следствием болезни, неожиданно взволновала. От поцелуя она закашлялась, на глазах выступили слезы. Стыдясь своей беспомощности, поспешно начала ему объяснять. - Мне воздуха не хватает, - говорила она, размахивая руками, словно накурили. - А если б воздух, другой... я бы, поверь! - И с каким-то отчаянием сама его обняла, неумело целуя. Торопливо сбегала в сени, принесла котелок с картошкой, начала чистить. Он видел, что она так возбуждена, что не знает, что делает. Вдруг отбросила нож и сказала, заикаясь, показав на стены, потолок: - Давай спалим его? - Зачем? - Чтоб сгорел... Теперь он не сравнивал ее с Раей, а сравнивал с той, которую спас в Керчи. Спасать приходилось дважды: когда она бросилась в воду из-за какого-то парня, и потом, когда повторила это из-за него. Даже страшно вспомнить: привел в сознание в морге, распознав, что живая, по зрачкам. А ведь между ними не было никаких отношений. Ничем не обидел, никогда не напоминал, что было с ней. Просто уходили на учения, а потом ушли совсем... Что сейчас с ней? - Маша, - сказал он, - поехали в поселок? Она остолбенела: - Со мной? - Конечно! Я на машине. Не веря, что такое возможно, дотронулась до куртки, до туфель: - А как же я... - Неважно. Сейчас он был убежден, что оставлять ее нельзя. Ее прояснение могло быть следствием обострившейся болезни. Любая недомолвка, любое не так произнесенное слово могли обернуться с ее стороны непоправимым поступком. Этот дом большое подспорье, но не следовало им злоупотреблять. Она могла думать, что он стесняется ее, и необходимо развеять это подозрение. - Я тебя прилезу, даю слово! Смотри: даже печку не станем тушить. Маша бросала взгляды на комнату, на него, разрываясь между двумя желаниями - поехать и остаться. Потом поднялась: - Пожалуйста. 11 К гавани с включенными громкоговорителями подошел ледокол "Киев". Заняв всю морскую стенку причала, он направил прожекторы на берег, и к нему, как ночные бабочки на свет, начали сбегаться моряки. Ледокол подбирал команды пароходов, которые группировались вокруг него в проливе. На какое-то время моряки остановили движение на тротуарах и на угольной дороге. Они видели девушек с букетиками цветов, с лицами, измазанными печеной картошкой, которые бежали из тундры, гася в спешке костры, и тех, кто бежал из столовой, оглашая все вокруг весельем и криками. Одни тянули Суденко, другие хватали за руки Машу. Сошли с тротуара, глядя, как моряки наполняют огромный, залитый дневным светом коридор ледокола. И этот коридор шириной с проспект, где стоял день, и нарядные толпы людей, прогуливавшиеся в нем под ровный гул двигателей, создавали иллюзию города, который подплыл к другому, еще более могучему, так как свет в его окнах, пробегая по террасе, достигал звезд, и люди, что были в коридоре, и те, что свешивались с подоконников, смотрели на все это, как на кино, Наконец "Киев" отошел, но в любую минуту мог подойти другой пароход. Потянул Машу в винный магазинчик, врезанный своей красной дверью в основание деревянного жилого дома. Там было как обычно. Оставив Машу возле стояка, пробрался к прилавку, отодвинув ружья, висевшие па проволоке. За огнестрельной ширмой, сверкнув голыми плечами, тут же присели несколько женщин, примеривавших оранжевые джемперы с голубой полосой, в цвет арктического флага. Сегодня понавесили товару, к концу навигации. Он увидел куртку "Шторм" из искусственной кожи, с розой ветров на рукаве. Материал не ахти, он бы не стал менять свою на эту. Но красивая! Разве что для Маши... Наверное, стоило взять и джемпер, и туфли, и эту светло-голубую сорочку с воланом. Где Маша будет в ней ходить? И носят ли вообще такую одежду в поселке? Тут подошел охотник, чтоб повесить "ижевку", и Суденко обсудил с ним насчет покупок. Охотник сказал, что в таком наряде любая девушка будет выглядеть как невеста. Не очень доверяя ему, посмотрел на продавщицу, но ее лицо, подсвеченное лампой, не выражало ничего. Наступил ей на ногу: - Куртка, джемпер, вино... - Плати! Переживая, что Маша одна, торопливо разорвал бумажные склейки, рассыпав перед ней пачку. Продавщица, не считая, смахнула деньги с прилавка... Глупо попался! Ламп было немного, освещали только прилавок н выходы. Охотник пошел впереди, пырская спичками. Идя за ним, нагруженный до зубов, увидел, как в правом углу расцвели глаза совы. Кажется, надо левее... Вот она! Он поставил бутыли. - Маша, примерь... - Ой, что это? - Давай ногу. Не жмет? - Нет. Проводил за ширму, чтоб переоделась. Оглядел, скользнув от линии ноги, затиснутой до основания пальцев в туфлю с серебряной застежкой, и до оранжевых холмов, которые еле стягивали борта скрипящей куртки, отсвечивавшей, как ночная вода. Пожалуй, куртка немного тесновата, зато завидно выделяет фигуру. А когда Маша со своей тяжеловатой грацией подошла к стояку, охотники были изумлены. - Девка классная, друг! Жена? - А ты спроси... Маша ответила, сияя: - Я незамужняя. - Значит, невеста? - Ага. Такой ответ еще больше увеличил к ней симпатию. Начали подходить охотники с других столов, чтоб познакомиться. Осматривали, чиркая спички, одобрительно пожимали Суденко руку. Народ был не местный, с дальних зимовьев. Никто Маши не знал. Суденко побаивался, что она может выдать свою болезнь каким-либо словом или неосторожным движением. Однако все протекало безобидно. Испытав счастье от обновок, от общего внимания, Маша повела себя непринужденно, с достоинством. И даже ее манера: чокаться полным стаканом, выплескивая содержимое, - понравилась всем. Постепенно Маша ушла в созерцание самой себя, но взгляд ее, останавливаясь на нем, был беспокойным. Что-то говорило, что она успела многое разведать и о нем, и о себе. А может, угадывала своим обостренным чутьем какое-то намерение, и это ее тревожило. Один раз Маша взглянула так пристально, что он отвел глаза. Вино он отклонил, кроме сухого. Да и сухое почти не пил. Охотник с "ижевкой" немного подрассказал о своей жизни. Зимовье от зимовья - километров на сто. Каждый живет один. Лемминг пробежит - слышно за километр. И километров на пять слышен выстрел. - Кореш мой выдержал месяц. Когда прилетел вертолет, кладет в карман кирпич. "Зачем кирпич, Сань?" - "А если не довезут, сбросят?" А не дурной, в своем уме. - Наверное, без людей плохо. - Вся природа в словах, - ответил он. - Это люди бывают глухие. - Но ведь разговариваешь с людьми? - Хранить в себе жизнь нельзя, - согласился он. - Душа перегорает. В сущности, о чем они спорили? О тишине? Он тоже мог ее представить, если мир един, и земной, и подводный. И поэтому знал: никакой нет тишины. Даже там, где движутся сонные рыбки, выдыхая газ. Может, она и была, тишина, для этих рыбок. Но только не для людей, попавших туда. И все равно, знают они об этом или не знают. - Маша, пошли. Охотник придержал за руку: - Возьми... Он протягивал кошелек, высыпав из него монеты. Из тюленьей кожи, инкрустированной медвежьими когтями. Когти служили защелкой. - А что тебе подарить? - Ничего не надо, друг! - Держи ремень. - Бери патронташ. - Держи "Львы". - Бери ружье. - Так не годится. Даю триста, за ружье. - Полторы. - Две сотни, все. Отошел от стояка с ружьем, обвязанный патронташем, с портмоне в кармане из медвежьих когтей. Как только вышли из магазинчика, сделали еще одну покупку для Маши: японский зонтик. Продавала какая-то женщина, из пароходских. Было непросто с ним на скользких досках. Зонтик кренило, как лодку, выгибало наружу прутья. Когда повернули к набережной, ветер усилился так, что можно было лететь. Над нижней частью угольной дороги, от корня причала до водопроводной будки, водяная пыль висела, как туман, и фары машин расплывались ореолами. Теперь пароходы не швартовались, пережидая минутный шторм перед замерзанием, и в одинокости властвовали чайки. Было видно, как они, удерживаясь против ветра, внезапно ослабляли крылья и проносились над водой, успевая выхватить сайку или бог знает что. Примерно то же самое проделывала Маша, испытывая зонтик на разных порывах ветра. Один раз ей удалось поймать такой всплеск, что их пронесло метров десять по доскам, и они ухватились за перила, чтоб не упасть. Быть может, в эту минуту, когда он сравнил ее с чайками, не ведающими холода и тоски, и нужно было сказать ей главное. Теперь он мог быть уверен, что она поймет. Но и торопиться с этим не следовало. Прижал ее, хохочущую, к себе: - А ведь я тебя однажды встретил в такой вот ветер... - Да? Произнесла с удивлением, немного наигранным, не вникая в смысл того, что он сказал, а думая о том, что он ее обнял, и начиная волноваться от этого. - Вот я и подумал тогда, - продолжал он, - что если еще раз такую девчонку встречу, то обязательно на ней женюсь. - А если б не встретил? - Остался б холостой... Засмеялась так звонко, что распугала чаек. Но смех длился недолго: она задохнулась. Постояла, приспосабливаясь, как можно дышать, и проговорила как об обыкновенном: - Я знаю, я тонула. Ты меня спас. - Ты не тонула, ты спала, - ответил он. - А сейчас там остался мальчик, он тоже спит. Но он маленький, и, чтоб его разбудить, я придумал одну штуку: крылья. Способ такой, чтоб поднять "Шторм"... - И начал объяснять, и она, изумляясь оттого, что он доверяет ей что-то сокровенное, и отрицая в себе возможность его понять, доверчиво слушала, не перебивая. - Так вот: дело складывается так, что я должен уехать сегодня. - Ой, не надо! - Пойми: он погибнет, он не может ждать. - А я? - Ты подождешь, как в прошлый раз. Обещаю тебе: я вернусь завтра. Нет, послезавтра. Маша начала дрожать. - Мне страшно. - Но почему? - Сон приснился такой: свитер у тебя порвался... а я плачу и чиню... - При чем тут свитер? Какая чепуха! - А если такой сон, то я... - говорила она, трясясь, глотая слезы, - я усну, не проснусь больше. - Вот как ты заговорила! Ладно... Маша стояла, отвернувшись, и он смотрел на нее в скользящих отсветах фар... Теперь было ясно, что он поступил опрометчиво, сказав ей все. Если она согласилась лететь утром, думая встретить его в Мурманске, то теперь откажется вовсе. Зачем он ее тогда задержал? Да и что все это значит? Нет, он поступил правильно. Если он поднимает "Шторм", если жизнь без этого сейчас немыслима, то как он откажется от Маши? Надо было что-то решать. - Ну, хорошо. Давай так: ты хочешь ехать со мной? Ну, вместе? - А потом вернемся? - Да. Просияла так, что сразу слезы высохли. - Я согласна! Сигналя, проехал Федос. Не заметив их, остановился наверху, возле памятника Тессему. Маша заторопилась: - Ой, надо ужин сварить! Побежала я... - Обожди! Сейчас он вернется. - Нет, загадала... Пошел следом, держась за несколько шагов, чтоб не потерять из виду... Внезапно сильный луч прожектора осветил дорогу. Какой-то военный корабль подошел незаметно со стороны набережной и уже отходил - на какие-нибудь учения, расстреливать на голых островах корабельные щиты. Но матрос, случайно поймав светом девушку, не отвернул прожектор. Вначале оттого, что увидел ее, а потом словно почувствовал что-то и повел перед ней лучом, разгоняя муть. Вся команда у них была выстроена по тревоге, и все смотрели, как она идет своей неуклюжей походкой, а потом бежит, задыхаясь, хватаясь за перила, и зонтик мешает ей. Вот сейчас, еще немного, не зацепись, не упади на дорогу, еще два метра, метр... 12 Барометры на столовой показывали ненастье. Недавно полупустая хибара, в которой Просеков просидел не один час, была переполнена. Один швейцар, с обезьяньим лицом, караулил вход в танцевальный зал. Второй еле угадывался за одеждой на барьере. Представление начиналось с раздевалки, где было много людей, в основном девушек. Обожженные солнцем разных морей, они застыли у стен как бронзовые идолы. Но тотчас оживали, если кто-либо из парней подходил к ним, чтоб провести в зал. Гардеробщик уже стоял с протянутой рукой. Что Просеков мог с себя снять? Пожалуй, свою охотничью шляпу. А чем мог ее оплатить? Тоже шляпой... - Презент... Старик, кивнув, взял шляпу и положил ее отдельно. Шляпы хватило и на то, чтоб оплатить плащ юной спутницы Просекова, озарявшей зеленью штанов большое привезенное зеркало. Просеков окинул взглядом ее фигуру, гибкую, как лоза, с виноградинами грудей, округлявших джемпер с голубой полосой. Ее рука, тоже округлая, покрытая нежным пушком, светящаяся, как персик, с такой свободой легла на руку его, что Просеков слегка ошалел, как бы не веря, что это происходит. Капитан странно задумался, не замечая нервности Дика, стремившегося к следующей двери. Очнувшись, Просеков собрался проследовать в зал, но цербер у входа его остановил. - Нельзя с одной девушкой, кэп, - хрипло проговорил он, безошибочным глазом ресторанного пирата прилепив к охотничьему костюму капитанские нашивки. - Сегодня "Лотерея". - Логично. Ничего Просекову не было логично. Но если по условию игры надо брать с собой не одну девушку, а несколько, то он не будет спорить. Вот только кого? Все девушки были прекрасны, но казались на одно лицо. Выпутаться из положения помог Вовян, моторист, оказавшийся в раздевалке. Выслушав капитана, он оглянулся на девушек, стоявших у стены. Вовян смотрел не на фигуру, а на джинсы. - Берите фирму "Рог", - посоветовал он. - Старая испанская фирма. - Звучит не очень. - Рог быка... - Все равно. С таким же упрямством Просеков отклонил джинсы "Мустанг", "Монтана"... Чего он хотел? Он хотел такого окружения для своей спутницы, чтоб оно оттенило ее достоинства. А Вовян подыскивал кого-то для него, опошляя все представлением о банальной интрижке. Капитан решил открыться: - Посмотри на ту девушку в зеленых джинсах... - Фирма "Суперфилд"! - "Сверхвинтовка", - перевел Просеков, невольно поправив ружье. - Хорошая фирма? - Высший класс! Я даже удивляюсь, что эти джинсы стоят здесь. Просеков был потрясен: мнение Вовяна по джинсам сходилось!.. Моторист предупредил, что для такой девушки в "Лотерее" нужна хорошая защита. В "Лотерее", сказал он, надо больше полагаться не на свою спутницу, а на ее подругу. Что ж, и подруга была тут: та, что кричала Просекову с набережной, - Фирма "Ли ридерс", - одобрил Вовян. "Защита всадника"!.. Охотничья шляпа выдержала два плаща. Девушки с Диком пронырнули под руками цербера в зал. Озабоченный тем, чтоб их не потерять, капитан Просеков, не колеблясь, протянул ружье: - Застрелись... Цербер, разглядев, что дают, так отшагнул в сторону, что едва не повалился. Дорога расчищена. Столовой нельзя было узнать. Все привозное: столики, свет, сервировка, ассортимент блюд. В затемнении остро посверкивала в графинах водка, блистали украшения на платьях дам. Они проходили с кавалерами на помост, расчерченный в градусах морской картушки, с тремя дорожками вращения. Эти самодвижущиеся дорожки отводились для крепких, ритмично настроенных парней, которые и раскручивали карусель. Обычно из круга выходили не те пары, которые входили в круг. Сама игра производила отбор, и о достоинстве пар можно было судить по тому, в каком они танцевали круге. Лучшие танцевали в третьем круге. А мелюзга скапливалась в "пене" - так называли место на кромке помоста. Вчетвером они направились в дальний угол с наспех приколоченными к бревнам панелями в романтических росписях. Музыка через усилители прокатывалась волнами через зал. Девушки тут же заспорили о разных музыкальных группах и пластинках, сменявшихся на диске. - "Айрон Баттерфлай"! - восклицала девушка в зеленых джинсах. - "Железные бабочки"! - "Пинк Флойд", - возражала ее подруга. - "Испепеляющая красота"! - "Обратная сторона Луны", - отклоняла другая. Официант привел в порядок скатерть с орнаментом из каравелл, похожих на пузатые столовые чайники. Потом спросил, послюнив карандаш: - Заказ как обычно? - Разумеется. - Не узнаете, Ефимович? Просеков никогда не запоминал официантов, хотя часто пользовался их услугами. Все они были на одно лицо. - Это Рома с "Аллы", - подсказали девушки. Официант расплылся в улыбке: - Теперь узнаете? - Разумеется. - А вы что, согласились на подмену? - спросил он, зная Просекова как капитана "Агата". У Просекова не хватило мужества сказать правду. Да и не было необходимости. Но он и не солгал. - Получил отпуск за десять лет. - Уедете в свадебное путешествие? - предположил официант, зная, что такие деньги неминуемо связаны с женитьбой и странствием вокруг света. Капитан тут же ухватился за подсказку. - Присмотрел одну шхуну, довольно неплохую, - поведал он. - Регистрирую как спортивное плавание. Разумеется, с комфортом. - Набрали команду? - С командой неясности. Вспомните, из-за чего окончилось путешествие Скотта! Из-за бесславного неумения кормить собак. - Так вы на север или на юг? - С маршрутом неясности... - Дело серьезное, - согласился он. - Извините, я вас обслужу. - И тут же принес шампанское. Это золотое вино, закипавшее в бокале, словно вернуло Просекову ощущение солнечного дня. Он увидел, что глаза девушек разгораются все большим вниманием к нему. Тема, которую он затронул с официантом, оказалась близкой. Вскоре они принялись обсуждать маршрут путешествия капитана Просекова. - Мальта! - восклицала девушка в зеленых штанах. - Все лысые, ходят босиком, - отклоняла подруга. - Гибралтар! - Обезьянник, две с половиной улицы... Они были разные в этом споре. Спутница Просекова утверждала себя романтически, открытым выражением чувств. А ее подружка, не доверяя эмоциям, оперировала постулатами чистой логики. Это различие, бросившееся капитану в глаза, объясняло и то, что сегодня они оказались на разных ступенях опасности: одна выбрала пену прибоя, а другая не отпустила перил набережной. Разумеется, этот случай - не безусловное подтверждение. Но любовь запоминает свои детали. - Будем идти через самые опасные места, хорошо? - подзадоривала его девушка в зеленых джинсах. - Непременно! Все непроходимые места пройдем мы. От радости захлопав в ладоши, она повисла у него на шее. Это объятие ее воздушных рук едва не лишило сознания капитана. Он задумался опять, как бы рассматривая ее внизу, в болтающейся шлюпке... Что принесло эту девушку к нему, в последнюю минуту? Какой подул счастливый ветер, с какой стороны? Может, с тех восточных дюн в зареве прибоя, в ожогах медуз, нагнанных штормом, где когда-то увидел другую... Как похожа! Капитан Просеков рассматривал ее руку в своей: кажется, сходились линии судьбы. Она тоже заинтересованно наклонилась. Но тут все испортила подружка, обратив внимание на новую пластинку. - "Вингс"! - закричали обе. - "Крылья"! Протиснулись на помост. Даже Просеков, к которому вернулась боль в ноге, почувствовал, что здесь не хватало места. В первом круге, открывавшемся в промежутках карусели, было просторнее, но парни вертелись так, что нельзя разобрать лиц. Надо было в ритме пристроиться к ним и перейти. А потом не менее точно должна была войти дама. В этом освещении находить один другого помогал только ритм. Каждый волен был толковать его, как хотел, но непросто было найти такое объяснение, чтоб тебя не оттерли. Девушки начали с того, что принялись устраиваться в "пене". В них было какое-то врожденное чувство ритма, который они воспринимали самой пульсацией крови, и на этом пятачке, сдавленном телами, они отыскали для себя много открытых лазеек. В течение минуты, смещаясь на больших скоростях, они так завели уныло топтавшуюся толпу, что та заходила ходуном. А парни добавили вращение, нацеливаясь на тех, кто не успевал справиться с ритмом и кого к ним сносило, как по течению, и тут же человек пятнадцать, если не больше, были выброшены из игры. Вокруг девушек Просекова, только начинавших показывать свою прыть, слышались одобрительные крики. По инерции они легко заходили в первый круг, успевая в считанные секунды пересечь полосу и возвратиться, хотя парни делали все, чтоб их задержать: деформировали карусель, ужесточали вращение, сокращая просветы для перехода. Только девушки успевали проскакивать, несмотря на все старания, и такое их поведение можно было расценить как вызов всей "Лотерее". Просекову показалось, что одна из девушек каким-то образом отрезвляет вторую, и постепенно, не без усилий, девушка в зеленых штанах оказалась с ним. Они начали уходить от кругов, и это скольжение, происходившее при полном забытьи, было таким плавным и рассчитанным, что Просеков как моряк не мог не оценить умелости своего рулевого. В порыве восторга, благодаря за счастье, он поцеловал ее, глядя с умилением, как она от смущения зарозовела. Девушка, помедлив, ответила робким поцелуем... Боже, она откликнулась! Еще никого он не любил так преданно, с таким ликованием всей души. 13 Возвратясь к столу, где их радостным лаем приветствовал Дик, продолжили разговор о путешествии. Осталось решить последний вопрос, о составе команды. Тут неожиданно возникло осложнение. Поскольку путешествие было определено как свадебное, то обе стали немедленно претендовать на место капитанской невесты. Как же быть? Они решили так: кого-то из них капитан должен исключить из судовой роли. Дик склонялся в пользу девушки в зеленых джинсах. Он недвусмысленно перевел на нее свои круглые глаза и, поторапливая хозяина, ударил куцым хвостом, как молотком на аукционе. Дик не понимал, отчего капитан медлит: ведь преимущество первой очевидно! Был прекрасен ее голос, зарождавшийся как бы в самих объемах маленькой груди, и пылкие движения воздушных рук, просвечивавших голубоватым ручейком жилок на запястье, и то особое умение, казавшееся приоритетом самой молодости: непринужденно переступать грань запрещенности, как бы начисто отбрасывая смысл, который там заключен. Все в ней было одухотворено юностью, озаряющей мир своим торжеством. Другого мнения не могло быть: выбор останавливался на ней. А если по жизни, а не по игре? Ведь то, что он испытывал к ней, было гораздо выше случайного притяжения полов, несравненно выше простого влечения... Он мечтал о родстве душ, о более глубоком! Он мог бы ей открыть глаза на мир, помочь прикоснуться к красоте. Этот узор печали (голубой цветок, ищущий уединения в человеческой душе) был бы ей к лицу... Разве кровь не одинакова по цвету, и что в ней, кроме группы, удалось разглядеть? Не его вина, что из всех дочерей, которые у него могли быть, ему назвали только одну. Не будет преступлением и то, если он выберет другую. Жизнь, отрицая смерть, отрицала и это преступление. Видя, что обе они с нетерпением ожидают ответа (каждая в свою пользу), Просеков, наклонившись к девушке в зеленых штанах, сказал: - Мне кажется, можно решить без обиды. Пусть невестой станет твоя подруга. А ты будешь моей дочерью. - Вот вы как! - произнесла она разочарованно. - Значит, подруга вам нравится больше? - Она мне нравится. Но тебя же я просто люблю. - Вот вы и крутите! Так не выбирают по игре. - А я без игры... В том, как он это сказал, проглянуло что-то такое, что ей стало не по себе, и, как недавно в лодке, ощутив под собой глубину и не приученная плавать, она взмолилась о помощи: - Нет, вы серьезно! Вы пошутите... Возникло напряжение, которое было обоим в тягость. И тут спросила подруга со своей стороны: - А как вы сказали мне? По игре? - Да. - А вы скажите, как на самом деле? - Как можно! - Ну, так скажите мне... - Она запнулась, отчаянно покраснев: - Скажите мне "ты", что я ваша дочь... как ей. Нет, Просеков не мог ее взять в дочери! Почему? Не представлял... Только одна, вот такая. - Но почему? Разве вам трудно? - лепетала она дрожащим голосом. - Вы только скажите, хоть как! Я буду вам благодарна, я у вас ничего не попрошу... Только скажите!.. - Это невозможно. Она ушла в слезах... Господи, что произошло? Разве он повинен, что любит одну? Пролаял Дик, он очнулся. - Что случилось с вашей подругой? Почему она ушла? - Наверное, вспомнила отца, - ответила она. - Он погиб, сорвался в лифте. - Я ее обидел? - Не надо было вам... серьезно. - Что же сейчас делать? Девушка рассмеялась: - Пойдемте танцевать!.. Теперь, оставшись без подруги, она не возражала, что они вместе. Воспрянув духом, он снова подумал о цели, которой не достиг с первой попытки. Быть может, он все объяснит, сблизившись с ней этим ритмом, полусветом, разрядами электричества? Всей обстановкой движения, которую он принимал, чтоб разговаривать с ней на одном языке... Да и само это движение, его приливы и отливы, то бросавшие девушку к нему, то уводившие в неизвестность, из которой она возникала опять, было полно значения, давая понять какое-то новое измерение разлуки. Она танцевала с ним, он не замечал попыток ее отнять, и теперь мог просто на нее смотреть, не опасаясь быть выбитым каруселью. Наблюдая за ней, помимо своей воли, сделал открытие. Сейчас он, Просеков, для нее не существовал. Она воспринимала его как некую фигуру, обусловленную ритмом. И этот ритм, нарастая, вел к черте, через которую надо было переступить, иначе она уходила одна. Будет ли она его там ждать? Неужели ничего, ничего не осталось? Загадка на жизнь, разгадка счастья... Тяжело дыша, ощущая парализующую боль в ноге, Просеков вернулся к столу. Подошел Вовян. - Ребята не виноваты, Ефимыч, - сказал он. - Она это сделала сама. - Что она сделала? - Она от вас избавилась. Вовян, несомненно, был своим в этой компании. Угадывая за его фамильярностью сочувствие, капитан решил поделиться с ним... Разве он предлагал что-то дурное? Лишь изредка видеть ее, получать письма... Ничего бы для нее не пожалел! Куда хочешь, что хочешь - все тебе, тебе... Он просил разрешения любить, разве это нельзя понять? - Понять можно. - Вовян поджег бумагу в пепельнице. - Ну, а если ей не захотелось стать вашей дочерью? - Дочерью капитана Просекова! - Так что, если Просекова? Вы б лучше попросили ее стать женой. Это для нее проще. - Как можно! Да и зачем мне жена? - Ну, а если вам так нужна дочь, то почему вы отказали второй? Не сошлась фотокарточкой? А если б такая была? Что ж ей тогда: пропадать без отца? - Ты рассуждаешь... неглубоко. Вовян, глядя с неприязнью, сказал: - Шли б вы на судно, Ефимыч! Ведь сегодня рейс... - Поднимать этот деревянный гроб? Я подыщу себе что-либо другое. - А что вы искали прошлый раз, когда бросили команду "Агата"? А теперь пришли на "Кристалл"... Зачем? - Глаза моториста наполнились слезами. - Чтоб и нас... продать? Что он мог ответить? Что не бросал "Агат", что все это ложь? Этот мальчишка все равно не поймет. Потому что они видят только мираж вроде белой шхуны. Они все готовы за сон отдать! А никакого сна нет, никакого не осталось чуда. Только огромная скука воды и огромная скука суши... Но потом возникло что-то, какое-то видение расплылось в глазах: колышущееся поле красных маков... Боже, как красиво! Сейчас он умрет... Посмотрел на счет: цветы, шампанское, шоколад... Капитан Просеков погасил окурок в бокале: - У меня нет денег. - Пустяки! Отдадите, когда будут. Прозвучало это так обыкновенно, что Просеков обиделся. Было ясно, что официант не поверил ни одному слову из того, что он говорил ранее. Капитан показал ему заявление в отряд: перевести отпускные в Дом ребенка. Это было одно из многих заявлений, писанных под настроение, которые никогда не доходили до бухгалтерии. Или Просеков их не отсылал, или они застревали в отделе кадров, где их аккуратно подшивали к личному делу. Официант, прочитав, пошатнулся от волнения. - Ефимович, - проговорил он, - что я могу сделать для вас? - Меня ищут, мне надо переодеться... Из столовой он вышел, одетый в робу матроса, в грубые башмаки. В поселке, окутанном темнотой, тлело несколько электрических лампочек. Отступив от освещенных окон, Просеков свернул в переулок. Прошел по тротуару, раскачивая доски. Какая-то фигура, гудящая, как орган, преградила путь. Он постоял в раздумье, оглаживая дрожавшего Дика, не понимая, кто это может стоять. Напротив открылась дверь, изнутри грянул яркий свет. Целая толпа, доглядев киносеанс, направилась куда-то по грязи. Фигура, исчезнувшая со светом, возникла опять. Нет, миражей с него достаточно! Повернув назад, перенес Дика через гору мусора и разбитого стекла и ступил на доски, наклоненные, как трап. Ветер сразу задул с исстужающей свирепостью. Дорога! Спускаясь, он видел пирс, пустой, без разгрузки. Лишь крохотный огонек, похожий на укол, светил из водопроводной будки. И если переступить этот огонек, отторгнувший берег, то дальше можно было смотреть на огни моря. Даже странно было видеть эти освещенные кварталы, стоявшие на воде, думая о том, что где-то в тепле накрывают столы, что эти огни, разъединенные с поселком, куда-то уйдут, в какие-то моря. Странно было думать и о том, что он здесь, обнаруживать себя живым в темноте и вообще смотреть отсюда, с этой стороны. Не то чтоб было совсем темно, какой-то свет реял в воздухе, быть может, от снега, который начал заметать собак, и в этих сугробах они будут спать всю полярную ночь, проделав носом дырки для дыхания. Но ниже, за дорогой, ничего не светило - он просто ступил в яму... Куда он шел? В эту яму с пенящейся, разбивавшейся о плиты водой, - к прибою, из которого она поднялась на миг, чтоб лежать вечно. Что он оставлял за своей спиной? Груду прожитых лет, которую хотел отпихнуть подальше, - этот последний корабль, который не дался им. А еще оставлял надежду на какую-то новую жизнь, которую обещал Насте. Вот здесь и будет его последний маяк... Или ты не догадывался, Дик? Но Дик крутился вокруг ног, и Просеков увидел, кого он боялся. Волки... Какого черта они разлеглись? Охраняют мертвых? От кого? Может, от темени, от судьбы? Как бы не так! Кто им дал право сторожить его дочь?.. Волоча упиравшегося Дика, Просеков увидел, как поднялись перед ним горящие глаза... Даже последнее не дадут: расправятся тут, урча, опоганивая камни... Прочь! Размахнувшись, пнул одного башмаком, и тот отскочил, взвыв от боли. Через второго просто перелез, вытер о шкуру грязные башмаки... Прочь, шакалы, псы!.. В темени, крутившей снегом, не сразу заметил крадущиеся шаги, обошедшие его сзади, и лишь по разрыву воздуха ощутил летящее тело, внезапно проступившее в оскале клыков... Нет, он не мог промахнуться, этот оттренированный в темноте людоед! Просто был кем-то подмят, отброшен - и не допрыгнул. И этот теперь стоял как черный мираж: вожак стаи. Просеков было пошел на него, но вожак, не бросаясь, сильно толкнул его лбом. Просеков упал на теплые шкуры, выронив Дика, которого держал на руках... Этого не пройти! Почему мешал? Чем он перед ним повинен?.. Вернулся на дорогу и тут опять с кем-то столкнулся в темноте. - Ой, кто это? - Голос был молодой, какая-то девчонка. - Я, капитан Просеков. А кто ты? - Рая, из больницы. - Чего ты тут стоишь? - Я увидела, как вы шли... - Будешь меня любить? - спросил капитан Просеков. - Я вас... давно люблю. - Логично. - Просеков потянул ее за руку. - Поедешь со мной? Гибралтар, Мальта! Все лысые, ходят босиком... - А как же мальчик? - спросила она, вздрагивая. - Почему я должен его... представлять? Почему я за всех в ответе? Сегодня я представил дочь. Она меня бросила в грязь. - А что вы все представляете? Вы спросите... - бежала она за ним, чуть не плача. - Тут вашей дочери нет, тут женщина лежит, вы ее знаете. Настина сестра... Просеков опешил: - А где же... дочь? Рая переминалась с ноги на ногу, не зная, как сказать: если он приехал из-за того, что умерла дочь, то как он воспримет то, что его дочь жива? Тогда он вообще уедет, больше не появится... - Почему же написали: дочь? - Разве б вы из-за мальчика приехали! - Обожди, обожди... - У Просекова путалось в голове. - Мальчик - ее сын? - Ваш... 14 Мастер завершил одно крыло, получившееся около четырех метров длиной. По форме оно больше напоминало лодку, чем самолетное крыло, с изогнутой ветвью киля, сделанного для того, чтоб лучше всходило на волну. И было не сварено, как диафрагма, а заклепано впотай, с уплотнением из чеканки. Поэтому отняло столько времени. С виду оно казалось тяжелым, чересчур металлическим, но когда его приподняли, проблестело в кузнице как живое. Мастер сказал, что сталь будет уравновешена подъемной силой объема. Крыло ничего не будет весить в воде, как понтон с нулевой плавучестью. В этом-то и был замысел, чтоб крылья, не мешая всплывать "Шторму", одновременно выделялись морем, располагали себя под удар. Место их постановки было вычислено. Крылья будут крепиться к мачте с помощью стальных шин. Когда проверяли герметичность крыла в огромной ванне, под навесом, куда подкатили компрессор, он разглядел подручную кузнеца, которая светила им фонарем. Она была довольно молода, лет тридцати пяти. Обратил внимание на ее волосы, стянутые в тугой узел, очень густые, темные с золотистостью, какие можно встретить разве что у уралок. Наверное, они могли светить в темноте сами по себе, без лампы. Суденко даже пробовал с ней шутить, удивляясь, как просмотрел при дневном свете. Баба была без слов, двигалась тишком. Но перед тем, как простились, что-то сказала ему, глянув украдкой, как из-под полы. Только он нс расслышал из-за петуха, который сильно запел над кузницей. Вдобавок включили сирену на буе Экслипс, раскричалась на свежих волнах. В посту шумели так, что было слышно с угольной дороги. А когда подошел, наступила тишина. Не понимая, что там, заглянул. Джонсалиев, длинный, с головой, похожей на огурец, читал собственные стихи, которые помнили годами: "Есть чайки живые, умершие с горя, в часы штормовые Охотского моря..." Остальные слушали, боясь пропустить слово. Несколько человек спали в барокамере при открытом люке. Дослушать стихи не дал Филимон. Пробегая, куснул за штанину-без жалости, как мог. В нем уже проявлялась черта ездовой собаки, вожака упряжки: тому, если не понравится кто, лучше пристрелить... Чего ты, подлец, привязался? Улучив момент, Суденко его схватил. Филя был чисто помыт, с рассыпающимся мехом, под которым сквозил белый, плотный и мягкий подшерсток, как пух у гаги. Долго нащупывал тело, чтоб ущипнуть, но не находил. Поднял, как пустую шкуру, и тут оттянулось брюшко... Нажрал! Филимон прижмурил маленькие глазки, блаженно ударил толстым хвостиком с белой кисточкой... Благодарил! Видно, просто хотел, чтоб его погладили. Такие собаки, даже если бьешь поленом, принимают за ласку... Пошел, негодяй! Филимон сразу двинулся к столу, где его задергали со всех сторон. Позвал Андрей, чтоб сообщить известие: нашли Просекова... Суденко смотрел, как его несли, одетого в матроса. Носильщиками были Кокорин с Вовяном и Сарой. А следом шел Свинкин, с охотничьим костюмом и ружьем. Если Просеков в самом деле хотел, как говорил: чтоб его несли, как полководца, сраженного на поле брани, то он добился своего. Кокорин, мрачный, с красными глазами, сказал: - С Ефимычем плохо. - Проспится... - Не пьян он! Вообще не пил. - Что же с ним? Кокорин нагнул шею: - Отдает концы. Сказано было сильно. Как только открыл дверь в капитанскую каюту, увидел Раю. Это сразу выбило из колеи. С минуту смотрел на нее, не отрываясь. От этой Раи, ночной, с ожогом белой кожи на колене, нельзя было отвести глаз... Просеков, на которого перевел глаза, спал. Так глубоко, что едва угадывалось дыхание. Причина могла быть одна: азотные шарики, которые получил вчера, замедлили кровообращение. Кессон опасен для таких, как он, у кого чувства опережают мысли. Шарики попали на хорошую почву. Кажется, так объяснял Иван Иваныч. Когда вышли с Кокориным, спросил: - Доктору сообщили? - Сейчас приезжает... Как думаешь, что с ним? - Чепуха! Никуда он не денется. - А весной корабль новый получит. Я слышал, гидрографический. И Раю в придачу, подумал Суденко. Как он раньше не догадался! Вот таких она любит, которые живут, как птицы, и только тогда вызывают зависть, когда летят... - Везет же таким! В двадцать пять лет - капитан "Агата"! В сорок - кругосветный... Прямо от матроса! - А ты станешь хозяином на "Кристалле". Чем тебе плохо? Кокорин засопел, раздувая ноздри: - Нас догоняет лед, рассчитано. Ты знаешь, как замерзает Полынья? Пройдет волна, разгладится - и ходи! "Кристалл" во льду? Его не вымораживает. Никто не найдет следов... - Поверь мне на слово, Виктор: как только будут готовы крылья, мы отойдем. - Пойду в кузницу, посмотрю. Кокорин распрямился, выпятив большой упругий живот... Где он скитался сегодня? Что думал наедине, что пережил? Ему было труднее, чем кому: он не разряжался действием, а тлел медленно. Трусил? Наверное. Еще бы! Но вот на такого, каким он был сейчас, мучающегося знанием цели, к которой тянул себя изо всех сил, - на такого Кокорина Суденко бы положился. Направился проведать Кутузова, который несколько часов занимался сложением буксира. На палубе было собрано все. Лежало десятка три разных блоков: деревянных, с внутренней оковкой, похожих на весы; блоков в форме бочек с пятью окружностями для вращения троса. Лежали скобы: полукруглые, сердцевидные, похожие на обручи. Все это боцман расположил по группам, размышляя, что принять и от чего следует отказаться. Подбор определял канат, который тоже находился здесь, раскрытый в парусине. Кутузов выбрал для буксировки "Шторма" не кокосовый трос, изготовленный из волокон, какими обрастают кокосовые орехи; не сизальский-из тропического растения агавы; не капроновый-из полиамидной смолы, а взял смоленый пеньковый канат толщиной в три своих руки, из четырех прядей, свитых "по солнцу", с металлическим сердечником. Отличаясь легкостью, он был более упруг, чем манила, и более водостоек, с поверхностью, лоснившейся, как звериная кожа, и до того крепок, что, когда Кутузов предложил порвать одну нитку, Суденко, как ни тужился, не сумел осилить. Это был не трос, а настоящее чудо кабельной работы, пахнущий как спирт, и Суденко, глядя, как боцман выводит из полости ходовой конец, словно выпускает из источника сверкающий ручей, испытал неимоверную радость, что все это делается для "Шторма", что эти толстые руки доберутся до него, и отошел, благоговея, как постоял па причастии, в морском храме. 15 Андрюха искал его с новым известием: приехал рыбак Гриппа. Вернее, пришел один, без лодки. Стоял целый и невредимый, в телогрейке, в шапке с опущенными ушами, в своих просвечивающих дырами штанах, с еще свежим запахом моря, не слетевшим с лица и рук. Но выглядел хмурым, каким-то подавленным. Отведя старшину в сторону, сказал: - Я погорел, Жора. - Что такое? - Арестовали лодку... - Он начал вытаскивать папиросу. - Кто-то продал меня, кто-то свой. - Почему так думаешь? - Андала взял меня "по-черному", с требухой. Теперь как минимум лишение зарплаты, конфискация и выселение. - Не мог морем уйти? - Против бронекатера! Да он и не в море меня взял. Взял в Чулке, в моем месте. Рюкзак, палатка, бензин. Только примус успел разжечь. Я б не успел добежать до лодки. - У тебя бы