачу. - Погоди, чертов сын, ужо самого отдеру, так на- учишься! - Ну что ж, государь, поучи - воля твоя! - посмот- рел тот на царя исподлобья угрюмо. Петр выхватил плеть из рук палача. Все бросились K царю, хотели удержать его, но было поздно. Он замах- нулся и ударил сына изо всей силы. Удары были неуме- лые, но такие страшные, что могли переломить кости. Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как буд- то хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: "Что это значит-Сын и Отец?" И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его зашевелились волосы. Преодолевая ужас, поднял он плеть еще раз, но по- чувствовал на пальцах липкость крови, которой была смо- чена плеть, и отбросил ее с омерзением. Все окружили царевича, сняли с дыбы и положили на пол. Петр подошел к сыну. Царевич лежал, закинув голову; губы полуоткрылись, как будто с улыбкою, и лицо было светлое, чистое, юное, как у пятнадцатилетнего мальчика. Он смотрел на отца по-прежнему, словно хотел ему что-то сказать. Петр стал на колени, склонился к сыну и обнял голову его. - Ничего, ничего, родимый! - прошептал царевич.- Мне хорошо, все хорошо. Буди воля Господня во всем. Отец припал устами к устам его. Но он уже ослабел и поник на руках его; глаза помутились, взор потух. Петр встал, шатаясь. - Умрет? - спросил он лейб-медика. - Может быть, до ночи выживет,- ответил тот. Все подбежали к царю и повлекли его вон из палаты. Петр вдруг весь опустился, ослабел, присмирел и стал послушен, как ребенок: шел, куда вели, делал, что хо- тели. В сенях застенка Толстой, заметив, что у царя руки в крови, велел подать рукомойник. Он стал покорно умы- ваться. Вода порозовела. Его вывели из крепости, усадили в шлюпку и отвез- ли во дворец. Толстой и Меншиков не отходили от царя. Чтобы за- нять и развлечь, говорили о посторонних делах. Он слушал спокойно, отвечал разумно. Давал резолюции, подписывал бумаги. Но потом не мог вспомнить того, что делал тогда, как будто провел все это время во сне или в обмороке. О сыне сам не заговаривал, точно забыл о нем вовсе. Наконец, в шестом часу вечера, когда донесли Тол- стому и Меншикову, что царевич при смерти, они долж- ны были напомнить о нем государю. Тот выслушал рас- сеянно, как будто не понимал, о чем говорят. Однако сел опять в шлюпку и поехал в крепость. Царевича перенесли из пыточной палаты в каземат на прежнее место. Он уже не приходил в себя.  Государь и министры пошли в комнату умирающего. Когда узнали, что он не причащался, то захлопотали, за- бегали с растерянным видом. Послали за соборным про- топопом, о. Георгием. Он прибежал, запыхавшись, с та- ким же испуганным видом, как у всех, торопливо вынул из дароносицы запасные Дары, совершил глухую испо- ведь, пробормотал разрешительные молитвы, велел при- поднять голову умирающего, поднес потир и лжицу к са- мым губам его. Но губы были сжаты; зубы крепко стис- нуты. Золотая лжица ударялась о них и звенела в трепет- ной руке о. Георгия. На плат спадали капли крови. На лицах у всех был ужас. Вдруг в бесчувственном лице Петра промелькнула чевная мысль. Он подошел к священнику и сказал: - Оставь! Не надо. И царю показалось, или только почудилось, что уми- рающий улыбнулся ему последнею улыбкою. В тот же самый час, как вчера, на том же самом месте, у изголовья царевича, солнце осветило белую стену. Белый как лунь старичок держал в руках чашу, подобную солнцу. Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают за- сыпающие дети. Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно: - Его высочество, государь царевич Алексей Петро- вич преставился. Все опустились на колени, кроме царя. Он был непо- движен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего. "В России когда-нибудь кончится все ужасным бунтом, и самодержавие падет, ибо миллионы вопиют к Богу против царя",- писал ганноверский резидент Вебер из Петербур- га, извещая о смерти царевича. "Кронпринц скончался не от удара, как здесь утверж- дают, а от меча или топора,- доносил резидент импера- торский, Плейер.- В день его смерти никого не пускали в крепость, и перед вечером заперли ее. Голландский плот- ник, работавший на новой башне собора и оставшийся там на ночь незамеченным, вечером видел сверху, близ пыточного каземата, головы каких-то людей и рассказал о том своей теще, повивальной бабке голландского рези- дента. Тело кронпринца положено в простой гроб из пло- хих досок; голова несколько прикрыта, а шея обвязана платком со складками, как бы для бритья". Голландский резидент Яков де Би послал донесение Генеральным, Штатам, что царевич умер от растворения жил, и что в Петербурге опасаются бунта. Письма резидентов, вскрываемые в почтовой конторе, представлялись царю. Якова де Би схватили, привели в посольскую канцелярию и допрашивали "с пристрастием". Взяли за караул и голландского плотника, работавшего на Петропавловском шпице, и тещу его, повивальную бабку. В опровержении этих слухов, послано от имени царя русским резидентам при чужеземных дворах составленное Шафировым, Толстым и Меншиковым известие о кончи- не царевича: "По объявлении сентенции суда сыну нашему, мы, яко отец, боримы были натуральным милосердия подвигом с одной стороны, попечением же должным о целости и впредь будущей безопасности государства нашего с другой,- и не могли еще взять в сем многотрудном и важном деле своей резолюции. Но всемогущий Бог, восхотев чрез Собствен- ную волю и праведным Своим судом, по милости Своей, нас от такого сумнения и дом наш, и государство от опа- сности и стыда освободити, пресек вчерашнего дня (писано июня в 27 день) его, сына нашего Алексея, живот, по приключившейся ему, при объявлении оной сентенции и обличении его столь великих против нас и всего государ- ства преступлений, жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но, хотя пото^ он и паки в чистую память пришел и, по должности христианской, исповедался и причастился Св. Тайн, и нас к себе про- сил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими здесь сущими министры и сенаторы пришли, и он чистое исповедание и признание тех всех своих пре- ступлений против нас, со многими покаятельными слеза- ми и раскаянием, нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы, по христианской и родительской долж- ности, и дали. И тако, он сего июня 26, около 6 часов пополудни, жизнь свою христиански скончал". Следующий за смертью царевича день, 27 июня, де- вятую годовщину Полтавы, праздновали, как всегда: на крепости подняли желтый, с черным орлом, триумфаль- ный штандарт, служили обедню у Троицы, палили из пушек, пировали на почтовом дворе, а ночью - в Летнем саду, на открытой галерее над Невою, у подножия петер- бургской Венус, как сказано было в реляции, довольно веселились, под звуки нежной музыки, подобной вздохам любви из царства Венус: Покинь, Купидо, стрелы: Уже мы все не целы... В ту же ночь тело царевича положено в гроб и пере- несено из тюремного каземата в пустые деревянные хоромы близ комендантского дома в крепости. Утром вынесено к Троице, и "дозволено всякого чина людям, кто желал, приходить ко гробу его, царевича и видеть тело его, и со оным прощаться". В воскресенье, 29 июня, опять был праздник - те- зоименитство царя. Опять служили обедню, палили из пушек, звонили во все колокола, обедали в Летнем двор- це; вечером прибыли в адмиралтейство, где спущен был новый фрегат "Старый Дуб"; на корабле происходила обычная попойка; ночью сожжен фейерверк, и опять ве- селились довольно. В понедельник, 30 июня, назначены похороны цареви- ча. Отпевание было торжественное. Служили митрополит Рязанский, Стефан, епископ Псковский, Феофан, еще шесть архиереев, два митрополита палестинских, архимандриты, протопопы, иеромонахи, иеродиаконы и восемнадцать при- ходских священников. Присутствовали государь, госуда- рыня, министры, сенаторы, весь воинский и гражданский стан. Несметные толпы народа окружали церковь. Гроб, обитый черным бархатом, стоял на высоком ка- тафалке, под золотою белою парчою, охраняемый почет- ным караулом четырех лейб-гвардии Преображенского пол- ка сержантов, со шпагами наголо. У многих сановников головы болели от вчерашней по- пойки: в ушах звенели песни шутов: Меня матушка плясамши родила, А крестили во царевом кабаке. И в этот ясный летний день казались особенно мрач- ными тусклое пламя надгробных свечей, тихие звуки надгробного пения: Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже честь болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бес- конечная. И заунывно повторяющийся возглас диакона: Аще молимся о упокоении души усопшаго раба Божия Алексия, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному. И глухо замирающий вопль хора: Надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа! Кто-то в толпе вдруг заплакал громко, и дрогание пронеслось по всей церкви, когда запели последнюю песнь: Зряще мя безгласна и бездыханна, приидите, ecu любя- щие мя, и целуйте мя последним целованием. Первым подошел прощаться митрополит Стефан. Ста- рик едва держался на ногах. Его вели под руки два про- тодиакона. Он поцеловал царевича в руку и в голову, потом наклонился и долго смотрел ему в лицо. Стефан хоронил в нем все, что любил - всю старину Москов- скую, патриаршество, свободу и величие древней церкви, свою последнюю надежду - "надежду Российскую". После духовных по ступеням катафалка взошел царь. Лицо его было такое же мертвое, как все последние дни. Он взглянул в лицо сына. Оно было светло и молодо, как будто еще просветлело и помолодело после смерти. На губах улыбка говорила: все хорошо, буди воля Господня во всем. И в неподвижном лице Петра что-то задрожало, за- двигалось, как будто открывалось с медленным, страш- ным усилием - наконец, открылось - и мертвое лицо ожи- ло, просветлело, точно озаренное светом от лица усопшего. Петр склонился к сыну и прижал губы к холодным губам его. Потом поднял глаза к небу - все увидели, что он плачет - перекрестился и сказал: - Буди воля Господня во всем. Он теперь знал, что сын оправдает его перед Вечным Судом и там объяснит ему то, чего не мог понять он здесь: что значит - Сын и Отец? '* Народу объявили так же, как чужеземным дворам, что царевич умер от удара. Но народ не поверил. Одни говорили, что он умер от побоев отца. Другие покачивали головами сомнитель- но: "Скоро-де это дело сделалось!", а иные утверждали прямо, что, вместо царевича, положено в гроб тело какого- то лейб-гвардии сержанта, который лицом похож на него, а сам царевич, будто бы, жив, от отца убежал не то в скиты за Волгу, не то в степные станицы, "на вольные реки", и там скрывается. Через несколько лет, в Яменской казачьей станице, на реке Бузулук, появился некий Тимофей Труженик, по виду нищий бродяга, который на вопросы: кто он и отку- да? - отвечал явно: - С облака, с воздуха. Отец мой - костыль, сума - матушка. Зовут меня Труженик, понеже тружусь Богу на дело великое. А тайно говорил о себе: - Я не мужик и не мужичий сын; я орел, орлов сын, мне орлу и быть! Я - царевич Алексей Петрович. Есть у меня на спине крест, а на лядвее На бедре (церковнослав.). шпага родимая... И другие говорили о нем: - Не простой он человек, и быть ему такому чело- веку, что потрясется вся земля!.. И в ярлыках подметных, которые рассылались от него по казачьим станицам, было сказано: "Благословен еси Боже наш! Мы, царевич Алексей Петрович, идем искать своих законов отчих и дедовских, и на вас, казаков, как на каменную стену покладаемся, дабы постояли вы за старую веру и за чернь, как было при отцах и дедах наших. И вы, голытьба, бурлаки, босяки бесприютные, где нашего гласа не заслышите, идите до нас денно и нощно!" Труженик ходил по степям и собирал вольницу, обе- щая "открыть Городище, в коем есть знамение Пресвятыя Богородицы, и Евангелие, и Крест, и знамена царя Алек- сандра Македонского; и он, царевич Алексей Петрович, будет по тем знаменам царствовать; и тогда придет конец века и наступит Антихрист; и сразится он, царевич, со всею силой вражьей и с самим Антихристом". Труженика схватили, пытали и отрубили ему голову как самозванцу. Но народ продолжал верить, что истинный царевич Алексей Петрович, когда придет час его,- явится, сядет на отчий престол, бояр переказнит, а чернь помилует. Так для народа остался он и после смерти своей "на- деждой Российскою". Окончив розыск о царевиче, Петр 8 августа выехал из Петербурга в Ревель морем, во главе флота из 22 воен- ных судов. Царский корабль был новый, недавно спущен- ный с Адмиралтейской верфи, девяностопушечный фре- гат "Старый Дуб" - первый корабль, построенный по чер- тежам царя, без помощи иноземцев, весь из русского леса, одними русскими мастерами. Однажды вечером, при выходе из Финского залива в Балтийское море, Петр стоял на корме у руля и правил. Вечер был ненастный. Тяжкие, черные, словно желез- ные, тучи громоздились низко над тяжкими, черными, тоже словно железными гребнями волн. Была сильная качка. Бледные клочья пены мелькали, как бледные руки яростно грозящих призраков. Порою волны перехлесты- вали за борт и дождем соленых брызг окачивали всех, стоявших на палубе, и больше всех царя-кормчего. Платье на нем вымокло; ледяная сырость пронизывала; ледяной ветер бил в лицо. Но, как всегда на море, он чувствовал себя бодрым, сильным и радостным. Смотрел пристально в темную даль и твердою рукою правил. Все исполинское тело фрегата дрожало от натиска волн, но крепок был "Старый Дуб" и слушался руля, как добрый конь - узды, прыгал с волны на волну, иногда опускался, как будто нырял, в седые пучины - казалось, не вынырнет,- но каждый раз вылетал, торжествующий. Петр думал о сыне. В первый раз думал обо всем, как о прошлом - с великою грустью, но без страха, без муки и раскаяния, чувствуя и здесь, как во всей своей жизни, волю Вышних Судеб. "Велик, велик, да тяжеленек Петр - и не вздохнуть под ним. Стоном стонет земля!" - вспом- нились ему слова сына перед Сенатом. "Как же быть?- думал Петр.-Стонет, небось, наковаль- ня под молотом. Он, царь, и был в руке Господней молотом, который ковал Россию. Он разбудил ее страшным ударом. Но если бы не он, спала бы она и доныне сном смертным". И что случилось бы, останься царевич в живых? Рано или поздно, воцарился бы, возвратил бы власть попам, да старцам, длинным бородам, а те повернули бы назад от Европы в Азию, угасили бы свет просвещения - и погибла бы Россия. - Будет шторм! - молвил старый голландский шки- пер, подходя к царю. Тот ничего не ответил и продолжал смотреть при- стально вдаль. Быстро темнело. Черные тучи спускались все ниже и ниже к черным волнам. Вдруг, на самом краю неба, сквозь узкую щель из-под туч, сверкнуло солнце, как будто из раны брызнула кровь. И железные тучи, железные волны обагрились кровью. И чудно, и страшно было это кровавое море. "Кровь! Кровь!" - подумал Петр и вспомнил проро- чество сына: "Кровь сына, кровь русских царей ты, первый, на пла- ху прольешь - и падет сия кровь от главы на главу до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!" - Нет, Господи! - опять, как тогда, перед старой ико- ной с темным Ликом в терновом венце, молился Петр, мимо Сына Отцу, который жертвует Сыном.- Накажи меня. Боже,- помилуй Россию! - Будет шторм! - повторил старый шкипер, думая, что царь не расслышал его.-Говорил я давеча вашему величеству - лучше бы вернуться назад... - Не бойся,- ответил Петр с улыбкою.- Крепок наш новый корабль: выдержит бурю. С нами Бог! И твердою рукою правил Кормчий по железным и кровавым волнам в неизвестную даль. Солнце зашло, наступил мрак, и завыла буря. ЭПИЛОГ ХРИСТОС ГРЯДУЩИЙ - Не истинна вера наша - и постоять не за что. О, если бы нашел я самую истинную веру, то отдал бы за нее плоть свою на мелкие части раздробить! Эти слова одного странника, который прошел все веры и ни одной не принял, часто вспоминал Тихон в своих долгих скитаниях, после бегства из лесов Ветлужских, от Красной Смерти. Однажды, позднею осенью, в Нижегородской Печер- ской обители, где остановился он для отдыха и служил книгописцем, один из монахов, о. Никодим, беседуя с ним наедине о вере, сказал: - Знаю, чего тебе надо, сынок. Живут на Москве люди умные. Есть у них вода живая. Той воды напив- шись, жаждать не будешь вовек. Ступай к ним. Ежели сподобишься, откроют они тебе тайну великую... - Какую тайну? - спросил Тихон жадно. - А ты не спеши, голубок,- возразил монах строго и ласково,- поспешишь, людей насмешишь. Ежели и впрямь хочешь тайне той приобщиться, искус молчания прими. Что ни увидишь, ни услышишь,-- знай, молчи, да помалкивай. Не бо врагом Твоим тайну повем, ни лоб- зание Ти дам, яко Иуда. Разумеешь? - Разумею, отче! Как мертвец, безгласен буду... - Ну, ладно,- продолжал о. Никодим.- Дам я тебе грамотку к Парфену Парамонычу, купцу Сафьянникову, мукой на Москве торгует. Отвезешь ему поклон мой, да гостинчик махонький, морошки керженской моченой ка- душку. Кумовья мы с ним старые. Он тебя примет. Ты по счетной части горазд, а ему такого молодца в лавку надобно... Сейчас пойдешь, что ль, аль до весны пого- дишь? Время-то скоро зимнее. А у тебя одежишка пло- хенькая. Как бы не замерз? - Сейчас, отче, сейчас! - Ну, с Богом, сынок! О. Никодим благословил Тихона в путь и дал ему обещанную грамотку, которую позволил прочесть: "Возлюбленному брату во Христе, Парфену Парамо- нычу - радоваться. Се - отрок Тихон.. Черствым хлебом не сыт, пирожков хочет мягоньких. Накорми голодного. Мир вам всем и радость о Господе. Смиренный о. Никодим" По зимнему первопутку, с Макарье^ским рыбным обозом, отправился Тихон в Москву. Мучные лавки Сафьянникова находились на углу Тре- тьей Мещанской и Малой Сухаревой площади. Здесь приняли Тихона, несмотря на письмо о. Нико- дима, подозрительно. Назначили на испытание подручным к дворнику для черной работы. Но видя, что он малый трезвый, усердный и хорошо умеет считать, перевели в лавку и засадили за счетные книги. Лавка была как лавка. Покупали, продавали, говорили об убытках и прибылях. Иногда только шептались о чем- то по углам. Однажды Митька крючник, простодушный, косолапый великан, весь обсыпанный белою мучною пылью, таская на спине кули, запел при Тихоне странную песню: Как у нас было на святой Руси, В славной матушке, каменной Москве, Во Мещанской Третьей улице - Не два солнышка сокатилися, Тут два гостя ликовалися: Поклоняется гость Иван Тимофеевич Дорогому гостю богатому, Даниле Филипповичу: Ты добро, сударь, пожаловал В мою царскую палатушку Хлеба с солью покушати, И я рад тебя послушати, Про твое время последнее, И про твой Божий страшный суд. - Митя, а Митя, кто такие Данило Филиппович да Иван Тимофеевич? - спросил Тихон. Застигнутый врасплох, Митька остановился, согнув- шись под тяжестью огромного куля и выпучил глаза от удивления: - Аль Бога Саваофа да Христа не знаешь? - Как же так Бог Саваоф, да Христос на Третьей Мещанской улице?.. - посмотрел на него Тихон с еще большим удивлением. Но тот уже спохватился и, уходя, проворчал угрюмо: - Много будешь знать, рано состаришься... Вскоре после того у Митьки сделалась ломота в пояс- нице - должно быть, надорвался, таскавши кули. Целые дни лежал он в своей подвальной каморке, стонал и охал. Тихон посещал больного, поил шалфейной настойкой, на- тирал камфарным духом и другими зельями от знакомого немца-аптекаря и, так как в подвале было сыро, то пере- вел Митьку в свою теплую светелку во втором жилье над главным амбаром. У Митьки сердце было доброе. Он привязался к Тихону и стал беседовать с ним от- кровеннее. Из этих бесед, а также из песен, которые певал он при нем, узнал Тихон, что в начале царствования Алек- сея Михайловича, в Муромском уезде, в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, близ деревень Михай- лицы и Бобынина, на гору Городину, перед великим со- бранием людей, "сокатил" на колеснице огненной, с анге- лами и архангелами, херувимами и серафимами, сам Гос- подь Бог Саваоф. Ангелы взлетели на небо, а Господь остался на земле, вселился в пречистую плоть Данилы Филипповича, беглого солдата, а мужика оброчного, Ива- на Тимофеевича, объявил своим Сыном Единородным, Иисусом Христом. И пошли они ходить по земле в обра- зах нищенских. Бегая от гонителей, терпели холод и голод, укрывались в свином хлеву, в яме падежной, в стогах соломы. Однаж- ды спрятала их баба в подполье скотной избы. На полу стоял теленок и намочил - "мокро полилося под пол; Данило Филиппович, увидев то, сказал Ивану Тимофее- вичу: тебя замочит! - а тот отвечал: чтобы Царя-то не замочило!" Последние годы жили они в Москве, на Третьей Ме- щанской, в особом доме, который назван Сионским. Тут оба скончались и вознеслись на небеса во славе. После Ивана Тимофеевича так же, как до него, "от- крывались" многие христы. "ибо Господь нигде так лю- безно обитать не желает, как в пречистой плоти челове- ческой, по реченному: вы есте храм Бога живого. Бог тогда Христа рождает, когда все умирает. Христос во еди- ной плоти подвиг свой кончил, а в других плотях начи- нает. - Значит, много христов? - спросил Тихон. - Дух един, плотей много,- отвечал Митька. - И ныне есть? - продолжал Тихон, у которого серд- це вдруг замерло от предчувствия тайны. Митька молча кивнул головою. - Где же Он? - Не пытай. Сказать не можно. Сам увидишь, ежели сподобишься... И Митька замолчал, как воды в рот набрал. Не бо врагом Твоим тайну повем - вспомнил Тихон. Несколько дней спустя, сидел он вечером в лавке над счетными книгами. Вечер был субботний. Торговля уже кончилась. Но подъехал новый обоз, и крючники таскали кули с под- вод. В отворявшуюся дверь врывались клубы морозного пара, скрип шагов по снегу и вечерний благовест. Снеж- ные белые крыши черных бревенчатых домиков Третьей Мещанской светились долгим и ровным, розовым светом на ясном, золотисто-лиловом небе. В лавке было темно; только в глубине ее, среди наваленных до потолка муч- ных кулей, перед образом Николы Чудотворца теплилась лампадка. Парфен Парамоныч Сафьянников, толстый, белоборо- дый, красноносый старик, похожий на дедушку-Мороза, и старший приказчик Емельян Ретивой, сутулый, рыжий, лысый, с безобразным и умным лицом, напоминавшим древнюю маску Фавна, пили горячий сбитень и слушали рассказы Тихона про житие старцев заволжских. - А ты, Емельян Иваныч, как мыслишь, по старым, аль новым книгам спастись надлежит? - спросил Тихон. - Жил-был человек на Руси, Данилой Филипповичем звать,- произнес Емельян, усмехаясь,- читал книги, чи- тал, все прочел, а толку, видит, мало - собрал их в куль, да бросил в Волгу. Ни в старых-де книгах, ни в новых нет спасения,- а нужна единая - Книга золотая, Книга животная, Книга голубиная - Сам Сударь Дух Святой! Последние слова он спел на тот же лад, как Митька певал свои странные песни. - Где ж эта книга? - допытывался Тихон робко и жадно. - А вон, гляди! Он указал ему в открытую дверь на небо. - Вот тебе и книга! Солнышком, что перышком зла- тым, сам Господь Бог пишет в ней словеса жизни веч- ной. Как прочтешь их,- постигнешь всю тайну небесную и тайну земную... Емельян посмотрел на него пристально, и от этого взора стало вдруг Тихону жутко, как будто заглянул он в бездонно-прозрачную темную воду. А Емельян, перемигнувшись с хозяином, внезапно умолк. - Так значит ни в старой, ни в новой церкви нет спасения? - заговорил поспешно Тихон, боясь, чтобы он совсем не замолчал, как давеча Митька. - Что ваши церкви? -пожал Емельян плечами пре- зрительно.- Мурашиные гнезда, синагоги ветхие, толкуч- ки жидовские! Воры рубили, волы возили. Благодать-то вся у вас окаменела. Духом была и огнем, стала дорогим каменьем, да золотом на иконах ваших, да ризах попов- ских. Очерствело слово Божие, сухарями стало черствы- ми - не сжуешь, только зубы обломаешь! И наклонившись к Тихону, прибавил шепотом: - Есть церковь истинная, новая, тайная, светлица свет- лая, из кипариса, барбариса и аниса срубленная, горница Сионская! Не сухарей тех черствых, а пирожков горя- ченьких, да мягоньких, прямо из печи там кушают - слов живых из уст пророческих; там веселие райское, не- бесное, пиво духовное, о нем же церковь поет; приидите, пиво паем новое, нетления источник, из гроба одождивша Христа. - То-то пивушко! .Человек устами не пьет, а пьян жи- вет,- воскликнул Парфен Парамоныч и, вдруг закатив глаза к потолку, фистулою неожиданно тонкой запел впол- голоса: Варил пивушко-то Бог, Затирал Святой Дух... И Ретивой, и Митька подпевали, подтягивали, прито- пывали в лад ногами, подергивали плечами, словно под- мывало их пуститься в пляс. И у всех троих глаза стали пьяные. Варил пивушко-то Бог, Затирал Святой Дух, Сама Матушка сливала, Вкупе с Богом пребывала; Святы ангелы носили, Херувимы разносили. Тихону казалось, что до него доносится топот бес- численных ног, отзвук стремительной пляски, и было в этой песне что-то пьяное, дикое, страшное, от чего захва- тывало дух и хотелось слушать, слушать без конца. Но сразу, так же внезапно как начали, умолкли все трое. Емельян стал просматривать счетные книги. Митька поднял сброшенный куль и понес дальше, а Парфен Па- рамоныч провел рукою по лицу, как будто стирая с него что-то, встал, зевнул, лениво потягиваясь, перекрестил рот и проговорил обыкновенным хозяйским голосом, каким, бывало, каждый вечер говаривал: - Ну, молодцы, ступай ужинать! Щи да каша про- стынут. И опять лавка стала, как лавка - словно ничего и не было. Тихон очнулся, тоже встал, но вдруг, точно какая-то сила бросила его на пол - весь дрожащий, бледный, упал на колени, протянул руки и воскликнул: - Батюшки родимые! Сжальтесь, помилуйте! Мочи моей больше нет, истомилась душа моя, желая во дворы Господни! Примите в общение святое, откройте мне тай- ну вашу великую!.. - Вишь, какой прыткий! - посмотрел на него Емель- ян со своей хитрой усмешкой.- Скоро, брат, сказка ска- зывается, да не скоро дело делается. Надо сперва спросить Батюшку. Может, и сподобишься. А пока ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами - знай, молчи да помалкивай. И все пошли ужинать, как ни в чем не бывало. Ни в этот день, ни в следующий не было речи ни о каких тайнах. Когда Тихон сам заговаривал, все молчали и глядели на него подозрительно. Словно какая-то заве- са приподнялась перед ним и тотчас вновь опустилась. Но он уже не мог забыть того, что видел. Был сам не свой, ходил, как потерянный, слушал и не понимал, отвечал невпопад, путал счеты. Хозяин бранил его. Тихон боялся, что его совсем прогонят из лавки. Но в субботу, ровно через неделю, поздно вечером, когда он сидел у себя в светелке один, вошел Митька. - Едем! - объявил он поспешно и радостно. - Куда? - К Батюшке в гости. Не смея расспрашивать, Тихон торопливо оделся, со- шел вниз и увидел у крыльца хозяйские сани. В них сидел Емельян и Парфен Парамоныч, закутанный в шубу. Тихон примостился у ног их, Митька сел на облучок, и они понеслись по ночным пустынным улицам. Ночь была тихая, светлая. Луна - в чешуе перламутровых ту- чек. Переехали по льду через Москву-реку и долго кру- жили по глухим переулкам Замоскворечья. Наконец, мель- кнули в лунной мгле, среди снежного поля, мутно-розовые, с белыми зубцами и башнями, стены Донского мона- стыря. На углу Донской и Шабельской слезли с саней. Мить- ка въехал во двор и, оставив там сани с лошадьми, вер- нулся. Пошли дальше пешком вдоль длинных, покривив- шихся, занесенных снегом, заборов. Завернули в тупик, где по колено увязли в снегу. Подойдя к воротам о двух щитках с железными петлями, постучались в калитку. Им отворили не сразу, сперва окликнули, кто и откуда. За калиткой был большой двор со многими службами. Но, кроме старика-привратника, кругом ни души - ни огня, ни лая собаки-точно все вымерло. Двор кончился, и они стали пробираться узенькою, хорошо протоптанною тропинкою, между высокими сугробами снега, по каким-то задворкам, не то пустырям, не то огородам. Пройдя вто- рые ворота, уже с незапертою калиткою, вошли в плодо- вый сад, где яблони и вишни белели в снегу, как в весен- нем цвету. Была такая тишина, словно за тысячи верст от жилья. В конце сада виделся большой, деревянный дом. Взошли на крыльцо, опять постучались, опять изнут- ри окликнули. Отворил угрюмый малый в скуфейке и долгополом кафтане, похожий на монастырского служку. В просторных сенях висело по стенам, лежало на сунду- ках и лавках много верхнего платья, мужского и жен- ского, простые тулупы, богатые шубы, старинные русские шапки, новые немецкие трехуголки и монашеские клобуки. Когда вошедшие сняли шубы, Ретивой спросил Тихо- на трижды: - Хочешь ли, сыне, причаститься тайне Божьей? И Тихон трижды ответил: - Хочу. Емельян завязал ему глаза платком и повел за руку. Долго шли по бесконечным переходам, то спускались, то подымались по лестницам. Наконец, остановившись, Емельян велел Тихону раз- деться донага и надел на него длинную, полотняную ру- баху, на ноги нитяные чулки без сапог, произнося слова Откровения: - Побеждаяй, той облечется в ризы белыя. Потом пошли дальше. Последняя лестница была такая крутая, что Тихон должен был держаться обеими руками за плечи Митьки, шедшего впереди, чтоб не оступиться сослепу. Пахнуло земляною сыростью, точно из погреба, или подполья. Последняя дверь отворилась, и они вошли в жарко натопленную горницу, где, судя по шепоту и шеле- сту шагов, было много народу. Емельян велел Тихону стать на колени, трижды поклониться в землю и произно- сить за ним слова, которые говорил ему на ухо: - Клянусь душою моею, Богом и страшным судом Его претерпеть кнут и огонь, и топор, и плаху, и всякую муку и смерть, а от веры святой не отречься, и о том, что увижу, или услышу, "икому не сказывать, ни отцу родному, ни отцу духовному. Не бо врагам Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда. Аминь. Когда он кончил, усадили его на лавку и сняли с глаз повязку. Он увидел большую низкую комнату; в углу образа; перед ними множество горящих свечей; на белой штукатур- ке стен - темные пятна сырости; кое-где даже струйки воды, которая стекала с потолка, просачиваясь в щели меж черных просмоленных досок. Было душно, как в бане. Пар стоял в воздухе, окружая пламя свечей туманною радугой. На лавках по стенам сидели мужчины с одной стороны, с другой - женщины, все в одинаковых длин- ных белых рубахах, видимо, надетых прямо на голое тело и в нитяных чулках без сапог. - Царица! Царица! - пронеслось благоговейным ше- потом. Открылась дверь и вошла высокая стройная женщина в черном платье и с белым платком на голове. Все встали и поклонились ей в пояс. - Акулина Мокеевна, Матушка, Царица Небесная! - шепнул Тихону Митька. Женщина прошла к образам и села под ними, сама как образ. Все стали подходить к ней, по очереди, кла- няться в ноги и целовать в колено, как будто приклады- вались к образу