бнимаю ее руками за талию, высовываясь сбоку. Лица у нас оскаленные - то ли в улыбке, то ли в экстазе. Владик аж раскрыл рот от неожиданности: Так ты ее трахал? - страшным шепотом спросил он меня, отпустив мою спину и заглядывая прямо в глаза. А что, не видно, что ли? - уклончиво ответил я, отводя глаза от пристального взгляда Владика. А она, сучка, говорила мне, что у нее с тобой ничего не было! Все девчонки - суки! И на что она тебе нужна? - горячо говорил Владик, - во-первых, она еврейка, а они все хитрые и продажные; во-вторых - она бессовестно кадрит Томаса, а он плевать на нее хотел! Да она - лихорадка тропическая! - употребил он в сердцах термин, вероятно заимствованный от матери-медсестры. Ну, а тебе, собственно, что за дело? - удивился я, - ну, может и сука, может и лихорадка, а тебе-то что? Даже при свете красного фонаря мне показалось, что Владик побледнел. - Мне - что за дело? Мне - что за дело? - дважды повторил он и вдруг решительно сказал тем же страшным шепотом: - А то, что я люблю тебя, ты, что не видишь? И я не отдам тебя всякой сучке! Ты женишься на мне, может, не открыто, не для всех - а тайно, только для нас! Владик стал хватать меня за плечи, пытаясь поцеловать. Я был выбит из колеи, ничего не понимая, я таращился на Владика, увертываясь от его поцелуев. А ну-ка дай себя поцеловать! И сам поцелуй меня! - так властно потребовал Владик, что я невольно пригнулся, подставив ему свое лицо. До сих пор не знаю, целовала ли меня за всю жизнь, жизнь долгую и отнюдь не монашескую, какая-нибудь женщина так искренне, так страстно и с таким страхом, что все вот-вот кончится! За этими внезапными поцелуями я и не заметил, как руки Владика стали шарить меня совсем не там, где положено. Это меня сразу отрезвило - мальчик то несовершеннолетний! В нашем дворе ничего не скроешь (хорошо, что я тогда понял эту очевидную истину!). Все дойдет до Фаины, и тогда вообще конец всему! Голова у меня уже кружилась, но я нашел силы оттолкнуть Владика, успокоить его, и отпечатать несколько фотографий. Чтобы никто посторонний не увидел, я их тут же отглянцевал и спрятал. Владика просил об этом никому не рассказывать. С совершенно одуревшей головой, я проводил Владика до дверей кухни и, поцеловав, отпустил домой. Сам же остался прибирать на кухне. Никогда, наверное, у меня не было таких сумбурных снов, как в эту ночь. Я видел, как я в цветущих кустах целую Сашу, и ее лицо вдруг превращается в лицо Владика. Я продолжаю целовать это лицо и страстно говорю: "Я люблю тебя, я женюсь на тебе!" Проснувшись, я поразился, насколько Владик действительно похож на Сашу, на повзрослевшую девочку Сашу. Как только это сходство не бросилось мне в глаза раньше! И тут же, заснув, вижу разъяренное лицо Фаины, кричащее мне: "Сазизгаро!" ("Мерзкий!"). Назавтра утром я пошел в школу и никаких новостей не заметил. Учителя даже не спросили, почему я не ходил. У всех лица были испуганные и замкнутые; никто ничего лишнего не спрашивал. Молодая красивая учительница грузинского языка, Нателла Артемьевна - персонаж моих сексуальных сновидений, тихо сказала классу, что оказывается, на демонстрации убили сына нашего бывшего директора. Новый директор - Квилитая ходил мрачнее тучи. А дома меня ожидал сюрприз, предсказанный последним сном. Фаина встретила меня у лестницы, не дав подняться домой. Она с улыбкой пригласила меня погулять во дворе. Надежда уже стала просыпаться в моей душе, как вдруг Фаина повернула ко мне свое искаженное злобой лицо, и, кривя рот, спросила: Так мы с тобой трахались в ванной? И даже фотографировались при этом? - Она достала экземпляр злосчастной фотографии и разорвала у меня перед носом. - Да кто с тобой, уродом, вообще станет трахаться, может только педик какой-нибудь! Ко мне не подходи больше и не разговаривай, а покажешь кому-нибудь эту гадкую фотографию - все скажу отцу, тогда ты пропал! И скривив лицо, как в моем сне, Фаина прямо глядя на меня, прошептала: "Сазизгаро!", добавив по-русски: "Подонок!". В продолжение этого разговора я несколько раз заметил, что Владик крутился где-то рядом. Как только Фаина отошла в сторону, ее место занял Владик. Нурик, прости, я стянул у тебя фотографию и проговорился, прости меня, если можешь! Я не хотел, так получилось! - канючил Владик. В моей душе с Владиком было покончено. Как нелепо, что в результате страдает тот, кто любит, а человек, которого любят, швыряется этой любовью, так как будто ему тут же предложат что-то еще лучшее. Но тогда это был первый (но не последний!) подобный случай в моей жизни, и я злым шепотом ответил Владику: Фаина сказала, что со мной может трахаться только педик! Ты, наверное, и есть этот педик! Не смеешь больше подходить ко мне, подонок! И я ушел от Владика, который остался стоять с поникшей головой. Недели две я был, как говорят, в прострации. Спасали только тренировки, и я не вылезал из зала. Я стал отдавать себе отчет, что зря обидел Владика, мне было очень тоскливо без него. Некому, совершенно некому было излить душу. За эти два года я, что ни говори, тоже привязался к нему. Мне так захотелось возобновить отношения с Владиком, что я стал подумывать, как бы "подкатить" к нему и обернуть все шуткой. Но жизнь, как говорил, Отец народов, оказалась богаче всяческих планов. Как-то, возвращаясь со школы, я заметил во дворе толпу соседей, в центре которой стояли дядя Минас, Люсик и мама Владика - Люба. Люба что-то кричала Минасу, соседи гомонили, а затем она, размахивая руками, быстро ушла к себе "на тот двор". А твой друг Владик педерастом оказался! - почти радостно сообщила мне мама. - Застукали их во дворовом туалете с Ваником! Подумать только - Ваник, такой хороший мальчик, и - на тебе! Это Владик сам его соблазнил! Кстати, у тебя, случайно, ничего с ним не было? А то он так липнул к тебе! Я тихо покачал головой, давая понять, что ничего у меня с Владиком не было, может, к сожалению! Потом зашел на кухню, заперся, сел на табурет. Умных мыслей не было - перед глазами стоял только грязный, в луже дерьма, дворовый туалет, ненавистный Ваник, и несчастный, брошенный мной Владик. Чистый, красивый ребенок, не виноватый в том, что в его душе проснулось чувство именно ко мне. И как раз тогда, когда моя душа была закрыта к чувству от кого бы то ни было, кроме Фаины. Все - ничего и никого больше не будет, дальше - одиночество! Я открыл потайной ящичек, где у меня лежали яды - порошок опия, цанистый калий, кантаридин. Улыбнувшись себе, я выбрал кантаридин - любовный напиток. Раз решился на смерть от любви, пей любовный напиток - и подыхай! Налил полстакана воды, накапал туда десять капель настойки. Вода стала мутной, как молоко. И я чуть ни рассмеялся - вот педант - отмерил точно смертельную дозу, как будто больше - повредит! Я опрокинул весь пузырек настойки в стакан и залпом выпил его. Затем отпер двери кухни, вышел на веранду и стал безучастно смотреть во двор. В окне второго этажа я сразу заметил золотые волосы Фаины, которая смотрела в окна квартиры Томаса. Соседи во дворе не расходились, продолжая обсуждать злободневную тему: грехопадение дворовых мальчишек. Вдруг голова моя пошла кругом, резко заболел живот, и я упал на пол: - Мама, - тихо прошептали губы, - я умираю! Больница На мое счастье мама услышала звук падающего тела и вышла на веранду. Ну и умирай! - услышал я слова наклонившейся надо мной мамы: - опять, небось, фокусы твои! Фаину увидел в окне, или что еще? Но тут страшная отрыжка выдавила у меня изо рта кровавую пену. Резь в животе была невыносимой. Мама испугалась, стала трясти меня за плечи, непрерывно спрашивая: "Что с тобой, что с тобой?" Мама, я принял яд! - пытаясь изобразить улыбку, проговорил я. Мама панически закричала, из комнаты выбежала бабушка Зови Нателлу, срочно зови Нателлу! - закричала она маме, и обе стали кричать в открытое окно: "Нателла, Нателла!" Нателла - это мама Томаса, врач по образованию, правда, никогда еще по специальности не работавшая. Но она хоть что-то может посоветовать, к тому же у них телефон. У нас своего телефона не было, чтобы самим вызвать скорую помощь. Да приедет ли она - еще большой вопрос. Машина скорой помощи тогда была почти автобусом - огромная неповоротливая с большим красным крестом. Приезд ее был настоящим событием. Нателла оказалась дома. Эта молодая красивая женщина проявила большое участие и смекалку. Переговоры с Нателлой велись с третьего этажа на первый, при участии всех высыпавших на свои веранды соседей. Узнав, что я принял яд, Нателла сразу же закричала: - Марго, узнай, что и сколько он принял! Тинктура кантаридис ординариум, грамм двадцать, - в полуобморочном состоянии проговорил я. Мне пришлось несколько раз повторить это название, пока мама криком не сообщила это Нателле. Та побежала звонить своему знакомому профессору-терапепевту. Тем временем, на крик и гомон соседей вышла из своей квартиры управдом, или как ее называла бабушка, "вахтер" - Тамара Ивановна Цагарели, властная женщина под два метра ростом, о которой я уже рассказывал. Марго, - закричала она снизу маме, - к Лине приехал любовник на машине (во дворе стоял "Москвич-401"), сейчас я его позову, а ты быстро выводи мальчика во двор! Мама и бабушка подхватили меня под руки и стали спускать по лестнице под испуганные взгляды соседей. Я так хотел, чтобы на втором этаже нам встретилась Фаина, но она не вышла на лестницу. Дело плохо, - мрачно сказала Нателла маме уже во дворе, - профессор спросил: "И он еще жив?" Я ведь назвала ему яд и его количество! Растерянный любовник нашей соседки Лины уже стоял около машины, и Тамара Ивановна с деловым видом поясняла ему обстановку. Мама со мной села на заднее сиденье, Тамара Ивановна - рядом с водителем. Минут через десять мы были уже у ворот больницы "Скорой помощи", находящейся поблизости от нашего дома. Тамара Ивановна была рождена распорядителем - она шла впереди, и перед ней раскрывались все двери. Позади ковылял я, поддерживаемый мамой. Не прошло и получаса с момента приема яда, как я был уже у врача. Меня посадили на табурет, покрытый клеенкой, под ноги поставили таз. Врач, похожий на военного фельдшера, принес огромный чайник с теплой водой, налил в стакан и протянул мне: - Пей! У меня все болело внутри, и я замотал головой. Врач показал мне на толстый шланг, висящий на стене, и сказал: - Не будешь пить - сейчас засунем в горло шланг, и будем наливать! Жить хочешь - выпьешь! Я пересилил себя и стал давиться водой. Не успевал я проглотить один стакан, врач наливал второй. Рвота не заставила себя ждать, таз понемногу наполнялся. Затем врач выпроводил в соседнюю комнату маму и Тамару Ивановну и снял со стены шланг. Оказывается, он предназначался для той процедуры, которая в старые времена называлась "катаклизмой". Я уже перестал замечать боль, стыд и прочие мелочи; мне казалось, что через меня, как через засоренную трубу, пропустили целый водопад воды, и я не знал, остались ли еще при мне хоть какие-нибудь внутренности. С меня сняли мою промокшую насквозь одежду, надели серо-бежевый халат огромного размера и повели по больничному коридору. Врач отпер ключом какую-то комнату, завел меня туда, и, указав на койку, приказал: "Ложись, отдыхай!" - и снова запер за собой дверь. На маленьком окне комнаты я увидел решетку. Коек в комнате было три, на одной из них лежал мальчик моего возраста, а третья была свободной. Славик! - представился мне мальчик и продолжил, - ты находишься в палате для самоубийц. Здесь нет поясов, веревок, острых и тяжелых предметов. Обед будут давать, если, конечно, он тебе положен, прямо сюда, но про ножи и вилки - забудь! И Славик рассказал про свое злоключение. В кинотеатрах Тбилиси тогда шел знаменитый фильм: "Фанфан-тюльпан". Там, если помните, главного героя, которого играл знаменитый Жерар Филипп, вешают на ветке дерева, которая ломается, и герой остается жив. После этого фильма десятки ребят Тбилиси повторили подвиг Жерара Филиппа, и лишь некоторые остались живы. К последним относился и мой сосед по палате - Славик. Он с друзьями, играя Фанфана-Тюльпана, повесился на ветке, которая показалась ему недостаточно прочной. Но знаний сопромата у Славика и его друзей оказалось недостаточно, и ветка упорно не хотела ломаться. Товарищи сперва тянули агонизирующего Славика за ноги, пытаясь все-таки победить ветку, но вовремя поняли, что только усугубляют положение. Тогда они, используя табурет, с которого вешался Славик, добрались до ветки, пригнули ее к земле, и освободили шею Славика из петли. Тот, конечно, был уже без сознания, но вовремя подбежали взрослые и спасли его. Славик показал мне красно-синюю полоску на шее: - Вот и держат меня здесь как какого-нибудь малахольного, все из-за этой полосы. Выходит, самоубийца! Я в ответ что-то пробормотал про крысиный яд, но все мои секреты раскрыла лечащий врач по фамилии Горгадзе. Она вошла в комнату и спросила по-грузински: Ак кантаридини вин далия? ("Кто здесь выпил кантаридин?"). Мэ! ("Я") - как мне показалось, радостно ответил я, и привстал с койки. - Ты что, сумашедший? - переходя на русский язык, продолжала Горгадзе, - ты не знаешь, что от этого можно умереть? Откуда он у тебя? Я подробно рассказал технологию приготовления этого яда в домашних условиях. Что, девочек хотел соблазнять? - допытывалась врачиха, так зачем сам выпил? Себя хотел возбудить, что ли? С потенцией плохо или с головой? И добавила: Твое счастье, что так много выпил. Жидкость обожгла слизистую пищевода, а также желудка, и начались сильные боли. Вот тебя и привезли сюда, промыли и прочистили. А выпил бы двадцать капель, болей не было бы, и яд всосался бы в организм. Тогда - конец! Ну, а теперь только будешь импотентом до конца жизни! - и, увидев мой испуг, успокоила, - шучу, шучу! Мне сделали несколько уколов и перевели в общую палату. А ты, Демонфор, будешь лежать здесь, пока синяк не шее не пройдет! Нельзя тебя в таком виде в нормальной палате держать. Придет комиссия - сразу увидит, что повешенный! Надо же, - подумал я, - в тбилисской больнице - де-Монфор! - и сразу позавидовал его фамилии. Я хорошо помнил по истории графа Симона де-Монфора, основателя первого парламента Англии, фактического диктатора страны в 13 веке. Вот бы мне такую фамилию! Но тогда имя пришлось бы менять - не может быть де-Монфор и Нурбей! И тут я вспомнил, что крестили-то меня именем "Николай"! Еще до школы, лет в пять, бабушка повела меня в Дидубийскую церковь крестить. Тайно от мамы - она же была членом партии и против этих "отсталых обрядов". Бабушка подобрала мне крестных отца и мать и повела в церковь. Я смутно помню всю процедуру своего крещения, только врезался в память эпизод, когда поп произнес имя "Николай". Бабушка засуетилась, стала совать попу в карман рясы красную тридцатирублевку (была, оказывается, и такая!) и подсказывать: "Нурбей, Нурбей"! Но поп сверкнул на нее глазами и твердо произнес: - "Николай"! Нашла тоже, какую купюру совать попу - тридцать рублей, ведь это так напоминает тридцать серебреников! Да еще советского кроваво-красного цвета! Но поп не предал устоев православной церкви, а то был бы я сейчас православным Нурбеем! Кошмар! А сейчас - в миру - Нурбей, а крещен - Николаем. И венчаться с таким именем можно и отпевать! И к фамилиям знаменитым подходит - граф Николя де-Монфор, барон Клаус фон-Шлиппенбах или князь Николоз Бараташвили! Меня с детства привлекали звучные, благородные фамилии. Но я отвлекся от темы. Полежал я в больнице еще дней пять - были сильные рези в животе, а когда они прошли, меня выпустили. Стыдно мне было возвращаться домой, когда все знали, что я принял яд. Соседи отводили глаза, когда встречались со мной, очень немногие спрашивали, как здоровье. Я узнал неприятную новость - Владик с матерью Любой бросили свою комнату и переехали жить куда-то в другое место, куда - не знал никто. В школе привыкли к моим пропускам занятий и только облегчено вздыхали. Постепенно я пустил среди соседей легенду о том, что проглотил яд случайно. - Пахнет спиртом, - забиваю я им баки, - я и выпил, думал - настойка какая-нибудь. Оказалась - отрава! Сказанное было полуправдой, потому, что такое вполне могло бы случиться. К тому времени я уже сам готовил хороший спирт и на его основе делал различные напитки: ром, ликеры, настойки. И даже нелегально продавал кое-что из этого. Появилась нужда в деньгах, а возможности заработать их законно не было. В то время детский труд был запрещен. Вот и приходилось приторговывать напитками. В Грузии это было не в новинку. Рынок ломился от дешевой чачи. Можно было зайти в любой двор, в том числе и наш, и спросить, кто торгует чачей. Но народу чача уже приелась, а попробовать необычные напитки - ром, ликер "тархун", или такую экзотику, как "гремучий студень" или "любовный напиток", всем хотелось. Дела дрожжевые Как-то бабушка принесла домой банку свежих дрожжей, пивзавод был рядом, и там почти бесплатно - пять копеек за ведро - отдавали эти дрожжи. Как я понял, дрожжи эти были побочным продуктом при производстве пива. Люди брали эти дрожжи для разных целей - кому-то они помогали избавиться от прыщей (в дрожжах много рибофлавина - витамина В2), другим помогали пополнеть. Не удивляйтесь, тогда для моды не худели, а полнели. Осенью, после летнего отдыха люди спрашивали друг друга: - Вы насколько поправились? "Поправиться" - это сейчас означает "опохмелиться"; тогда это означало "пополнеть". Люди были настолько истощены, что полнота, как сейчас у некоторых африканских племен, считалась признаком красоты. Мужчина полный, красивый ... - часто слышал я в разговорах соседок. Итак, литровая банка дрожжей была передо мной. Сверху образовался достаточный слой прозрачного пива. Я попробовал и решил, что по вкусу - это почти настоящее пиво, только очень уж горькое. На ведро литра два такого пива можно нацедить. Два литра пива за 5 копеек - это уже неплохо. Чтобы сделать вкус этого пива менее горьким, я насыпал в него немного сахарного песка. И - о чудо! - пиво "закипело", стало мутным, пошла пена вверх, переливаясь через край банки. Я оставил его отстаиваться на ночь, а утром, когда попробовал его, мне показалось, что я пью вино - настолько крепким оказалось это пиво. Оказывается, я "открыл для себя" древнейший биологический процесс - брожение. Теперь уже я сам пошел на пивзавод и взял целое ведро дрожжей. Я подсыпал в это ведро понемногу сахарного песка и дожидался конца "кипения" жидкости. Наконец, настал такой момент, когда добавка сахара уже не приводила к брожению, а жидкость становилась сладковатой на вкус. Заметил я и еще одну особенность этой жидкости - я быстро пьянел, если даже выпивал только один стакан. Слышал я, что из такой спиртосодержащей жидкости-браги, получают чачу методом перегонки. Как химик-самоучка, я быстро освоил этот процесс, и стал делать из браги достаточно крепкие напитки. После второй-третьей перегонки водка получалась крепче чачи и без запаха дрожжей. Так постепенно я пришел к получению спирта-сырца в полупромышленных количествах, с использованием в качестве емкости уже известного медного бака в ванной. Холодная вода по ночам начинала подниматься до нашего третьего этажа, что нужно было для охлаждения пара при перегонке. Неделю я сбраживал брагу, а в субботу, когда Рива сидела в комнате и не имела права ничего делать (как ортодоксальная иудаистка - тогда это было ее новым увлечением!), я с вечера начинал гнать водку. Из ста литров браги получалось до трех четвертных бутылей отличного восьмидесятиградусного спирта. Ортодоксальный иудаизм Ривы, начавшийся с приобретением христианского имени "Римма", был мне весьма на руку. Всю субботу она почти не выходила из своей комнаты, а если уж выходила, то только бессильно повесив руки вдоль туловища и с печальным образом вековой еврейской тоски. "Нурик, зажги свет, Нурик, потуши свет, Нурик, подай воды!" - только и произносила она умирающим голосом, и какое ей дело было до моей браги в медном баке. "Субботу отдай Богу!" - эту еврейскую доминанту Рива теперь соблюдала жестко, и плевать ей было на мою брагу и водку. Я понемногу попивал этот спирт, но мысль моя была занята возможностью его сбыта. Своих денег у меня не было, а у мамы и бабушки если их и можно было выпросить, то очень мало. И я начал экспериментировать. Настаивал на этом спирту все известные мне травы, делал из них смеси, пробовал и давал пробовать "людям". Из всего многообразия напитков успехом пользовались два: ром и ликер "Тархун". Ром я приготовлял таким способом: грел сахар на огне в половнике до плавления и последующего потемнения. Сахар превращался в карамель, я грел дальше, пока карамель не начинала кипеть с сильным бульканьем. Пары карамели чаще всего загорались, я гасил пламя и выливал темно-коричневую густую жидкость в спирт. Добавлял кипяченой воды и доводил крепость до 50А. В таком виде я и продавал ром. Подбирал по дворам бутылки, мыл их, разливал туда ром и перевязывал горлышко полиэтиленом. Продавал я ром чуть подешевле чачи, и люди брали этот деликатесный напиток, который не стыдно было даже понести с собой в гости. Чача же считалась уделом алкашей. Помню, "пол-литра" чачи стоила около пятнадцати рублей, а я свой ром продавал по десяти. Сахарный песок в Тбилиси (продукты там были дешевле, чем, например, в Москве, - так называемый "ценовой пояс" был другим) неочищенный, желтого цвета, килограмм стоил 60 копеек и 80 копеек - рафинированный. Из килограмма сахара получались две пол-литры рома. Прибыль составляла более ста процентов. Ликер "Тархун" получился уникально вкусным напитком. На 80 градусном спирту я настаивал траву тархун (эстрагон), в Грузии очень распространенную и дешевую. Затем разбавлял до 45 градусов и добавлял сахар "по вкусу". Получался зеленый напиток дивного вкуса и запаха. Позже я встречал "фабричный" ликер "Тархун". Не могу понять, чем так можно было испортить напиток, чтобы превратить его в густую, маслянистую, пахнущую глицерином отвратительную жидкость, да еще запредельной стоимости. - Будь проще, - говорил Лев Толстой, - и к тебе люди потянутся! Мой "Тархун" был проще фабричного, и к нему действительно тянулись люди, хотя продавал я его по 20 рублей за бутылку. Водка в Грузии тогда стоила 22 рубля простая ("Хлебная") и 25 рублей - "Столичная". Но разве можно было сравнивать мой деликатесный зеленый "Тархун" с "рабоче-крестьянской" водкой! В то время принести с собой водку в гости считалось оскорбительным для хозяев. А ром, ликер - пожалуйста! И еще одну уникальную находку сделал я в своих экспериментах по напиткам. Я попробовал приготовить мармелад, но не на воде, а на моем спирту. Желатин, агар-агар, восьмидесятиградусный спирт, любой сироп - все это нагревается на огне, но не до кипения, выдерживается, а затем разливается по формочкам и охлаждается. Потом готовые "конфеты" обсыпаются сахарной пудрой, чтобы не слипались. Назвал этот продукт я "гремучим студнем", как когда-то Нобель свой динамит. По вкусу это был обычный мармелад, только чуть более "острого" привкуса. Но после двух-трех конфет человек пьянел, как от стакана водки. Чем это было вызвано, я так и не понял - то ли компоненты мармелада усиливают действие алкоголя, то ли конфета рассасывалась медленно и лучше усваивалась. "Гремучий студень" очень пригодился мне уже гораздо позже, во время Горбачевско-Лигачевского сухого закона. Я безбоязненно носил эти "конфеты" даже на кафедру, и с чаем они "врезали" не хуже, чем водка. Но наладить производство "гремучего студня" уже тогда, несмотря на многочисленные предложения открыть "гремучий" кооператив, я не решился. А то, глядишь заделался бы вторым Березовским, только по "гремучей" линии! Так вот, возвращаясь к детству, могу сказать, что в последних классах школы я в деньгах не нуждался. Прозвище мое из "Курдгела" ("Кролика") изменилось на "Химика". Возьмем у Химика бутылку "коричневой" и бутылку "зеленой"! - можно было услышать в определенных кругах населения нашего микрорайона. Так почему-то прозвали соответственно, мой ром и мой тархун. "Микрорайон", или по местному "убан" наш назывался "Клароцеткинский", по названию известной улицы им. Клары Цеткин, бывшей Елизаветинской, где я жил. Но занятие торговлей мне не понравилось, даже несмотря на доходы. Дело в том, что торговля портит людей, занимающихся ею - "торгашей". Я заметил, что, продавая напитки, готов был заработать даже на товарищах, что деньги начинали становиться главным в жизни. И я бросил это "нечистое" занятие. И вспомню еще одно актуальное применение дрожжей, которое я им нашел. Дело в том, что наш туалет во дворе не давал мне покоя. Меня даже не столько беспокоил запах, к которому я уже привык; это грязное сооружение с выгребной ямой похоронило легенду о чистой любви, которую хоть кто-то ко мне питал. Со временем я очень сожалел, что так обидел Владика, и невольно толкнул его на непростительный протестный поступок. Я очень скучал по нему, но сделать уже ничего было нельзя - я даже не знал, где он теперь живет. Я бы мог поджечь или взорвать туалет, но за это могли бы серьезно наказать. Поэтому я избрал другой путь - я решил утопить ненавистное мне место в дерьме. Летним вечерком я как-то вылил в выгребную яму туалета два ведра свежайших дрожжей. Через пару дней полдвора было уже залито пенящимся дерьмом, а яма все продолжала и продолжала бродить ... Но хоть я и думал, что больше никогда не увижу Владика, это оказалось не так. Уже после окончания института, я как-то вечером возвращался с тренировки и вдруг близ моего дома дорогу мне преградил улыбающийся гигант под два метра ростом и килограмм на 120 весом, спортивного сложения. Гигант не давал мне пройти и все улыбался. Я уже решил, что сейчас будут меня бить, но он произнес: - Что, Нурик, не узнаешь меня? Боже, да ведь это Владик! Только по озорным голубым глазам я и узнал своего изгнанного друга детства. Мощный торс, ноги как тумбы, толстая шея, круглые щеки и сломанный нос - все это было чужое. А вот глаза - свои, родные! - Владик, "твою мать", ты ли это? Тебя не узнать! - Маму не трогай! - со смехом ответил Владик, - вот я стал таким. Мастер спорта, чемпион Грузии по боксу в тяжелом весе! А к спорту ты меня приобщил, - добавил Владик. Мы оба одновременно вздохнули, и видимо, подумали об одном и том же - до чего же мы были близки когда-то и насколько чужими стали друг другу сейчас. Я никакими ухищрениями фантазии не мог бы представить этого Гаргантюа, нежно и страстно целующего меня и просящего: "женись на мне!". Владик, видимо, понял мои мысли и подал руку. - Ну, пока, рад был видеть тебя! - Он хотел сказать еще что-то, но только махнул рукой. - И я тоже, Владик! - ответил я, и мы разошлись. Он не оставил ни адреса, ни телефона, не дал никакого намека на возможную встречу. Что прошло, то прошло ... Выпускной вечер и экзамены Наконец, подошла к концу школа. Противоречивые чувства оставила она у меня. Хотя я "свой позор сумел искупить", но, как говорят, "осадок остался". Нет тех слез умиления, которые проступают у некоторых при воспоминании о школе. В последнее время я общался почти только с вновь пришедшими к нам в 11 класс из других школ Зурабом Асатиани и Женей Фрайбергом. Учились они посредственно, но они не были свидетелями моего позорного прошлого. Для них я был штангистом-перворазрядником и отличником учебы, то есть человеком уважаемым. Я сам первый подошел к Зурабу и сказал: - Приветствую, князь! - я знал, что его фамилия - княжеская. - Приветствую вас! - напыщенно ответил мне князь и продолжил, - я знаю, что вы потомок великого Дмитрия Гулиа, вы - уважаемый человек! Я намекнул ему, что дедушка мой по материнской линии был графом, и после этого Зураб называл меня только графом. К нам присоединился "новенький" Женя Фрайберг, которого мы, не сговариваясь, назвали "бароном". Так мы и встречались обычно втроем, разговаривая на "вы" и с произнесением титулов, как в каком-нибудь рыцарском романе: - Приветствую вас, граф! - Мое почтение, князь! Мы рады вас видеть, барон! К остальным одноклассникам мы относились снисходительно и высокомерно, безусловно, не на "вы". От них же требовали непременного "батоно", а желательно и произнесение титула. И Зураб и Женя были рослыми, физически и духом крепкими ребятами. Мы могли дать отпор любому непослушанию. Между собой мы называли других одноклассников "глехи", что переводится как, "простонародье", "крестьяне". Учителя чувствовали такую дискриминацию, знали наши "титулы", но тушевались и не вмешивались. Только Шуандер как-то издевательски произнес: - А ну-ка вызовем мы к доске нашего графа, пусть он расскажет нам про подвиги грузинских князей! - но тут же осекся, заметив мой вызывающий прямой взгляд ему в глаза. Он понял, что я могу отказаться от роли его помощника, и у него будут проблемы с "Историей Грузии". А может, он вспомнил про йодистый азот и звуки: "Бах!" и "тах-тах - тах - тах!", которые могут повториться. И если потом он и называл меня графом, то казалось, что это было совершенно серьезно. Может, мой "титул" оказал свое влияние на тройку по конституции, которую он мне поставил при пересдаче; но скорее тут был один расчетец ... Вспоминается еще случай с учительницей-словестницей - Викторией Сергеевной. Как-то она рассказывала нам про поступок советского машиниста, которого фашисты силой заставили вести поезд с их солдатами и танками куда им надо было. Так вот, желая устроить аварию, машинист выбросился на ходу поезда. Это был эпизод из какого-то патриотического произведения, которое мы "проходили". Виктория Сергеевна спрашивает класс: - Машинист выбросился из поезда, что должно случиться с поездом? - и не слыша ответа, пояснила - поезд после этого сойдет с рельсов и будет крушение. Ведь машинист должен постоянно "рулить" поезд, чтобы его колеса шли по рельсам! Класс замер, ведь даже двоечники понимали, что "рулить", колесами паровоза, да и всего поезда не под силу никакому машинисту. Колеса поезда просто не поворачиваются. Но как же тогда поезд действительно удерживается на рельсах и не сходит вбок на поворотах? И я поднял руку. Встав, я пояснил словеснице, что поезд без машиниста не сойдет с рельсов, потому, что у колес по бокам есть реборды, которые и удерживают их на рельсе. И не "рулит" машинист поездом, потому что, во-первых, там нет руля, а во-вторых, колеса не могут повернуться - они закреплены на осях жестко. Все наш "граф" знает! - презрительно сказала на весь класс Виктория Сергеевна, - даже паровозы. Лучше бы вел себя поскромнее! А вскоре после этого была контрольная - сочинение на свободную тему. Я выбрал тему по своему любимому "Фаусту" Гете. Изучал снова это произведение по подстрочному переводу, который имелся в нашей домашней библиотеке, чтобы не упустить какую-нибудь "тонкость" на немецком языке. В результате - четверка, несмотря на отсутствие грамматических ошибок. - Тема эта неактуальна, - пояснила Виктория Сергеевна, - "Фауст" устарел для советского человека, это тебе не "Как закалялась сталь"! Молодцы ребята и девочки, которые выбрали эту тему! Учителя, будьте же принципиальны, ведь ученики вырастут и все вспомнят про вас! На экзаменах я не стал "выпендриваться" и сдал все на пятерки. Наступил выпускной вечер. Это был не бал, как теперь это вошло в традицию, а ужин с обильной выпивкой, что было предпочтительнее для учителей и родителей. Активисты-родители собрали с нас деньги и устроили ужин отдельно для нашего класса в доме напротив школы, принадлежащем вместе с садом одному из родителей наших учеников. Большой стол был поставлен в саду под виноградником, на котором закрепили электролампочки. Бочка с вином стояла в сарае, и вино носили на стол, набирая его в кувшины. Пригласили учителей, которые вели у нас занятия последние годы, конечно же, классного руководителя, активистов-родителей, и одного из завучей, который оказался уже достаточно пьян. Первый тост предоставили завучу Баграту Сократовичу, как начальнику. Завуч был огромен, толст, со зверским выражением лица, и прозвище ему было - Геринг. Глаза его постоянно были налиты кровью, особенно, когда выпьет, то есть и сейчас. Он поднялся, чуть не опрокинув стол, и медленно, значительным голосом произнес тост, но совсем не тот, что от него ждали. - Сегодня вы получили эту грязную бумажку, - сказал он с таким презрительным выражением лица, что в мимике ему бы позавидовал сам Станиславский, - но не думайте, что вы с этой бумажкой умнее, чем были без нее. Какими дураками вы были, такими и останетесь! За исключением, может, трех-четырех, - исправился завуч, поняв, что перегнул палку. - Главное, как вы себя покажете в жизни, чего добьетесь. И не надейтесь, что эта грязная бумажка (он, видимо, имел в виду аттестат), вам поможет стать достойными людьми! И Геринг, испив огромный бокал, грузно сел на свой табурет. За столом установилась гробовая тишина. Только классный руководитель, учительница английского языка Эсфирь Давыдовна, робко высказала мнение, что уважаемого батоно Баграта надо понимать иносказательно, что он хотел сказать совсем другое ... Тут я почувствовал, что наступило время моего высказывания о школе, больше я это не сумею сделать при всех присутствующих лицах. Я поднялся с бокалом и громким, авторитетным голосом ("граф", все-таки!) произнес: - Я уже не ученик, и от уважаемых учителей и завуча больше не завишу. И поэтому не сочтите за лесть то, что я скажу! Разволновавшиеся, было, учителя, успокоились, услышав слова о лести. - Не дождетесь! - Я считаю, что уважаемый Баграт Сократович, как всегда, прав. Недаром он поставлен начальником и лучше других знает и людей и учебный процесс, - Геринг поважнел так, что стал похож на потолстевшего Гитлера, - я расскажу про мою грязную бумажку, то есть аттестат. У меня все пятерки, но по Конституции СССР - тройка! Шуандер опустил глаза, утопив свой взгляд в вине. - Может ли такой ученик иметь почти все пятерки, справедливо ли это? Как можно не зная Конституции СССР, даже не сумев ее пересдать в одиннадцатом классе, получить пятерки по всем остальным предметам? Это аполитично, тем более, все знали, что мои предки были графами - эксплуататорами народа! Я считаю, что аттестат мой - это несправедливая грязная бумажка. Но, как пожелал наш батоно Баграт, я постараюсь и с этой грязной бумажкой стать достойным человеком. Спасибо ему за теплые напутственные слова! - и я, стоя, выпил свой бокал. Нектаром показалось мне это кислое вино "Саперави", я сумел высказать то, что я о них думаю, о моих наставниках. Могу считать себя отмщенным, как граф (надо же - и он граф, хотя и "липовый"!) Монте-Кристо. Тосты, которые следовали после моего, показались мне жалким блекотаньем, я их слушать не стал, и мы - князь Асатиани, барон Фрайберг и я - захватив с собой закуски, отправились в сарай, поближе к бочке с вином. Препятствовать этому никто не стал, более того, как мне показалось, что за столом облегченно вздохнули. - Что с этими "глехами" сидеть, недостойно нас это, - заметил князь, и мы одобрительно закивали, - тем более, здесь ближе к первоисточнику! - и он указал на бочку. Скоро к нам присоединился и Геринг, настоящей фамилией которого была Мегвинет-ухуцеси, что означает должность царского виночерпия, это бузусловно княжеская фамилия. Геринг заслуживал своей фамилии - мне кажется, что он один мог бы выпить целую бочку. - Ребята, я вам так скажу, - продолжил он в сарае, - я хоть и грузин и предки мои для Грузии немало сделали, не оставайтесь здесь, уезжайте лучше в Россию, там воздух чище, там дышать легче. А лучше - бегите, если сможете, за границу - в Европу, Америку, Австралию - там настоящая жизнь. У нас в Грузии сейчас гниение, а не жизнь! - И Геринг, могучий Геринг, заплакал ... Тогда я подумал, что он преувеличивает. Но наступит время, когда я пойму, насколько он был прав, и буду благодарен за совет - бежать в Россию. За границу я не ушел - но туда уехали мои ученики. Я "прирос" к России, - "отечества и дым мне сладок и приятен"! Под утро я, шатаясь, дошел домой. Меня проводили князь и барон, более устойчивые к вину. Геринг так и заснул в обнимку с бочкой, и поднять его не было никаких сил. - Все, - подумал я дома, - со школой покончено, нужно срочно стряхивать с себя старую кожу, как это делают змеи. Сейчас говорят - "изменить имидж". Чтобы со всем старым было покончено, чтобы начать новую свежую жизнь! Я выбросил мои стиляжьи "тряпки", подстригся под "полубокс", сбрил идиотские усики. Без волос, усиков и глупой, уродующей одежды, я стал, наконец, похож на спортсмена-силовика. - Фу, - брезгливо заметила мама, - у тебя шея толще, чем голова! - Ничего, ответил я, - не шея на голове держится, а голова на шее! Я надел трикотажную рубашку - "бобочку", черные стандартные брюки, спортивные ботинки-штангетки. Часы надел, как люди, на левую руку. В таком виде я и пошел на собеседование к проректору Сехнишвили, который сделал тогда какую-то отметку напротив моей фамилии. Вступительных экзаменов было целых пять. Я получил по первым четырем пятерки и без страха пошел на последний экзамен по математике (устно). Всегда имея пятерки по математике, я не очень ее боялся, тем более по физике получил пять с двумя плюсами. Но молодой преподаватель, который потом вел у нас математику и всегда ставил мне "отлично", на сей раз почему-то "заартачился", стал говорить, что я не понимаю мною же написанного, и уже ставил "удовлетворительно". Тогда я, как меня учили бывалые люди, громко и серьезно потребовал: - Я требую проэкзаменовать себя на комиссии, я имею право на это! Преподаватель стушевался, стал перебирать какие-то бумаги и заглядывать в них. Затем, неожиданно пошел на попятную и спросил: А какую же оценку вы хотите? - Только "отлично", как я и получил по всем остальным предметам! - твердо и, глядя в глаза преподавателю, ответил я. - Хорошо, хорошо, будет вам "отлично", - и преподаватель проставил мне в лист эту оценку. Что сыграло свою роль в такой метаморфозе математика, не знаю. Может быть, мои отличные оценки по предыдущим экзаменам, или уверенность, с которой я потребовал комиссию. А может быть и тот значок, что проставил проректор около моей фамилии на собеседовании ... Летние испытания Я хоть и изменил имидж, прошлое пока преследовало меня. После экзаменов я, как обычно, поехал на отдых в Сухуми, на сей раз всего недели на две - больше времени не оставалось. Взял с собой резиновые эспандеры, чтобы не потерять спортивную форму. Весь день я проводил на пляже, то плавая, то делая "стойку" на руках, то занимаясь с эспандерами. К тому времени я имел вполне спортивную фигуру - мышцы, какие только можно было "накачать" без анаболических стероидов, которых тогда не знали. У меня не было ни капли жира под кожей - по мне можно было изучать анатомию, и тонкая "осиная" талия - 56 сантиметров в обхвате. Как-то на пляже ко мне подошел фотограф и предложил бесплатно сфотографировать меня: - Три штука - тебе, один большой штука - мне, на выставка! Идет? - предложил фотограф. Он поставил меня в позу культуриста с согнутыми в локтях руками и сжатыми кулаками, щелкнул несколько раз затвором. Назав