Оцените этот текст:



    Обб-1


                              Роман-хроника



                            Москва. 1943-й год

                            Повесть четвертая

     ================================================================
     Копии текстов и иллюстраций для некоммерческого использования!!!
     OCR & SpellCheck: Vager (vagertxt@inbox.ru), 11.09.2003
     ================================================================



      МОСКВА. Январь
      СТАРШИЙ ПАТРУЛЯ СЕРЖАНТ МИЛИЦИИ ШУКАЕВ
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      БЕЛОВ
      МУРАВЬЕВ
      БЕЛОВ
      МУРАВЬЕВ
      БЕЛОВ
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН
      БЕЛОВ
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      ДАНИЛОВ (продолжение)
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН И БЕЛОВ
      ДАНИЛОВ
      МУРАВЬЕВ
      ДАНИЛОВ
      ДАНИЛОВ (ночь)
      ДАНИЛОВ (утро)
      НИКИТИН
      МУРАВЬЕВ
      ДАНИЛОВ
      ДАНИЛОВ И НАЧАЛЬНИК
      БЕЛОВ
      ДАНИЛОВ
      МОСКВА -- ЯРОСЛАВЛЬ -- ВОЛХОВСТРОЙ -- ЛЕНИНГРАД -- МОСКВА. Февраль
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      МУРАВЬЕВ
      ДАНИЛОВ
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ
      ДАНИЛОВ (следующее утро)
      МУРАВЬЕВ
      ДАНИЛОВ
      МУРАВЬЕВ
      БЕЛОВ
      ДАНИЛОВ И СЕРЕБРОВСКИЙ
      ДАНИЛОВ
      КЛИМОВ
      ДАНИЛОВ
      КЛИМОВ
      ДАНИЛОВ
      ДАНИЛОВ (утром)
      НИКИТИН
      ДАНИЛОВ (март)

     ================================================================
          А н н о т а ц и я  р е д а к ц и и:  В первую  книгу  вошли
     повести:  "МЧК  сообщает...",  "Комендантский  час",  "Тревожный
     август", "Приступить к ликвидации".
          Напоминаем  нашим  читателям,  что   выход   второй   книги
     романа-хроники ожидается осенью этого года.
     ================================================================


                              МОСКВА. Январь

     Дверь  на  чердак была  закрыта.  Здоровый замок сорвать можно только
ломом,  да и то не сразу. А лома у него не было и времени тоже: милиционер
гремел сапогами этажа на два ниже.


     Он  стоял,  прислонясь спиной к  двери чердака,  и  по его лицу текли
слезы.  Он слизывал соленую,  тепловатую влагу и быстро-быстро говорил про
себя:  "Боженька,  миленький,  если ты  есть.  Пусть он  повернет обратно.
Боженька, миленький, сделай так, чтобы он меня не увидел".


     Он  никогда  не  молился раньше,  но  слышал,  как  эти  слова  часто
повторяла баба  Настя.  Она  была рыжая и  добрая и  покупала ему  сладких
петушков на палочке.
     Пистолет ходуном ходил в  руке.  И  сейчас только он  мог спасти его,
только он и имя боженьки, которое когда-то повторяла баба Настя.
     -- Слышь, Потапов, -- крикнул снизу второй милиционер, -- нашел?
     -- Да нет, пойду на чердак.
     Луч  карманного фонарика  полоснул  по  ступеням чердачной лестницы и
медленно начал подниматься.
     "Боженька, миленький..."


     Свет фонаря ударил ему в  лицо.  Он  закричал и  надавил на спусковой
крючок. Выстрел ударил гулко, пистолет чуть не выпрыгнул из руки, а он все
давил и  давил на спуск.  А потом бросился вниз по лестнице,  повторяя про
себя:
     "Боженька, милый... Боженька, милый..."




     Выстрел ударил неожиданно,  потом кто-то пальнул еще три раза. Шукаев
выдернул наган из кобуры и бросился вверх по лестнице. Навстречу ему бежал
человек.  В лунном свете, падающем из окна, мертвенно-желтом и зыбком, его
фигура показалась сержанту неестественно большой.
     -- Стой! -- крикнул он.
     Вспышка выстрела на  секунду осветила лестницу,  и  пуля ударившись о
ступени,  ушла куда-то,  противно взвизгнув.  Шукаев поднял наган,  срезая
бегущего, как птицу влет, и выстрелил два раза.
     Человек упал. По ступенькам простучало оружие.
     Шукаев зажег  фонарь и,  держа  наган наготове,  начал подниматься по
лестнице. На площадке лежал пистолет системы Коровина, сержант поднял его,
сунул в  карман.  Он  прошагал еще  один марш и  увидел маленькую,  словно
сжавшуюся в  комок,  фигурку в  ватнике и хромовых,  сдавленных в гармошку
сапогах.
     Шукаев перевернул убитого и  увидел мальчишеское лицо,  заплаканное и
грязное.
     -- Как же так, -- у него оборвалось сердце, -- как же так.
     На ступеньках лежал убитый мальчишка.  Он был совсем пацан,  несмотря
на полоску тельняшки, высовывающуюся из-под ватника, несмотря на мерцавшую
в полуоткрытом рту золотую коронку -- фиксу.
     Шукаев поднялся на чердак. На площадке горел упавший фонарь, у стены,
прислонясь к  ней  спиной,  сидел его  напарник Потапов.  Пуля вошла прямо
между бровей, сделав во лбу тонкий длинный надкол.
     Шукаев сбежал вниз и застучал в дверь.  Он колотил ее кулаками, потом
сапогом, долго и безуспешно.
     Наконец сдавленный голос спросил:
     -- Кто?
     -- Милиция, -- чуть не плача от злости, крикнул сержант.
     -- А как я узнаю, что здесь милиция?
     -- Я себя фонарем освечу.
     Шукаев повернул луч фонаря в свою сторону.
     Наконец за  дверью послышался лязг  запоров,  и  она  приоткрылась на
длину цепочки.
     -- Чего вам?
     -- Телефон есть?
     -- Да.
     -- Пустите позвонить.
     Дверь  распахнулась.  Шукаев  мимо  шарахнувшегося в  сторону  жильца
ворвался в  коридор.  Луч  фонаря сразу  нашел  висящий на  стене телефон.
Сержант поднял трубку, набрал номер.




     Никитин чистил сапоги.  Новые, хромовые, полученные сегодня утром. Он
выменял на  две  пачки  папирос у  одного жмота  из  БХСС  баночку черного
эстонского крема для обуви и наводил на сапоги окончательный блеск.
     Зашел помощник дежурного Панкратов, посмотрел, хмыкнул и посоветовал:
     -- Ты,  Коля, потом возьми сахарный песок, растопи его и смажь сапоги,
так они как лакированные блестеть будут.
     -- Врешь?
     Панкратов выставил через порог ногу в ослепительно блестящем сапоге.
     -- Вещь, -- с восторгом сказал Никитин, -- без зеркала бриться можно.
     -- А   ты   "врешь", --   засмеялся  довольный  эффектом   Панкратов, --
благодарить будешь всю жизнь.
     -- Буду, Саша, точно буду.
     Никитин  полез  в  стол,  достал  последнюю пачку  пайковых  папирос,
распечатал и протянул Панкратову:
     -- Угощайся.
     Панкратов тяжело вздохнул.
     -- Завязал я с этим, Коля, мертвым узлом.
     -- Почему?
     -- Легкие.
     Никитин закурил, сочувственно глядя на Панкратова. Сам он, даже после
двух ранений, ощущал постоянно свою силу и молодость.
     Утром его вызвал Данилов.
     Идя к  начальнику отдела,  Никитин с тоской думал о том,  что Данилов
опять начнет вынимать из него душу за плохо оформленные документы. Никитин
не  любил  никаких  служебных бумаг.  Один  вид  чистого бланка  протокола
повергал его в бесконечное уныние. За ним накопился некоторый должок. Надо
было написать пару запросов и  требований на экспертизу.  Лейтенант шел по
коридору,  и  чем ближе он подходил к  кабинету Данилова,  тем хуже у него
становилось настроение.
     Начальник ОББ* читал какой-то  документ.  Одет Данилов был  в  старую
форму со споротыми петлицами.
     _______________
          * Отдел борьбы с бандитизмом.

     -- Присядь, -- кивнул он Никитину.
     Черкнув резолюцию в углу документа, Данилов поднял голову и посмотрел
на Никитина.
     Он молчал несколько минут,  мучительно вспоминая, зачем вызвал. Потом
хлопнул ладонью по лбу.
     -- Слушай,  Никитин,  сегодня  очередь  нашего  отдела  получать новое
обмундирование.  Я  договорился на  вещевом складе,  что  вы  с  Самохиным
подъедете и получите на всех. Съезди, пожалуйста. Машину я дам.
     -- Слушаюсь, Иван Александрович.
     Никитин  был  готов  ехать  куда  угодно,   лишь  бы   не  заниматься
проклятущими бумагами.
     Приказ о  переходе на  новую  форму одежды объявили в  начале января;
часть сотрудников красовалась в коридорах Петровки в синих,  почти морских
кителях с  узкими серебряными погонами,  а  остальные ходили еще в форме с
петлицами.
     На   вещевом  складе  им   согласно  арматурной  ведомости  накрутили
здоровенные  узлы.   В  управлении  они  с  Самохиным  разносили  узлы  по
кабинетам.  И  Никитин занялся приятным делом:  начал приводить в  порядок
обмундирование. Сегодняшнее дежурство было спокойным, и он успел выгладить
новую форму, нацепить погоны. Узенькие, серебряные, с синими просветами.
     Вроде все  было  сделано,  и  Никитин надраивал сапоги.  Он  принял к
сведению совет  Панкратова и  решил  из  завтрашней пайки непременно часть
сахара  пустить на  лакировку сапог.  Достал из  стола  Муравьева зеркало,
погляделся и остался доволен.
     Теперь  оставалось  самое   сложное --   пришить  погоны  к   светлому
офицерскому полушубку,  предмету  зависти  всех  сотрудников ОББ.  Никитин
добыл его  под  Тулой,  когда командовал взводом полковой разведки.  После
ранения ребята принесли полушубок в  госпиталь.  С  ним Никитин и пришел в
1942 году в  МУР.  Он  прикрепил погоны,  надел полушубок,  перепоясал его
ремнем с портупеей.  Жаль, что зеркало было маленьким и не мог себя видеть
лейтенант Никитин во всей красе новой формы. Жаль.
     Он начал расстегивать ремень, и в это время зазвонил телефон.
     -- Ты на хозяйстве? -- спросил дежурный по городу.
     -- Я.
     -- Давай, Коля, в машину. Эксперт уже там.
     -- А что случилось?
     -- На Патриарших милиционера убили.
     Никитин схватил шапку и сбежал по лестнице.  У дверей стоял муровский
автобус. Лейтенант открыл дверь и уселся на сиденье рядом с кабиной.
     -- Здорово, орлы, -- крикнул он, -- не вижу вас в темноте. Кто едет-то?
     -- Проводник Смирнов.
     -- А, это ты, Мишка. Опять твоя золотушная собака след потеряет.
     -- Вы полегче,  товарищ лейтенант. Найда у меня все понимает. И, между
прочим, имущества она вернула людям побольше, чем некоторые в вашем ОББ.
     -- Хватит  ссориться, --   вмешался  Павел  Маркович,  один  из  лучших
экспертов НТО*.
     _______________
          * Научно-технический отдел.

     И Никитин обрадовался,  что едет именно с ним.  Он-то знал, как умеет
работать этот маленький худенький человек.
     -- Поехали, -- приказал он шоферу.
     Автобус, надсадно ревя мотором, поехал по бульварам, свернул на Малую
Бронную  и  через  несколько минут  остановился у  большого мрачного дома.
Рядом с подъездом подпрыгивал от холода милиционер. Никитин открыл дверцу,
выскочил из автобуса. Морозный ветер полоснул по лицу хлопьями снега.
     -- Товарищ начальник, --  милиционер шагнул  к  нему,  приложив руку  к
ушанке, -- старший патруля сержант Шукаев.
     -- Ну что у тебя, Шукаев?
     -- Напарника бандюга застрелил, потом в меня пальнул, ну я его... и...
     Милиционер замялся.
     -- Застрелил, что ли? -- подсказал ответ Никитин.
     -- Так точно.
     -- Ну  и  правильно сделал,  дорогой  товарищ Шукаев,  а  то  они  нас
стреляют почем зря, а мы что, рыжие?
     -- Так дело-то в том...
     -- В чем дело?
     -- Пацан он совсем.
     -- Это самые что ни на есть вредные гады, приблатненные пацаны. Бандит
или вор, тот с пониманием, зря стрелять не станет, а эти палят напропалую.
Веди.
     В подъезде после улицы было даже тепло.
     -- Где?
     -- Наверху.
     -- А этажей сколько?
     -- Восемь.
     Никитин присвистнул.  Светя фонарями,  они поднялись на шестой этаж и
увидели первый  труп.  Эксперт включил аккумуляторный фонарь,  яркий  сноп
света вырвал из  темноты лестничный марш  и  маленькую фигурку в  ватнике,
лежащую у перил.
     -- Н-да, -- сказал эксперт, -- действительно совсем пацан.
     Никитин   увидел   залитую  кровью   тельняшку  в   вырезе   ватника,
сапоги-прахоря, кепочку-малокозырку, валяющуюся рядом.
     -- "Пацан", -- передразнил он эксперта, -- такой в сто раз опаснее.
     Никитин наклонился, похлопал убитого по смятым голенищам.
     -- Вот она где, -- сказал он довольно, вытаскивая из сапога финку.
     -- Сволочи,  они  и  есть  сволочи.  До  чего же  война этих блатников
развела. Страшно подумать. Пистолет где?
     Шукаев протянул ему ТК.
     -- Три патрона осталось.  Где он ствол-то взял? -- Никитин отдал оружие
эксперту.
     -- Посмотрим,  посмотрим, --  Павел  Маркович спрятал  пистолет в  свой
бездонный чемодан. --  Баллисты отстреляют,  тогда точно скажем, что это за
оружие.
     Никитин перевернул убитого,  расстегнул ватник.  Пиджак  и  тельняшка
пропитались кровью. Одна пуля попала в бок, вторая прямо в сердце.
     -- Хорошо стреляешь, Шукаев, -- сказал Никитин.
     Видимо,  в  голосе  офицера  сержанту  послышалась  осуждение,  и  он
заговорил торопливо и сбивчиво:
     -- Да  разве...  Знал я,  что  ли,  товарищ лейтенант...  Бежит он  на
меня... Стреляет...
     -- Да ты  не  пыли,  не  пыли,  сержант,  действия твои расцениваю как
правильные.
     Шукаев ничего не ответил, вздохнул тяжело.
     -- Да разве в этом-то дело...
     -- А в чем? -- рассмеялся Никитин. -- Ты, сержант, антимонии не разводи.
У него при себе пистолет и финка. --  Никитин продолжал обыскивать убитого.
Из внутреннего кармана он вытащил сброшюрованные листочки бумаги, какие-то
снимки и тонкую пачку денег.
     -- Посвети-ка, -- повернулся он к Шукаеву.
     На  твердой картонной обложке красной тушью было  написано:  "Блатные
песни".
     Никитин раскрыл книжку-самоделку.

                  Проснешься утром -- город спит,
                  Не спит тюрьма -- она уже проснулась.
                  А сердце бедное так заболит,
                  Как будто к сердцу пламя прикоснулось.

прочел он вслух. -- Ишь ты. Сочинение. -- Он листал страницы.
     -- Оригинальная  поэзия, --   сказал   спустившийся  с   чердака  Павел
Маркович, -- такие книжечки на Тишинке из-под полы продают.
     Никитин сунул книжечку в полевую сумку, повернул к свету фотографии и
присвистнул.
     -- Тьфу,  порнография,  где  только  пацаненок этот  достал  блевотину
такую.
     -- Не где достал,  милый Коля, --  перебил его Павел Маркович, --  а кто
ему дал, вот в чем вопрос. Что еще нашли?
     -- Только ключи от квартиры.
     -- Любопытно, ключ есть, а двери нет. Неужели никаких документов?
     -- Никаких,  если не считать этого. --  Никитин взял фонарь и  направил
луч на безжизненно лежащую руку.
     Беловатый конус  света  вырвал из  темноты синие  буквы татуировки на
тыльной стороне ладони: "Витек", перстень, выколотый на безымянном пальце,
и могилу с крестом.
     -- Видите, поперечина на кресте косая? -- спросил Никитин эксперта.
     -- Вижу.
     -- Это значит,  что он в  блатную жизнь принят,  но еще не в "законе".
Как  первый срок отмотает,  еще  одну поперечину наколет,  тогда,  значит,
полным "законником" стал. Вот, Павел Маркович, какие у него документы.


     Эксперт молчал, разглядывая руку убитого.
     -- Слушай, Шукаев, теперь расскажи, как дело было.
     -- Мы его на сквере заметили, -- начал сержант.
     -- Где именно?
     -- У павильона.
     -- Одного?
     -- Вроде.
     -- Вроде или точно?
     -- Точно одного. Окликнули. Он бежать. Мы за ним Он в подъезд.
     -- У него ничего в руках не было?
     -- Вроде сумка или мешок какой.
     -- Шукаев, -- Никитин достал папиросу, -- ты в милиции сколько лет?
     -- С тридцать девятого. А что?
     -- А то, друг Шукаев, пора бы отработать память.
     Сержант молчал, потом топнул валенком.
     -- Был у него мешок, точно был. Он ему мешал в дверь войти.
     -- Вот это горячее. --  Никитин перекинул папиросу из одного угла рта в
другой. -- Ты лестницу осмотрел?
     -- Так точно!
     -- Ну?
     -- Не заметил. Будем искать?
     -- А зачем нам надрываться, у нас техника есть. Смирнов, давай Найду.
     Собака  вспрыгнула на  площадку.  В  свете  фонаря  глаза  ее  горели
синеватым огнем. Она подняла лобастую морду, посмотрела на Никитина, и ему
стало не по себе от этого диковатого взгляда.
     -- Ищи, Найда, ищи, -- скомандовал проводник.
     Овчарка  потопталась на  месте  и  потянула  повод.  Она  добежала до
последнего этажа, стала лапами на дверь шахты лифта и гулко залаяла.
     -- Ну-ка,  убери ее, -- отдуваясь, приказал Никитин. Бегать по этажам в
полушубке было тяжело и жарко.
     Проводник оттянул рычащую собаку,  и  Никитин распахнул дверь  шахты.
Мертвая кабина застыла здесь на многие годы.
     Никитин  посветил фонарем и  увидел  брезентовую сумку,  валявшуюся в
углу.  Он вошел в  кабину,  нагнулся,  расстегнул пряжку,  направил фонарь
внутрь.  В сумке насыпью лежали патроны к пистолету ТТ и нагану, несколько
пачек папирос "Совьет юнион" и какие-то металлические пластинки.
     Никитин взял одну и  увидел не  то  буквы,  не  то цифры,  выбитые на
конце.
     -- Это типографские литеры, -- сказал за его спиной эксперт.
     -- Шрифт? -- переспросил Никитин.
     -- Да.
     -- Зачем он ему?
     -- Приедем на Петровку, узнаем, что сложить из этих буковок можно.
     -- Ну что ж,  вызывайте перевозку, --  скомандовал Никитин, -- убитых на
экспертизу, а мы по домам. Ты, Шукаев, с ними поедешь, рапорт напишешь.




     Утром его вызвал начальник МУРа:  позвонил по телефону сам и голосом,
не терпящим возражений, коротко бросил:
     -- Зайди.
     Данилов вздохнул,  закрыл  старое дело  бандгруппы Пирогова,  которое
изучал уже второй день, интуитивно чувствуя какую-то невидимую связь между
тем, чем он занимается сегодня, и бандой Пирогова, и пошел к начальству.
     Бессменный помощник начальника Паша Осетров,  затянутый в синий новый
китель,  покосившись  на  краешки  ослепительно  блестящих  погон,  кивнул
Данилову на дверь:
     -- Ждет, товарищ подполковник.
     Слово  "подполковник" Паша  произнес  с  осуждением,  покосившись  на
гимнастерку Данилова со споротыми петлицами.
     Начальник стоял  посреди кабинета,  новая  форма делала его  моложе и
стройней.
     -- Ну, что у тебя, Иван?
     -- Все то же самое.
     -- Так и прикажешь докладывать руководству?
     -- Пока я ничего конкретного сказать не могу.
     -- Так, -- начальник начал раскачиваться с пятки на носок. -- Так, -- еще
раз повторил он, -- хоть что-то у тебя есть?
     Данилов посмотрел в окно. По заснеженной Петровке метель гнала редких
прохожих. Он помолчал, достал папиросу, прикурил.
     -- Не знаю, товарищ начальник, не знаю, так, слабые наметки.
     -- Садись, --  начальник  опустился  в  кресло, --  сейчас  Серебровский
зайдет, помозгуем втроем.
     Данилов  посмотрел на  ладную,  подтянутую фигуру  начальника МУРа  и
вспомнил,  как тот в мае сорок первого рассказывал ему о диете, на которую
сел, чтобы похудеть.
     -- Ты еще смеешься, Иван?
     -- Да вспомнил, как ты на диету садился перед войной.
     В  редкие минуты,  когда они оставались вдвоем,  Данилов и  начальник
МУРа  по-прежнему были  на  "ты",  как  в  те  далекие годы,  когда совсем
молодыми пришли в уголовный отдел ВЧК. С тех пор они шли по жизни рядом, и
Данилов совершенно не завидовал тому,  что его друг внезапно из начальника
отдела стал руководителем МУРа.
     -- Жизнь, Ваня, у нас с тобой почище, чем в санатории "Мацеста"...
     Начальник не договорил,  дверь распахнулась,  и  в  кабинете появился
полковник  Серебровский --   стремительный,   цыганисто-красивый  и  всегда
веселый.
     Данилов знал полковника много лет,  видел все его падения и взлеты, и
его  всегда  поражала легкость характера Серебровского.  Он  жил  просто и
весело, находя хорошее в любой, самой плохой, ситуации.
     -- Ну  вот  и  я, --  сказал  он,  усаживаясь  и  весело  поглядывая на
Данилова, -- давай, Ваня, поведай нам страшные уголовные тайны Москвы.
     -- Да что говорить-то.  Я же все написал в рапорте.  Три преступления.
На Башиловке ограблена машина с продуктами,  шофер и экспедитор убиты.  На
улице  Красина взят  магазин,  причем  сторож найден убитым на  улице.  На
Полянке --  квартира.  Унесено много  ценных  вещей.  Хозяин  ничего толком
сказать не  может.  Открыл  дверь,  хотел  вынести мусор,  его  ударили по
голове, он потерял сознание, заволокли в квартиру, надели мешок на голову,
связали.
     -- А что взяли? -- поинтересовался начальник.
     -- Золото,  хрусталь в серебре,  несколько отрезов габардина, бостона,
коверкота,  два кожаных пальто,  фетровые бурки,  колонковую и каракулевую
шубы. Деньги двадцать тысяч и на девять тысяч облигаций золотого займа.
     -- Кто потерпевший?
     -- Минин, солист Москонцерта, -- ответил Серебровский.
     -- Это какой Минин? Утомленное солнце?.. -- поинтересовался начальник.
     -- Именно  он,  жена  его  работает  в  жанре  художественного свиста.
Пластинка есть, танго "Соловей" высвистывает.
     -- Они  хорошие люди, --  перебил Серебровского Данилов, --  работают во
фронтовых концертных бригадах.
     -- Ты, Иван, -- начальник достал рапорт Данилова, -- объединяешь эти три
преступления воедино. Основания?
     -- Там написано.
     -- Ты поведай нам с Серебровским.  Бумага бумагой, а мысли мыслями. Мы
послушаем, а потом я тебе еще один вопрос задам.
     Данилов помолчал,  поглядел на начальника. Тот смотрел, откинувшись в
кресле,  лицо его было серым и отечным.  И Данилов подумал,  что начальник
смертельно устал, впрочем, как и все они.
     -- Начну с Башиловки. Фургон остановили неизвестные на проезжей части,
экспедитору,   вылезшему  из  машины,  нанесли  удар  тупым  предметом  по
голове...
     -- Ломом, что ли? -- начальник прикурил новую папиросу.
     -- Или  ломом,  или  монтировкой,  смерть наступила мгновенно,  шофера
застрелили.
     -- Пулю и гильзы нашли?


     Данилов вспомнил грязно-серый рассвет,  машину-фургон с  распахнутыми
дверцами, тело человека у колеса и труп шофера, навалившийся на руль. Было
темно и холодно,  руки стыли даже в перчатках. Эксперты запалили маленький
костерок и по очереди отогревали пальцы.
     -- Есть, -- крикнул самый молодой оперативник Сережа Белов, -- нашел!
     Данилов подошел к  нему и  увидел на снегу маленький квадратный след.
Его сделала еще горячая гильза, выкинутая отсекателем. Белов снял перчатку
и  закостеневшей на  морозе рукой  начал аккуратно разгребать снег.  Через
минуту  он  протянул раскрытую ладонь  Данилову.  На  ней  лежал  латунный
бочонок гильзы.
     Данилов взял его,  поднес к глазам.  Похоже на гильзу от парабеллума,
но все-таки немного иная. Подошел эксперт.
     -- Разрешите,  Иван Александрович. --  Он покрутил гильзу,  взглянул на
маркировку. -- По-моему, "Радом". Приедем, баллистики скажут точно.
     -- Пулю нашли?
     -- Ищут,  Иван Александрович, надо машину на Петровку отогнать, здесь,
на улице, трудновато.
     -- Пулю и гильзу нашли. Они от пистолета "Радом".
     -- ВИС-35? -- удивился Серебровский.
     -- Да.
     -- Это оружие еще по нашей картотеке не проходило.
     -- При  чем  здесь  ограбление  Минина? --  нетерпеливо поинтересовался
начальник.
     -- При осмотре квартиры Минина в  прихожей найден патрон от  "Радома".
Видно,  преступник выронил его.  Я показывал патрон Минину, он сказал, что
видит его впервые.
     -- Хорошо. -- Начальник встал, зашагал по кабинету. -- Это ты объединил,
возможно,  правильно.  Действительно, "Радом" -- система для Москвы редкая.
Правда, во время войны и не такие бывают. Но принимаем как рабочую версию.
Магазин на Красина?
     -- На Башиловке, в квартире Минина и на Красина работал левша. Все три
удара нанесены по левой стороне головы.
     -- Один думал? -- хитро прищурился начальник.
     -- Нет, вместе со мной, -- улыбнулся Серебровский.
     -- Вот и  надумали на свою шею.  Вместо трех отдельных эпизодов имеете
устоявшуюся бандгруппу.
     -- Так я  в  ОББ  работаю. --  Данилов достал портсигар,  вопросительно
поглядел на начальника.
     -- Кури, чего там. Только по мне лучше бы вообще никакого ОББ не было.
Теперь слушай.  Начальство уже  задергалось.  Звонили.  С  разных уровней.
Говорили всякое,  лучше тебе не  слушать такого.  Времени у  нас  с  тобой
практически нет. Доложи, какие приняты меры.
     -- Отрабатываем версию "левша",  смотрим оружие... -- Данилов помолчал,
глядя,  как  начальник меряет  шагами  кабинет,  затянулся глубоко,  ткнул
папиросу в пепельницу и продолжал: -- Вещи, взятые у Минина, а также номера
облигаций  объявлены в  розыск,  кроме  того,  по  накладным нам  известны
маркировки папирос и консервов,  взятых на Башиловке и в магазине, ищем по
рынкам.
     -- Быстрее работайте.
     -- Рынки --  моя забота, -- белозубо улыбнулся Серебровский, потянувшись
своим большим и сильным телом.
     Сергей ненавидел совещания. Он был человек дела.
     Данилов любил его за  простоту,  за обостренное чувство товарищества,
за оперативную хватку и необыкновенное мужество.
     За  много лет  работы в  милиции он  знал людей,  спокойно идущих под
бандитские пули,  но  робеющих перед  начальством.  Серебровский оставался
самим собой и на операциях,  и на многочисленных предвоенных собраниях, на
которых решались людские судьбы.  На  них  Сергей  говорил открыто,  смело
защищал  товарищей по  работе,  не  боясь  ни  взысканий,  ни  понижения в
должности.
     В  МУР  Серебровский вернулся из  наркомата за  два дня до  войны,  и
Данилов был несказанно рад этому.  Они работали вместе третий военный год,
и   Иван   Александрович  ощущал   конкретную  помощь,   которую  оказывал
заместитель начальника его отделу.
     -- На рынках мои ребята посмотрят, -- еще раз повторил Серебровский.
     Начальник посмотрел на  него внимательно и  промолчал.  Он  подошел к
напольным часам  в  черном узорчатом футляре,  выполненном в  виде  башни,
достал ключ и завел механизм боя.
     Потом повернулся к Данилову и сказал:
     -- Ты, Иван, почему не в новой форме? Не получил?
     -- Получил,  но зашился с делами,  не успел погоны пристегнуть. Ребята
обещали сделать.
     -- Так, теперь у меня к тебе последний вопрос, начальник ОББ...


     Данилов понял,  о чем пойдет разговор, и ему стало мучительно-стыдно,
такое чувство появлялось у него только в юности, в реальном училище, когда
он, не выучив урока, вынужден был идти к доске.
     -- Серебровский  бы  сказал, --  продолжал  начальник, --  "Что  это  за
кровавая драма на Патриарших прудах?" А?
     -- Убит   милиционер   Потапов,   неизвестный   преступник   погиб   в
перестрелке.
     -- Как у тебя все просто,  Данилов.  А что я жене Потапова скажу, двум
его детям?
     -- Вы так говорите, --  Иван Александрович закатал желваками, -- будто я
его убил...
     -- Помолчи,  Данилов,  помолчи.  Это с  каких же  пор по Москве бегают
пацаны с оружием и типографским шрифтом? Что тебе известно об убитом?
     -- Пока ничего.
     -- Что за шрифт? Откуда? Что за пистолет?
     -- Баллисты дадут заключение после четырнадцати,  эксперты работают со
шрифтами, фотография убитого разослана по всем отделениям.
     -- Ладно,  Данилов,  иди.  Иди и  помни,  весь спрос с  тебя.  С меня,
конечно,  тоже шкуру спустят,  ну а я -- с отдела. Иди, а ты, Серебровский,
задержись.
     Данилов вышел в приемную.
     -- Ты, Паша, -- усмехнулся Данилов, -- в этой форме на полярного летчика
похож, товарища Громова.
     Лейтенант  улыбнулся,   польщенный,   и,  посмотрев  вслед  Данилову,
подумал, что начальник ОББ хоть человек молчаливый, но хороший.
     Данилов шел к  своему кабинету по  коридору,  стены которого являлись
выражением общественного мнения на определенных этапах.  В сорок первом на
них  висели плакаты "Родина-мать  зовет!",  "Ты  записался добровольцем?",
наглядные пособия МПВО. В сорок втором их место заняли работы Кукрыниксов,
Васильева и  Голоненко.  На них были изображены немцы,  бегущие от Москвы.
Сейчас  на  стене  появился  новый  плакат --  огромные щипцы  с  надписью:
"Сталинград перерубил руки Гитлера".
     Данилов с  особым  удовольствием посмотрел на  сталинградский плакат.
Сорок третий год начался с радости победы.
     И Данилов вспомнил сорок первый,  декабрь, когда он уходил на фронт в
составе батальона Московской милиции.  Тогда,  в Волоколамске,  он впервые
ощутил щемящее чувство победы,  первым войдя в город, оставленный немцами.
В  маленьком доме на  окраине они пили спирт с  партизанами и  заедали его
консервированной колбасой,  именуемой в просторечии "второй фронт". Там, в
этом  жарко  натопленном доме,  думал замкомбата Данилов связать до  конца
войны свою жизнь с армией.
     Но  не  вышло.  Немцев разгромили,  а  оперсостав отправили в  тыл на
старые должности.
     Данилов честно сражался в  тылу.  В  сорок  втором ликвидировал особо
опасную  банду  Гоппе,  еще  несколько мелких  групп.  Положение в  Москве
начинало стабилизироваться,  так нет же,  в  конце декабря и  январе пошла
серия убийств и бандитских нападений.
     Дверь в  кабинет оказалась открытой,  и  Данилов застал там  старшего
оперуполномоченного  капитана   Муравьева  и   Никитина.   Они   аккуратно
развешивали на спинках стула новую форму.
     -- Спасибо,  ребята, --  добро  улыбнулся Данилов, --  а  то  начальство
совсем меня засрамило.
     Он  подошел к  стулу,  снял со  спинки форму с  узенькими серебряными
подполковничьими  погонами,   долго   разглядывал,   потом  стянул  старую
гимнастерку и  надел  новый  китель.  Надел и  почувствовал,  как  стоячий
воротничок заставил властно вскинуть голову.
     -- Ну как? -- смущенно спросил Данилов.
     -- Класс, -- ответил Никитин.
     -- Ладно, ребята, я переоденусь, а кстати, как эксперты?
     -- Через час доложат. -- Никитин взглянул на часы.
     Данилов переоделся и,  парадно-красивый,  уселся за стол,  вновь взяв
старое дело банды Пирогова.
     Она объявилась в  Москве в  феврале сорокового.  Грабила промтоварные
магазины,  причем почему-то сторожей находили убитыми у дверей,  на улице.
Двадцатого марта  бандиты  на  двух  машинах  пытались взять  комиссионный
магазин  на  Кузнецком,  но  напоролись на  милицейский патруль.  Началась
перестрелка,  к  месту происшествия подтянулись постовые и опергруппа двух
отделений.  Пирогов был  убит,  трое  его  бандитов тоже,  одного,  тяжело
раненного, отправили в больницу, где он и скончался.


     Но существовало четкое предположение, что один из бандитов или ушел с
места перестрелки,  или вообще там не был.  А  в том,  что в банде был еще
один человек,  не  оставалось сомнений.  На ломике,  которым убили сторожа
магазина на Серпуховке, сохранились четкие отпечатки пальцев, они так и не
были идентифицированы.
     Но   и   другое  заставило  Данилова  взять  старое  дело.   Эксперты
установили,  что убийца --  левша. Иван Александрович досматривал материалы
банды Пирогова, когда в кабинет вошел Серебровский.
     -- Хорошо, -- сказал он, прищурившись.
     -- У тебя чай есть?
     -- Есть.
     -- А у меня полбуханки и банка шпига американского.
     -- Врешь?
     -- Когда я врал?
     -- Было.
     -- Так то ж давно.
     -- Ставь чай.
     Данилов  достал  из  сейфа  электроплитку.   Туда  он  прятал  ее  от
бдительных глаз  начальника ХОЗУ,  который  регулярно совершал  налеты  на
кабинеты сотрудников, изымая все электроприборы.
     Они пили чай и ели необыкновенно вкусный хлеб со шпигом. Американское
копченое сало  было  аккуратно проложено вощеной бумагой и  доставалось из
банки легко.
     -- Смотри, --  набитым ртом пробурчал Серебровский, -- кусочки-то один к
одному.
     -- У них порядок.
     -- Вот  этим-то  порядком они  и  хотят  войну выиграть.  Пусть,  мол,
русские кровь льют,  а мы их подкормим. Помяни мои слова, Ваня, они второй
фронт откроют, когда мы в Германию войдем.
     -- Да, --  Данилов вытер сальные пальцы газетой, --  это ты  прав.  Вон,
читай.  У  нас  война,  а  в  Триполитании  стычки  патрулей,  ранен  один
английский солдат.
     -- Англичане все-таки войну чувствуют.  Их немцы бомбят.  А американцы
всем тушенку да колбасу шлют.  Понимаешь,  Иван,  я  по сей день понять не
могу, почему они не начали активных боевых действий в Европе.
     -- Ждут, Сережа. Им не нужна сильная Германия, а мы тем более.
     -- Ох, Ваня, непростой разговор мы начали.


     ...Война шла.  И  они не знали еще,  что именно этот сорок третий год
станет переломным. И через два года они увидят салют победы.
     И  война кончится для  всех,  кроме них.  И  на  этой  войне погибнет
комиссар милиции Серебровский.  В мирном сорок седьмом.  Погибнет на тихом
хуторе под Бродами, остреливаясь от бандитов до последнего патрона.
     Многого они не знали в  тот январский день.  И дело свое многотрудное
именовали работой.  И  если бы  тогда их  кто-нибудь сравнил с  солдатами,
воюющими на  фронте,  они наверняка бы  смутились.  Они не  воевали --  они
работали.
     -- Разрешите, товарищ полковник, -- заглянул в комнату Никитин.
     -- Давай заходи, -- Серебровский встал.
     -- Эксперты пришли, -- доложил Никитин.
     -- Зови. -- Данилов убрал со стола остатки пиршества.
     Вошли Павел Маркович и мрачный эксперт-баллист Егоров.
     -- Ну,  наука,  что скажете? --  Серебровский взял стул и  сел у  стола
Данилова.
     -- Кое-что,  кое-что,  товарищ полковник. --  Павел  Маркович развернул
папку. --  Сначала о  финке.  На ее рукоятке затерто слово "Леха" и выжжено
новое --  "Витек".  Далее,  отпечатков пальцев убитого в  нашей картотеке и
картотеке   наркомата   не    обнаружено.    Теперь    о    шрифтах.    Мы
проконсультировались со  специалистами,  и  они твердо указали --  шрифт из
типографии Сельхозгиза.
     -- Он  что,   Витек  этот,   листовки  собирался  печатать? --  лениво,
врастяжку поинтересовался Серебровский.
     -- Нет,  товарищ полковник, совсем другое. -- Павел Маркович положил на
стол несколько листов с отпечатками шрифта.
     -- Мы складывали литеры, и вот что получилось.
     -- Что это? -- с недоумением спросил Данилов.
     -- Талоны, продуктовые карточки.
     -- Шустряк, -- хохотнул Серебровский.
     -- Но дело в  другом.  Подобные отпечатки не  соответствуют московским
карточкам.
     -- Павел  Маркович, --  распорядился  Данилов, --  вместе  с  Муравьевым
составьте письмо в Наркомат торговли, пусть дадут справку.
     -- Теперь о папиросах. Серия их точно совпадает с серией, завезенной в
продмаг на улице Красина.
     -- Вы не ошиблись? -- спросил Данилов.
     Павел Маркович посмотрел на него с недоумением и пожал плечами,  всем
своим видом давая понять, что разговор излишний.
     -- Теперь о книге блатных песен. Она набрана подобным шрифтом, из чего
я исхожу, что и она сработана в той же типографии. Слово баллистам.
     -- Мы,  товарищ подполковник, этот пистолет отстреляли, пуля от него в
нашей копилке есть. Из него убит постовой милиционер, когда банда Пирогова
промтоварный на Серпуховке брала.
     Данилов  усмехнулся и  хлопнул  рукой  по  толстому тому  дела  банды
Пирогова.  Когда он брал его в архиве,  Серебровский,  заскочивший туда на
минуту за справкой,  обозвал его старьевщиком. Но какое-то чувство, еще не
осознанное и  тревожное,  заставляло Данилова выбрать из кучи архивных дел
именно это.  Когда-то  в  одной из  старых,  еще  двадцатых годов,  книг о
сыщиках он прочитал слово "интуиция",  и  долго размышлял о его сущности и
смысле.
     Верил ли  Данилов в  интуицию?  Пожалуй,  да.  Если  она  подкреплена
сопутствующими факторами.  Начиная с сорокового,  он продолжал искать того
последнего из  банды Пирогова,  постоянно сличая отпечатки пальцев по всем
проходившим делам. Он мысленно нарисовал портрет этого человека.
     Среднего роста,  брюнет,  волосы короткие и курчавые, сильно развитые
надбровные дуги,  глубоко сидящие пустые светлые глаза,  чуть приплюснутый
нос,  тонкие губы, безвольно скошенный подбородок. Данилов даже ловил себя
на том,  что,  идя по улице,  он ищет этого человека среди прохожих. Он не
радовался,  что эксперты подтвердили его гипотезу,  он думал о  том,  чего
только не наворотил, наверное, его "знакомец" за эти четыре года.
     Эксперты ушли, оставив документы.
     -- Что будем делать? -- спросил он у Серебровского.
     -- Ловить будем.
     -- Это понятно. Ты меня, кажется, старьевщиком назвал?
     -- Я!  Ваня,  беру свои слова обратно.  Нюх  у  тебя как у  охотничьей
собаки.
     -- Ты хотел сказать -- у легавой.
     -- Ну зачем же,  я  имел в виду,  к примеру,  благородного ирландского
сеттера.
     Данилов  усмехнулся,  подумав  опять  о  значении  слова  "интуиция".
Серебровский разрешил его филологические изыскания коротко и просто:
     -- Рынками,   Иван,   как  я  и  говорил,  займутся  мои  люди,  ну  а
остальное...
     Данилов, не дослушав, поднял трубку.
     -- Белов, Муравьев, Никитин, ко мне.
     Трос офицеров вошли в кабинет и молча уселись на привычные места.
     -- Муравьев, займетесь типографией и Наркоматом торговли.
     -- Слушаюсь.
     -- Никитин, твое дело обзвонить все отделения, выяснить все об убитом,
возьми финку, может быть, узнаешь что о хозяине.
     -- Слушаюсь.
     -- Белов, твоя задача -- рынок. Действуйте.




     Он  поехал домой переодеваться.  Не попрешься же на Тишинку в  полной
милицейской форме.  Сергей долго ждал трамвая.  Мела метель. Тротуары были
засыпаны  снегом.  К  остановке  протоптали  узкую  тропинку  в  сугробах.
Холодный ветер пробивал насквозь синюю суконную шинель,  и Сергей пожалел,
что не надел свитер под гимнастерку.
     Перед ним  лежал пустой,  задубевший от  холода Страстной бульвар,  и
Белову не  верилось,  что  всего три  года  назад,  сдав весеннюю сессию в
юридическом институте,  они  гуляли до  утра  именно по  этому  по-летнему
прекрасному бульвару.


     Как все это было давно.  Институт, ночные споры на московских улицах,
прекрасных и  тихих.  Потом  был  сорок  первый год,  рубеж  под  Москвой,
болезнь, работа в МУРе.
     Родители его уехали в Ташкент сразу же, как началась война. Буквально
на второй день.  До Сергея доходили слухи,  что отец там процветает, имеет
обширную практику и считается лучшим адвокатом.
     Его отношения с отцом ухудшились еще перед войной. Слишком уж суетлив
и  жаден  был  Белов-старший.  Мать --  актриса  Московского драматического
театра  на  Новослободской --   жила  своей  отдельной  жизнью.  Репетиции,
премьеры, гастроли и, конечно, устроенный адвокатом Беловым быт.
     Отношения  с  отцом  испортились  сразу  после  поступления Сергея  в
институт. После того, как он немного разобрался в основах юриспруденции.
     Трамвая все не  было,  и  Сергей начал замерзать всерьез.  Наконец из
круговерти выполз кругом залепленный снегом лобастый вагон, на котором еле
различался номер семнадцать.
     -- До  Никитских  ворот  вагон, --   крикнула  из  его  ледяного  чрева
кондуктор, -- только до Никитских.
     А  Сергею дальше и  не нужно.  Он жил у Никитских,  в доме,  где была
аптека.
     В   вагоне   стояла  холодная  изморозь.   Кондукторша  взглянула  на
милицейскую форму  Белова  и  отвернулась.  Трамвай  медленно  полз  через
заснеженную  Москву.   Мимо   холодных  домов  с   окнами,   крест-накрест
схваченными полосками из  бумаги.  Почти  из  всех  форточек жилых квартир
торчали закопченные колена "буржуек".  Война изменила лицо города, он стал
похож на человека, перенесшего тяжелую болезнь.
     -- Никитские  ворота! --   надсадным  от   простуды  голосом   крикнула
кондукторша. -- Трамвай идет в парк.
     Сергей спрыгнул с обледеневшей подножки,  посмотрел на нахохлившегося
от  холода  Тимирязева.  Великий  ботаник  взирал  на  мир  недовольно,  с
некоторой долей высокомерия. Он был выше мелких человеческих страстей. Его
приговорили к бессмертию.
     Дверной замок в квартире поддавался туго. Видимо, тоже замерз. Окна в
комнате покрылись толстым слоем льда,  и  в  квартире было сумеречно,  как
перед наступлением ночи.  Сергей растопил "буржуйку". Печка горела хорошо.
Ее сделал шофер отдела Быков, человек, который мог смастерить все.
     Комната  нагревалась  медленно,   но   Сергей  снял  шинель,   стянул
гимнастерку и открыл платяной шкаф.  Да, небогато он жил, совсем небогато.
На плечиках висели его единственный штатский костюм и демисезонное пальто.
Слава богу, что на полке валялась потрепанная, но вполне годная ушанка. Он
так и  стоял в  раздумье,  как вдруг услышал,  что кто-то пытается открыть
дверной замок.
     Белов переложил пистолет в карман галифе и тихо,  стараясь не стучать
сапогами,  вышел в  коридор.  С  той стороны кто-то пытался открыть дверь.
Сергей  щелкнул  выключателем,  и  прихожую залил  тусклый свет  лампочки,
горящей вполнакала.
     Сергей опустил руку в карман и распахнул дверь.
     В  квартиру  ввалилась  здоровенная  бабища  в  тулупе,   перетянутом
офицерским ремнем,  и огромных валенках.  Следом за ней проник,  именно не
вошел,  а  незаметно проник  старичок  в  драповом  пальто  с  каракулевым
воротником  и  фетровых  бурках-чесанках.  Щечки  старичка  румянились  от
мороза, словно яблочки.
     -- Ты  кто  есть? --   прохрипела  баба,   отталкивая  Белова  дубленой
грудью. -- Ты чего здесь?
     -- Я здесь живу, -- несколько растерянно ответил Сергей.
     -- Шутите,  молодой  человек,  шутите, --  захихикал старичок, --  здесь
никто не живет. Квартирка эта эвакуированных.
     -- Вот что,  малый, -- прогудела баба в кожухе, -- я как есть начальство
из ЖАКТа,  так ты выметайся отсюдова,  пока я милицию не позвала. Квартира
эта вакуированных. Мы ее занимаем согласно решения.
     -- Чьего решения? -- опешил Сергей.
     -- Исполкому.
     -- Но я здесь живу.
     -- Нехорошо  обманывать, --  вкрадчиво прошипел  старичок, --  нехорошо.
Квартирка эта  адвоката  Белова,  а  он  в  Ташкенте  с  семейством урюком
питается, пока мы здесь от голода пухнем.
     -- Это вы  пухнете? --  Сергей посмотрел на щечки-яблоки,  на упитанное
лицо старичка-проныры.
     -- Вы чего с ним разговариваете, Клавдия Ивановна? У нас решение...
     -- Ты кто такой? -- вновь рявкнула женщина в тулупе. -- Документы!
     -- У меня все есть, -- с угрозой сказал Сергей и, повернувшись, пошел в
комнату.
     Пока он надевал форменную гимнастерку,  по коридору протопали валенки
и бурки. Бабища и старичок прошли в гостиную.
     -- Мебель хорошая, -- гудела баба, -- это тоже денег стоит...
     -- Вот мои документы, --  Сергей вынул из кармана гимнастерки муровскую
книжку.
     Баба и старик как завороженные смотрели на его погоны.
     -- Ваши документы? -- строго потребовал Белов.
     -- Так мы... Товарищ начальник... Мы что, -- засипела баба.
     А старичок растворился, исчез. Только хлопнула входная дверь.
     -- Я чего... Я людям стараюсь... Для народу, значит...
     -- Документы, -- Сергей вынул из кармана пистолет и переложил в кобуру.
     Вид оружия парализовал человеколюбивую бабищу. Трясущимися руками она
расстегнула кожух и вытащила паспорт.
     -- Получите его в отделении, а теперь вон из моей квартиры, а старичку
своему скажите, я его все равно найду.
     Тяжело ухнула входная дверь.
     В  комнате стало теплее,  и  уходить мучительно не хотелось.  Белов с
грустью подумал,  что  надо  будет  переодеваться,  шагать по  завьюженным
улицам, ехать в стылом трамвае.
     Сергей натянул свитер,  надел теплые носки, брюки от костюма, сапоги.
На  вешалке  в  прихожей висел  ватник,  сегодня наступило его  время.  Он
постоял у  зеркала,  рассматривая себя  внимательно,  потом смял гармошкой
сапоги. Теперь он похож на приблатненного.
     Перед уходом Белов позвонил в  районное отделение милиции и рассказал
начальнику о визите "общественников".  Обещал не позже чем завтра прислать
рапорт и  изъятый паспорт.  Потом выгреб из печки горячую золу и  поехал в
восемнадцатое отделение.
     Начальник  розыска  отделения Кузин  уже  ждал  его.  Он  внимательно
осмотрел Сергея и сказал:
     -- Знаешь,  Белов, если бы к твоему маскараду да другое лицо, я бы сам
тебя заловил.
     -- А где я другое лицо возьму? -- поинтересовался Сергей.
     -- Что точно,  то точно.  Не для нашей работы оно у тебя. Ну ладно, мы
тут справочки навели. Верные люди подсказали. Книжками этими торгует Толик
Севостьянов по  кличке Кочан.  Проживает он  в  Большом Тишинском,  дом 3,
квартира 5,  не учится и не работает. В феврале ему исполнится семнадцать.
Детская  комната наша  от  него  просто  рыдает.  Вредный парень.  Правда,
связишки у него интересные. Он, кстати, в кинотеатре "Смена".
     -- Что делать будем? -- спросил Белов.
     -- Ты старший, тебе и решать. Я только обеспечиваю операцию.
     -- Я же советуюсь с тобой, Евгений Иванович, ты же обстановку на своем
участке лучше знаешь.
     -- Вот  что  я  тебе скажу.  Этот самый Кочан --  мастер на  все  руки.
Торгует книжками этими,  папиросами рассыпными,  билетами в кино.  На моей
территории несколько таких пацанов. Работают они на хозяина. Есть человек,
который их  всем этим снабжает.  Мы пацанов задерживаем.  Молчат.  Видать,
здорово он их запугал.
     -- Что ж ты, Евгений Иванович, раньше ими не занялся?
     -- Дорогой ты мой друг Белов, -- Кузин встал, подошел к окну, отодвинул
занавеску, --  посмотри туда.  Тишинка.  У меня здесь столько всего, что до
этих пацанов руки не доходят, а народу... Я сам третий. Так-то.
     -- Я думаю, мне с этим Кочаном повидаться нужно.
     -- Давай, он сегодня билетами торгует.
     Они вышли на улицу.  На город спустились мглистые сумерки. По Большой
Грузинской проползали темные трамваи.  В  их  глубине теплился синий  свет
маскировочных лампочек.
     -- Ты  иди,  Кочана этого  сразу узнаешь по  куртке хромовой желтой, --
сказал Кузин.
     В  кинотеатре  "Смена"  в  который  уж  раз  шел  американский  фильм
"Полярная звезда".  На  афише  горящий  краснозвездный самолет  врезался в
колонну фашистских танков.  Сергей видел этот фильм в клубе управления. Он
смотрел и смеялся.  Американцы показывали некий колхоз "Полярная звезда" и
судьбы колхозников в годы войны.  Да,  несколько странно представляли себе
войну люди,  отгороженные от нее океаном.  Этот фильм можно было смотреть,
полностью абстрагировавшись от происходящих событий.
     В  маленьком  зале,  где  находились кассы,  толкался  народ.  Сергей
огляделся и  увидел  парня  в  желтой  кожаной куртке,  кепке-малокозырке,
традиционных сапогах-прахорях с напущенными на них брюками. Нет, совсем не
пацан   был   этот   Кочан.    Отечное   лицо,   злые   рыскающие   глаза,
расчетливо-вороватые движения.  Он  только что продал два билета какому-то
военному и теперь оглядывал зал, ища нового клиента.
     Белов подошел к нему.
     -- Здорово, Кочан.
     -- Здорово, -- буркнул парень. -- Билеты нужны?
     -- Нет. --  Сергей полез в  карман и  вынул пачку "Беломора",  протянул
Кочану.  Тот  взял,  прикурил  молча,  внимательно разглядывая незнакомого
человека.
     -- Ты кто такой? -- спросил Кочан.
     -- А ты что, не видишь?
     -- Откуда?
     -- С Бахрушинки.
     -- Золотого знаешь?
     -- Его третьего дня "цветные" за квартиру повязали.
     Сергей прекрасно знал Бахрушинку,  так  назывался целый квартал домов
бывшего  купца  Бахрушина в  Козицком  переулке.  Там,  так  уж  сложилось
исторически, жила шпана центра Москвы.
     Белову не раз приходилось бывать в этих домах, в которых до революции
и при нэпе размещались игорные притоны,  жили сапожники и портные, за ночь
перешивавшие краденые вещи.  Дурная слава  была  у  Бахрушинки,  куда  как
дурная.
     Но на Тишинке человек оттуда пользовался уважением.
     -- Значит, повязали Золотого? -- задумчиво спросил Кочан.
     -- Слушай, --  Белов говорил, не выпуская папиросы изо рта. -- Мне Витек
книжку показывал с песнями.
     -- Пять красненьких.
     -- По сто двадцать отдашь, десять штук куплю.
     -- Толкнуть хочешь? -- улыбнулся Кочан.
     -- Есть пацаны, возьмут.
     -- По сто тридцать.
     -- Давай, -- Белов полез за деньгами.
     -- У меня сейчас нет, приходи через час в Большой Кондратьевский.
     -- Где там?
     -- У седьмого дома.
     -- Давай. Я бы и папирос у тебя взял тоже, пачек десять.
     -- Могу и больше.
     -- Больше завтра, сейчас при себе денег мало.
     -- Я бы тебе папиросы по четыре червонца продал.
     -- Завтра, а сегодня возьму немного.


     Кочан исчез,  растворился в толпе,  штурмующей кассу с табличкой: "На
сегодня все билеты проданы".
     У  Белова в  запасе был целый час.  Он вышел на темную улицу.  Метель
прекратилась.  На  остановке ожидала трамвая толпа  народа.  Сугробы почти
закрывали окна маленьких, вросших в землю деревянных домов.
     Белов зашел в автомат и позвонил Кузину.
     -- Кочан  назначил мне  свидание в  Большом Кондратьевском через  час.
Придет с товаром.
     -- Твое решение? -- спросил Кузин.
     -- Я думаю, надо брать.
     -- Давай.




     В  типографии пахло керосином.  Запах этот  особенно резко ощущался в
холодном  воздухе  наборного  цеха.   Линотиписты  работали  в   шерстяных
перчатках с  обрезанными концами пальцев.  Иногда  они  прерывали работу и
клали руки на теплый кожух машины, отогревая их.
     -- Холодно, --   сказал  директор  типографии, --  у  многих  начинается
ревматизм и радикулит.  Но люди работают в три смены,  выполняем фронтовые
заказы.
     В  цехе  непривычно  горели  пятисотсвечовые  лампы.  После  светящих
вполнакала муровских малюток Игорю казалось, что он попал в царство света.
     -- Литеры, интересующие вас, изготовлены на третьем линотипе.
     -- Это на котором?
     -- А вон в углу.
     Игорь и  директор подошли к  линотипу.  На  нем  работала молоденькая
девушка, укутанная в толстый платок.
     -- Нина Силина, комсомолка, стахановка, лучший наш работник.
     -- Она одна печатает на нем?
     Директор усмехнулся:
     -- На линотипе не  печатают.  Но  вам простительно.  У  них молодежная
бригада.   Три  девушки.   Прекрасные  девчата,   я  вам  скажу.  Трудятся
заинтересованно,  умно.  Борются за  звание фронтовой бригады.  Я  за  них
головой отвечаю.
     -- Уговорили. А как у вас охраняется типография?
     -- Нормально, ВОХР.
     -- Оружие у них есть?
     -- А как же.
     -- Пригласите начальника.
     Начальник охраны вошел в кабинет и вытянулся на пороге.
     -- Разрешите?
     -- Проходите, пожалуйста, садитесь.
     Начальнику охраны было далеко за  шестьдесят,  но чувствовалось,  что
форму  он  носит  давно.  Гимнастерка сидела на  нем  с  особым,  строевым
щегольством.  Синие галифе ушиты по фигуре,  сапоги подогнаны по ноге.  На
зеленых петлицах теснились белые начищенные кубики.
     "Бывший военный", -- подумал Муравьев.
     Человек сел, внимательно поглядел на Муравьева.
     -- Вы начальник вооруженной охраны Клевцов Сергей Иванович?
     -- Так точно. Простите, с кем имею честь?
     -- Моя   фамилия  Муравьев,   зовут   Игорь   Сергеевич,   я   старший
оперуполномоченный отдела  борьбы  с  бандитизмом  Московского  уголовного
розыска.
     Клевцов все так же молча продолжал глядеть на Муравьева.
     Игорь  полез  в  карман,  вынул  удостоверение,  протянул.  Начальник
внимательно прочитал его.
     -- Слушаю вас. -- Он вернул удостоверение Муравьеву.
     -- Вы, Сергей Иванович, видимо, знаете, что привело меня сюда.
     -- Да,   я  очень  огорчен.  Бывает,  мальчишки-ученики  тащат  старые
болванки,  гайки.  Один  умелец приспособился даже  кастеты мастерить.  Но
шрифт... Такого у нас не было.
     -- Всякая   неприятность  случается  впервые,   главное --   чтобы   не
повторилась.
     -- Ваша правда, товарищ Муравьев, но нам от этого не легче.
     -- Сергей Иванович, в бригаде Силиной три девушки. Что вы о них можете
сказать?
     -- Нина  Силина вне  подозрений.  Аня  Девятова --  тоже,  а  вот  Лена
Пименова... -- Начальник охраны замолчал, раздумывая. Игорь не торопил его,
давая собеседнику собраться с мыслями. -- Лена Пименова... Лена Пименова...
Вроде и неплохая девушка. Показатели у нее хорошие... Общественница. Но...
     Он опять замолчал.
     -- Так что вас смущает?
     -- Понимаю,  что значит неосторожное слово. Лена девушка неплохая, но,
простите, хахаль у нее...
     -- Вы его знаете?
     -- Видел.  Он ее после первой смены встречал несколько раз. Хлыщеватый
тип такой.  С  баками,  усики в стрелочку.  Одет дорого.  Пальто пушистое,
шляпа из велюра.  Я  ее спрашиваю,  почему твой-то не на фронте,  а  она --
бронь у него. Артист Москонцерта. Ну мне что, артист и есть артист. Только
внучка заболела у  меня,  я  поехал на  Тишинку отрез шинельный сменять на
жиры.  Вижу,  этот артист там со  шпаной крутится.  Кожаное пальто на нем,
кепка букле. Одним словом, все как надо.
     -- Постойте,  Сергей Иванович, --  Игорь даже поверить не  мог в  столь
неожиданную удачу. -- Где он живет или фамилию его знаете?
     -- Нет.
     -- А Лена продолжает с ним встречаться?
     -- Думаю, да. Неделю назад торчал этот "артист" у проходной.
     -- Пименова сегодня в какую смену работает?
     -- Она в ночь.
     -- Где живет?
     -- По-моему, на Соколиной горе. Я сейчас вам адрес принесу.


     Соколиная  гора,   прикинул   мысленно  Игорь,   значит,   до   метро
"Сталинская",  а там на трамвае.  Пилить и пилить,  час с лишним,  если не
больше.  И  он решил попросить у Данилова машину.  Ему повезло,  начальник
оказался на месте.
     Он выслушал Муравьева.
     Помолчал.
     -- Ну  что ж, --  сказал Данилов, --  дам тебе машину.  Вроде потянул ты
нитку.  Запомни,  что  Минин тоже из  Москонцерта.  Прими это  как рабочую
версию.
     -- Как у ребят?
     -- У Никитина глухо,  а  Белов тоже вроде зацепился.  Через пятнадцать
минут Быков подъедет, я с ним Самохина пришлю. Чувствую, выходим мы.
     Начальник повесил трубку. "Неужели вышли?" -- подумал Муравьев.




     Седьмой дом  зиял  черной  пустотой проходной арки.  Сергей сразу  же
оценил тактические способности Кочана.  Сдал товар и растворился в темноте
арок, сквозных подъездов, узких щелей между домами. Безусловно, Кочан знал
географию  района,  как  коридор  в  своей  коммуналке.  Но  Сергей  очень
надеялся,  что и Кузин знаком с ландшафтом своей территории. Кочана решили
брать сразу при передаче книжек и папирос.  Шло время,  а он не появлялся.
Сергей начал пристукивать сапогами, ноги прихватывал мороз.
     -- Слышь, -- окликнул его голос за спиной, -- дай прикурить.
     Сергей обернулся и  увидел крепкого парнишку в  темном пальто,  серой
кепке  и  светлом атласном шарфе.  Белов достал спички,  протянул.  Слабый
огонек вырвал из темноты поднятый воротник пальто,  косую челку,  падающую
из-под кепки на лоб.
     -- Кочана ждешь?
     -- Меньше знаешь, --  процедил Сергей, --  дольше живешь. Иди, я с тобой
дел не имею.
     -- Меня Кочан прислал.
     -- Товар у тебя?
     -- Нет.
     -- Так зачем ты в чужие дела суешься?
     -- Ты на меня не тяни. Понял? -- с угрозой сказал парень.
     -- Да  я  с  тобой  по  масти  своей  вообще говорить не  должен.  Ты,
фрайерок,  иди себе по вечерней прохладе. А если что имеешь с меня, скажи.
Я с тобой без толковища разберусь.
     -- Битый, --   в  голосе  парня  послышалась  нотка  уважения, --  Кочан
говорил, ты с Бахрушинки. Это я так. Пошли, Кочан во дворе ждет.
     Этот  вариант  они  с  Кузиным  тоже  предусмотрели.   Они  прекрасно
понимали,  что Кочан со своей кодлой,  возможно,  захотят просто грабануть
залетного парнишку. А там, если он действительно с Бахрушинки...
     -- Куда пойдем? -- спросил Белов.
     -- А вон, в кирпичный.
     Впереди за  двухэтажными деревянными домами  возвышался темный силуэт
пятиэтажного дома.
     -- Показывай дорогу, -- резко сказал Сергей.
     Парень зашагал впереди.  Они миновали двор с палисадником,  забрались
на горку. Ноги скользили, и Сергей пару раз чуть не упал.
     -- Куда? -- зло спросил он у провожатого.
     -- В подъезд.


     Вошли  в  освещенный синим  светом подъезд.  Белов  сразу же  заметил
желтую куртку Кочана и  еще одного парня увидел.  Лестничная площадка была
довольно  широкой,  Сергей  быстро  поднялся и  остановился,  прислонясь к
стене.
     -- Ну, -- сказал он, -- Кочан, принес товар?
     -- А как у тебя с хрустами?
     -- Где товар?
     -- Ишь разбежался.
     Сергей краем глаза заметил, как двое начинают заходить с боков.
     -- Давай хрусты,  бачата,  снимай прахоря тоже и  дуй отсюда,  пока мы
добрые, -- угрожающе придвинулся к нему Кочан.
     В руке одного из парней блеснул нож.
     -- Ты что...  Ты как... --  нарочито испуганно сказал Сергей, -- перо-то
зачем... Деньги отдам... Бачата берите... А прахоря? Холодно же, ребята...
     -- Мы   тебе  дадим  перековаться, --   в   голосе  Кочана  послышалось
торжество, -- там старые валенки стоят, не замерзнешь.
     Белов сунул руку в карман,  словно собирался достать деньги, коснулся
пистолета, снял предохранитель.
     -- На,  бери, --  сказал он и, выдернув пистолет, ногой ударил Кочана в
живот. Перепрыгнул через упавшего и, повернувшись, скомандовал:
     -- Брось нож! Руки вверх!
     На  полу  корчился от  боли  Кочан,  двое  других прилипли к  стене с
поднятыми руками, с ужасом глядя на пистолет в руке Белова.


     Хлопнула дверь, вспыхнули карманные фонари.
     -- Ну,  сопляки, --  сказал вошедший Кузин, --  на грабеж пошли.  Ну-ка,
посвети, --  попросил он  одного  из  оперативников. --  Компания известная.
Лешка Шведов и Колька Бодуев. Берите их, ребята, в отделении поговорим.




     -- Мне пойти с тобой, Игорь? -- спросил Самохин.
     Муравьев еще не успел ответить, как вмешался шофер Быков.
     -- Конечно, вместе.
     Они вылезли из машины.  Самохин зажег карманный фонарь. Синеватый луч
заискрился на  сугробах,  мазнул по тропинке на снегу и  уперся в  дверь с
тремя эмалевыми табличками.
     -- На первом этаже две квартиры, на втором одна, -- сказал Самохин.
     -- Ты,  Петрович, --  Муравьев наклонился к  окошку  "эмки", --  смотри,
может, кто-нибудь из окна сиганет.
     Быков вылез из машины,  расстегнул полушубок, достал из кобуры наган,
сунул его в карман.
     -- Иди, не впервой.
     На Быкова можно было положиться.
     Они вошли в  темный подъезд.  Светя фонарем,  поднялись по деревянной
скрипучей лестнице. На дверях квартиры висела табличка.
     -- Пименовым --  два звонка, --  прочитал Игорь вслух и  дважды повернул
звонок.
     -- Кто там? -- спросил за дверями женский голос.
     -- Из ЖАКТа, -- сказал Игорь, -- откройте, пожалуйста.
     Дверь распахнулась.  На  пороге стояла молоденькая девушка в  халате,
волосы ее были накручены на папильотки, и поэтому голова напоминала репей.
     -- Ой, -- вскрикнула она и попыталась закрыть дверь.
     Но Игорь подставил ногу и надавил плечом.
     -- Спокойнее, гражданка Пименова, мы из милиции.
     Муравьев достал удостоверение.
     -- Ко мне?
     -- Именно.
     Прошли  по  длинному,   пахнущему  прогорклым  жиром  коридору,  мимо
сундуков и старых чемоданов,  мимо корыт и велосипеда без колес,  висящего
на стене.
     Девушка  толкнула  дверь   в   комнату,   совсем  маленькую,   метров
двенадцать.  В ней еле разместились две кровати, платяной шкаф и стол. Пол
у окна был обшит жестью,  на нем стояла печка,  сделанная из оцинкованного
бака.  Венчал  все  это  желтоватый абажур с  кистями,  низко  висящий над
круглым, покрытым вязаной скатертью столом.
     -- Садитесь, -- сказала Лена.
     Игорь  оглядел комнату.  Патефон на  тумбочке,  стопка пластинок,  на
стене фотографии Любови Орловой,  Павла Кадочникова,  Марка Бернеса и  еще
одна. Молодой мужчина с бачками и тонкими усиками нагловато смотрел на них
большими миндалевидными глазами.
     -- Милая Леночка, --  начал Игорь, -- я был в типографии, и там нам дали
ваш адрес.
     -- А зачем? -- Хозяйка выдергивала из головы бумажные закрутки.
     -- Леночка, -- Игорь достал из кармана шрифт, -- кому вы его давали?
     -- Но  ведь  ничего  страшного  не  случилось? --  спросила  девушка. --
Правда?
     -- Как сказать. Вы мне ответьте на вопрос.
     -- У  меня  есть  друг,   ну  жених,  если  вы  хотите.  Он  артист  в
Москонцерте.
     -- Это он? -- Муравьев показал на фотографию.
     -- Да. Ему шрифт нужен для нового спектакля.
     -- Вы любите театр?
     -- Обожаю.
     -- Хотите стать актрисой?
     -- Очень.  Весной Олег устроит меня в  театральную школу,  он говорит,
что у меня талант.
     -- Охотно верю ему, -- усмехнулся Муравьев.
     Девушка  была  прелестная.  Синеглазая,  с  золотыми  волосами,  даже
тусклый свет не мог затушевать красок молодости.
     -- А как фамилия Олега?
     -- Гостев.
     -- Вы бывали у него дома?
     -- Нет. Он приходит ко мне.
     -- А где он живет?
     -- Не знаю.  Я  у  него паспорт не спрашивала.  Я же женщина,  товарищ
милиционер, а не комендантский патруль.
     -- Вы говорите, он ваш жених, и вдруг ничего о нем не знаете?
     -- Товарищ милиционер, --  Лена улыбнулась, --  он  же  не хулиган и  не
жулик. Почему он вас заинтересовал?
     -- Допустим,  что так.  Но  шрифт,  который вы ему передали,  найден у
человека, совершившего убийство.
     Лена начала медленно бледнеть,  отчего глаза ее,  казалось, стали еще
больше.
     -- Не может быть!
     -- К сожалению,  это так.  Мы ни в  чем не обвиняем вашего друга.  Но,
сами понимаете, время военное.
     -- Но я...
     -- Как нам его найти, Лена? -- твердо спросил Игорь.
     -- Он мне сказал, что разошелся с женой, актрисой. Истеричкой и дурой,
но  вынужден пока жить с  ней  в  одной квартире.  Он  мне оставил телефон
своего друга.
     -- Номер?
     -- Ж-2-45-48. Соломон Ильич.
     -- Леночка, когда вы договорились встретиться с ним?
     -- Он просил еще несколько литер, я обещала позвонить.
     -- Вы поедете с нами.
     -- Вы меня арестовали? -- В голосе девушки послышался ужас.
     -- Нет, пока пригласили в милицию.
     -- А как же работа?
     -- Вас  подменят.   Мы,  если  вы  не  возражаете,  захватим  с  собой
фотографию вашего жениха.




     Кочан  сидел  посреди  комнаты,  мрачной и  длинной,  как  пенал.  На
покрытой засаленным тряпьем кровати лежала стонущая старуха.
     -- Ой, нет совести у вас, -- подвывала она, -- обижаете сироту...
     Оперативники обыскивали комнату, в углу застыли понятые: дворничиха и
сосед из квартиры напротив.  Он пришел прямо с  улицы,  и снег на валенках
начал подтаивать, растекаясь по полу маленькими лужами.
     -- Сироту не жалеете, --  стонала старуха, -- я немощная... Матка его на
трудфронте... Папка от немецкой пули погиб...
     -- Ты молчи лучше,  Севостьянова.  Молчи, -- устало оборвал ее Кузин, --
мамка его за спекуляцию сидит...  А сынок твой,  Витя Севостьянов, в сорок
первом погиб  в  Зоологическом переулке,  когда на  третий этаж  в  пустую
квартиру лез... Знатного ты домушника вырастила, Севостьянова.
     -- Тебе бы оговорить старуху немощную...
     Белов смотрел на  Толика Севостьянова.  Перед ним сидел не  Кочан,  а
обыкновенный мальчишка,  шмыгающий носом, нервно облизывающий губы. Руки у
него были покрыты цыпками, как у пацанов, играющих в снежки.
     Сергей  глядел  на  него  и  думал  о  том,   сколько  таких  Толиков
Севостьяновых выбросила на  улицы война.  И  как долго придется ему и  его
товарищам переделывать этих  пацанов,  рано узнавших вкус табака и  водки,
полюбивших легкие, лихие деньги.
     -- Слышь, Толик, -- сказал Кузин, -- где товар?
     -- Нету у меня ничего, -- буркнул Кочан, -- нету как есть.
     -- Вы на  чердак сходите, --  сказал мужчина-понятой, --  он туда что-то
часто лазает.
     -- Сука, -- выдавил Толик.
     -- Ты меня не сучи, сопляк, и глазами не зыркай, я всю жизнь у станка,
а ты, как и твой папаша распрекрасный, на краденое живешь.
     -- Сам покажешь? -- спросил Кузин.
     -- Ищи, начальник, тебе казна за это платит.
     -- Дурак ты,  Толик, --  беззлобно ответил Кузин. -- В блатного играешь.
Фасон давишь.  Вспомнишь еще  мои  разговоры когда-нибудь.  Никакой ты  не
блатной, а так -- пена.
     Минут через десять оперативники принесли в комнату несколько бумажных
упаковок папирос, ящик водки и пол-ящика шоколада.
     -- Да у него целый гастроном, -- ахнула завистливо дворничиха.
     Милиционер,  писавший протокол обыска,  начал  пересчитывать бутылки,
пачки папирос,  шоколад.  Книжки со стихами нашли за иконой,  их было пять
штук.
     -- Где деньги, Севостьянов?
     Парень молчал, глядя куда-то поверх головы Белова.
     -- Так, гражданка Севостьянова, -- сказал Кузин, -- вставайте.
     -- Зачем? -- спросила внезапно старуха хрипло и резко.
     И Белову показалось, что говорит кто-то вновь пришедший, так непохожи
были голос и интонация на скорбный старушечий плач.
     -- Кровать обыщем.
     -- Я хворая, нет у вас такого права.
     -- Есть, Севостьянова, есть. -- Кузин подошел к кровати.
     -- Я встать не могу.
     -- Ты мне лапшу на уши не вешай,  Севостьянова,  хворая.  А  кто вчера
водкой торговал, не ты? -- В голосе Кузина зазвенели резкие нотки.
     -- Вчера не сегодня, начальник.
     -- Не встанешь -- поднимем.
     Старуха вылезла из-под  одеяла и,  на  удивление Белова,  оказалась в
стеганых ватных брюках и толстом свитере.
     -- Бери, гад. -- Она плюнула и отошла в угол.
     -- Так-то оно лучше.
     Кузин подошел к  кровати,  скинул одеяло,  поднял второе,  лежащее на
матрасе. Под ним были деньги.
     -- Ты что,  Севостьянова,  думаешь,  это все? Сейчас мы выйдем, а наши
девушки тебя обыщут. Не зря ты ватные штаны натянула. Пошли, Белов.
     Милиционеры вывели Кочана, в комнату вошли две девушки с сержантскими
погонами.  За дверью слышалась возня,  хриплый голос Севостьяновой,  потом
все стихло.
     -- Порядок,     товарищ    капитан, --     выглянула    на     площадку
девушка-сержант. -- Заходите.
     Старуха сидела в углу,  закутавшись в тулуп.  На столе лежали кольца,
часы и деньги.
     Севостьянова глядела на вошедших тяжело и ненавидяще.
     -- Ты,  Севостьянова, -- задохнулся от гнева Кузин, -- сына своего вором
сделала,  невестку и внука.  Люди на фронте кровь проливают,  а ты жиреешь
здесь на горе человеческом. Ты паук кровяной. Моя бы воля...
     -- Бодливой корове  бог  рогов  не  дал, --  спокойно  и  зло  ответила
старуха. -- На мне нет ничего. А деньги и цацки внучек принес.
     Кочан, стоявший у дверей, вздрогнул, будто его ударили плетью.
     -- Ты чего, бабка! Ты же мне срок лишний лепишь.
     -- А  ты,  Толик,  привыкай.  У  вас блатной закон --  человек человеку
волк. -- Кузин достал папиросу и закурил.




     -- Значит,  вас зовут Леной и вы хотите быть актрисой? --  Данилов грел
пальцы на стакане с чаем. --  Вы пейте чай, правда, он не очень сладкий, но
все же с сахаром.
     Девушка смотрела на него просто и ясно.  Она совершенно не терялась в
этом служебном кабинете, чувствуя себя здесь естественно и просто. Сделала
маленький глоток, подула.
     -- Горячий.
     -- После  холода  хорошо.  Вы  мне  расскажите про  Олега,  Лена.  Где
познакомились, где бывали, как зашел разговор о шрифте?
     -- Неужели это так важно?
     -- Очень.  Вы  комсомолка,  сейчас война,  сами  должны понимать,  что
просто так вас сюда к нам не пригласили бы.
     -- А как мне называть вас? -- поинтересовалась девушка.
     -- Иван Александрович.
     -- Я познакомилась с  Олегом летом.  В ЦПКиО.  Там в летнем театре для
красноармейцев концерт был,  я туда попала. Олег сидел на соседнем кресле.
Я еще подумала --  молодой,  здоровый, а не в армии. Потом у меня каблук на
босоножке сломался.  А он подошел,  сказал,  посиди, мол, здесь, и убежал.
Пришел --  каблук на  месте.  Потом он сказал мне,  что артист и  режиссер,
пригласил в гости к своему товарищу.
     -- Где живет товарищ и как его зовут?
     -- На  Сивцевом Вражке,  зовут  Славой.  У  него  чудесные пластинки и
патефон заграничный. Мы пили у него чай, разговаривали о театре.
     -- Вы бывали у этого Славы?
     -- Да, несколько раз.
     -- Значит, адрес помните?
     -- Сивцев Вражек, дом три, квартира один.
     Муравьев, сидевший в углу, встал и вышел в другую комнату.
     -- Вы часто встречались?
     -- По-разному. Олег много ездил в составе фронтовых бригад.
     Вошел Муравьев,  положил перед Даниловым бумажку.  Иван Александрович
прочитал:

     "Гостев Олег Борисович в Москве не прописан.  В кадрах Москонцерта не
значится.  В  Сивцевом Вражке,  3,  квартира 1,  проживает Шумов  Вячеслав
Андреевич. Через час его доставят сюда".

     Данилов прочитал еще раз, положил записку в папку.
     -- Кого из друзей Гостева вы знаете?
     -- Только Славу и телефонное знакомство с Соломоном Ильичом.
     -- Гостев приносил вам продукты?
     Лена покраснела,  помолчала, собираясь с мыслями, и ответила не очень
уверенно.
     -- Приносил...  Конфеты...  Шоколад... Вино... Недавно несколько банок
консервов. Он получаст все это за концерты.
     -- Пусть так,  пусть  так.  Да  вы  пейте чай,  он,  наверное,  совсем
остыл, -- улыбнулся Данилов.
     Он  смотрел на  эту славную девушку и  думал о  том,  сколько раз она
смотрела кинофильмы "Цирк", "Машенька", "Горячие денечки". Как ей хотелось
стать такой же,  как Любовь Орлова и  Окуневская.  Наверное,  она ходила в
самодеятельность.
     -- Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?
     -- Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.
     -- Это, кажется, на площади Журавлева?
     -- Да.  Потом война,  эвакуация.  Мне предложили уехать, но я пошла на
трудфронт. Сейчас работать надо.
     -- Это вы правы.  Только если у  вас талант,  вы могли бы много пользы
принести.
     -- У нас в  типографии есть группа девчат,  мы организовали концертную
бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.
     -- Подождите,  я вам горячего чаю подолью. Лена, когда Гостев попросил
вас принести шрифт?
     -- Месяц назад,  до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он
опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.
     -- А для чего, он говорил?
     -- Сказал,  что  приехал  Охлопков,  организует  новый  театр.  Особый
фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.
     -- А печатная машина?
     -- Он сказал, что в театре есть "Бостонка".
     -- Гостев обещал устроить вас в театр?
     -- Да.
     -- Лена,  вы должны нам помочь.  Позвоните Соломону Ильичу и попросите
Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.
     -- Хорошо.




     Ничего нет  хуже,  чем ждать да  догонять.  Люди делом занимаются,  а
здесь сиди, карауль телефон да этого Соломона.
     Никитин сидел  на  диване.  На  голове  обручи  наушников.  Тоненький
проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.
     Хозяин дома,  Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под
семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.
     -- Я  в  вашем МУРе знал одного человека,  он  допрашивал меня еще при
нэпе. Занятный был мужчина.
     -- А вы, папаша, -- прищурившись, спросил Никитин, -- и тогда с блатными
дело имели?
     -- Я,  молодой человек,  имел дело со всякими.  Я закройщик,  а хорошо
одетыми  хотят  быть  все:  и  директора трестов,  и  актеры,  и,  как  вы
выражаетесь, блатные.
     -- У вас, папаша, нет правового самосознания.
     -- Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.
     -- Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать --
раз плюнуть.
     -- Каждый знает  тех,  кого  знает, --  таинственно и  непонятно сказал
хозяин и пошел в комнату кроить.
     В   квартире  томились  еще  два  оперативника  и  парень  из  отдела
оперативной техники.  Про  Гостева хозяин  сказал,  что  это  очень  милый
человек,   артист  Москонцерта.  Шил  у  него  пальто,  а  потом  попросил
разрешения дать его телефон девушке Лене.
     -- У него кошмарная личная драма, -- пояснил хозяин, -- жена истеричка.
     Соломон Ильич,  что-то напевая,  кроил. Оперативники томились, техник
занялся делом,  начал  чинить электрический утюг,  а  Никитин рассматривал
старые журналы мод.
     До  чего же  хороши там были костюмчики.  Брючки фокстрот,  пиджаки с
широкими плечами и спортивной кокеткой.
     Надеть бы  такой  габардиновый светло-песочный костюм да  пройтись по
Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.
     Время шло.  Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом
позвонила Лена  и  назначила Гостеву  свидание утром  у  проходной.  Долго
Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.
     Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:
     -- Вот что,  молодые люди.  У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все
это поджарим и  поедим.  А то вы с голоду умрете.  И чаю попьем.  Пошли на
кухню.




     -- Ну, Толик, -- сказал Кузин, -- как дальше жить будем?
     Они  сидели  в  кабинете  Кузина,  электричество  горело  вполнакала,
поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку.  Кочан молчал, шмыгал
носом,  вздыхал.  Предательство бабки  здорово  подломило  его.  Возможно,
именно сейчас он  задумался над словами Кузина.  Белов не вмешивался пока.
Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.
     -- Так что, Толик?
     -- Торговал я, конечно, -- шмыгнул носом Кочан, -- так жизнь такая.
     -- Что ты про жизнь-то знаешь? --  Кузин встал, по стенам метнулась его
сломанная тень. --  Люди ее,  эту жизнь,  на фронте защищают,  а  ты?  Наш,
советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?
     -- Да я разве... Я что... Боюсь я его... И все пацаны боятся...
     Белов  положил  перед  Толиком фотографию убитого.  И  по  тому,  как
задрожали  руки  задержанного,  как  заходило,  задергалось  лицо,  Сергей
понял -- знает.
     -- Знаешь? -- резко спросил Белов.
     -- А кто его? Артист?
     Белов протянул фотографию Гостева.
     -- Этот?
     -- Он... Женька Артист... Это он Витька? Ну, ему не жить...
     -- Кто такой Витек?
     -- Кличка у  него Царевич.  Не  московский он.  Из  Салтыковки.  Он от
деловых к Артисту приезжал.
     -- Фамилия Артиста?
     -- Не знаю.
     -- Где живет?
     -- Не знаю.  Он ко мне сам приходил.  Говорил, где товар взять, деньги
забирал.
     -- Твои дружки его знают?
     -- Видели.
     -- Они тоже работают на него?
     -- Через меня.
     -- Когда должен прийти Артист?
     -- Не знаю.
     -- Выйди, Толик, в коридор.
     -- Ну вот что,  Евгений Иванович, --  сказал Белов голосом, не терпящим
возражения, --  раз я  старший,  то  мое решение такое.  На квартире Кочана
сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.




     Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.
     -- Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, -- улыбнулся Данилов.
     -- А вас в МУР вызывали? -- внезапно спросил Шумов.
     Вопрос был настолько неожиданный,  что Иван Александрович на  секунду
растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже
улыбнулся, но грустновато.
     -- Нет, -- ответил Данилов, -- не приходилось мне.
     Ему  положительно нравился этот худощавый,  сдержанный человек.  Одет
был Шумов в хороший костюм,  сорочка на нем была заграничная. Над карманом
пиджака были нашиты две полоски за ранения -- золотистая и красная.
     -- Где это вас? -- спросил Данилов.
     -- В декабре сорок первого под Волоколамском.
     -- Да что вы? Я тоже там воевал.
     -- Вы?
     -- Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
     -- Значит, соседи. Я помвзвода был в Третьей ополченческой бригаде. По
ранению уволили вчистую.
     -- Где работаете?
     -- В   Московском  драматическом  театре  помрежем.   Я   до  войны  в
театральном институте учился.  Ушел  добровольцем.  Ранило.  Вот  работаю.
Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
     -- Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
     Данилов протянул ему фотографию.
     -- Женька Баранов, -- мельком взглянув на нее, ответил Шумов. -- Что, за
спекуляцию попал?
     -- Почему вы так считаете?
     -- А  его из нашего театра за это поперли.  В  сороковом театр ездил в
Латвию.  После воссоединения.  Ну он там и развернулся.  Спекулянт. Пустой
человек.
     -- Вы случайно не знаете, где он живет?
     -- На  Краснопролетарской.  Дом его одноэтажный,  деревянный,  как раз
напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
     -- Вы его давно видели последний раз?
     -- В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил,
просил почему-то называть его Олегом.
     -- Ну а вы?
     -- Называл, мне не жалко.
     -- Он часто бывал у вас?
     -- Я  же  сказал,  пару  раз.  Такие,  как  он, --  люди бесцеремонные.
Приходят без звонка,  валятся как снег на  голову.  Эта наша мягкотелость,
свойственная интеллигенции.  Знаешь,  что дрянной человечишка, а все равно
обидеть боишься.




     Гостев позвонил в двадцать два сорок три.
     -- Соломончик, -- услышал Никитин в трубке бойкий баритон. -- Звонила ли
моя прелесть?
     Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
     -- Для вас,  молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром
у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
     -- Соломончик,  вы умница.  У  меня есть чудная фланелька,  я хотел бы
пошить летний костюм.
     -- Е. Б. Ж., -- ответил Соломон Ильич.
     -- Что? Что? -- удивился Гостев.
     -- Е. Б. Ж. Вам  как  артисту  следовало   бы   читать   письма   Льва
Николаевича   Толстого.   Он  заканчивал  их  именно  этими  буквами.  Они
расшифровываются очень просто: "Если буду жив".
     -- Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
     Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые
фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
     -- Мне бы  вашу уверенность.  Так  что  передать милой даме,  если она
будет звонить еще?
     -- Скажите, что приду.
     Ту-ту-ту, -- загудела трубка.
     -- Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
     -- Что же,  эта  оценка мне  очень важна.  Может,  вы  мне  и  справку
выдадите?
     -- Какую?
     -- О правовом самосознании.
     -- Нет печати,  папаша, -- улыбнулся Никитин, -- а то бы выдал. Вы уж не
обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
     -- Это как, ловушка?
     -- Да нет, папаша, это засада.
     -- Жаль,  что мои внуки выросли и  воюют сейчас на энском направлении,
было бы что рассказать им.
     -- А вот этого,  дорогой папаша,  не надо.  Совсем не надо. Говорить о
наших делах не рекомендуется.




     В Салтыковку уехал Самохин,  прихватив с собой фотографию убитого.  В
квартире Кочана  засада,  на  Краснопролетарской тоже.  Ждут  Артиста и  у
портного. Пока все.
     За  зашторенным маскировкой окном  медленно уходила ночь.  И  Данилов
физически  ощущал  ее  неслышное движение.  Он  курил,  зло  поглядывая на
телефон. Черный аппарат молчал.
     Где-то  в  этой  ночи  живет  своей  легкой жизнью Евгений Трофимович
Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти
год.  Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже
когда они ругают братьев.


     Пока  выстраивалась достаточно логичная  цепочка.  Пистолет  Коровина
некий левша передал Витьку,  тот взял у Баранова шрифт и патроны.  Видимо,
этот  Витек  приносил Артисту  продукты,  которые  на  Тишинке реализовали
пацаны.
     Нет,  не  так  это.  Слишком малая  толика  награбленного попадала на
Тишинку.  Да  и  награбленное ли?  Но  все-таки  ниточка  была,  и  как-то
соединяла  она  левшу,   Витька,   Артиста.  А  значит,  и  три  последних
преступления объединяла она.
     Ему  удалось сегодня на  час  вырваться домой,  завезти Наташе паек и
форму.
     Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.
     -- Тебе идет новая форма, -- улыбнулась она, -- ты в ней моложе.
     -- Вместо сорока трех  сорок  два  дать  можно, --  печально усмехнулся
Данилов.
     Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.
     -- Ты на седину не смотри, -- успокоила Наташа, -- она украшает мужчину.
     -- Почему-то украшательство начинается к старости.  Видимо,  этим мы и
успокаиваем себя.
     Данилов с  удовольствием отметил,  что время почти не коснулось жены.
Конечно,  она  была не  той  веселой вузовкой,  с  которой познакомился он
восемнадцать лет  назад.  Но  все же  она была хороша.  И  горькое чувство
недоверия обожгло сердце.  Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство,
недоброе.
     Наташа жарила на  кухне картошку,  а  Данилов сел  в  огромное уютное
кресло.  Сел  и  задремал  сразу.  Сквозь  дремоту  он  слышал  бормотание
громкоговорителя,  шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не
хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.
     Хотелось остаться дома.  Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые
ноги в тапочки,  пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно,
мелкими глотками.
     -- Ваня, -- крикнула из кухни Наташа, -- иди есть.
     Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.
     После  короткой  поездки  домой  кабинет  выглядел особенно неуютным.
Казалось,  что  никотиновая горечь намертво впиталась в  стены,  сделав их
желтовато-грязными.  Правда, это только казалось ему, стены кабинета были,
как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.
     В дверь постучали.
     -- Да, -- крикнул Данилов.
     -- Разрешите, Иван Александрович? -- вошел Белов.
     -- Заходи, садись. Что у тебя?
     -- Папиросы,  изъятые  у  Кочана,  соответствуют той  партии,  которая
доставлялась в продмаг на улице Красина.
     -- Ну вот,  не зря вы по морозу бегали.  Есть связь.  Точно есть. Зови
ребят, помозгуем, как нам этого Артиста лучше заловить.
     Совещались они  недолго.  Все  было предельно ясным.  Если Баранов не
придет до утра ни в  одно из тех мест,  где его ждет засада,  то брать его
будут у  типографии.  А  если не  придет и  туда?  Тогда начинать активный
поиск.
     Данилов погасил лампу,  поднял маскировочную штору и открыл форточку.
Морозный ветер с  улицы нес запах снега.  Так же  пахла зима на Брянщине в
лесничестве,  куда  он  приезжал к  отцу.  И  он  вспомнил красное солнце,
уходящее за ели, цвет наступающей ночи, треск деревьев на морозе.
     Данилов любил сидеть у  окна и  следить за наступлением ночи.  Солнце
ушло,  короткие сумерки,  и  потом над домом,  над лесом,  над миром низко
зажигались звезды. И чем темнее становилось, тем ниже опускались они.
     Свежий ветер с улицы вымел из комнаты тяжелый папиросный дух. Данилов
стянул сапоги,  повесил китель на  спинку стула,  достал из сейфа подушку,
одеяло и лег.
     Заснул он немедленно. Словно провалился.


                          ДАНИЛОВ (продолжение)

     Из окна машины он видел проходную типографии и рядом Лену, беспомощно
озирающуюся   по    сторонам.    Слишком   уж   она   волновалась,    хотя
проинструктировали ее правильно.
     -- Это ваша первая крупная роль, Лена, -- сказал он, прощаясь с ней.
     Данилов видел и своих ребят.  Четверо мерзли на остановке, остальные,
постоянно сменяясь,  передвигались по улице.  Пока все было правильно.  Но
время шло,  и Данилов вспомнил слова первого начальника, с которым работал
еще в ВЧК: "Стол-то накрыли, а гостей нет".
     По  договоренности Лена  должна была  ждать  полчаса,  а  потом идти.
Маршрут  ее  также  был  отработан.   Трамвай --   метро --  трамвай --  дом.
Разрабатывая операцию,  они  учли  все  возможные  варианты.  Баранов  мог
встретить Лену в  трамвае,  в  метро,  у  дома.  А мог и вообще не прийти.
Последнее здорово бы осложнило работу.
     Данилов   посмотрел  на   часы.   Стрелка  неумолимо  приближалась  к
контрольной отметке. Артиста не было.
     Лена постояла еще немного и пошла к остановке.
     Артиста не было.
     А он очень ему нужен, этот Евгений Баранов по кличке Артист, очень.
     Кочан  на  допросе  многое  порассказал о  своем  "хозяине",  и  Иван
Александрович ни  на  секунду не  сомневался,  что именно бандиты снабжали
продуктами Баранова.


     Лена медленно шла  к  остановке трамвая.  Дважды она  поскользнулась,
долго  выбирала более  безопасную дорогу.  Наконец подошла к  кучке людей,
ожидающих трамвай. Там постояла минуты три. Села в прицепной вагон.
     Двое оперативников прыгнули в моторный, двое в прицепной.
     -- Поехали к метро. Надо обогнать трамвай.
     -- Трамвай, --  усмехнулся Быков, --  было  бы  чего  обгонять,  товарищ
начальник.
     У метро "Маяковская" машина остановилась.
     -- Им  еще  минут  тридцать ехать, --  мрачно  сказал Быков  и,  подняв
воротник тулупа, сделал вид, что задремал.
     Данилов  усмехнулся,   он,  как  никто  другой,  знал,  что  водитель
внимательно смотрит за площадью.
     Трамвай пришел действительно через тридцать минут.
     Данилов видел,  как Лена легко спрыгнула с площадки и,  пряча лицо от
ветра в воротник, побежала к дверям станции. Но раньше нее к двери подошли
два оперативника, Никитин и Самохин шли следом.
     -- К метро. Успеем раньше?
     -- Попробуем.
     Быков рванул машину с места, въехав под арку проходного двора. У него
были свои маршруты, он знал все сквозные проезды в городе.




     А  девочка ничего себя  ведет.  Вполне грамотно.  Идет  спокойно,  не
перепроверяется.  Молодец. Только вот Артиста этого нет. Уж не разгадал ли
он их? Вряд ли. Спекулянт мелкий. Так.
     В метро было тепло.  Пожалуй,  станции остались единственным местом в
Москве,  куда можно просто зайти и погреться.  Заплатил полтинник -- грейся
весь  день.  Народу днем  совсем немного было.  Военные да  пожилые люди в
основном. Пацаны, конечно. Все, кто постарше, на работе.
     Проходя  по  залу,   Никитин  с  удивлением  отметил,  что  работники
метрополитена тоже в погонах.
     На  перроне стояла  дежурная в  ладной  синей  шинели  с  серебряными
погонами с черными просветами и одной звездочкой.
     -- Ты гляди, -- сказал он Самохину, -- и у них погоны.
     -- Ты, Колька, газету "Правда" читал, где о новой форме написано?
     -- Нет, я тем днем в засаде сидел.
     -- Темнота.   Нынче   погоны   введены  в   ГВФ,   на   речном  флоте,
железнодорожникам.    Наркомату   госконтроля,    прокуратуре,   Наркомату
иностранных дел и еще кому-то, точно не помню.
     -- Гляди-ка, -- искренне удивился Никитин.
     Они переговаривались, но цепко следили за светлым Лениным воротником.
Вот начал к ней проталкиваться высокий военный.  Нет. Прошел мимо, да и не
похож  он  на  Артиста.  Они  ехали  в  полупустом вагоне.  Шагали гулкими
вестибюлями на пересадках. А Артиста все не было.




     Они  успели как раз.  Только подъехали,  как из  метро вышла Лена.  И
снова  все  повторилось.  Ожидание трамвая и  гонка по  заснеженным улицам
Соколиной горы.  И снова ожидание,  теперь уже на Лениной остановке. Опять
трамвай. Вот Лена, вот Никитин и Самохин.
     Быков загнал машину в  соседний двор.  И Данилов вышел.  Пройдя через
заваленную   снегом   детскую   площадку   с   поржавевшими   качелями   и
полуразобранными на  дрова  грибками,  он  свернул к  двухэтажному дому  с
аркой, пересекая путь Лене и ее спутникам.




     Лена шла,  почти бежала впереди,  и  они тоже прибавили шаг.  Вот она
пересекла  улицу,  минуя  сугробы,  шагнула  на  тротуар,  вот  подошла  к
кирпичному дому с аркой. Скрылась в ней. Они вошли следом.
     Никитин сразу узнал его.  Высокий парень в  кожаном пальто с  меховым
воротником и  серой пушистой кепке стоял рядом с  Леной.  Никитин напрягся
для прыжка...
     -- Ни с места! -- крикнул Самохин. -- Милиция!
     И  тут  случилось неожиданное.  Парень  выхватил пистолет,  развернул
Лену, закрывшись ею как щитом, и приставил ствол к голове девушки.
     -- Стоять, -- хрипло крикнул он.
     Лена почти висела у него на руке -- безвольно и расслабленно.
     -- Ты чего,  мужик? Чего? -- под дурачка затараторил Никитин, медленно,
шажок за шажком, приближаясь к нему.
     -- Стой. Я крови не хочу.
     -- Ты чего, чего?
     -- Стой! Бросайте оружие и отходите к стене. Иначе...
     Пистолет в  его руке ходил ходуном,  глаза были бессмысленно пусты от
страха.  И  Никитин понял,  что от глупого ужаса этот человек вполне может
надавить на  спусковой крючок.  Он  вынул из  кармана ТТ  и  бросил его на
землю. Бросил и отошел. Самохин сделал то же самое.




     Он  посмотрел на часы.  Лена с  сопровождающими давно уже должна была
пройти. Значит, что-то случилось. Возможно, что-то задержало их.
     Он зашагал к арке.




     Артист отпустил Лену,  и  она  осела  прямо  в  снег.  Держа пистолет
наизготове, он подошел к брошенному оружию.
     "Наклонись.  Ну наклонись,  сука", --  мысленно просил его Никитин. Он
напряг  ноги  и  весь  стал  как  сжатая  пружина,   готовая  расправиться
стремительно и сильно. Артист подвинул ногой его пистолет к себе.
     И тут Никитин увидел Данилова.




     Он  сразу же  оценил обстановку.  Девушка лежала на  земле,  в  снегу
валялись пистолеты, а этот хлыщ в коже пытался ногой подтянуть к себе ТТ.
     Данилов вскинул пистолет и  выстрелил.  Под  аркой  выстрел прозвучал
ошеломляюще,  пуля  ударила у  ног  Артиста.  Он  вскрикнул,  обернулся на
секунду. Всего на секунду. И Никитин прыгнул. Прыгнул и сбил его на землю.
Отлетел в сторону пистолет.
     Баранов пытался вырваться. Но что он мог сделать против Никитина?
     Щелкнули наручники.
     -- Эх,  дать бы  тебе в  глаз. --  Никитин длинно выругался,  Самохин и
Данилов поднимали Лену. Ревя мотором, под арку влетела "эмка".
     -- Что? -- крикнул Быков.
     -- А,  ничего, -- достал пачку "Беломора" Никитин, -- последние папиросы
сломал из-за этой падали.


     На   столе   лежали   вещи,    отобранные   у   Баранова.    Пистолет
"Чешска-Зброевка", модель "В", калибр 5,6, замысловатый нож, выполненный в
виде  лисички.  Морду  плексигласового  зверька  почти  закрывала  кнопка.
Нажал --  и  пружина выкидывает узкое лезвие.  Паспорт.  Сложенная вчетверо
бумага-броня.  Удостоверение Москонцерта, где написана должность -- артист.
Данилов развернул броню.  Бланк, печать. "Освобожден от призыва в армию по
май  1944  года  артист Москонцерта Баранов Евгений Петрович как  участник
фронтовых  бригад".  Подпись,  печать.  Все  на  месте.  Только  никому  в
Советском райвоенкомате не известен был гражданин Баранов тысяча девятьсот
девятнадцатого года рождения. Там стояла отметка -- выбыл в эвакуацию.
     Еще лежали на столе деньги.  Десять тысяч. Две пачки дорогих папирос.
Записная книжка.  И конверт местного  письма,  наполовину  оторванный,  но
адрес на нем сохранился:  Колпачный пер., дом 7, кв. 23. Латовой В. Р. для
Баранова.
     И еще одну вещь нашли в кармане пальто Баранова,  "Голубень", сборник
стихов Есенина.
     Данилов  прочел  первое  стихотворение --  прекрасное стихотворение об
убитой лисице, которое он впервые увидел еще в шестнадцатом году в журнале
"Нива". Потом другое, третье...
     Напевность есенинских строк на какое-то время заставила его забыться.
Он потерял ощущение реальности и времени.
     В  двадцать втором  году  Данилов был  на  выступлении поэта  в  Доме
печати,  и  его  очаровал красивый человек,  читавший стихи звучным,  чуть
грустным голосом.
     Ему не пришлось побывать на похоронах поэта. Данилов в тот день был в
Воронеже.  Потом --  госпиталь. И о смерти его узнал только через несколько
месяцев.
     В середине тридцатых годов о Есенине начали скверно писать. Некоторые
ревнители поэзии называли его чуть ли не литературным подкулачником...
     Стукнула дверь, Данилов неохотно оторвал глаза от книги.
     Вошел Серебровский.
     -- Ваня, значит, ты все-таки этого парня заловил?
     -- Взяли мы его, Сережа.
     -- Допрашивал?
     -- Пока нет.
     Серебровский взял со стола книгу.
     -- У него нашел?
     -- Да.
     -- Я в сорок первом однотомник Есенина выменял на три бутылки коньяка.
Я Есенина и Симонова люблю очень.
     -- Лирик ты, Сережа.
     -- Ваня, ты когда этого парня допрашивать будешь?
     -- Да прямо сейчас.
     -- Не возражаешь, если я посижу у тебя?
     -- О чем ты говоришь, конечно.
     Данилов поднял телефонную трубку.
     -- Приведите Баранова.
     Серебровский сел на диван,  в темноту, вытянул ноги, достал папиросы.
В коридоре послышались тяжелые шаги конвоя. В дверь постучали.
     -- Да! -- крикнул Данилов.
     Вошел старшина.
     -- Товарищ подполковник, арестованный Баранов доставлен.
     -- Заводи.
     У  него даже ниточка усов обвисла.  Совсем не тот был Женька Баранов.
Совсем  не  тот.  С  фотографии  глядел  на  мир  самоуверенный красавец --
удачливый и  избалованный.  А  в  кабинете сидел  человек с  растрепанными
волосами,  в  ботинках без  шнурков,  в  костюме,  который сразу  же  стал
некрасиво помятым.
     Данилов повернул рефлектор лампы к задержанному,  и тот зажмурился от
яркого света, бьющего в лицо.
     -- Баранов,  вы находитесь в  отделе борьбы с  бандитизмом Московского
уголовного розыска. Мы предъявляем вам обвинение по статьям 59.3, 72, 182,
73,  73.2,  107,  59.4  УК  РСФСР*.  То  есть вы  обвиняетесь в  участии в
бандитской   группе,    в   подделке   документов,    незаконном   ношении
огнестрельного оружия,  сопротивлении  представителям власти,  спекуляции,
принуждении  к  спекуляции  несовершеннолетних  и  уклонении  от  воинской
службы. Вам понятен смысл статей?
     _______________
          * Статья УК РСФСР в редакции 1943 года.

     -- Ты  забыл еще  сто девяносто третью.  Разбойное нападение на  Елену
Пименову, -- сказал из темноты Серебровский.
     Баранов молчал,  только дышал часто и тяжело, как человек, взбежавший
на десятый этаж.
     -- Вам понятен смысл статей, гражданин Баранов?
     Баранов попытался что-то сказать, издал горлом непонятный звук.
     Серебровский встал, шагнул в свет лампы.
     -- Ну,  Артист,  чего  молчишь?  Будь  мужиком.  Умел пакостить,  умей
держать ответ.  А  суд чистосердечное признание всегда в расчет принимает.
Хочешь пойти молчком?  Так по  военному времени тебе по одной 59.3  высшая
мера светит.
     -- Я никого не убивал! -- крикнул Баранов. -- Не убивал я и не грабил!
     -- А папиросы из продмага на улице Красина? --  спросил Данилов. -- Там,
между прочим, Баранов, человека убили.
     -- Не был я там, не был! -- завизжал Артист.
     -- Откуда папиросы взял? -- Серебровский наклонился к задержанному.
     Баранов испуганно дернул головой.
     -- Наслушался от блатников.  Это у вас руками махать можно.  Нам закон
не позволяет. Ну?
     -- Давали мне их, -- чуть слышно проговорил Баранов.
     -- Кто  давал,   не  помните,  конечно? --  насмешливо  поинтересовался
Данилов.
     Баранов молчал.
     -- Хотите,  я за вас изложу то, что вы хотите нам рассказать? Молчите?
Так слушайте.  Однажды на Тишинском рынке к вам подошел человек,  лицо его
вы  плохо  помните,  он  предложил вам  купить водку,  шоколад,  консервы,
папиросы. Пистолет вы нашли на улице. Обойму снаряженную -- там же. А шрифт
брали исключительно из  любви к  полиграфии.  Это  ваша  версия,  Баранов,
слушать ее мы не намерены.  Вы должны рассказать нам о  человеке,  который
сделал вам  фальшивую броню,  для кого вы  доставали шрифт,  кому отдавали
деньги за реализованный товар.  Вот что мы хотим услышать. Вы знаете этого
человека?
     Данилов бросил на стол фотографию Витька.
     Серебровский взял ее, поднес к свету.
     Баранов посмотрел, зажмурился и кивнул головой.
     -- Кто его убил? -- спросил он тихо.
     -- Это неважно. Вы знали его?
     -- Да. Он брал у меня шрифт, приносил папиросы.
     -- Кто давал вам все это?
     -- Вы можете мне не  верить...  Но  я  знаю,  что человека этого зовут
Павел Федорович. Я встречался с ним несколько раз.
     -- Где вы с ним познакомились?
     -- В Риге в  сороковом году.  Он там каким-то юрисконсультом работал в
организации,  занимающейся текстилем. Давал мне вещи, я их продавал. Потом
война,   он   сделал  мне  броню.   Велел  не  жить  дома.   Познакомил  с
хироманткой...
     -- С кем? -- удивленно спросил Серебровский.
     -- С Ольгой Вячеславовной, хироманткой.
     -- Это  с  гадалкой,  что  ли? --  Серебровский никак  не  мог  уяснить
профессию Ольги Вячеславовны.
     -- Да... Она инвалид...
     -- Ее инвалидность такая же,  как и ваша броня? -- Данилов посмотрел на
Артиста.
     Этот  будет  говорить.  Истеричен,  труслив.  В  состоянии аффекта от
страха своего глупого готов на любой поступок.  Даже на убийство.  О таких
его первый начальник еще в ВЧК Мартынов говорил: "У него вместо души пар".
     -- Нет,  она старенькая.  Но она тоже с  ними,  меня в этих преступных
сетях запутала. Я сам хотел на фронт, но боялся их, очень боялся. Один раз
Павел Федорович пришел с человеком. Страшный, у него на руке шрам. Бандит,
убийца.
     -- Как его зовут?
     -- Не знаю. Павел Федорович называл его Слон.
     -- Как, как? -- переспросил Серебровский. -- Слон?..
     Он стремительно вышел из кабинета.
     -- Ольга Вячеславовна знает, где живет Павел Федорович?
     -- Не знаю, у них не было разговора об этом.
     Данилов увидел, как Баранов жадно смотрит на папиросы.
     -- Курите.
     Баранов схватил "беломорину", затянулся со всхлипом.
     -- Спасибо. Что мне будет?
     -- Если поможете следствию, то срок вам будет. Большой срок. Но вы еще
молодой,  Баранов, у вас вся жизнь впереди. Есть время подумать. Сейчас мы
поедем на Колпачный. Там, кажется, живет ваша хиромантка?
     Баранов молча кивнул головой.
     -- Теперь так, Баранов, мы поедем вместе.
     -- Нет... Я не поеду! -- Артист вскочил. -- Нет!
     -- Это почему же?
     -- Боюсь я ее и его боюсь.
     -- Вы   теперь  под  охраной  закона,   гражданин  Баранов, --   сказал
Данилов, -- так что вам бояться нечего.
     В комнату вошел Серебровский.
     -- Договорились? -- спросил он.
     -- Вроде да.
     -- Ты, Артист, пойди отдохни в коридоре, мы тебя потом позовем.
     Баранов вышел.
     Серебровский плотнее закрыл дверь,  сел на стул верхом, махнул рукой,
прося опустить рефлектор лампы.
     -- Ваня, ты знаешь, кто такой Слон?
     -- Нет.
     -- Ленинградский налетчик.  Я  им  в  наркомате занимался.  Грабежи  и
разбой.  Грабил  пару  раз  церкви.  Из  Ленинграда  исчез  перед  войной.
Настоящая его фамилия Димитрук Аркадий Петрович. Гад из гадов. Кличку свою
получил за  необыкновенную физическую силу.  Вооружен и  очень  опасен при
задержании.
     -- Каждая минута общения с тобой, Сережа, приносит мне радость.
     -- Что делать, Ваня, такой уж я человек. Так как решим?
     -- Я  думаю,  надо  сначала  послать ребят,  пусть  подразузнают и  за
квартирой посмотрят. Ну а потом мы двинем.
     -- Кого пошлем?
     -- Никитина и Белова. Пусть они проверят паспортный режим.




     Они прихватили с собой участкового,  проинструктировав его, что и как
он должен говорить. Участковый вел их проходными дворами, пока наконец они
не увидели на маленьком двухэтажном доме вывеску "Домоуправление".
     -- Здесь, --  отдуваясь,  сказал  провожатый.  Был  он  совсем  старый,
наверное,  призвали из  запаса,  когда на  фронт ушли работники Московской
милиции.
     Никитин  с  сожалением  посмотрел  на  участкового.   Шинель  на  нем
топорщилась,  сразу было видно,  что  под  нее  он  напялил ватник.  Шапка
налезала на  уши.  Погоны  с  одной  звездочкой замялись и  торчали словно
крылышки.
     -- Сейчас  к  управдому  пойдем,   Феликсу  Мартыновичу,   он  мужчина
серьезный -- прямо Наполеон.
     Участковый уже  пятый день читал книгу академика Тарле,  поэтому всех
именовал соответственно с прочитанным.
     -- Наполеон так Наполеон, -- миролюбиво сказал Белов, -- пошли.
     Они спустились в полуподвальный этаж.  У дверей с массивной табличкой
"Управляющий" участковый остановился и поправил пояс. Он махнул Никитину и
Белову рукой и распахнул дверь.
     В кабинете,  стену которого занимала огромная красочная карта военных
действий, утыканная флажками, за столом сидел совершенно лысый человек.
     Свет  лампы  отражался  на  его  словно  лакированном черепе.  Увидев
вошедших, он встал и вышел из-за стола.
     Крепкий это был мужичок,  коренастый,  худой,  но крепкий. На нем как
влитая  сидела  зеленая  диагоналевая  гимнастерка,   перетянутая  широким
комсоставским ремнем  со  звездой.  На  груди  переливались  эмалью  знаки
"Ворошиловский  стрелок",   "Отличник  МПВО"  и   "Отличник  коммунального
хозяйства".
     -- Здравствуйте,  товарищи офицеры, --  приветствовал он их строгим, но
необыкновенно тонким дискантом. -- Зачем пожаловали?
     Он смотрел на работников милиции так,  словно хотел сказать: "Что без
дела шастаете, занятых людей отрываете?"
     -- Это, Феликс Мартынович, -- из городского паспортного стола товарищи.
Пришли посмотреть, какие у нас здесь порядки.
     -- Ну что ж, -- благосклонно произнес Феликс Мартынович, -- нам есть чем
похвастать.  Наша дружина МПВО занимает первое место в  районе и  третье в
городе.   Регулярно  проводится  военная  подготовка.  Политчас,  конечно.
Субботники по уборке территории.  Мы на первом месте по сбору металлолома,
шефствуем над  госпиталем.  Книги  раненым бойцам  и  офицерам отправляем,
табак, продукты...
     -- Это все прекрасно, Феликс Мартынович, -- перебил его Белов, -- только
задание наше несколько более узкое.  Мы паспортный режим проверяем.  Вот и
хотели бы взять три квартиры на выборку.
     -- Какие?
     -- В  соседнем  доме  мы  проверяли  четные,  ну  а  у  вас  нечетными
ограничимся.
     -- Третья, пятая и седьмая, к примеру, -- вмешался в разговор Никитин.
     -- Кстати, -- продолжал Белов, -- кто там живет?
     -- Третья коммунальная,  в ней прописаны четыре семьи, люди все больше
трудящиеся.   В  пятой --   две  семьи  проживают.   Пенсионер  и  работник
военкомата.  А в седьмой... --  Управдом помолчал и продолжил: --  В седьмой
Ольга Вячеславовна Дубасова проживает. Тоже пенсионерка. За мужа, крупного
железнодорожного инженера, пенсию получает.
     -- А пенсия-то велика? -- сверкнул золотым зубом Никитин.
     -- Тысяча двести. От НКПС.
     -- Ничего. Побольше, чем у нас жалованье.
     -- Она женщина тихая,  квартплату вносит вовремя, карточку отоваривает
в срок.  Книгами нам помогла для госпиталя.  У нее их много. Когда цветные
металлы собирали, подсвечники бронзовые отдала, теплую одежду тоже.
     -- Это,  конечно, поступок, -- Белов надел шапку, -- поступок. Но все же
нам пора.
     -- Не  могу  задерживать, --   с   некоторой  обидой  в  голосе  сказал
домоуправ, -- служба, она есть служба.
     Они снова прошли двором,  занесенным снегом,  и Белов подумал, что не
все,  видимо,  так  гладко  у  Феликса Мартыновича,  во  всяком  случае  с
благоустройством.
     -- Слушай,  младшой, --  поинтересовался Никитин, --  а  сколько  твоему
Наполеону лет?
     -- А вы сколько дадите?
     -- Полтинник, не больше.
     -- Семьдесят четыре, --  участковый засмеялся,  довольный произведенным
эффектом.
     Они вошли в подъезд дома, поднялись на второй этаж.
     -- Начнем с третьей квартиры, --  сказал Белов, --  чтобы все натурально
было.
     Участковый повернул звонок,  он  хрипло  брякнул  за  дверью,  и  она
распахнулась,  словно  кто-то  специально ждал  их  прихода.  Из  квартиры
выскочил мальчишка лет десяти в зимнем измазанном пальто и красноармейском
шлеме со звездой. Чуть не сбив с ног участкового, он стремительно бросился
по лестнице.
     -- Витька,  паршивец,  только вернись домой,  уши оборву, -- крикнула в
темноте коридора женщина.
     -- Ах,  Гусева,  Гусева,  передовая работница, а с сыном справиться не
можешь.
     -- А твое какое дело, Антоныч, я женщина трудовая, сын мой не хулиган.
Ращу его,  между прочим,  без отца, который вместо тебя на фронте воюет да
вместо твоих дружков.
     Белов даже в  полумраке лестницы заметил,  как  мучительно покраснело
лицо участкового.  Он хотел что-то ответить,  но махнул рукой и отступил в
сторону.
     -- Ты,   гражданка, --   шагнул   к   дверям   Никитин, --   нас   своим
мужем-фронтовиком не  кори и  на  младшего лейтенанта не  кати бочку.  Ему
возраст вышел тихо на пенсии чай пить, а он пошел вас от шпаны защищать. А
что нас касается,  то я  под Тулой трижды ранен был,  а товарищ мой --  под
Москвой. Стыда у тебя, гражданка, нет.
     Никитин с силой закрыл дверь. Так, что грохот прокатился по подъезду.
     -- До чего же подлый народ бабы, -- плюнул Никитин. -- Пошли дальше.


     Дверь в  квартире пять открыл старичок в вязаной теплой кофте.  Белов
сразу не  понял,  ему  показалось,  что он  смотрит на  них тремя глазами,
только потом он  сообразил,  что  на  лоб старичок поднял окуляр,  которым
пользуются часовщики.
     -- Здравствуйте,   Петр  Степанович, --   участковый  приложил  руку  к
шапке, -- как у вас с паспортным режимом, живут ли посторонние?
     -- Я, старуха да сосед Сергей Викторович, работник военкомата.
     -- Значит, посторонних нет, а вы что, часы чините?
     -- Знаете,  Алексей  Антоныч,  хорошему  часовщику,  даже  ушедшему на
покой, всегда найдется работа.
     -- Ну, работайте, работайте.
     Теперь оставалась седьмая квартира. Ради нее они и пришли в этот дом,
ради нее разыгрывали комедию, чтобы никто не заметил их заинтересованности
в  некой  вдове  крупного инженера,  а  ныне  хиромантке на  пенсии  Ольге
Вячеславовне.
     Данилов,  направляя их сюда,  просил проверить, как обстоят дела в ее
квартире,  сколько выходов,  сколько комнат,  живет ли там еще кто-нибудь.
"Если что, -- сказал он, прощаясь, -- действуйте по обстановке".
     А  что значит эта фраза "Действуйте по  обстановке"?  Для них слишком
даже много. Потому что нелегким был этот третий год войны.
     У  дверей  квартиры  Никитин  расстегнул кобуру  и  сунул  пистолет в
карман, Белов тоже. Участковый посмотрел на них и переложил оружие.
     -- Звоните, -- сказал участковому Белов.
     Он быстро оглядел дверь и  понял,  что здесь поработали мастера.  Под
плотной обшивкой угадывалось массивное дерево, возможно, прошитое стальным
листом.  Такие двери Белову приходилось видеть пару раз.  Они  появились в
последнее время. Жильцы пытались таким образом защитить себя от некой злой
силы.
     Но  ведь солисту Москонцерта Минину не  помогли ни двери,  ни замки --
его просто подкараулили на лестничной площадке.
     Были наивные люди,  спрятавшиеся за этими дверями.  Но были и другие,
для  которых  подобное  сооружение являлось как  бы  крепостными воротами,
которые необходимо штурмовать долго и обязательно с потерями.


     Участковый повернул рукоятку.  Но звонок словно растаял за дверью.  В
квартире по-прежнему стояла тишина. Он позвонил еще раз, потом еще.
     -- Слушай, может, у этой гадалки звонок не работает? -- сказал Никитин.
     -- А кто ее знает, гадалка все же, -- с недоумением сказал участковый.
     Никитин стукнул в дверь кулаком. Она отдалась тяжелым коротким гулом.
     -- Слышь,  Белов,  я  так и  подумал,  что у нее дверь изнутри железом
обита. Видишь, как гудит, словно корыто луженое.
     Никитин ударил еще раз и приложил ухо к дверям.
     -- Может, она ушла куда? -- повернулся он к участковому.
     -- Ольга Вячеславовна зимой на улицу не выходит.
     -- А карточки отоваривать?
     -- К ней женщина приходит навроде домашней работницы.
     -- А ты ее знаешь?
     -- В соседнем подъезде живет.
     -- У нее ключ от квартиры есть? -- вмешался в разговор Белов.
     -- Не знаю, товарищ старший лейтенант.
     -- А вы узнайте, мы здесь подождем.
     Участковый  не   по  возрасту  проворно  застучал  сапогами  вниз  по
лестнице. Никитин сел на ступеньку.
     -- Сережа, у тебя закурить есть?
     Белов  полез  в  карман шинели,  вынул  смятую пачку "Беломорканала",
встряхнул ее.
     -- Три штуки осталось.
     -- А  до  пайка  жить  да  жить, --   философски  изрек  Никитин,  беря
папиросу, --  я,  конечно, с табачком пролетел сильно. Пришлось этому жмоту
на вещевом складе подкинуть.
     -- Коля, быть красивым в наше время -- дело нелегкое.
     -- И не говори. -- Никитин поднялся. -- Холодно все же.
     Они  курили,  и  плотный  папиросный  дым  висел  в  остылом  воздухе
подъезда. Он был похож на комья снега, повисшие под потолком.
     За тусклым от грязи,  перехваченным бумажными крестами окном подъезда
плыл  январь сорок третьего.  Тревожный и  студеный.  Где-то,  как  писали
газеты, на энском направлении шли бои. Их ровесники в ватниках, потерявших
цвет, в шинелях, измазанных кровью и глиной, умирали и побеждали.
     Этих двоих война сама отторгла от  себя.  Она смяла их,  покрыла тело
рубцами,  хотела сломать,  но не смогла. Молодость брала свое. Она помогла
им  залечить раны,  помогла найти  новое дело.  Конечно,  им  было  обидно
слушать горькие слова женщины из третьей квартиры.  Обидно.  Но вины своей
перед ее  мужем они не  чувствовали.  Ведь не  в  ОРСе и  не на продскладе
поджирались они. Жизнь вновь вывела их на линию огня.
     Внизу хлопнула дверь, послышался хозяйски-строгий голос участкового и
испуганная  женская  скороговорка.   На   площадку  поднялся  запыхавшийся
участковый и женщина лет шестидесяти,  закутанная в темный вязаный платок.
Белов  сразу же  отметил какое-то  несоответствие в  ее  одежде.  Валенки,
подшитые светлой резиной,  этот платок и  пальто черного драпа с  потертым
воротником из  чернобурки.  Причем голова зверя висела над  правым плечом,
хитро вытянув остренький нос. Пальто было явно не по росту и напоминало по
длине кавалерийскую шинель.
     -- Вот, --  переводя дух,  доложил участковый, --  вот,  товарищ старший
лейтенант,   и  домохозяйка  Ольги  Вячеславовны,  значит,  Наумова  Лидия
Алексеевна. Такая у нее, значит, профессия.
     -- Где Ольга Вячеславовна? -- спросил Белов.
     -- А где ей быть? Дома небось.
     -- Мы звонили,  стучали,  никто не открыл дверь.  Когда вы ее видели в
последний раз?
     -- Так утром сегодня, карточки ей отоваривала.
     -- Она никуда не собиралась уходить?
     -- Так Ольга Вячеславовна зимой никуда не ходют.
     -- У  тебя,  мамаша,  ключи от  квартиры есть? --  вмешался в  разговор
Никитин.
     Он не любил продолжительных бесед, как всякий человек действия.
     -- Ну?
     -- Чего "ну"? --  передразнил Никитин. --  Я  тебе не  мерин,  а  офицер
московской Краснознаменной милиции.


     Наумова  посмотрела на  Никитина  с  испугом,  видимо,  полный  титул
московской милиции сыграл свою магическую роль.
     -- Есть, -- ответила она.
     -- Открывай.
     -- Ольга Вячеславовна сердиться будут.
     -- Мы ее, мамаша, уговорим.
     -- Ну, если так...
     Сказала  Наумова  это  с   видимой  неохотой,   поглядывая  на   трех
милиционеров недоверчиво.
     Она раскрыла большую клеенчатую сумку, достала связку ключей. Их было
много,  штук шесть.  И  Белов почему-то  вспомнил пьесу "Васса Железнова",
которую смотрел перед войной,  и вспомнил брата Вассы --  Прохора,  который
собирал странную коллекцию ключей и замков.  Много,  наверное, отдал бы он
за этот набор.
     Никогда еще  не  приходилось Белову видеть столь сложные конфигурации
бородок ключей.  Они  по  форме напоминали маленькие крепости с  зубчатыми
стенами и приземистыми башнями по бокам.
     -- Да, -- изумился Никитин, -- штучная работа, большой цены вещь.
     Наумова как-то испуганно подошла к  двери,  постояла некоторое время,
не  решаясь  вставить ключ  в  замок,  потом  трясущейся рукой  попыталась
вложить его в фигурную скважину.
     -- Эх,  мамаша, --  Никитин взял у  нее из рук связку и  начал работать
ключами.
     Замки щелкали,  отдавались металлическим звоном. Наконец первая дверь
распахнулась.  Никитин достал фонарик и осветил полумрак тамбура. Еще одна
дверь. Еще набор замков.
     Они  увидели темный коридор,  пол его был застелен ковровой дорожкой,
на которой что-то лежало.
     -- Я же убиралась утром, -- сказала за спиной Никитина женщина, -- все в
порядке было.
     -- Хозяйка! -- позвал Никитин, войдя в коридор. -- Эй, есть кто живой?
     Белов, войдя следом за ним, нажал на рычажок выключателя.
     Свет в Москве давно был тусклым,  фонарь мутного хрусталя, зажатый по
бокам  грудастыми  серебряными  дамами,   висел  под   потолком.   Никитин
наклонился над темным предметом на ковре.
     -- Между прочим, котиковая шуба, -- сказал он.


     Никитин предчувствовал событие, и сердце его наливалось яростью.
     -- Подожди, -- Белов распахнул дверь в комнату.
     Большой  круглый стол,  стулья,  картины на  стенах.  Вторая  дверь --
вторая комната. Письменный стол, модели мостов, паровоз с большими медными
колесами.  Плотный  ряд  фотографий  в  темных  рамках,  написанный маслом
портрет человека в путейской форме,  диван. Третья дверь -- третья комната.
Совершенно темная,  запах духов и еще чего-то, а вот чего, Белов не понял.
Он лучом фонаря пересек комнату. Стены, обитые голубым материалом, голубые
шторы, голубой ковер на полу, стол, шандалы со свечами...
     На полу лежала женщина в голубом халате, беспомощно откинув в сторону
руку.
     -- Никитин! -- крикнул Белов. -- Свет! Немедленно свет!
     Он наклонился над женщиной,  взял ее почти невесомую руку,  нащупывая
пульс. Наконец под пальцами дрогнула кожа.
     -- Врача! -- крикнул Белов. -- Никитин, звони нашим!




     В странно голубой комнате горели свечи.  Свет их прыгающе отражался в
двух огромных зеркалах. Пахло лекарствами, духами и ладаном.
     Данилов взял со стола странную колоду карт.  Выкидывая одну за одной,
он  глядел на  сложное переплетение фигур и  цифр  на  атласных рубашках и
вспомнил, как в четырнадцатом году в Брянске, когда он был еще совсем юным
реалистом,  все  покупали гадальные карты  девицы Ленорман,  предсказавшей
гибель Наполеона.
     -- Доктор, -- спросил Данилов, положив карты, -- как она?
     -- Ее  ударили тупым предметом по  голове,  она потеряла сознание.  Но
сердце крепкое, думаю, все будет в порядке.
     Вошел Муравьев, с интересом оглядел комнату.
     -- Иван Александрович, мы тайник нашли.
     -- Где?
     -- В гостиной.
     -- Пустой, естественно?
     -- Конечно.
     Данилов  встал,  прошел  по  коридору мимо  сидящих,  как  скованные,
испуганных понятых и вошел в гостиную. Огромный ковер был скатан в трубку,
и в полу зияло квадратное отверстие.
     Данилов подошел, опустился на колени.
     -- Ну-ка, посвети мне.
     Эксперт зажег фонарь,  и Данилов увидел металлический ящик, вделанный
в пол, крышка его была умело покрыта паркетом, так что почти не отличалась
от остальной поверхности.
     -- Посвети-ка, посвети.
     Луч света уперся в дно ящика,  покрытое пылью,  в углах засеребрилась
паутина.
     -- Я  так думаю,  что в  этот тайник года четыре никто не  заглядывал.
Ищите, просто так хиромантов у нас в городе по голове не бьют.
     Он  снова  вернулся  в  эту  странную комнату,  напоминающую кадр  из
какого-то немого фильма, которые крутили во время нэпа на Тверской.
     -- Мы сделали ей укол, --  повернулся к нему врач, -- надеюсь, что скоро
она придет в себя.
     И словно в ответ женщина застонала и попыталась сесть.
     -- Лежите, лежите, -- взял ее за плечи врач.
     -- Нет, -- неожиданно звучно ответила она и села.
     И Данилов увидел глаза.  Только глаза.  Огромные и темные, казавшиеся
бездонными в свете свечей.
     -- Кто вы? -- спросила она.
     -- Мы из милиции.
     -- Тогда убейте его.
     -- Кого?
     -- Он  пришел и  потребовал все деньги и  драгоценности.  Я  отказала,
тогда они накалили на керосинке гвоздь и начали прижигать мне руку.
     -- Он или они? -- перебил ее Данилов.
     -- Их было двое...
     Женщина замолчала,  глядя на  Данилова странными,  почти без зрачков,
глазами.  Лицо ее,  тонкое и  нервное,  странно освещенное колеблющимся от
сквозняка желтым светом, казалось сошедшим со старой гравюры.
     -- Потом он ударил меня... -- Так же в никуда и никому сказала женщина.
     -- Вы отдали ему ценности?
     -- Все: и деньги, и золото, и облигации. Он взял все.
     -- Кто он?
     -- Виктор.
     -- Его фамилия?
     -- Я не помню.
     -- Где он живет?
     -- В Камергерском переулке.
     -- Дом?
     -- Угловой первый дом, третий этаж, квартира двадцать четыре.
     Женщина внезапно начала  оседать на  подушку,  что-то  бормоча совсем
непонятное.
     -- Что с ней? -- спросил Данилов.
     -- Так, --  ответил врач, --  ничего опасного нет, но придется отправить
ее в больницу.
     Данилов  вышел  в  коридор.  Странная обстановка,  странная женщина в
голубом,  ее глаза и  слова...  Она говорила в сомнамбулическом состоянии.
Видимо, в этом и заключался ее секрет как предсказательницы.
     -- Товарищ подполковник, --  в коридор выглянул врач, -- знаете, что она
сказала про вас?
     -- Про меня? -- удивился Данилов.
     -- Да.  Она сказала:  у  него будет долгая жизнь,  но  он увидит много
горя.
     Данилов вспомнил глаза Ольги Вячеславовны, и ему стало не по себе.
     -- Доктор, она больная?
     -- Нет,  это  странный психический феномен.  У  нас  о  нем  не  любят
говорить. Но тем не менее он существует.
     -- И вы в это верите?
     -- Я не специалист.
     -- Странно.   Нельзя  ли  больную  перенести  в  гостиную,  мы  должны
осмотреть ее комнату?
     -- Ваши люди помогут нам?
     -- Конечно. Муравьев!
     Игорь, застегивая воротник гимнастерки, вышел в коридор.
     -- Распорядись,  чтобы перенесли хозяйку в гостиную, и зайди ко мне на
кухню.


     Данилов налил стакан воды,  благо кухня уже осмотрена,  и  выпил ее в
два глотка.  Но никотиновая горечь во рту все равно не исчезла,  казалось,
что он пропитался ею раз и навсегда.
     На кухню вошел Муравьев,  на ходу подтягивая пояс,  на котором висела
кобура, ярко-желтая, из хорошей свиной кожи.
     Он вопросительно поглядел на Данилова.
     -- Поедешь  в  Камергерский  переулок,   ныне  проезд  Художественного
театра.  В угловом доме на третьем этаже есть двадцать четвертая квартира,
там  живет некто по  имени Виктор.  Устанавливать его  нет  времени.  Надо
брать. Помни, что они работали здесь вдвоем. Возьми людей и езжай.
     Данилов подошел к  телефону и  приказал дежурному допросить Баранова,
выяснить все о Викторе.  Потом он сел на кухне, прижавшись плечом к шкафу,
и задремал.




     Ну до чего же много снега намело.  Большая Дмитровка стала узкой, как
щель.  Благо  движения нынче в  Москве почти никакого нет.  В  "эмке" было
холодно.  Печка не работала.  Да и что это за печка --  кусок гофрированной
трубки. Только руки погреть, и все.
     Игорь  поднял  воротник  черного  полушубка,  отгородившись  им,  как
ширмой,  от  зимней Дмитровки,  холодной машины и  вообще от  всей суетной
жизни.
     Вчера  он  получил  письмо  от  жены.  Их  институт  эвакуировался  в
Алма-Ату,  она  писала о  том,  что работает над дипломом,  очень скучает,
сообщала о здоровье его матери.
     Слава богу,  у  них все было в порядке.  Но какое-то странное чувство
жило в нем уже не первый год. Они расписались накануне ее отъезда, поэтому
была у  них  всего одна ночь.  И  хотя Муравьев верил жене,  но  все же  с
каким-то  непонятным мучительным любопытством выслушивал веселые истории о
женщинах, которые бесконечно рассказывал Никитин.
     -- В отделение заезжать будем? -- спросил Быков.
     -- Туда позвонили, у дома нас будут ждать.
     Оперативники ждали  у  дома.  Одному было  около шестидесяти,  второй
совсем молодой парнишка в очках.
     -- Это Виктор Розанов, --  сказал тот, что постарше, -- я его, Муравьев,
знаю. Студент, вроде за ним ничего не водилось.
     -- Почему не на фронте?
     -- Броня.
     -- Значит,  так, --  Игорь окинул взглядом людей.  Два  муровских парня
очень  отличались  от  оперативников  отделения.   И  Муравьев  подумал  с
гордостью, что ОББ есть ОББ, в нем и люди работают совсем другие.
     -- Пошли, -- скомандовал он, -- приготовьте оружие.
     Никакого определенного плана у него не было.  Да,  впрочем, и быть не
могло. Ничего, кроме номера квартиры и имени Виктор, он не знал.
     Дверь в  квартиру была распахнута,  где-то в комнате патефонный голос
Минина пел об  утомленном солнце.  На площадке красились две девицы.  Одна
держала маленькое зеркало, вторая подводила губы под Дину Дурбин.
     Как  ни  странно,   электричество  здесь  горело  ярко,  видимо,  дом
снабжался от одной линии с Центральным телеграфом.
     -- Витя дома? -- спросил девиц Муравьев.
     -- Кто? -- удивилась та, что держала зеркало.
     -- Хозяин.
     -- Высокий такой? Дома.
     Они вошли в прихожую, услышали гомон голосов, смех, звон посуды.
     -- Перекрыть  двери, --  сквозь  зубы  скомандовал Игорь,  доставая  из
кармана пистолет.
     Он шагнул в  комнату.  Стол.  Четверо мужчин и три женщины,  бутылки.
Много бутылок, вот что он отметил сразу.
     И глаза их увидел. Они словно воткнулись в него, уперлись. И были они
полны ненависти.  И  лицо  он  увидел человека,  сидящего во  главе стола.
Коротко стриженные волосы, шрам на лбу.
     -- Всем  оставаться  на  местах.   Уголовный  розыск. --  Игорь  поднял
пистолет.
     Молодой оперативник из отделения,  оттерев его, рванулся в комнату, и
сразу же тот, кто сидел во главе стола, выстрелил. Парнишка, переломившись
пополам начал  оседать,  а  Игорь,  прыгнув на  вспышку второго выстрела и
почувствовав,  как  пуля прошла совсем рядом,  опалив волосы,  ударом ноги
перевернул  стол  и  бросился  на  короткостриженого.  Тяжелая  столешница
ударила бандита в грудь,  и он,  падая, выстрелил в потолок. Опережая его,
не давая вновь поднять пистолет,  Игорь навалился на него, прижимая к полу
руку с оружием. Тяжелый полушубок мешал ему. Противник попался худощавый и
верткий.  Он хрипел, смрадно дыша перегаром, пытаясь левой рукой добраться
до горла Игоря.
     На  секунду  он  увидел  его  глаза,  светлые и  беспощадные,  и,  не
раздумывая,  ударил  бандита  рукояткой вальтера в  висок.  Тот  обмяк,  и
Муравьев,  подняв его оружие,  обыскал,  достал еще один пистолет и финку,
поднялся.
     Все  было  кончено.  У  стены стояли с  поднятыми руками трое мужчин,
женщины в  ужасе сбились в  углу.  Над раненым оперативником склонился его
товарищ.
     -- Как он? -- расстегивая тулуп, спросил Игорь.
     -- Плохо, в живот угодил подонок.
     -- Вызывайте "скорую", арестованных в машину.
     Ему  было нестерпимо жарко,  ворот гимнастерки давил горло,  по  телу
текли липкие капли пота.
     -- Ну, что нашли?
     -- Вот у этого наган, --  оперативник кивнул на высокого парня в темном
бостоновом костюме, в рубашке крученого шелка и ярком полосатом галстуке.
     -- Ну, Виктор, -- усмехнулся Муравьев, -- пойдем поговорим.
     -- Куда?.. Я не пойду... Зачем?.. -- испуганно забормотал парень.
     И  Муравьев,  глядя на  его  искаженное страхом лицо,  понял,  что он
скажет все.
     -- Пойдем,  пойдем, --  подтолкнул его к  дверям Игорь, --  не  трясись.
Пойдем.


     Он вывел его в  другую комнату с потертым ковром на полу и кроватями,
закрыл дверь и стянул полушубок.
     Он стоял перед Виктором,  еще не остывший от схватки, в форме, плотно
облегающей сильное тело, подбрасывая в руке трофейный пистолет.
     -- Ну, -- сказал Игорь, -- быстро. Что взял у Ольги Вячеславовны?
     -- Это не я...  Он пришел... Сказал, пойдем... Она на твой голос дверь
откроет...
     -- Кто он?
     -- Андрей.
     -- Тот, что стрелял?
     -- Да.
     -- Пытал старуху он?
     -- Да.
     -- Кто тебе дал наган?
     -- Он.
     -- Где вещи?
     -- В шкафу, я все отдам...
     -- Ты думал, что убил ее?
     -- Да.
     -- Почему ты ударил ее?
     -- Андрей заставил, сказал, что надо помазаться кровью.
     Густая волна ненависти захлестнула Игоря.
     -- Значит,  кровью хотел замазаться? Чьей кровью? Ты бы лучше на фронт
пошел,  немного своей отцедил.  Совсем немного.  Значит,  так,  кто  такой
Андрей?
     -- Это человек, это человек...
     -- Я сам вижу, что не жираф. Кто он?
     -- Дядя мой имеет с ним дело.
     -- Кто дядя?
     -- Адвокат. Розанов его фамилия. Они у него дома живут, в Кунцеве.




     -- Ты,  Игорь,  молодец, --  сказал Иван Александрович, с удовольствием
глядя на Муравьева. --  Вот только глаз он тебе подбил.  Но ничего,  намажь
бодягой, пройдет.
     Глаз Муравьева даже в тусклом свете лампы отливал угрожающей синевой.
     -- Иди, Игорь, работай с ними, узнай все про дядю Розанова.
     Муравьев ушел. Данилов встал из-за стола, пересел на диван. Ему очень
хотелось снять сапоги,  вытянуть ноги  и  сидеть бездумно,  чувствуя,  как
усталость  постепенно  покидает  тело.  А  всего  лучше  закрыть  глаза  и
задремать   хоть    ненамного,    ненадолго.    И    чтобы   сны    пришли
непонятно-ласковые, как в детстве.
     До чего же смешно,  что именно тогда, когда человек счастливее всего,
ему  так  хочется  переменить жизнь.  Зачем  стараться быстрее  взрослеть?
Прибавлять года, часами у зеркала искать на губе первый пушок усов. Зачем?
Все равно самое доброе и прекрасное люди оставляют в детстве. Только в нем
в  мире столько красок,  только в нем столько любви.  Неужели в детстве он
мог  представить,  что  будет сидеть в  этой маленькой комнате со  столом,
диваном,  пузатым сейфом и картой на стене?  Нет.  Он-то тогда знал точно,
что  будет моряком или  на  худой конец авиатором,  как  знаменитый Сережа
Уточкин.
     Данилов даже услышал голос, поющий модную в те годы песенку.

                     Если бы я был Уточкин Сережа,
                     Полетел бы я, конечно, тоже,
                     Полетел бы я повыше крыши,
                     На манер большой летучей мыши...

     Вот и  все,  что осталось у  него от счастья.  Старенький,  прыгающий
мотивчик,  его  хрипели все  граммофонные трубы;  желтая  твердого картона
фотография матери и  щемящая грусть,  которая приходит к  людям,  так и не
нашедшим счастья. Но закрывать глаза было нельзя. Потому что дел многовато
накопилось.
     Конечно,  им сегодня повезло. Бывает такое слепое везенье. Ох, уж эта
блатная романтика.  Кровью им  надо  обязательно повязаться.  Впрочем,  не
романтика это.  Нет.  Окропились кровушкой, значит, молчат на допросе оба.
Господи,  сколько же сволочи на свете!  С ножами,  пистолетами, дубинками.
Гадость и гниль!  А к тебе мысли о детстве лезут. И Данилов вспомнил, как,
войдя в соседнюю комнату, он увидел застывшее от ненависти лицо Никитина и
его пудовый кулак, словно молоток, лежащий на столе.
     -- Не могу,  товарищ подполковник, --  скрипнул он зубами, --  разрешите
выйти.
     -- Иди. -- Данилов сел на край стола, достал папиросу.
     -- Дешевку куришь, начальник. Я ниже "Казбека" не опускаюсь.
     Тот,  кого  Розанов  называл Андреем,  сидел  на  стуле  свободно,  с
профессиональной кабацкой небрежностью.
     Данилов молча  курил,  разглядывая его.  Потом встал,  ткнул окурок в
пепельницу.
     -- Тебе пальцы откатали? -- спросил он.
     -- Да.
     -- Значит,  через два,  может,  три часа мы будем знать о тебе все.  Я
думаю, за тобой много чего числится. На высшую меру как раз хватит.
     -- А ты меня, начальник, не пугай.
     -- А я тебя и не пугаю.  Я для чего веду нашу неспешную беседу?  Чтобы
ты  понял,  сколько еще  жить осталось.  И  не  смотри на  меня так.  Твои
показания нам  нужны для формальности.  Виктор наговорил столько,  что нам
этого вполне достаточно.  Тебя сейчас в камеру отведут,  так ты подумай по
дороге, один пойдешь в трибунал или с компанией.
     -- А если я скажу все, --  задержанный, прищурившись, глядел на него, --
будет мне послабление?
     -- Ты  что,  впервые  на  допросе?  Нет  у  меня  права  смягчать  или
ужесточать приговор.  У меня есть одно право: написать, как ты себя вел на
предварительном следствии.  Оказал помощь или нет.  Но помни -- и это шанс.
Маленький, еле видимый, но шанс.
     Задержанный молчал.  Пальцы его побелели,  так плотно он  сжал руками
сиденье стула.
     -- Думай.  А  я пойду.  Только не мотай нервы моим людям.  Они сегодня
водку, как ты, не пили, они работали.
     Данилов пошел к двери.
     -- Погоди, начальник...
     Иван Александрович оглянулся.
     -- Ты хоть соври, начальник, хоть пообещай. Мне же тридцати нет.
     -- А зачем мне врать, разве ложь приносит радость?
     -- Мне сейчас все радость принесет. Жить-то хочу.
     -- А ты думаешь, Олег Пчелин, которого ты подстрелил сегодня, не хотел
жить? А женщина, которую вы чуть не убили?
     -- Сука она, начальник. Падло буду, сука. Она с ними повязана.
     -- С кем?
     -- С Розановым этим.
     -- Виктором?
     -- Шестерка,   дерьмо.  Дядька  у  него  всем  заправляет.  В  большом
авторитете он. Среди наших кличка ему Адвокат.
     -- А при чем же здесь старуха?
     -- У нее вроде малины с девками.
     -- А ты ничего не путаешь?
     -- Нет,  начальник,  слово мое верное. Я сам-то в Москве двадцать дней
всего.  Еще их всех дел не знаю. Но слышал, что у гадалки этой и деньги, и
рыжевье,  и камни.  Думал,  возьму и подамся в Ташкент.  Вот и начал этого
фрайерка подговаривать. Пошли к ней да пошли. А он на деньги падкий. Девок
больно любит.  Дядька ему  кидает скупо,  а  девки нынче вино  да  шоколад
любят.
     -- Ты бы хоть фамилию назвал для порядка.
     Данилов вернулся, взял стул, сел рядом с задержанным.
     -- А я тебя, начальник, знаю. У нас в Питере про тебя слухи ходили.
     Данилов усмехнулся и ничего не ответил.
     -- Так все же как твоя фамилия?
     -- Их у меня за двадцать девять лет штук семь было.
     -- Ты мне настоящую скажи.
     -- Лапухин я, Мишка Лапухин. Кликуха моя Валет.
     -- Ну вот видишь,  и  познакомились.  Ты  мне,  Миша,  одно скажи:  ты
Царевича знаешь?
     -- Пацана этого?  Видел,  только он  не у  Адвоката работает.  Адвокат
вроде  перекупщика.  А  есть  люди,  которые  магазины  молотят.  Продукты
Адвокату сдают, а кто они, не знаю.
     После разговора с  Валетом пришел Белов и  подробно доложил о допросе
Виктора Розанова.
     Его дядя оказался весьма любопытной фигурой.  В  тридцать шестом году
его исключили из  коллегии адвокатов за  неблаговидные дела.  Он устроился
юрисконсультом  в  артель,   выпускавшую  трикотаж,   начал  спекулировать
антиквариатом.   В   сороковом  попал   в   Ригу.   Здесь   в   показаниях
Розанова-младшего оказались некоторые провалы.  Что делал его дядя в Риге,
Виктор не знал. С самого начала войны он был освобожден от военной службы,
в мае сорок первого квартиру на Остоженке обменял на дом в Кунцеве.
     Виктор   по   памяти   нарисовал   план   дачи.   Находилась  она   в
Почтово-Голубином тупике. Дальше начиналось поле, за ним железная дорога и
лес.  Теперь все начинало складываться.  Розанов скупал у  банды продукты,
реализовывал их частично на рынке, а большая часть оседала где-то. Вот это
где-то и необходимо было выяснить.
     И конечно, главное -- банда. Где они -- Розанов должен знать наверняка.
Вообще-то,  конечно,  дело странное. Убийства, грабежи, спекуляции и вдруг
типографский шрифт.  Неужели Розанов хотел наладить производство фальшивых
продовольственных карточек?
     В  час  ночи Иван Александрович решил поспать,  благо Розанова решено
было  брать  на  рассвете.  Пока  дом  блокировали.  Данилов открыл  сейф,
старинные куранты звонко  отбили  свою  мелодию.  Перезвон старого менуэта
напомнил ему лес, утро, восход солнца.
     На  верхней полке  лежал  маузер в  побитом деревянном футляре.  Иван
Александрович вынул его, вщелкнул обойму, проверил патроны.
     Тупорылые,  в  гильзовой  латуни,  они  плотно  лежали  в  приемнике.
Данилов,  усмехнувшись про себя,  подумал, что самым изящным и совершенным
изобретением человечества за  всю  его  многолетнюю историю стали средства
уничтожения.


     Иван  Александрович протер  маузер  чистой  тряпкой,  снимая  с  него
остатки смазки. Без стука распахнулась дверь, на пороге стоял Никитин.
     -- Иван Александрович, Грузинский вал, дом 143, магазин...
     -- Сторож?
     -- Убит.


                              ДАНИЛОВ (ночь)

     Автобус,  надсадно ревя,  мчал по  пустынной улице Горького.  Данилов
молча глядел в  окно.  Он не мог говорить,  боясь сорваться,  и  его люди,
знавшие начальника не один день,  молчали.  Даже Никитин. Никогда еще Иван
Александрович не  испытывал такого  острого  чувства вины.  За  много  лет
работы в  органах ему постоянно приходилось становиться причастным к чужой
беде.  Казалось,  должен был  выработаться иммунитет,  притупиться острота
восприятия.
     Машину  занесло  на  повороте.   Недовольно  зарычала  собака.   Тихо
выругался Никитин.
     -- Где? -- спросил Данилов.
     -- В  этом  доме,  товарищ начальник, --  ответил кто-то.  Но  тротуаре
вспыхнул свет карманного фонаря.
     Автобус затормозил.
     Данилов  выпрыгнул и,  не  отвечая на  приветствия,  пошел  к  дверям
магазина.
     -- Свет! -- скомандовал он.
     Вспыхнули аккумуляторные фонари,  осветив занесенный снегом  тротуар,
обмерзлые ступеньки магазина,  распахнутую дверь и  тело человека.  Совсем
маленькое на белом снегу.  Казалось,  что сторож просто прилег, поджав под
себя ноги и вытянув вперед сухонький старческий кулачок.
     -- Где директор магазина? -- спросил Данилов.
     -- За ним поехали, -- ответил кто-то из темноты.
     Данилов,  обходя  труп,  вошел  в  магазин.  Свет  фонарей  услужливо
двигался вместе  с  ним,  фиксируя разоренные прилавки,  выбитую  дверь  в
подсобку,  разбросанные на полу продукты,  горки крупы. Под ногами скрипел
сахарный песок.
     У прилавков,  ручек,  замков уже начали работать эксперты, а Данилову
все  время казалось,  что он  забыл какую-то  важную деталь.  Он  вышел на
крыльцо магазина и  увидел.  Телефонный аппарат на  длинном шнуре стоял на
ступеньках рядом с трупом, уже прикрытым брезентом.
     Почему телефон оказался здесь? Почему?
     -- Иван Александрович, --  подошел эксперт, -- почерк тот же. Был левша,
отпечатков много.
     -- Что взяли?
     -- А вон директор идет.
     Директор магазина --  крашеная дама  лет  сорока  в  котиковой шубе  и
фетровых ботах -- заголосила сразу, увидев взломанную дверь.
     -- Вы директор? -- подошел к ней Данилов.
     -- Я, товарищ начальник.
     -- Утром снимете остатки,  акт нам.  Упаси бог вас приписать хоть один
лишний грамм.
     -- Да как можно. -- Женщина всхлипнула.
     -- Иван Александрович, -- подошел Муравьев, -- постовой милиционер делал
обход в  час  тридцать,  видел сторожа живым;  в  два десять,  возвращаясь
обратно,  увидел труп  сторожа и  взломанную дверь.  Эксперты нашли четкий
след колес, предположительно ГАЗ-АА. След загипсовали.
     -- Хорошо, хорошо, -- Данилов махнул рукой, -- работайте.
     Значит, они приехали на машине и управились за сорок минут.
     Кому же открывают двери сторожа? Плачущему ребенку? Бездомной собаке?
Глупо. Но почему телефон стоял на крыльце?
     Может быть,  сторож открыл дверь и  дал  кому-то  аппарат?  Что могло
заставить его? Только человеческое горе. Нет, он бы выслушал через дверь и
позвонил сам.  Что-то  другое.  Совсем другое.  Они все не могли отказать.
Кому?  Значит,  они, все трое погибших, знали этого человека. Но так же не
бывает. Не бывает так.
     -- Товарищ  подполковник, --   подошел   начальник  уголовного  розыска
отделения милиции, --  сторож -- Ефремов Михаил Егорович, ему семьдесят лет.
Живет с невесткой,  сын на фронте.  Семья хорошая. Да и старик был добрый,
честный. Крошки в магазине не взял.
     -- Как ты думаешь, Соловьев, почему Ефремов открыл дверь?
     -- Не знаю.
     -- А на улице Красина?
     -- Рок какой-то.
     -- А ты, Соловьев, мистик.
     -- Не понял, товарищ подполковник.
     -- Ничего, это я так, мысли вслух. Вы работайте, а мы поедем. Эксперты
останутся с вами.


                              ДАНИЛОВ (утро)

     Они  вышли из  машины за  две улицы до  тупика со  смешным названием.
Придумал же  хороший человек ему  имя --  Почтово-Голубиный.  Шли по  узкой
тропинке  тротуара  мимо  угадывавшихся в  темноте  маленьких  одноэтажных
домиков-дач.  Кунцево  было  не  столько районным городом,  сколько дачным
местом Москвы.
     До   войны   Данилов  с   Наташей  бывали  здесь   несколько  раз   у
Серебровского,  которому как работнику наркомата полагалась казенная дача.
У  Сергея была  тогда  очередная любовь.  Самая последняя,  как  уверял он
Данилова. На лужайке перед домом топили шишками самовар, женщины суетились
с закуской,  а Серебровский, наигрывая на гитаре, пел приятным хрипловатым
баритоном.
     Сапоги скользили,  снег  под  ногами скрипел,  как  несмазанные петли
двери.   И  Данилову  казалось,   что  звук  этот,  неприятный  и  резкий,
прорывается сквозь плотно прикрытые ставни домов.
     -- Далеко еще? -- спросил он.
     -- Метров двести.
     Операцию проводили совместно с  Кунцевским райотделом милиции.  Они и
давали установку на  Розанова.  Ни  в  чем предосудительном бывший адвокат
замечен   не   был.   Работал  юрисконсультом  районного  отделения  ВОС*,
преподавал  в  городской  юридической школе,  активно  откликался  на  все
общественные мероприятия.
     _______________
          * Всероссийское общество слепых.

     Обыкновенный законопослушный гражданин.
     Кончилась  длинная,  прямая  как  стрела  Почтовая,  налево  началась
Полевая.  Тупик с добрым названием оказался коротким и широким. В нем было
всего четыре дома. Дача Розанова стояла на самом краю города: двухэтажная,
со странной башенкой, изящной и островерхой.
     -- Ничего дом, -- сказал Муравьев за спиной Данилова.
     -- Только брать его трудно, -- хохотнул Никитин.
     -- Товарищ подполковник, --  подошел старший оцепления, --  в доме тихо,
никто не приезжал, никто не выходил.
     Данилов еще раз посмотрел на дом. Снег кончился, ветер разогнал тучи,
и утренние звезды повисли над городком. На фоне неба остроконечная башенка
на доме Розанова гляделась легкомысленно и добро.
     -- Сколько человек  в  доме? --  Данилов  расстегнул шинель,  вынул  из
кобуры маузер.
     -- Трое. Пришли вчера в девятнадцать со стороны поля.
     -- Ребята в поле замерзли, наверное?
     -- Есть немного. Всю ночь ведь, товарищ подполковник.
     Итак,  дом блокирован, подходы к нему также. Теперь оставалось совсем
немного --  попасть в  дачу.  Конечно,  можно было пойти постучать в дверь,
сказать,  что телеграмма. Но не те люди сидели за этими закрытыми дверями.
Окна  заложены ставнями,  двери  крепкие.  Если  они  начнут стрелять,  то
положить могут многих.
     -- Где начальник райотдела? -- повернулся к людям Данилов.
     -- Я здесь, Иван Александрович.
     -- Нужна машина или телега с дровами.
     -- А уголь подойдет?
     -- Подойдет.
     -- У нас во дворе полуторка с углем стоит, должны разгрузить с утра.
     -- Найдется, во что переодеть троих?
     -- Смотря во что.
     -- Валенки, ватники, брюки ватные. Ну чтобы на грузчиков похожи были.
     -- Попробуем.
     -- Тогда пошли.
     Через тридцать минут, ревя мотором, в Почтово-Голубиный тупик въехала
полуторка,  груженная углем.  В кузове на брезенте лежал человек в грязном
ватнике,  некоем подобии шапки и разношенных валенках. В кабине сидели еще
двое,  грузчик и  шофер.  Машину вел  Данилов.  Он  давно уже не  сидел за
баранкой, а на грузовиках вообще не ездил, поэтому полуторка шла странными
скачками.
     -- Пожгет сцепление, -- с сожалением сказал начальник райотдела, глядя,
как машина, дергаясь, моталась из стороны в сторону.
     Но  все  же  Данилов освоился с  машиной и  к  даче Розанова подкатил
сравнительно грамотно.  Полуторка затормозила,  почти  уткнувшись носом  в
ворота.
     Никитин  выпрыгнул из  кузова,  обошел  машину,  стукнул  валенком по
переднему скату, и, подтянувшись на руках, перемахнул через забор.




     Ничего себе участок отхватил этот адвокат.  Дачка,  сарай, сад. Летом
здесь, наверное, красота. Ворота были заперты.
     Никитин распахнул калитку и крикнул:
     -- Петя, погуди им!
     За забором хрипло заревел клаксон.  Никитин вразвалку зашагал к дому,
на  ходу цепко поглядывая на забранные ставнями окна,  на массивную дверь,
на стекла террасы, перетянутые бумажными крестами.
     Дом молчал.  Никитину не нравилось это. Он был как ростовая мишень на
белом снегу.  В  любую минуту утреннюю тишину мог  разорвать выстрел...  А
там...  Не очко меня сгубило,  а к одиннадцати туз, как любил говорить его
товарищ из Тульского угрозыска.
     Но пока ничего, до крыльца дойти дали.
     Клаксон ревел. Никитин кулаком забарабанил в дверь.
     -- Чего тебе? -- спросил голос за дверью.
     Значит,  стояли,  следили за ним,  но не выстрелили.  Значит, наживку
сглотнули.
     -- Я тебе,  между прочим, не нанялся, -- заводя себя, заорал Никитин, --
ты тут сны видишь, а я вам уголь вози.
     -- Чего орешь? Какой уголь? -- так же спокойно спросили за дверью.
     -- Какой?!  Черного цвета, --  рявкнул Никитин. -- Давай открывай ворота
или я его на улице выброшу.
     Он полез в карман, вытащил накладную.
     -- Распишись и сам таскай, мы тебе не нанялись.


     За дверью молчали.
     Никитин  вновь  полез  в  карман,  вынул  газетную бумагу,  сложенную
книжечкой, махорку, лихо скрутил самокрутку.
     -- Дай спички,  хозяин. --  Никитин оглянулся и  увидел идущего к  даче
Муравьева, он нес в руках совковую лопату.
     -- Ну чего они? -- крикнул Муравьев.
     -- Спят,  падлы.  Давай  сгружать на  улице. --  Никитин закончил фразу
матом. -- Так дашь ты спичку или нет?
     -- Кто уголь прислал? -- спросил за дверью другой голос.
     -- Слепые. ВОС. Не хочешь брать, распишись.
     Загремела щеколда.  Дверь  распахнулась.  На  пороге стоял  человек в
свитере, похожий на квадрат.
     "Слон", -- понял Никитин.
     -- Где расписаться? -- спросил Слон.
     -- Дай спичку.
     Слон полез в карман, достал коробок, протянул Никитину.
     Никитин схватил протянутую руку,  почувствовав под  свитером стальную
упругость мышц, и, падая, потянул Слона на себя. Они покатились с крыльца,
и Никитина словно припечатала к земле тяжесть чужого тела.




     Он  увидел,  как Никитин,  падая,  потащил за собой здорового амбала,
увидел открытую дверь и, вытащив пистолет, бросился к крыльцу.
     За  спиной его  взревел мотор  полуторки,  раздался удар,  заскрипели
ворота.  Он обернулся на крыльце и увидел Никитина,  прижатого к земле,  и
финку в поднятой руке его противника, которая вот-вот должна опуститься.
     Игорь  дважды  выстрелил  в   широкую  квадратную  спину,   обтянутую
свитером,  и вбежал на террасу.  Пусто.  Дверь дачи закрыта.  Игорь трижды
выстрелил в замочную скважину, рванул дверь, она начала поддаваться. Пуля,
выбив щепки, просвистела совсем рядом, и Муравьев отскочил в сторону.
     -- Возьми монтировку. -- Рядом стоял Данилов.
     Никитин без шапки,  в ватнике с оторванным рукавом,  морщась от боли,
поднимался по ступенькам.




     К  даче бежали люди.  За  дверью кто-то бессмысленно стрелял.  Летели
щепки,  звенели разбитые стекла  террасы.  Никитин,  бормоча что-то  злое,
вогнал монтировку в  дверь и,  не  обращая внимания на пули,  налег на нее
плечом.
     Дверь распахнулась. Они вбежали в прихожую.
     В  полумраке дома Данилов заметил силуэт человека и скорее догадался,
чем увидел гранату в его поднятой руке, он выстрелил и крикнул:
     -- Ложись!
     Граната  рванула  тяжелым  гулом,  многократно  повторенным  стенами,
потолком,  полом.  Упругая  взрывная волна  выдавила стекла,  и  ставни  с
треском лопнули.  Над  их  головами по-поросячьи взвизгнули осколки,  тупо
ударяясь в стены.
     Данилов бросился в  комнату.  На  полу  лежало  нечто,  оставшееся от
человека. Граната есть граната.
     Огромная комната,  тусклое мерцание стекол  шкафов и  золотого багета
рам на стенах. Еще одна дверь.
     Выстрел.
     Пуля ушла выше.
     Опять выстрел. И снова пуля ушла куда-то.
     Видимо,  стрелял человек с нетвердой рукой,  человек,  не привыкший к
оружию.
     Комната. Горящие свечи в канделябрах, свет, прыгающий в темно-красном
дереве  мебели.   У  стены  человек  с  пистолетом.   Плотно  сжатый  рот.
Дергающиеся щеки. Пистолет в руке ходит ходуном.
     -- Бросайте  оружие, --  спокойно  сказал  Данилов,  опуская  маузер, --
бросайте, бросайте.
     Человек улыбнулся криво, опустил пистолет.
     -- Вот так-то лучше. -- Данилов шагнул к нему.
     -- Нет! -- крикнул тот. -- Нет!
     Человек сунул ствол в рот и надавил на спуск.
     Открыли  окна,  и  запах  пироксилина,  сладковато-едкий  и  стойкий,
медленно покидал дом.
     Данилов с отвращением скинул ватные брюки и грязный ватник. Перетянув
шинель ремнем с  портупеей,  он  вошел в  комнату,  в  которой застрелился
Розанов.  Видимо,  она  служила хозяину кабинетом.  Огромный стол красного
дерева, такой же диван, три кресла, ковер на полу.
     На стенах картины. Много картин. Они висели так плотно, что, кажется,
палец не вставишь в щель между ними.


     Данилов шел по дому. Картины, картины. Шкафы с золотыми и серебряными
кубками,  какие-то  шкатулки и  ларцы редкой работы.  Хрусталь в  серебре.
Подносы, кувшины.
     -- Муравьев! -- крикнул он.
     -- Слушаю вас, Иван Александрович.
     -- Пойди в  райотдел,  позвони в Москву,  пусть пришлют специалиста по
антиквариату, желательно опытного искусствоведа.
     -- Слушаюсь.
     Санитары выносили из  дома  трупы.  У  забора  милиционеры сдерживали
толпу любопытных. Все как обычно. Такая у них работа. Хорошо, что обошлось
без потерь. Правда, он провалил операцию.
     Три трупа.  А ему нужны не покойники,  а свидетели. Ах, как нужен ему
был живой Розанов. Ведь он являлся связующим звеном между бандой и рынком.
Розанов,  Розанов... Кто же мог подумать, что ты на такое решишься? Обычно
жулики любят себя,  боятся смерти.  А  этот?  Ну прямо гвардейский корнет,
уличенный в нечестной игре.
     Данилов  вошел  в  кабинет,  сел  к  столу,  выдвинул ящик.  Нож  для
разрезания бумаги,  словно сотканный из тонкой серебряной паутины. Золотой
портсигар с  алмазным  орлом  на  крышке,  старинный кремневый пистолет  с
золотой насечкой, фигурки каких-то животных с камнями вместо глаз.
     В  ящиках  правой  тумбы  лежали  документы районного отделения ВОСа,
конспекты для  занятий в  юршколе.  В  левой  тумбе в  верхнем ящике пачка
чистой бумаги и конверты.
     Данилов начал перебирать их. Конверты были еще довоенные, с красивыми
глянцевыми марками.  В  один из  них  что-то  вложено.  Иван Александрович
раскрыл конверт, вынул листок бумаги в косую линейку с прыгающими буквами,
написанными химическим карандашом.
     "Дорогой Отец!  У нас здесь тихо.  Город обстреливают,  но ничего, мы
отсидимся. Посылку твою получил и пустил в дело. Брат передает тебе цацки.
Торопись,  так как положение с продуктами улучшается. Посылаю тебе бумагу.
Печатай новые  талоны по  присланным образцам.  Это  дело  золотое.  Слона
придерживай.  Пусть не светится.  С  января к нам обещают пустить паровоз.
Ищи связи. Я не хочу, чтобы Брат рисковал. Твой Николай".
     Данилов пробежал письмо еще  раз.  Есть  зацепка,  есть.  Только ради
этого стоило штурмовать этот дом.  Он подумал о разговоре с начальником, и
стало муторно на  душе.  Как  человек самолюбивый,  Иван  Александрович не
любил никаких замечаний.  Все-таки странная служба у них. Строгая. И ценят
тебя не за прошлое,  а  только за настоящее.  Все,  что ты сделал хорошего
раньше,  зачеркивается одной  сегодняшней ошибкой.  Потому что  за  каждым
промахом человеческие жизни.
     -- Иван  Александрович, --  подошел  начальник  райотдела, --  закончили
обыск.
     -- Что нашли?
     -- Станок  печатный,   самодельный.  На  нем  они  отрывные  талоны  к
карточкам делали.  Только талоны не московские. Продуктов много, ценности,
конечно, четыре комплекта офицерской формы старого образца, знаки различия
военно-медицинской службы.  Два пистолета ТТ,  патронов триста сорок штук,
семьсот тысяч денег.
     -- Богато он жил, а, майор?
     -- Да уж. Под носом, можно сказать.
     -- Себя не  вините.  Таких людей ухватить трудно.  Засаду оставлять не
будем.  Я не думаю,  что после нашего сражения кто-нибудь придет сюда.  Но
посмотреть за домом следует.
     -- Сделаем.




     Он долго смотрел на Данилова,  постукивая карандашом по столешнице. И
каждый удар неприятно и резко отдавался в голове Ивана Александровича.
     Начальник молчал,  тикали  часы,  карандаш  стучал  по  столу.  Пауза
затягивалась, и Данилов мучительно ожидал начала разговора.
     Он не снимал с себя вины сегодня,  как,  впрочем,  и всегда. За много
лет работы в  органах он  научился нести ответственность за свои поступки,
но  каждый раз,  когда его  вызывали "на  ковер",  Данилов чувствовал себя
маленьким реалистом, принесшим на урок дохлую крысу.
     -- Ты думаешь,  Иван, что я буду кричать, ногами топать? Нет. Не буду.
Потому что у  тебя тогда козырь на руках окажется.  Ты мне рапорт на стол:
прошу, мол, отправить на фронт.
     -- Я не подам рапорта, ты же знаешь.
     -- А  кто  тебя  знает,   нынче  все  нервные.  Плохо,  Ваня,  у  тебя
получилось. Неужели хотя одного живым взять нельзя было?
     -- А я разве говорю,  что получилось хорошо? Сам знаю, что плохо. Хуже
некуда.
     -- Тогда давай излагай диспозицию.
     -- Ты, пожалуйста, карандаш положи. А то этот стук в голове отдается.
     -- Извини.
     Начальник положил карандаш,  взял коробку спичек и начал крутить ее в
руках.
     "Психует", --   подумал  Данилов. --  Держится  на  пределе".  Зазвонил
телефон, начальник поднял трубку.
     -- Да...  Где?..  А  для чего тебя уголовным розыском района поставили
руководить?  Ты хочешь, чтобы я приехал твоих карманников ловить?.. Что?..
Пусть твои лодыри по  магазинам бегают...  Ты знаешь,  что такое для семьи
карточки продуктовые на месяц?.. Через три дня доложишь... У меня все.
     Начальник положил трубку, усмехнулся.
     -- Вот наорал на  Чумака,  и  легче стало.  Слушай,  на тебе лица нет.
Говорят, ты там чудеса храбрости показывал.
     Данилов поморщился, достал папиросу, закурил.
     Они помолчали. Многолетняя дружба, прошедшая самые тяжелые испытания,
накрепко связала их.  И  даже молчание иногда говорило больше,  чем  самые
красивые слова.
     -- Я думаю так. Розанов был главарем всей группы. Какие-то люди, среди
них один из банды Пирогова,  грабили магазины,  добычу свозили к Розанову.
Кто  эти люди,  нам необходимо установить,  и  мы  установим.  Но  цепочка
складывается так.
     Розанов --   Баранов.  Баранов --  пацаны --  спекулянты.  Туда  Адвокат
выкидывал малую толику.  Так,  деньги на  мелкие расходы.  Далее Розанов --
бандиты с машиной.  Это основное. Связь с ними поддерживал Витька-Царевич.
Самохину удалось кое-что выяснить, и прежде всего, что Виктору Капытину не
семнадцать,  а  девятнадцать лет.  Я думаю,  что фальшивую метрику,  как и
броню Баранову,  изготовил Розанов.  Он,  как юрисконсульт ВОСа,  то  есть
организации инвалидной,  имел допуск к подобным бланкам.  Этот Царевич был
связным между Барановым --  Розановым и  бандой.  Убитый на даче числится в
картотеке наркомата,  "работал" перед  войной в  Ленинграде,  Громов Павел
Петрович, кличка Матрос.
     -- Слушай, Иван, не слишком ли много бандюг залетных?
     -- А теперь они все залетные. Война.
     -- Я имею в виду Ленинград. Трое: Матрос, Слон и этот Андрей.
     -- Вот  письмо  при  обыске  я  нашел  интересное. --  Данилов протянул
начальнику конверт.
     Тот взял его,  вынул письмо,  долго внимательно читал, потом зачем-то
даже посмотрел бумагу на свет.
     -- Любопытный документ.  Весьма любопытный. Судя по некоторым деталям,
обстановка четко напоминает Ленинград.  Надо сориентировать ЛУР, подготовь
спецсообщение.
     Дверь кабинета открылась, и на пороге появился помощник.
     -- Товарищ   полковник,   капитан   Муравьев   срочно   хочет   видеть
подполковника Данилова.
     -- Зови, -- сказал начальник. -- Знаешь, Иван, нет ничего хуже, когда на
штатских  мундир  надевают.   Одних  он  тяготит,   а  другие,   наоборот,
превращаются в ходячий строевой устав.  Полковник,  подполковник, капитан.
Ему бы в городской комендатуре цены не было.
     -- Разрешите? -- вошел Муравьев.
     Был он,  как всегда,  подтянут и бодр.  Ни бессонная ночь,  ни захват
дачи Розанова совершенно не отразились на нем.  И  Данилов позавидовал его
силе и молодости,  вспоминая,  с каким трудом он сам собирался на беседу в
этот кабинет.
     -- Товарищ     полковник, --      Игорь     подошел     к      столу, --
эксперты-искусствоведы дали заключение.
     -- Давай. -- Начальник взял акт.
     Он опять долго и внимательно читал его.  Слишком долго, тем более что
акт экспертизы написан страницах на пятнадцати.
     Начальник читал, что-то постоянно подчеркивая красным карандашом.
     Данилову внезапно захотелось спать.  Состояние это  было мучительным.
Сон  волнами наплывал на  него,  и  тогда  на  секунду Иван  Александрович
отключался.   Всего  на  одну  секунду.  Но  секунды  эти  чередовались  с
удивительной последовательностью и становились все длиннее и длиннее.
     Начальник посмотрел на Данилова и шепнул Муравьеву:
     -- Скажи, чтобы нам чай дали покрепче.
     Данилов не  слышал этого,  он  спал.  И  во  сне  снова видел синие в
утреннем свете сугробы у дачи Розанова,  дом со смешной башенкой и поле до
самого горизонта.
     -- Иван, а Иван, -- начальник дотронулся до его плеча.
     Данилов открыл глаза, тряхнул головой.
     -- Прошу прощения. Не понимаю, как это могло случиться.
     -- Ничего, не у чужих людей, на, пей.
     Чай  был  ароматен и  крепок.  Данилов  пил  его  мелкими  глотками и
чувствовал,  как  отступает сон  и  вязкая  пелена инертности покидает его
уставшее тело.
     -- Ну,  что сказать.  Эксперты пишут,  что у Розанова обнаружено много
ценных  вещей  из   собраний  ленинградских  коллекционеров  и   даже   из
госхранилища.  Тут перечисляются предметы, представляющие особую ценность.
В частности, золотой кубок работы Бенвенуто Челлини. Кстати, Муравьев, где
вещи, изъятые у Розанова?
     -- Как положено, товарищ начальник, в хранилище.
     -- Ты их мне потом покажи.  Больно они поэтически про них пишут.  А то
живем  дураки  дураками.  Кражи  да  налеты.  Продолжим наши  игры.  Какие
соображения по поводу банды?
     -- Будем усиленно работать с задержанными.  Белова пошлю в Салтыковку,
пусть отрабатывает связи Царевича.
     -- А что с Дубасовой?
     -- Потерпевшая.  Доказательств связи  с  бандой  нет.  Баранов  ничего
толком сказать не может.  Он же только ночевал у  нее.  Утром Дубасова его
выгоняла,   разрешала  возвращаться  перед  комендантским  часом.  Ночного
пропуска у него не было.
     -- Забавно.  Действительно,  предъявить  ей  нечего.  У  нас  пока  за
хиромантию не судят.
     -- Когда представить план опермероприятий?
     -- Утром.  А  сейчас езжай  домой  и  ложись спать.  Спецсообщение для
ленинградцев Муравьев подготовит.
     Они вышли из кабинета начальника, и Данилов сказал:
     -- Игорь, вызови мне машину, а то у меня даже на это сил нет.
     Он ехал в машине,  которую дважды останавливали ночные патрули, но не
слышал этого, он спал.
     Наташи не было, видимо, ее опять задержали на работе. Данилов вошел в
прихожую, скинул шинель, стянул, постанывая, сапоги и, как был, в кителе и
галифе,  упал  на  диван.  Последним  осознанным движением,  автоматически
выработанным за много лет,  он вытащил из кобуры пистолет и  сунул его под
подушку.
     Наташа пришла домой около двенадцати,  раскрыла дверь и увидела мужа,
спящего в полной форме. Она не стала входить, зная, что, как бы Данилов ни
устал,  он сразу же просыпается от присутствия человека в комнате.  Раньше
ее немного пугало это.  Она говорила мужу,  что он спит по-волчьи.  Потом,
через  много  лет  совместной  жизни,  Наташа  поняла,  что  это  один  из
необходимых компонентов службы мужа.
     Данилов проснулся ночью.  Снял  китель и  галифе,  умылся и  пошел  в
спальню к жене.  Наташа проснулась,  зажгла свет,  засмеялась.  Уж слишком
комично выглядел муж в нижнем белье с пистолетом в руках.
     -- Данилов, --  спросила она, --  когда ты не будешь класть пистолет под
подушку?
     -- Когда уйду из милиции.
     -- Значит, нам втроем спать всю жизнь?
     -- Он мешает тебе?
     -- Нет,  я  все  эти годы боюсь,  что когда-нибудь он  выстрелит,  как
чеховское ружье.
     -- Он у меня умный и шалить не будет.
     -- Тогда неси его сюда.


     Когда Данилов проснулся,  в комнате было совсем светло.  Он посмотрел
на часы.  Десять.  Однако неплохо он поспал.  Сел на кровати и увидел свои
тапочки.  Обыкновенные домашние тапочки,  которые перед  войной  выпускала
фабрика "Скороход".  Они  были  совсем  новые.  Некому  их  носить в  этой
квартире, некому.
     Со странным ощущением покоя он всунул в них ноги и пошел в кухню.  На
плите  стоял чайник,  накрытый куклой со  стеганым широким подолом платья.
Данилов налил горячей воды и  пошел бриться.  Он  внимательно рассматривал
свое лицо и отметил,  что пока выглядит совсем неплохо.  Даже седина ему к
лицу.  Да, господи, какие его годы, всего сорок три. Отоспаться дня два, и
он еще хоть куда.  На полочке у зеркала стоял флакон "Тройного" одеколона,
видимо,  из  старых  довоенных запасов.  Интересно,  работает  ли  газовая
колонка? Иван Александрович двинул рычаг, зажег запал. Колонка работала.
     Он мылся,  кряхтя от удовольствия.  Сильная горячая струя била его по
спине,  отогревая, кажется, на всю жизнь промерзшее тело. Чистый, пахнущий
одеколоном,  он надел выглаженный китель и галифе,  натянул сапоги и пошел
завтракать.
     На  столе  стояла  сковородка с  жареной  картошкой,  залитой  свиной
тушенкой. Он не стал разогревать, он ел холодным это изумительное блюдо.
     В  дверь  позвонили.  Данилов  с  сожалением отложил  вилку  и  пошел
открывать. Приехал Серебровский. Он хищно повел носом:
     -- Ешь?
     -- Ем. Пошли.
     Данилов достал тарелку. Но Сергей замахал руками.
     -- Ты что,  Ваня,  вполне из сковородки поклюем, я тоже люблю холодную
картошку.
     -- Ты зачем приехал?
     -- Ваня,  пока ты являл чудеса храбрости в Кунцеве,  я,  как человек с
умом аналитика...
     -- Богатое слово выучил, Сережа.
     -- Так я  продолжаю и  подчеркиваю,  с умом аналитика,  решил провести
одно мероприятие.  Но  как  человек добрый и  бескорыстный,  разделю лавры
победы с тобой.
     -- Так что за дело, Сережа?
     -- Ваня, я хочу тебе сюрприз приятный сделать. Можно?
     -- Можно.
     Они  доели  картошку,  аккуратно вытерли  сковородку хлебной  коркой,
налили чай.  Данилов намазал два больших куска хлеба маргарином.  Они и их
съели.
     -- Пора, Ваня. -- Серебровский закурил.
     Надев  шинель,   Серебровский  лихо   заломил  серебристо-каракулевую
папаху.
     -- Вот, Ваня, что значит полковничий чин. Шапкой какой пожаловали.
     Данилов невольно залюбовался им. Хорош был Серебровский. Очень хорош.
И форма ему шла, и папаха сидела с каким-то особым щегольством.
     -- Трудно, Сережа, жениться с такой внешностью.
     Серебровский довольно улыбнулся:
     -- С характером таким,  Ваня.  Ты у нас тоже мужик не последний, а вот
однолюб. А я все сильное чувство ищу.
     -- Ты лирик, Сережа. Правда, с некоторым отклонением.
     -- Ладно, пошли.
     На улице их ждал агатово-черный длинный ЗИС.
     -- Вот это да, -- ахнул Данилов, -- на нем же нарком ездит. Где взял?
     -- Страшная тайна.  Сей  кабриолет разбили  в  прошлом году  в  куски.
Списали его  из  Наркомата внешней торговли.  Наши  ребята  его  утянули в
гараж,  год возились и  привели в  порядок.  Теперь мы из него оперативную
машину делать будем, а пока поездим на этой красоте.
     Машина  плавно  катилась  по   заснеженным  улицам.   Вовсю  работали
дворники, тротуары практически стали свободными от снега.
     Данилов ехал,  отмечая, как все-таки изменилось лицо города. Людей на
улицах больше,  правда,  преобладают военные,  из  витрин магазинов убрали
мешки с  песком,  с домов сняли маскировочные щиты.  Нет уже крест-накрест
заколоченных дверей.  И  очередей у  магазинов нет,  потому что работающих
магазинов стало больше.
     Нет, изменилась Москва. Убрали противотанковые ежи с улиц, зенитки не
стоят в скверах.  Тыловым стал город,  тыловым потому что война откатилась
на запад.
     -- Знаешь, -- сказал Серебровский, -- скоро рестораны откроют.
     -- Кто тебе сказал?
     -- На совещании в горкоме. Они будут называться коммерческими.
     -- Это  хорошо.  Театры  возвращаются,  рестораны  откроют.  Нормально
заживет город.
     -- Это все Сталинград.  В  "Правде" прямо так и написано --  переломный
момент в войне.
     -- Долго же мы его ждали, этого момента, Сережа.
     -- Главное, что дождались.
     Они замолчали,  думая каждый о своем. Вспоминая, как ждали этот день,
как по мере сил приближали его.  И Данилов вспомнил июньское утро, тучки в
рассветном небе,  чистую Петровку,  деревья,  Эрмитаж. Тогда он узнал, что
началась война.
     Его отдел ощутил ее сразу.  Никогда еще со времен двадцатых в  Москве
не было таких дерзких банд.
     Война.  В сорок первом погиб от пули сволочи Широкова Ваня Шарапов. В
сорок втором в  райцентре Горский застрелил Степу Полесова.  Стоит над  их
могилами маленькая колонночка со  звездой.  Такая  же,  как  над  тысячами
солдатских могил.
     Машина свернула на Неглинку, подъехала к клубу милиции.
     -- Ты меня на концерт самодеятельности привез? -- удивился Данилов.
     -- Точно, Ваня. Выступает хор Бутырской тюрьмы. Рахманинов, "Мы сидели
вдвоем", --  засмеялся  Серебровский, --  пошли,  сейчас  все  узнаешь. --  И
скороговоркой  пояснил  Данилову: --  Я  собрал  ночных  сторожей.  Всех  в
предполагаемом районе действия банды.  Не может быть,  чтобы они ничего не
заметили.
     -- Молодец, Сережа, вот что значит наркоматовский масштаб.
     -- Я же сказал тебе, ум аналитика -- основа руководства.
     Их ждал Никитин.
     -- Собрались? -- спросил Серебровский.
     -- Полный зал кавалерийско-костыльной службы, -- сверкнул золотым зубом
Никитин.
     Они вышли на сцену.  Данилов поглядел в зал.  В полумрак уходили ряды
кресел. Все места были заняты.
     -- Товарищи, --  Серебровский подошел к  краю сцены, --  вы  наши первые
помощники. Вы несете нелегкую службу по охране госсобственности. Наверное,
вы  слышали,  что  бандиты  ограбили три  магазина и  убили  сторожей.  Мы
пригласили вас,  товарищи,  помочь нам.  Пускай к  сцене  подойдут сторожа
магазинов Советской района.
     В  зале  началось  движение,   захлопали  крышками  кресел.  К  сцене
подходили люди.  Наверное,  никогда  в  жизни  Данилов  не  видел  столько
стариков сразу. Причем крепких стариков. Таким еще жить да жить.
     -- Давай, Данилов, -- сказал Серебровский, -- твое соло.
     -- Товарищи,  два  дня назад ночью был ограблен магазин в  доме 143 по
Грузинскому валу. Кто из вас дежурил в эту ночь, поднимите руки.
     Руки подняли все.
     -- Хорошо.  Теперь  вспомните,  ничего необычного не  случилось в  эту
ночь?
     Сторожа молчали. Думали.
     -- Позволь, --   толпу  раздвигал  крепкий  усатый  старик  со  значком
"Отличный железнодорожник" на стареньком черном кителе с петлицами. --  Вы,
товарищ милиционер, спросили, было ли что-то в ту ночь. У меня точно было.
     -- Что именно? Вы поднимайтесь к нам, -- предложил Данилов.
     Старик поднялся на сцену, протянул руку.
     -- Егоров Павел Кузьмич.
     -- Данилов Иван Александрович.
     -- Слушай  меня,  Иван  Александрович,  было  происшествие,  я  о  нем
постовому утром сказал,  да  тот отмахнулся только,  говорит,  не до тебя,
дед. Так мы где говорить будем? Здесь? Или пойдем куда?
     -- Иди в  комнату за  сценой, --  махнул рукой Серебровский, --  а  я  с
остальными поговорю.
     Они  прошли в  комнату,  где переодевались артисты,  сели у  длинного
стола.  Павел Кузьмич,  не торопясь,  степенно достал кисет, начал крутить
самокрутку.
     -- Угощайтесь, -- протянул он кожаный мешочек.
     Данилов отказался,  а Никитин взял,  стремительно скрутил здоровенную
цигарку,  прикурил и сделал первую глубокую затяжку.  Данилов увидел,  как
переменилось лицо Никитина и глаза,  казалось,  вот-вот выскочат из орбит.
Он  закашлялся тяжело  и  надсадно,  перевел  дыхание  и,  вытирая  слезы,
спросил:
     -- Ты, дорогой папаша, в табак перец мешаешь?
     -- Слабы вы еще,  молодые,  табак --  чистый трабизонд, я его под окном
выращиваю летом,  сушу,  конечно. Семена я, еще когда проводником работал,
из Сухума вывез.
     -- Так, Павел Кузьмич, вы хотели нам что-то рассказать?
     -- Я в  двенадцать чай пью.  В магазине.  В подсобке печка есть,  я на
ней, значит, чай грею. Только я пить собрался, стучат в дверь. Я, конечно,
пошел. Смотрю, женщина военная, погоны, как у вас, серебряные, узкие.
     Я  к  дверям подхожу,  смотрю,  машина зеленая с  красным крестом.  А
девушка военная кричит мне:  пусти, мол, дед, по телефону позвонить. Я ей,
как это?  А  она,  мол,  машина сломалась,  раненые бойцы мерзнут.  Я  ей,
конечно,  отвечаю:  звони из автомата. Она мне: сломан он. Я тогда говорю,
давай телефон,  позвоню.  Она рассердилась, стучать начала. Тыловой крысой
назвала меня.  Говорит,  людей тебе не жалко, старый хрыч, которые за тебя
кровь льют. Ну, она, конечно, кричит, страмотит меня. А я ей, мол, товарищ
военная девушка,  вы на меня не кричите.  Я при посту.  Хотите,  в милицию
позвоню, они вам помогут.
     Тогда она  обругала меня матерно.  Да  ловко так,  как  мой  унтер на
действительной службе. Плюнула. Ты, говорит, старая падла, попадешься мне.
Рот твой ссученный.
     -- Как она сказала? -- Данилов подался к сторожу.
     -- Рот твой ссученный.
     -- Блатная, -- категорически изрек Никитин, -- урка.
     -- Дальше  что? --  Данилов уже  понял,  почему  телефон в  магазине на
Грузинском валу  стоял на  крыльце,  понял,  почему открывали двери ночные
сторожа.  Они  помогали  раненым  бойцам.  Ах,  гады,  нашли  же,  на  чем
спекулировать. Девушка-военврач и раненые в кузове. Санитарный фургон. Кто
остановит его?
     -- А  дальше она  к  машине пошла,  села и  поехала.  Я  еще удивился:
говорит, машина сломана, а она поехала.
     -- Номер не запомнили?
     -- Так темно было.
     -- И то правда. Вы очень помогли нам. Спасибо.
     Когда возвращались, Серебровский сказал Данилову:
     -- Этот  фургон  еще  три  сторожа видели.  Только  никто  внимания не
обратил.  Машина милосердия.  Тот,  кто придумал это, четко рассчитывал на
психологию войны.
     Санитарная машина,  девушка-врач.  Наверное,  раненые в  кузове.  Это
придумал человек умный.
     -- Может быть, Розанов?
     -- Нет,  Иван,  Розанов хоть и  адвокат,  но  этого придумать не  мог.
Человек,   знающий  армию,   стоит  за  этим  делом.   Помяни  мои  слова.
Подготовленный человек.
     -- Так они взяли магазины,  машину с  продуктами.  Только вот квартира
Минина... У Розанова не нашли ни одной его вещи.
     -- Значит,  они брали ее не для Розанова. -- Серебровский повернулся на
переднем сиденье: -- Трудное дело, Иван.




     -- В  этом  доме  он  и  живет, --  показал  на  длинный  дощатый барак
оперативник Балашихинского РОМа Вася Паршиков.
     Перед этим он час рассказывал Белову о Царевиче.  Вася знал его брата
Илью,  воевавшего на  Крайнем Севере.  Илья  мужик был  твердый.  Отличник
Осоавиахима,  стахановец.  Витька вроде тоже  пареньком был  неплохим.  Но
слабеньким очень.  Болел  много.  В  восемнадцать выглядел  с  натяжкой на
шестнадцать лет.  По состоянию здоровья на военном учете не стоял. В сорок
первом  уехал  рыть  окопы  под  Клин.  Вернулся только  в  середине сорок
второго.  Говорил,  что работает в военном госпитале. Несколько раз за ним
заезжала санитарная машина.
     -- Какая квартира? --  Белов  рассматривал грязно-бурую  стенку барака.
Штукатурка отвалилась, и из стены торчала дранка.
     -- Пятая, Ты чего смотришь? Неужто в Москве таких нет?
     -- Да так.
     -- Ну раз так, пошли.
     Дверь в пятую комнату была приоткрыта.  Они вошли и поняли сразу, что
до   них   здесь  кто-то   основательно  поработал.   Стол  был   сдвинут,
печка-"буржуйка" валялась на  полу,  лист жести,  на  котором она  стояла,
сорван.  Из  распахнутого шкафа кто-то повыкидывал все немудреные пожитки,
даже матрас на кровати вспороли.
     -- Чего же они здесь искали? -- оглядел комнату Паршиков.
     -- Это у них надо спросить, -- Белов снял шапку, -- поработали неплохо.
     Они и  не заметили,  как в  комнату вошла пожилая женщина в  стеганой
душегрейке.
     -- Вы кто такие будете? -- спросила она.
     -- Мы, гражданочка, из милиции. -- Паршиков вынул удостоверение. -- А вы
кто?
     -- Я соседка.
     -- Зовут-то  вас  как? --  Белов  вспомнил  наставления  Серебровского,
который говорил, что свидетеля надо брать на обаяние, и улыбнулся.
     -- Зовут меня  Надежда Михайловна.  Только сюда уже  с  Витиной работы
приезжали.
     -- Откуда? -- переспросил Белов.
     -- Из госпиталя, где Витя работает. Девушка в форме и мужчина. Врачи.
     -- А как девушка выглядела?
     -- Симпатичная. Родинка у нее под глазом.
     -- Под каким?
     Женщина   задумалась  на   минуту,   поводила  пальцем  по   лицу   и
остановилась: под правым глазом.
     -- Тут.
     -- А мужчина?
     -- Обыкновенный, военный. Высокий.
     -- Они пешком пришли?
     -- Нет, на зеленой "скорой помощи" приехали.
     -- На военной?
     -- Зеленой,  с красным крестом.  А какая она, военная или еще какая, я
не знаю.
     Они шли по  улице в  сторону шоссе,  мимо заколоченных дач и  упавших
заборов,  по тропинке,  с  трудом протоптанной в огромных девственно-белых
сугробах,  и Белову казалось,  что где-то за углом лежит тропинка, которая
приведет его к дому,  пахнущему свечами и елкой.  Дому, в котором ждут его
красивые,  веселые люди. Потом он ехал в электричке в Москву. В полупустом
вагоне  было  холодно,  и  Сергей,  прижавшись плечом к  промерзлой стене,
бездумно смотрел в окно.




     Считалочка была такая в  детстве:  "На золотом крыльце сидели:  царь,
царевич,  король,  королевич,  сапожник,  портной --  кто ты такой?" Глупая
считалочка.  Но после нее начинали играть в  прятки.  А  у  него наоборот.
Сначала прячутся,  потом считаются,  а  он водит.  Долго уже водит,  очень
долго.  В  восемнадцатом он  ловил  банду  Сережи  Барина,  в  двадцатом --
Дегунина,  в тридцать четвертом -- Лосинского, перед войной -- Цыгана. Потом
Широкова,  Гоппе. Это только крупные банды, а сколько он взял налетчиков и
грабителей!  Водит,  все время водит.  Такая уж у него судьба. Он водит, а
где-то по улицам носится машина милосердия и сеет смерть.
     Утром  его  с  начальником вызывали  в  наркомат.  Разговор состоялся
неприятный, но, слава богу, короткий.
     Начальник ГУББ, глядя куда-то поверх его головы, сказал:
     -- Когда я работал в Чите,  мне все уши прожужжали:  Данилов, Данилов.
Где  ваша  хватка,  подполковник,  где  хваленое  оперативное  мастерство?
Медленно работаете, преступно медленно.
     На  обратном пути  в  машине начальник МУРа  посмотрел на  застывшее,
каменное лицо Данилова и сказал сочувственно:
     -- Иван,  я  такое удовольствие имею ежедневно в  пяти инстанциях.  Ты
успокойся. Но помни: с тебя спрос большой.
     Три дня он сам допрашивал задержанных. Баранов не знал ничего, Виктор
Розанов тоже.
     Ночью Данилов вызвал Никитина и попросил привести Андрея.
     -- Ты уж извини,  что поднял тебя, --  сказал Иван Александрович, --  но
дела так складываются.


     Он посмотрел на задержанного,  на его горящие сухим светом глаза,  на
лицо, на котором сразу выступили скулы, и понял, что парень не спит. Не до
сна ему нынче.
     -- Кури, правда, не "Казбек", но все же.
     Задержанный взял папиросу, прикурил медленно, посмотрел на Данилова.
     -- Как паренек этот, в которого я стрелял?
     -- Повезло,  бок ты ему прострелил. Врач сказал, на сантиметр левее, и
пуля в живот вошла бы.
     -- Значит, и мне повезло. Может, поживу еще, начальник?
     -- Может быть. А хочется?
     -- А  как ты думаешь?  Тварь бессмысленная и  то жить хочет,  а  я  же
человек.
     -- Поздно ты вспомнил об этом. Очень поздно.
     Андрей молчал, крутя папиросу в пальцах.
     -- Ты  мне  вот скажи без протокола,  для чего тебя Слон из  Ярославля
высватал?
     -- Он  мне  сказал,  что  человек есть,  вроде барыга.  Они  у  него с
Матросом пока в шестерках бегают,  но до поры. Ждут, когда он большое дело
слепит, тогда порешат его и заберут товар и деньги.
     Данилов  внутренне  усмехнулся,  он  вспомнил,  как  Виктор  Розанов,
захлебываясь,  говорил, что среди блатных он наконец нашел верную дружбу и
настоящую мужскую честность. Нет. В этом мире вместо дружбы предательство.
А вместо честности -- вероломство.
     -- Ты что-нибудь о банде слышал?
     -- Мало. Знаю только, что у них машина и они под Москвой шуруют. Знаю,
что есть еще один человек.  У  него с  Питером связь.  Вот он  и  связан с
бандой.
     Данилов отправил задержанного в  камеру и  долго думал о  том,  что у
него нет никаких подходов к банде.
     Оставалась единственная надежда,  что  санитарная машина  нарвется на
заградительные посты.  Спецсообщение было  разослано  всем  подразделениям
милиции,  подвижным КПП,  в  штаб войск по охране тыла действующей Красной
Армии,  в  НКГБ.  Шли дни,  но машина не появлялась.  Банда,  как говорят,
подводники,  "легла на  грунт".  Но это не меняло дела.  Весь январь сотни
людей в Москве и области искали любые следы.
     Двадцать  пятого  января  комендантский патруль  проверял документы в
дачном  поезде,  идущем  в  Загорск,  пытался  задержать человека в  форме
капитана медицинской службы,  тот,  отстреливаясь,  выпрыгнул на  ходу  из
вагона  и  скрылся.  На  месте  перестрелки остались гильзы  от  пистолета
"Радом".
     Значит,  банда не ушла,  а только затаилась. До времени. Возможно, до
весны. Теперь любое происшествие в городе Данилов "примерял" к этой банде,
старался найти любую зацепку. Время шло, а следов пока не было.


                    МОСКВА -- ЯРОСЛАВЛЬ -- ВОЛХОВСТРОЙ --
                       ЛЕНИНГРАД -- МОСКВА. Февраль

     Утром  Данилову  позвонил  Серебровский.   Он   выполнял  обязанности
начальника МУРа.  Начальник лежал в  госпитале после операции аппендицита.
Данилов два  дня  назад вырвался к  нему.  Начальник читал "Три мушкетера"
издания Академии.
     -- Слушай, --   печально  сказал  он  Данилову, --  веришь,  нет,  после
гимназии впервые перечитываю.  Книга-то великая.  Нужная книга,  она людей
мужеству и верности учит.
     Начальник в  белой казенной рубахе,  схваченной пуговичкой на  горле,
казался совсем молодым. А может быть, книга их юности наложила свою печать
на его лицо?  Данилов хитрыми путями достал яблоки и принес ему.  Тот взял
одно, понюхал и сказал печально:
     -- Детством пахнет.
     Данилов потом шел  по  улице и  вспоминал печальные глаза начальника,
потрепанный томик "Трех мушкетеров" и яблоко в его руке.
     Серебровский позвонил и сказал зло:
     -- Собирайся,  Иван,  начальник главка  вызывает.  Сейчас  он  с  нами
поговорит кое о чем и о пряниках.
     Данилов пошел в отдел,  где стоял большой платяной шкаф, оставшийся с
тех пор,  когда они официально жили на казарменном положении,  вынул новый
китель, снял гимнастерку и пошел чистить сапоги. В туалете он посмотрел на
себя в зеркало. Вроде все нормально, щеки глянцево блестели.
     Много лет назад в коридоре МЧК его встретил Дзержинский.
     -- У вас мало времени, Данилов? -- спросил он.
     -- Есть время, Феликс Эдмундович.
     -- Тогда не забывайте бриться по утрам.
     Данилов мучительно и  жарко покраснел.  С  тех пор его никто не видел
небритым.
     Серебровский ждал его внизу.  Он  нервно ходил по тротуару,  забросив
руки за спину.
     -- Готов? -- спросил он.
     -- Как видишь.
     -- Тогда поехали.
     -- Зачем вызывают?
     -- Из-за "докторов".
     Так в МУРе называли ту самую банду.
     -- Значит, ордена нам сегодня не дадут, -- Данилов открыл дверь машины.
     Коридоры наркомата были  пустынны и  строги.  Вся  жизнь проходила за
дверьми кабинетов с эмалированными овалами номеров.
     Приемная начальника главка,  огромная и сумрачная, была обита темными
дубовыми панелями.  Навстречу им поднялся капитан. Левая рука, затянутая в
черную перчатку, беспомощно висела вдоль кителя.
     -- Полковник Серебровский и подполковник Данилов? -- спросил он.
     -- Так точно, -- ответил Серебровский.
     -- Подождите. -- Адъютант скрылся за дверью, выполненной под шкаф.
     -- Порядок у вас тут, -- мрачно сказал Данилов, -- ни тебе здравствуйте,
ни тебе...
     Дверь распахнулась, на пороге стоял капитан.
     -- Прошу.
     Начальник Главного управления,  комиссар милиции второго ранга, сидел
за  огромным полированным столом.  Ничего не  было на  этом столе,  только
пепельница и календарь.
     -- Товарищ  комиссар,  по  вашему  приказанию  полковник  Серебровский
прибыл.
     -- Товарищ комиссар, по вашему приказанию, подполковник...
     Комиссар махнул рукой.
     -- Садитесь.
     Они сели.  Начальник главка достал пачку "Казбека",  толкнул ее через
стол.
     -- Курите.
     Они закурили, и синий ароматный дым поплыл по комнате.
     -- Ну  что  же,  товарищи,  я  прочитал вашу справку по  делу о  банде
"докторов".  Кое-что,  безусловно,  вами сделано,  но этого мало. Вы взяли
второстепенных персонажей этой драмы. А главные герои еще на свободе.
     Начальник главка был женат на актрисе,  постоянно общался с деятелями
театра, поэтому любил щегольнуть искусствоведческой эрудицией.
     -- Да, --  продолжал он, --  мало этого,  у  нас сегодня практически нет
подходов к банде. Как ваше мнение, Данилов?
     -- Я изложил свое мнение в рапорте,  но могу повторить:  пока подходов
нет.
     -- А вы смелый человек, Данилов.
     -- Какой есть, товарищ комиссар.
     -- Вы сказали, пока нет подходов, как понимать это пока?
     -- Работаем, ищем.
     -- Долго.  Преступно  долго.  Я  прочитал  ваш  рапорт.  Наконец,  нам
товарищи из  Наркомата торговли дали  заключение по  поводу  изъятой  вами
бумаги для  отрывных талонов и  шрифта.  Таким типом карточек пользуются в
Ленинграде.  Мы  дали команду нашим товарищам в  ЛУР,  они  кое-что нашли.
Поэтому я  принимаю решение.  Вы,  Данилов,  берете двоих своих и  едете в
Ленинград.  Блокада уже  частично снята,  и  с  четвертого февраля туда на
поезде доехать можно.  Правда,  с пересадками, но можно. Помните, выход на
банду там. У меня все.
     Данилов и Серебровский встали и пошли к дверям.
     -- Данилов, -- сказал комиссар, -- задержитесь.
     Он подошел к Данилову.
     -- Дело взял под  контроль первый замнаркома.  А  вы  знаете,  что  он
человек крутой. Вы должны сделать все возможное. Поняли?
     -- Так точно.
     -- Нет,  вы не поняли.  Последствия провала операции будут оцениваться
по суровым обстоятельствам войны.


     Данилов помолчал, глядя на комиссара, потом ответил:
     -- Товарищ комиссар,  я  готов  нести  любую  ответственность в  любое
время.
     -- Ну что ж, я предупредил вас. Смотрите.
     -- Я могу идти?
     -- Да.  Впрочем,  постойте.  Вы пишете в  рапорте,  что ни у одного из
задержанных не обнаружены вещи артиста Минина?
     -- Так точно.
     -- Ваши соображения?
     -- Мне думается,  что  есть еще  кто-то,  видимо,  тот  самый Брат,  о
котором говорится в  письме.  Наверное,  он.  С  какой  стати брать именно
квартиру Минина?  Мы  сейчас отрабатываем все связи Артиста.  Возможно,  и
выйдем на Брата.
     -- Желаю удачи. -- Комиссар протянул руку.
     В машине Серебровский спросил:
     -- Пугал?
     -- Немного.
     -- Он  мужик  неплохой.   Из  сыщиков,   все  понимает,   но  над  ним
начальство, -- Серебровский присвистнул.
     Шофер недовольно посмотрел на него.
     -- Ты чего? -- хитро прищурился Серебровский.
     -- Нельзя  свистеть,   примета  плохая, --   мрачно  изрек  водитель, --
полковник, а бесчинствуете, как извозчик.
     Серебровский захохотал.
     -- Вот,  Иван,  кто  у  нас  главнее всех.  Тебе хоть начальник главка
фитиль вставлял, а мне шофер.
     В кабинете Данилов,  не снимая шинели, сел за стол и долго смотрел на
карту на стене. Черным широким пятном на ней расползся Ленинград.
     В  августе сорокового его премировали поездкой в  этот город,  он уже
собрал чемодан,  как начались грабежи дач.  Объявился в Москве бежавший из
лагеря Цыган. В Ленинград уехала одна Наташа.
     Данилов был в этом городе,  но тогда он назывался еще Петроград.  Как
же давно это было...  Перестрелка в ресторане,  дом на Канавке. Девушка по
имени Лена,  с которой он гулял ночью вдоль каналов,  мостов, высокомерных
домов северной столицы.  Но Москва все равно была милее ему. В ней не было
стрельчато-прямого ранжира улиц,  зданий таких не  было,  мостов.  Дома  в
Москве  сгрудились,  как  зеваки  на  происшествии,  улицы  искривились  и
сгорбатились.  И была она вся,  с деревянным двухэтажным Замоскворечьем, с
элегантным Арбатом и прудами, подернутыми ряской, родной и доброй.
     Данилов  поднял  телефонную трубку,  позвонил  дежурному  и  приказал
разыскать Никитина и Муравьева.
     Потом снял шинель и начал думать о дороге.
     Через полчаса появились разысканные в столовой оперуполномоченные.
     Никитин выглядел недовольным. Обед он считал делом святым и не любил,
когда его отрывают.
     Муравьев был, как всегда, невозмутим.
     -- Вот  что,  герои московского сыска,  едем в  командировку.  Завтра.
Оформляйте документы и собирайте вещи.
     -- Куда? -- с деланным равнодушием поинтересовался Муравьев.
     -- В Ленинград.
     -- Вот это да! -- вскочил с дивана Никитин. -- Вот это дело!
     -- Вам все понятно? -- умышленно строго сказал Данилов.
     -- Так  точно! --   заорали  оперативники  и,   толкаясь,  выбежали  из
кабинета.




     Все документы они с Муравьевым оформили стремительно. Потом он поехал
в общежитие на Башиловку собирать вещи.
     В комнате их жило шесть человек. Вернее, они иногда ночевали здесь. И
сегодня у окна спал парень из ГАИ, недавно по ранению списанный вчистую из
армии.
     Никитин достал вещмешок, раскрыл его.
     Да,  немного за  двадцать семь  лет  нажил он  вещей.  Висел в  шкафу
единственный штатский пиджак да  одна рубашка.  А  все остальное имущество
получал он по арматурной ведомости на вещевом складе.
     Никитин  уложил  в   мешок  теплую  военную  фуфайку,   их   выдавали
разведчикам на фронте, носки, две пары байковых портянок, бритву, помазок,
кусок мыла. Вот и все.
     В  Туле  перед войной он  "построил" себе  новый костюм.  До  чего же
хороша была вещь.  Светло-серый коверкот.  Пиджак с  хлястиком и кокеткой,
брюки фокстрот, тридцать два сантиметра. Король он был тогда на танцах.
     В  41-м в дом,  где ему дали комнату,  попал снаряд,  и погубил немец
замечательный костюм.  И еще кое-что погубил.  Была эта комната первым его
настоящим домом.  Туда он  принес патефон и  никелированный чайник,  купил
чашки со странным названием "ворошиловские".
     Теперь его дом --  койка в холодном общежитии или промятый диван в его
комнате в МУРе. Никитин затянул горловину мешка и вышел, осторожно прикрыв
дверь. На работе он бросил мешок под стол и начал просматривать бумаги.
     Дверь отворилась,  и  вошел парень из  соседнего отдела.  Фамилии его
Никитин не помнил, знал, что его зовут Миша.
     -- Коля, ты в Ленинград едешь?
     -- Еду, Миша, еду.
     -- Возьми. -- Миша поставил на стол банку тушенки.
     Это  было  началом.  К  ним  в  отдел заходили сотрудники,  приносили
консервы,  сахар,  сухари.  Даже мятное драже принесли.  К вечеру стол был
завален продуктами. Ребята оставляли и говорили, уходя:
     -- Передашь нашим в ЛУРе.
     Нашим.  Они не  знали своих ленинградских коллег,  но  знали,  что им
пришлось  пережить.  Читали  в  газетах  о  цене  ленинградского хлеба.  И
сотрудники МУРа хотели хоть как-то помочь своим ленинградцам, хоть на час,
хоть на день доставить им радость.
     Вечером зашел Данилов, посмотрел и сказал:
     -- Зайди ко мне, мне тоже кое-что нанесли.




     Уже у машины их догнал Серебровский и сунул две бутылки коньяка.
     -- У нас водка есть, -- слабо простонал Данилов.
     -- Возьми,   Ваня,   поддержи  на  местах  звание  столичного  сыщика.
Счастливо.
     Данилов протянул коньяк Никитину:
     -- Спрячь. Приедем в Питер, ребят угостим.
     На вокзале их встретил сотрудник транспортной милиции.
     -- Пойдемте, поезд скоро отправляется.
     -- Сколько ехать до Ярославля? -- поинтересовался Данилов.
     -- Как повезет, товарищ подполковник. Но сутки точно.
     -- Очень хорошо.
     Собеседник посмотрел на  него с  удивлением.  Но  ничего не  сказал и
повел сквозь гомонящий вокзал.
     У поездов дальнего следования, а их у платформы было всего два, царил
казарменный порядок.  Солдаты  и  офицеры  войск  охраны  тыла,  работники
милиции проверяли пропуска и  документы.  У  них тоже проверили документы.
Молодой армейский старший лейтенант с зелеными полевыми погонами на шинели
долго   и   внимательно  читал   пропуска,   командировочные  предписания,
разглядывал удостоверения личности.
     -- Извините,  товарищ подполковник, -- обернулся он к Данилову, -- если,
конечно, это не секретно, что такое ОББ?
     -- Отдел борьбы с бандитизмом.
     Старший  лейтенант с  уважением посмотрел на  трех  офицеров милиции,
козырнул:
     -- Счастливого пути.
     У  вагона  стоял  капитан  из  транспортного отдела  с  туго  набитым
вещмешком в руках.
     -- Товарищ  подполковник, --   подошел  он   к   Данилову, --   возьмите
посылочку.
     -- Кому?
     -- Нашим ребятам из транспортного отдела на Финляндском вокзале.
     -- У вас там друзья?
     -- Да  нет,  товарищ  подполковник.  Просто  наши  ребята  собрали для
ленинградцев. Вы с первой оказией едете. Вот мы и решили...
     -- И правильно решили, капитан. Возьми, Игорь.
     Как все же прекрасно это. Ведь они отрывали консервы и хлеб от себя и
своих семей.  Ради того,  чтобы доставить радость совсем незнакомым людям.
Впрочем,  нет такой категории,  знакомых и  незнакомых.  Война как никогда
сплотила людей. Сделала их мужественнее, строже, щедрее.
     Ребята-транспортники   проводили   их    до   купе,    которое   было
предусмотрительно заперто.
     -- Мягкий  вагон, --  с  гордостью сказал  капитан,  открывая  дверь, --
проводник клялся, что кипяток будет регулярно, ну а чай и сахар ваши.
     Транспортники попрощались, пожелав счастливого пути, ушли.
     Никитин ловко и стремительно разложил вещи,  и буквально через минуту
на столике стояла открытая банка консервов, хлеб.
     Дверь  открылась,  и  в  купе  вошел человек в  серой железнодорожной
шинели с серебряными погонами.
     -- Добрый день, -- сказал он.
     -- Здравствуйте.
     -- Я ваш сосед. Инженер тяги второго ранга Алексей Сергеевич Полторак.
     Офицеры представились.
     Человек с мудреным чином был опытным командированным, через минуту на
столе лежали домашние пирожки, кусок колбасы.
     Поезд тронулся, поплыли мимо окон люди, перрон, эстакада.
     Поезд  набирал скорость.  Вагон  был  старый,  изношенный совсем.  Он
скрипел и стучал на разные голоса.  Но звук этот, пришедший практически из
воспоминаний, стал для них удивительно уютным и успокаивающим.
     Вагон,   дорога,   немудреная  снедь  на  столе,  беседа  с  приятным
человеком.  Да  что  еще  надо.  Вот  она,  полоса отчуждения.  Вот время,
вырванное у жизни. Время покоя и раздумий.
     -- Скажите  мне, --  спрашивал  Никитин  Полторака, --  вот  у  вас  два
просвета на погонах и две звезды. Вы, по-нашему, вроде подполковник.
     -- Ей-богу,  не знаю.  Учредили форму,  выдали.  Иду по улице,  бойцы,
козыряют,  а  я  как  пень,  ответить им  как надо не  могу.  Нынче многим
гражданским ведомствам погоны ввели.
     -- Только звездочки у вас в одну строчку расположены, --  пытался дойти
до сути реформы Никитин. -- Почему?
     -- Да кто же это знает?
     Данилов краем уха прислушивался к разговору. Движение убаюкивало его.
Он расслабился. Глядел в окно на пробегающие дачи.
     Потом стянул сапоги и залез на верхнюю полку.
     -- Все, -- сказал он, -- до Ярославля не будите.
     Засыпая,    он   слышал   напористый   баритон   Никитина   и    смех
инженера-путейца.
     Потом голоса ушли куда-то, и он заснул.




     Он всю жизнь завидовал людям,  которые много ездили. Ему это никак не
удавалось.  Школа,  училище НКВД, МУР. А куда поездишь в МУРе, особенно во
время войны?  Правда,  в прошлом году он летал к партизанам, потом выезжал
под Москву,  но настоящая дорога --  это поезд.  Игорь смотрел в  окно,  не
слушая веселый треп Никитина,  и думал об Инне,  матери,  о том, что скоро
институты возвратятся в  Москву.  Он ждал встречи с  женой и  одновременно
боялся ее.  Слишком уж мало находились они в этом качестве.  Один день.  А
потом почти три года разлуки.
     Дверь купе распахнулась,  в  ее  проеме стоял проводник,  за  ним два
офицера с повязками на рукавах.
     -- Проверка документов.
     Проводник скрылся в коридоре.  Один из офицеров вошел в купе, второй,
не вынимая руки из кармана, стоял, прислонясь к дверям плечом.
     Игорь немедленно отметил их  профессионализм.  Лейтенант,  вошедший в
купе, огня не перекрывал. Никитин взял полевую сумку, достал документы.
     -- Вы потише, ребята, -- попросил он, -- а то наш подполковник спит.
     Офицер просмотрел бумаги, вернул.
     -- Товарищи, -- сказал лейтенант, -- если что, сами смотрите.
     -- Будем по обстановке действовать.
     -- Счастливо.
     -- Удачи вам, ребята.
     Потом поезд остановился и долго пережидал чего-то у выходной стрелки.
Игорь  вышел  в  тамбур.  Морозный пар  клубился,  врывался с  улицы через
открытую дверь. Проводник стоял на насыпи, пыхтя самокруткой.
     -- Почему стоим? -- спросил Игорь.
     -- Да  какая  нынче  езда, --  плюнул проводник, --  сплошные нервы.  Ни
графиков, ни расписаний. Пропускаем эшелон. Не жизнь, а чистое конфетти.
     Игорь  высунулся из  дверей.  В  сумерках тревожно горел красный круг
семафора.
     -- Простудитесь, --   сказал  проводник, --   идите  в  вагон  да  спать
ложитесь.
     Муравьев так и сделал.  В купе уже спали,  и он тоже лег. Мимо окон с
грохотом промчался эшелон,  и  через  несколько минут  поезд  тронулся.  В
Ярославль приехали к  вечеру.  У  соседнего перрона разгружался санитарный
поезд.  Бинты,  носилки,  стоны раненых.  Они  прошли сквозь военное горе,
немного стесняясь своей  формы,  которая точно  определяла их  положение в
тылу.  Мимо  них  пробегали усталые санитарки,  спешили куда-то  женщины в
военных шинелях,  надсадно кричал военный комендант.  В отделе милиции они
выяснили, что поезд на Волховстрой уходит ночью.
     -- Вы  пока  по  городу погуляйте, --  сказал дежурный, --  город у  нас
красивый очень.  В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется --
"Три мушкетера". Веселый фильм.
     Дежурный улыбнулся.
     Что оставалось делать?  Они пошли на  продпункт,  где по карточкам их
накормили супом и  кашей,  и  вышли в  город.  Он был приземистым и широко
разбросанным,  этот  город.  Двухэтажные каменные дома  словно  осели  под
тяжелыми снежными шапками.  Сквозь  сугробы  пробирались смешные маленькие
трамваи, в Москве таких уже давно не было.
     -- Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, --  засмеялся
Данилов, -- смотри-ка, бегают пока.
     И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно
треща, не звеня, а треща сигналом.
     -- Чего он не звонит? -- удивился Игорь.
     -- Старый. Раньше на них стояли трещотки.


     Они спустились к  набережной.  Во льду намертво застыли буксиры и еще
не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу.
     Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том,  как тяжело было
в  Сталинграде переправляться через эту  реку под огнем немцев.  Потом они
опять гуляли по городу.  Мимо кремля,  по центральной улице, по бульвару у
драмтеатра.
     -- Иван Александрович, -- сказал Никитин, -- клуб шинников.
     -- Ну и что?
     -- "Три мушкетера" идут.
     Данилов вспомнил начальника,  прижимавшего к груди книгу, и зашагал к
клубу.  Нет,  это были не те мушкетеры.  Умелая рука сценариста превратила
элитарных солдат Людовика в поваров.
     Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши.
Данилов и  Никитин от  души смеялись,  следя за  немудреными приключениями
поваров.
     А  Муравьев сидел насупившись и  не  улыбнулся ни разу.  Они вышли из
кино,  и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге
в Париж.
     -- Ты что такой мрачный? -- спросил Игоря Данилов.
     -- Разве можно такую ерунду показывать?
     -- Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.
     -- Я не об этом. "Три мушкетера" -- любимая моя книга.
     -- Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в
твоем возрасте опасен.


     Потом они вернулись на вокзал.  Начальник транспортного отдела напоил
их чаем и  устроил отдохнуть в  маленькой комнате для приезжих.  Данилов и
Никитин уснули сразу,  а  Муравьев вышел на темный перрон.  Где-то в  ночи
перекликались паровозы.  Свет  семафоров  на  фоне  черного  неба  казался
огромными звездами.  Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся
все дальше и дальше, пока не растаял совсем.
     Темный вокзал жил непонятно и суетливо.  Перекликались какие-то люди,
долетали  обрывистые слова  команд,  с  грохотом катились по  обледенелому
асфальту тележки.
     Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.




     -- Товарищ подполковник! -- Его кто-то тряс за плечо.
     -- Да. -- Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.
     -- Пора.
     Они быстро оделись,  взяли вещи и вышли на улицу.  После сна, дивного
ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.
     -- Лучше  маленький  Ташкент,  чем  большая  Сибирь, --  зевнув,  изрек
Никитин.
     Что правда,  то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя
сапогами  по  обледенелому бетонному  покрытию,  они  шли  вдоль  длинного
темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.
     -- Здесь, --  сказал провожатый. --  Вагон, правда, дачный, но ничего, к
утру будете на месте.
     В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.
     -- Располагайтесь, --   провожатый   осветил   фонарем   две   покрытые
облупившимся лаком скамейки.
     Они попрощались.
     -- Ну что ж, будем спать по очереди, -- сказал Данилов.
     -- Вы спите,  Иван Александрович, --  ответил Никитин, --  а мы с Игорем
ночку разделим.  Давай,  Игорь,  ложись,  ты не спал совсем, а я покараулю
вас.
     Поезд  дернулся.   С  грохотом  посыпались  вещи,   кто-то  выругался
вполголоса.  Поезд опять дернулся и,  медленно набирая скорость,  пополз к
выходной стрелке.  Данилов,  подложив под  голову  вещевой  мешок,  лежал,
прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.
     Вагон  немыслимо мотало,  и  Данилову приходилось держаться рукой  за
угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь
плечом к стене вагона.  Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса,  до него
долетали  обрывки  фраз.   Потом  это  все  отдалялось  куда-то  и   снова
возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:
     -- ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам...
     И придушенный девичий голос:
     -- ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький...
     -- ...Молчи... Молчи...
     Никитин  пружинисто  вскочил  со  скамейки.   Вспыхнул  электрический
фонарь.
     -- А  мне ты  сала дать не хочешь,  гад? --  рокотнул баритон Никитина.
Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:
     -- Пусти... Слышь, пусти...
     -- Документы! --  резко скомандовал Никитин. --  Мешки чьи?  Твои мешки?
Сейчас проверим, что ты в них везешь.
     -- Ты чего?.. Ты чего?.. -- заговорил кто-то быстрой скороговоркой.
     -- Ты,  гнида, --  с  ненавистью  выдавил  Никитин, --  чего  к  женщине
пристаешь? А? Документы!
     -- Есть... Есть документы...
     Данилов не вмешивался,  он знал крутой нрав Никитина, его обостренное
чутье на всякую мразь.  И раз уже лейтенант взялся за этого мужика,  то он
дело доведет до конца.
     -- Что случилось? Что случилось? -- по вагону бежал проводник.
     -- Как  же  это  так,  папаша? --  спросил  Никитин  строго. --  Сажаете
человека без всяких документов?
     -- Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?
     -- Патруль едет в поезде?
     -- Едет.
     -- Зови. Пусть они сдадут его куда следует.
     Через  полчаса в  вагоне появился офицер и  два  сержанта.  Они  вели
мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:
     -- Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет.
     -- Вот паскуда, -- выругался Никитин, усаживаясь, -- все нынче инвалиды,
все из окопов.  Вы бы,  Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на
нем гаубицы можно возить.


     А  потом наступило утро.  И было оно солнечным и ярким.  Даже грязный
вагон в его лучах стал наряднее.
     -- Волховстрой, -- крикнул проводник, -- подъезжаем.
     Мимо  окон  плыли  разбитые  дома,  стены,  глядящие на  мир  пустыми
глазницами, груды кирпича, сожженные доски.
     -- Бомбит  город   фашист, --   сказал  проводник, --   хочет   связь  с
Ленинградом нарушить.
     -- Папаша, -- поинтересовался Никитин, -- где здесь горотдел милиции?
     -- Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.
     Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не
было привычного вокзала,  привокзальной площади. Да и домов почти не было.
Только развалины и  пепелища.  Но  тем не менее город жил.  Даже киноафиши
висели на разбитых стенах.
     Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.
     Они вышли на  какую-то улицу,  и  закричала,  завыла сирена.  Данилов
взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.
     Забухали зенитки.  Разрывы,  как фантастические цветы, распустились в
воздухе,  четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись
через крыло, с воем пошли к земле.
     -- Ложись, --  крикнул Никитин,  и  голос его утонул в  грохоте первого
взрыва.
     Они лежали на  земле,  вжавшись в  снег,  будто он мог защитить их от
ревущей над головой смерти.  Тяжелый грохот авиабомб больно давил на  уши,
низко стелился по улицам дым,  рушились стены домов, летела земля, обломки
бревен и кирпичей.
     Сколько длился налет?  Пять минут?  Двадцать?  Час? Данилов не понял.
Время остановилось в  вое и кошмаре разрывов.  Он лежал.  Скрипел на зубах
снег  с  землей.  Другой отсчет жизни  шел  сейчас,  совсем другой отсчет.
Самолеты ушли, напоследок полоснув улицы длинными очередями автоматических
пушек.
     Город горел.  Вернее,  горело то,  что осталось от него. По улицам со
звоном неслись пожарные машины, грузовики, набитые бойцами, машины "скорой
помощи".  Протяжно и страшно, на одной ноте кричала женщина, где-то плакал
ребенок.
     -- Товарищи,  товарищи, --  к  ним подбежала девушка в военной форме, --
детей завалило! Помогите!
     Данилов скинул шинель и  остервенело ломом откатывал здоровые обломки
бетона.  Руки саднило,  гимнастерка пропиталась потом,  но  он  бил и  бил
тяжелым ломом,  прорываясь сквозь завал к подвальным окнам. Рядом работали
Никитин и Муравьев, еще какие-то люди, военные и штатские.
     Наконец проход  был  расчищен.  Из  темноты слышались стоны  и  плач.
Данилов зажег  фонарь и  прыгнул в  черное отверстие.  Среди  обвалившихся
балок и опор, в красной кирпичной пыли ползали, словно незрячие, дети.
     Данилов   схватил   первого  ребенка,   почувствовал  его   невесомую
беззащитность,  на секунду прижал к  себе и протянул наверх.  Добрые руки,
добрые и любящие, приняли у него спасенного.
     ...Всю дорогу перед Ленинградом Данилов не отходил от окна.  За окном
лежала  земля  после  битвы.  Это  была  необычная земля.  Каждый метр  ее
покрылся искореженным,  обожженным металлом. Какой же силы должен был быть
взрыв,  чтобы  расколоть,  словно  яйцо,  огромную  самоходную  установку!
Сколько тротила взорвалось, прежде чем оставить эти страшные воронки.
     Техника,  взрывчатка, стрелковое оружие -- все против тех, кто сидел в
зигзагообразных окопах,  шрамами легших на землю.  Не было деревни, домов,
деревьев.  Все  смела страшная поступь войны.  Много дней  на  этой  земле
дрались за каждый выступ оврага, за каждый бугорок. Дрались и умирали.
     Данилов смотрел и думал,  что нет ничего чудовищней и страшней войны.
Никогда не  привыкнет к  этому  человек,  потому  что  нельзя привыкнуть к
смерти.
     Но  все же  жизнь брала свое.  На  маленьких станциях,  назло хаосу и
смерти,  выросли  домики  из  свежеоструганных  досок,  рядом  притулились
землянки. Над их крышами уютно клубился дымок.
     Проплыла мимо окон будка стрелочника,  а  рядом с ней поленница дров.
Брала  жизнь  свое.  Брала.  Назло  смерти,  назло  искореженному  железу,
бессмысленному символу войны.
     Простучал  под  колесами  новый  мост  через  Неву.   Деревянный,  но
сделанный добротно, на долгие годы.
     -- Под огнем за  несколько дней возвели, --  сказал за  спиной Данилова
проводник. -- Скоро Ржевка, а там уж и Ленинград.
     Город вырастал за окном,  закрывая поля,  деревья,  небо.  Состав шел
мимо улиц,  разбитых снарядами домов. Снег занес разрушенные здания. И шли
по этим улицам люди, проезжали машины, нещадно звеня, прокатил трамвай.
     Жил город.  Все выдержал он и остался.  Как памятник воинской славы и
человеческого  мужества.  Купол  Финляндского  вокзала  пробит  снарядами,
высокий перрон расколот в  нескольких местах.  Но все же это был настоящий
вокзал, по-петербургски щеголеватый и элегантный.
     Отдел  милиции  они  разыскали  быстро.   Усталый  дежурный,   увидев
подполковника, встал, застегивая воротник гимнастерки.
     -- Слушаю вас, товарищ подполковник.
     -- Вот что, лейтенант, вызовите кого-нибудь из руководства.
     -- Минутку, -- дежурный поднял телефонную трубку.
     Через  несколько минут  в  дежурную часть  спустился невероятно худой
капитан,  китель  висел  на  нем  совершенно свободно,  впалые щеки  резко
обтянули скулы.
     -- Начальник отдела капитан Ревич.
     -- Подполковник  Данилов,   начальник   ОББ   Московского   уголовного
розыска. -- Иван Александрович вынул удостоверение.
     -- Из  самой Москвы? --  радостно переспросил капитан. --  Вот  это  да!
Первые вы, товарищи москвичи.
     -- Никитин, -- скомандовал Данилов.
     Никитин положил на  стол дежурного тяжелый мешок.  И  тут только Иван
Александрович увидел, что он разорван.
     -- Это  осколок,  наверное.  Мы  в  Волховстрое под  бомбежку  попали.
Продукты эти  ребята из  отдела милиции Ленинградского вокзала собрали для
вас.
     Капитан развязал горловину,  начал вынимать банки и свертки.  В одной
из банок торчал зазубренный, сине-стального цвета острый обломок металла.
     -- Вот он, --  капитан попробовал вытащить осколок из банки. --  Здорово
засел, плоскогубцы нужны.
     На столе лежали продукты.  Смотрели на них офицеры милиции.  И каждый
думал о той незримой связи,  которая объединяет людей в годы испытаний.  И
каждый знал,  что силы их именно в этой связи, которую потом в официальных
документах именуют монолитностью и единством.
     -- Спасибо вам. --  Начальник отдела пожал  всем  руки. --  Спасибо.  Мы
продукты эти по многодетным семьям распределим. Прямо вечером на разводе.
     -- Нам пора. -- Данилов посмотрел на часы.
     -- Тимин, -- спросил капитан, -- где полуторка?
     -- На месте.
     -- Мы вас до Невского подкинем, а там до Дворцовой площади два шага.
     Каким  же  представлял Данилов себе  Ленинград?  Кадры  кинохроники и
фотографии в газетах создавали образ сурового города,  переживающего горе.
Конечно,  из окна машины много не увидишь.  Но висят в небе аэростаты ПВО,
четыре  на  фоне  яркого  солнечного неба.  Дома  на  улицах разбиты огнем
артиллерии и  авиабомбами.  А  все равно живет город.  Улицы расчищены,  в
развалинах работают восстановительные бригады.  Женщины с  лопатами чистят
тротуары,  сгоняя снег в огромные кучи.  Много военных на улицах, особенно
моряков. И конечно, очереди у магазинов-распределителей.
     -- Сейчас жить можно, -- сказал шофер, -- карточки отоваривают как надо.
И жиры, и сахар, и мясо. Не то что в прошлом году.
     -- Натерпелись? -- спросил Данилов.
     -- Всякое было, товарищ подполковник.
     Они вышли на Невском и пошли в сторону Дворцовой площади.  Многолюдно
было на главной улице города, у лотков с книгами стояла очередь.
     Данилов встал тоже и купил двухтомник Бальмонта, за которым много лет
охотился  в  Москве.   Игорь  тоже  купил  несколько  книг  и  конверты  с
ленинградским штемпелем.
     Никитин же  завел веселый треп с  хорошенькой,  до  синевы худенькой,
большеглазой девушкой-продавщицей. Немедленно назначил свидание.
     -- Быстрота и натиск, --  усмехнувшись,  сказал он Муравьеву. -- Девушка
классная, зовут Оля.
     -- Ну и что?
     -- Пойду на свидание.
     -- Если тебя Данилов отпустит.
     -- Он мою личную жизнь разбить не посмеет.
     -- Данилов все может, -- мрачно изрек Игорь.
     -- Вы это о чем? -- подошел к ним подполковник.
     -- О субординации, Иван Александрович, -- нашелся Муравьев.
     Они  шли по  Невскому мимо заваленных мешками с  песком витрин,  мимо
заколоченных досками и  фанерой окон,  мимо  надписей:  "Эта сторона улицы
особо опасна при артобстреле".
     Они шли по главной улице города,  и каждый думал о своем.  Никитин со
злобной  яростью  вспоминал  немцев,  подсчитывая,  сколько  легло  их  на
подступах к городу. Игорь пытался восстановить в памяти пушкинские строки,
связанные с  невским чудом.  А  Данилов жадно  вглядывался в  лица  людей,
словно читал по ним страшную блокадную книгу.
     Война,  сколько она  принесла горя  и  сколько принесет еще!  Сколько
пережили эти девушки,  спешащие им навстречу?  А этот старик с гвардейской
осанкой,  в высокой каракулевой шапке?  А этот пожилой милиционер, стоящий
на углу Невского? Неужели пройдут годы и забудут подвиг этих людей, подвиг
бегущего ему навстречу пацана в промасленном ватнике, заменившего у станка
отца?
     И  сам  себе  Данилов  ответил,  что  не  забудут.  Всем  воздадут по
заслугам,  каждому  найдется  место  в  многотомной  истории  подвига  его
соотечественников.
     В   комендатуре  Ленинградского  уголовного  розыска   их   документы
проверили с  особой тщательностью.  Дежурный долго  читал  командировочные
предписания,  проверял удостоверения,  сравнивая фотографии с оригиналами.
Наконец Никитин не выдержал:
     -- Ну чего ты бумажки рассматриваешь? Позвони начальству, оно в курсе.
     Дежурный протянул им документы и сказал:
     -- Вы у нас первые гости из Москвы. Вроде как символ.
     При   слове   "символ"   Никитин   замолчал,    видимо,   это   слово
ассоциировалось у него с памятником.
     -- Так  что,   товарищи, --   продолжал  комендант, --  милости  просим.
Степанов, проводи москвичей к начальнику.
     Их  уже  ждали.  И  Данилов понял маленькую хистрость коменданта.  На
столе  дымились стаканы  с  чаем,  лежали  скромные бутерброды.  Начальник
Ленинградского уголовного розыска встретил их у дверей, крепко пожал руку.
     -- Знакомьтесь,  товарищи,  это  наш  начальник ОББ, --  он  показал на
невысокого подполковника.
     Никитин молча, не ожидая приказания, поставил на стол мешки.
     -- Это,  значит, --  сказал он, --  товарищ подполковник, наши ребята из
МУРа посылку вам прислали.
     Начальник сунул руку в мешок, достал пакет с сахаром.
     -- Спасибо.  Мы эти продукты отправим в  наш профилакторий,  где лежат
сотрудники Ленинградской милиции. Истощение у многих из них.
     Они  пили  чай,   и   Данилов  рассказывал  о  Москве.   Ленинградцев
интересовало все:  вернулись ли  из  эвакуации театры,  начали ли работать
институты,  каковы продовольственные нормы,  идет ли  строительство метро?
Данилов  хотел  услышать  о   Ленинграде,   о  днях  блокады,   но  хозяев
интересовала Москва.
     И  Данилов понял их.  Слишком долго эти люди были отрезаны от Большой
земли. Теперь им хотелось знать все о ней.
     -- Мы вас неподалеку разместим,  в нашем общежитии, -- сказал начальник
ЛУРа.
     -- Может, вечерком заглянете на огонек? -- предложил Данилов. Начальник
полистал отрывной календарь.
     -- Часиков в двадцать устроит?
     -- Конечно.
     -- Ну до вечера.
     Муравьев и  Никитин пошли устраиваться,  а  Данилов с начальником ОББ
Трефиловым сидели в его кабинете.
     -- Вот смотри,  Иван Александрович. --  Трефилов положил на  стол листы
бумаги,   на  которых  были  наклеены  красные,   зеленые,  желтые,  синие
квадратики.
     Данилов взял  их.  На  квадратах четко было напечатано:  хлеб,  жиры,
сахар, мясо, водка.
     -- Это отрывные  талоны  от  карточек.  Ими  магазин  отчитывается  за
количество  проданных  продуктов.  Туфтовые  талоны  давали   преступникам
возможность  создавать  излишки  продуктов  в  магазинах.  Эти  излишки  и
обменивались на ценности.  Эксперты дали заключение. Вот, -- Трефилов ткнул
пальцем  в  один  из  листов, -- это производство фирмы "Розанов и КА", -- а
те -- подлинные.
     -- Установлены фигуранты?
     -- Да.  Некто Суморов,  директор продовольственного магазина. Продукты
он свозит к себе на квартиру,  улица Салтыкова-Щедрина, дом 8, квартира 3.
Прячет их в сарае. По средам продукты забирают.
     -- Среда завтра.
     -- Вот и задержим их.
     В  пять часов Никитин до изумительного блеска надраил сапоги и  начал
остервенело чистить шинель.  Игорь,  лежа на кровати,  хитро поглядывал на
него.
     -- Муравьев, -- сказал Данилов, -- накрывай на стол.
     -- Товарищ подполковник, -- вытянулся Никитин, -- разрешите удалиться на
два часа.
     -- Куда это?
     -- По личным делам.
     -- Уже?
     -- Он такой у нас, -- засмеялся Муравьев.
     -- Ну  иди, --  Данилов  вынул  из  мешка  плитку  шоколада и  протянул
Никитину. -- Девушке подаришь вместо цветов.
     -- Спасибо.
     Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь
предыдущий жилец.
     Он пробежал пальцами по струнам и запел:

                  Это было весною,
                  Зеленеющим маем,
                  Когда тундра оделась
                  В свой зеленый наряд.
                  Мы бежали с тобою,
                  Ожидая погони,
                  Ожидая тревоги,
                  Громких криков "Назад!".
                  По тундре, по железной дороге,
                  Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.

     Данилов вошел, послушал.
     -- Опять?
     -- Что "опять"? -- непонимающе переспросил Никитин.
     -- Блатнягу поешь. Что, других песен нет?
     -- Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.
     -- Оно и видно.
     Никитин,  чувствуя  изменение настроения,  быстро  натянул  шинель  и
исчез.
     -- До чего же  у  него в  башке мусора много, --  с  недоумением сказал
Данилов. -- Где он этого всего поднабрался?
     -- Он опер классный, -- примирительно сказал Муравьев.




     Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.
     И  в  Ленинграде путем  опроса  населения он  быстро  нашел  дорогу к
Измайловскому  проспекту,   сделав  по  пути  кучу  добрых  дел:  разогнал
дерущихся пацанов,  помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый
этаж дрова старику.
     Чувствуя себя благородным и  сильным,  спешил Колька Никитин к собору
на  свидание с  худой,  большеглазой девушкой Олей.  Понравилась она  ему.
Сразу понравилась.  То ли глаза ее светлые в пол-лица,  то ли еще что.  Да
разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.
     Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз
его не брал.
     Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.
     -- Не замерзли? -- спросила она.
     -- Пока нет, -- Никитин полез в карман, -- бегал по вашему городу, цветы
искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.
     -- Что это?
     -- Шоколад.
     -- Коля, я его вечность не видела.
     -- Тем более берите.
     Оля взяла плитку, понюхала.
     -- Да вы ешьте, что его нюхать-то.
     -- Вы из Москвы, Коля?
     -- Да.
     -- И всю войну там были?
     -- Нет,  я  с  первого дня по май сорок второго воевал.  Ранили меня и
списали по месту прошлой службы.
     -- В госпитале лежали?
     -- Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь?
     -- Да.  В  комсомольской дружине.  Пожары гасили,  дрова  заготовляли,
немощным помогали, хоронили мертвых.
     Никитин молча слушал рассказ девушки.  И все,  что происходило с ним,
начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем,  что пережила его
спутница.  До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни -- везде
одно сплошное горе.
     Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский
проспект.  Ветер носил по нему клочья снега,  неприятно бьющие в лицо.  Но
они не  чувствовали ни  ветра,  ни  холода.  Им было хорошо вдвоем в  этом
огромном городе, на этой громадной земле.




     Гости пришли ровно в двадцать.  Сняли шинели и стали у стола, потирая
руки.
     -- Ну и стол ты сочинил,  Данилов, -- сказал Трефилов. -- Я давно такого
изобилия не видел.
     На  столе  лежали  две  пачки  печенья,  крупно  нарезанная  копченая
колбаса, банка американского шпига, сахар.
     -- Садитесь, --  пригласил Данилов и  достал из  мешка  коньяк,  разлил
коричневую ароматную жидкость по стаканам.
     -- За  победу, --  сказал начальник ЛУРа и  выпил залпом.  Потом выпили
еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски
побольше и вкуснее гостям.  За столом они говорили о работе.  Потому что о
чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.
     Данилов и  Муравьев услышали такое,  что не узнаешь в  сухих строчках
оперативных материалов,  не прочтешь в  газетах.  Голодные,  чуть живые от
истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами
врага.


     И  увидел  Данилов  комнату,  полную  продуктов,  и  человека увидел,
сидящего углу,  и Трефилова увидел,  упавшего от голода в обморок. Данилов
слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время,
люди расскажут о  подвиге бойцов и  офицеров на  передовой,  о  доблестном
труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна
быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.
     Они говорили о своей службе,  вспоминая трагические и смешные случаи.
Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов
гнали на всех фронтах.
     Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель,
поздоровался,  спросил  разрешения  сесть  к  столу.  Это  было  настолько
непохоже на него, что Данилов спросил даже:
     -- Ты, Коля, не заболел?
     -- Здоров, Иван Александрович.
     -- Ну-ну.
     -- Это у Николая нравственная перестройка началась, -- съязвил Игорь.
     Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного
окна и закурил.
     -- Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.
     Никитин встал,  взял  гитару,  подумал немного,  подбирая на  струнах
мелодию,  и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин.
Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей,  уносила их из этой
комнаты и этого времени.  Каждый,  слушая,  думал о чем-то потаенно своем,
словно только сейчас встретился с первой любовью.
     Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.
     -- Спасибо, братцы, -- сказал начальник ЛУРа, -- на целый год зарядились
хорошим настроением. До завтра.


                         ДАНИЛОВ (следующее утро)

     И наступило завтра. Среда наступила.
     Оперативники  кольцом  охватили  дом  восемь  на   Салтыкова-Щедрина.
Трефилов был человеком серьезным,  он  учел все проходные дворы,  сквозные
подъезды,   развалины.  Запечатал  он  улицу.  Накрепко.  В  своей  работе
подполковник не признавал формулировки "незапланированная случайность".
     -- Пошли, --  сказал он Данилову, -- навестим гражданина Суморова Андрея
Климыча.
     Третья   квартира  была   на   первом  этаже.   По   раннему  времени
светомаскировочные шторы  еще  не  поднимали.  Кроме  штор  в  окошко были
вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.
     -- Привыкает, -- Никитин бросил папиросу. -- Решетка-то прямо тюремная.
     Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.
     -- Кто? -- наконец послышался за дверью женский голос.
     -- Из  домоуправления, --   сказал  приглашенный  в  качестве  понятого
дворник, -- Архипов.
     Дверь распахнулась.  На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом
халате,  по  которому летали  серебряные драконы.  Она  была  хорошенькая,
молоденькая, теплая со сна.
     -- Ой! -- вскрикнула она. -- К кому вы? К кому?
     -- К вам, -- сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. -- Хозяин-то
где?
     -- Нет его. Нет. На базу уехал.
     -- А врать старшим нехорошо.
     Трефилов и  Данилов  вошли  в  спальню.  На  широкой старинной работы
кровати,  отделанной бронзой,  кто-то лежал,  укрывшись с головой одеялом.
Трефилов сдернул его,  и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой
атласной пижаме.
     -- Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?
     -- Я сейчас, я сейчас...
     Никитин пересек комнату,  он  привычно проверил под  подушкой,  потом
взял висящую одежду, похлопал.
     -- У меня лично нет оружия, не имею.
     -- Береженого бог  бережет,  не  береженого конвой стережет, --  мрачно
сострил Никитин.
     -- У  меня  постановление прокурора  на  производство обыска  в  вашей
квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно
незаконно полученные продукты?
     Суморов уже  переоделся в  полувоенный костюм,  первая  растерянность
прошла,   и   он  оценивающе  разглядывал  офицеров  милиции,   мучительно
высчитывая, что для него выгоднее.
     -- Запишите добровольную выдачу.
     -- Битый, видать, сидел, -- прокомментировал Никитин.
     -- Было, начальник, так как?
     -- Запишем, -- твердо сказал Трефилов.
     Никогда еще Данилов не видел в  доме столько продуктов сразу.  Десять
ящиков шоколада, три -- водки и шесть -- портвейна, десять ящиков консервов,
пять  ящиков зеленого горошка,  семьдесят буханок хлеба.  Ванна была полна
подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом.
     Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство.
     -- Этими  харчами, --  сказал  Трефилов, --  неделю детский сад  кормить
можно.
     Ленинградские оперативники  старались  не  смотреть  на  продукты.  И
Данилов,  вспоминая вчерашний разговор,  думал о том,  как тяжело было им,
голодным,  истощенным,  изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и
не взять ничего.  В общем-то,  какая разница -- бриллианты, золото, деньги,
продукты,  для них они теряли свою первоначальную ценность,  превращаясь в
безликие предметы изъятия.
     Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие
круги, он, шатаясь, вышел в коридор.
     -- Ребята, -- спросил Трефилов, -- хлеб есть у кого-нибудь?
     -- Что такое? -- забеспокоился Данилов.
     -- Голодный обморок.
     Никитин выскочил в  коридор,  где на стуле,  беспомощно опустив руки,
сидел оперативник,  вынул из кармана шинели сухарь и  кусок сахара,  сунул
ему.
     -- Воды принесите.
     Он  смотрел,  как  медленно,  словно неохотно,  ест  этот  немолодой,
изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой
распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры.
     -- Гад! -- крикнул он. -- Я на фронт пойду, но не жить тебе!
     Он  выдернул  пистолет,   услышал,   как  заверещал,  закричал  тонко
толстенький человечек, прячась за шкаф.
     Данилов крепко схватил Николая за руку.
     -- Пусти, -- рванулся Никитин.
     Данилов словно железом продолжал давить руку.
     -- Лейтенант Никитин,  спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание
получите позже.
     Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел
в коридор.
     -- Товарищи,  товарищи, --  застонал за шкафом Суморов, -- уберите этого
психического...
     -- Мы вам не  товарищи,  гражданин Суморов.  И  обращайтесь к  нам как
положено.  За  действия  своего  сотрудника приношу  извинения.  Он  будет
наказан.
     Вошли оперативники, обыскивавшие сарай.
     -- Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков
водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука.
     -- Ну,  Суморов, --  Трефилов сел  рядом с  задержанным, --  когда купец
приедет?
     -- А время сколько?
     -- Девять.
     -- В полдвенадцатого.
     А на стол продолжали выкладывать пачки денег,  золото,  камни. Лежали
на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто.




     Он  смотрел на продукты,  вещи и  никак не мог понять,  для чего этот
человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов
же жил в Ленинграде.  Видел,  как страдают люди,  как гибнут от недоедания
дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага,
чтобы пойти на самое страшное -- лишить умирающего от голода куска хлеба.
     "Купца" ждали в сарае.  Сарай и квартира были приведены в порядок,  и
со  стороны никто бы  не увидел,  что несколько часов назад здесь проходил
обыск.  Никитин,  скрипя сапогами,  мерил сарай по диагонали,  насвистывая
какой-то тягучий мотив.
     -- Коль, не мечись, как маятник, в глазах мелькает, -- попросил Игорь.
     -- А ты глаза закрой, -- мрачно посоветовал Никитин, но все же сел. -- Я
бы, Игорь, того Суморова без суда к стенке.
     -- Я бы тоже, Коля, но закон.
     -- Закон,  закон. Объявить бы таких, как он, вне закона. Когда "купцы"
придут?
     -- Через полчаса.
     И потянулись долгие полчаса в холодном сарае, набитом продуктами.
     Ленинградские коллеги молчали,  Никитин рассматривал головки сапог, а
Игорь вспоминал, кто же написал стихи:

                     А над Невой посольства полумира,
                     Адмиралтейство, Мойка, тишина.

     Он совсем перестал читать,  и это угнетало его.  Приедет Инна, вокруг
нее  будут крутиться начитанные,  остроумные ребята,  а  он --  пень  пнем.
Последнюю книгу,  без  начала и  конца,  читал в  засаде в  Марьиной роще.
Пытался хотя бы приблизительно определить автора и не смог.
     До  чего же  медленно ползет стрелка по циферблату.  Может,  у  них в
Ленинграде  особое,  замороженное время?  Должны  приехать  в  одиннадцать
тридцать.  А  вдруг опоздают?  Сиди в  этом леднике,  как  скоропортящийся
продукт.
     Полуторка въехала ровно в  одиннадцать тридцать.  В кузове сидели два
мрачных  грузчика в  ватниках.  Из  кабины  вылез  человек,  совершенно не
вяжущийся обликом с  блокадным городом.  Был он высок,  в круглой бобровой
шапке,  в  тяжелом пальто,  с таким же шалевым воротником,  в руке тяжелая
трость с серебряным набалдашником.
     -- Вот это  да, --  удивленно сказал Никитин, --  смотри,  Игорь,  прямо
артист.
     Человек  вышел,  огляделся,  постучал  тростью  в  окно.  За  стеклом
появилось кивающее лицо Суморова.
     Человек махнул тростью, и полуторка подъехала к сараю.
     -- Ну, -- свистящим шепотом произнес Никитин, -- держитесь, гады!
     Барского обличия мужчина подошел к сараю, достал ключ, открыл замок.
     -- Давай, -- скомандовал он грузчикам.
     Никитин заранее выбрал себе покрепче, мордастого, краснорожего.
     Грузчики вступили в полумрак сарая.
     -- Руки, -- тихо, не повышая голоса, сказал Муравьев, -- быстренько.
     Он повел стволом пистолета.
     Один из грузчиков послушно поднял руки, мордастый напрягся для прыжка
и выдернул из-за голенища финку.
     Всю ненависть к  этому откормленному ворью,  жиреющему на чужом горе,
вложил Никитин в удар. Мордастый сделал горлом икающий звук и покатился по
полу,  выплевывая зубы и кровь,  финка воткнулась в доски и задрожала, как
камертон.  Оперативники навалились на него,  щелкнули наручники. Человек в
бобрах,  услышав шум в  сарае,  побежал к машине,  тяжело,  по-стариковски
выбрасывая ноги в  лакированных ботинках с  гетрами.  У  кабины его  ждали
Трефилов и Данилов.
     -- Нехорошо,   Шаримевский, --   Трефилов  поднял  пистолет, --   вы  же
мошенник, а связались с бандитами.
     -- Ах,  гражданин начальник, --  Шаримевский никак не мог отдышаться, --
какие бандиты? Бог с вами. Торгую продуктами.
     -- Мы  к  вас  сейчас в  гости на  Лиговку поедем,  правда,  незванный
гость...
     -- Вы всегда приятный гость, гражданин начальник.
     -- Ну, коли так, поехали.




     Две  комнаты  в  квартире  Шаримевского  были  заставлены  картинами,
дорогими вазами,  даже  две  одинаковые фигуры  Вольтера словно  стражники
стояли по обеим сторонам дверей.
     -- Вы,  Михаил Михайлович, -- устало спросил Трефилов, -- деньги, оружие
и ценности сами сдадите?
     -- Зачтется?
     -- Как всегда.
     -- Оружия не держу,  а  деньги и  камушки в печке-голландке.  Вы это в
протоколе отметьте.
     -- Обязательно. Мы пока протокол обыска писать будем, а вы с товарищем
из Москвы побеседуйте. Специально из столицы ехал на вас посмотреть.
     -- Гражданин начальник,  я  даю чистосердечное признание под протокол.
Получаю свою 107-ю и еду в края далекие.
     -- Пойдемте, -- сказал Данилов.


     Они вышли на кухню,  единственное место в  квартире,  не заставленное
краденым.
     К  столу сел Муравьев с  бланком протокола,  Шаримевский устроился на
стуле,  Данилов прислонился к  подоконнику.  Он посмотрел в  окно и увидел
ребятишек, бегающих на коньках по льду обводного канала.
     Нет,  война  не  может остановить течения жизни.  Осложнить может,  а
остановить -- никогда.
     -- Михаил Михайлович, -- начал Данилов, -- я начальник ОББ МУРа.
     -- Ого, -- Шаримевский с уважением посмотрел на Данилова.
     -- Это ваше письмо? --  Данилов вынул из планшета письмо,  найденное на
даче Розанова.
     -- Отказываться нет смысла, вы же все равно проведете экспертизу?
     -- Конечно. Наши графологи умеют работать.
     Шаримевский   достал   массивный   золотой   портсигар   с   алмазной
монограммой, вынул папиросу, закурил.
     -- Я буду лапидарен. Кратким буду. Пишите.


     Он затянулся глубоко и начал:
     -- Ничего общего с  бандой не имею.  Розанова знаю.  Он был подпольным
адвокатом.  Защищал уголовников, брал и давал кое-кому взятки. В Ленинград
он  наведывался часто.  Особенно  в  скаковые  дни.  Любил  рискнуть.  Его
клиенты,  бежавшие  из  лагеря,  находили  у  него  приют  и  материальную
поддержку. Он им помогал, они ему награбленное сбрасывали. Из коллегии его
поперли. Но он дела крутить продолжал. До войны у него Лапшин прятался.
     -- Из банды Пирогова, -- перебил Данилов, -- левша?
     -- Да.  Он  его со своей племянницей свел,  Кирой.  Девкой распутной и
алчной. Это она придумала фокус с санитарной машиной.
     -- Кто она по профессии?
     -- Врач-гинеколог. Была осуждена за незаконное производство абортов.
     -- Кто такой Брат?
     -- Климов Валерий Павлович, бывший муж Киры.
     -- Как он попадал в Ленинград?
     -- По-всякому.  Его на фронт не взяли из-за близорукости.  Он в  сорок
первом   пристроился  в   организацию,   снабжавшую  блокадный   Ленинград
промышленными деталями.  Летал  на  самолетах,  сопровождал грузы,  ну  и,
конечно, продукты привозил мне. Я их менял на ценности.
     -- Он же жизнью рисковал.
     -- Так без риска копейки не наживешь. Потом Дорогу жизни пустили, он и
по ней ездил.  А потом перешел в Москонцерт администратором, стал артистов
из  Москвы возить.  Реквизита тонны,  кто заметит лишние ящики?  Но все же
дело опасное.  Тогда я в типографии достал бумагу для отрывных талонов, ну
и начали печатать.
     -- Почему у Розанова оказались Слон, Валет и Матрос?
     -- Он  боялся Лапшина,  особенно после того,  как  они квартиру Минина
взяли. Я прислал ему людей для охраны.
     -- Когда вы видели Климова в последний раз?
     -- В январе.
     -- У него твердая связь с бандой?
     -- Он наводит.
     -- Адрес?
     -- Московский.  Остоженка,  б,  квартира 25. Дача у него в Кратове, на
Лучевой,  дом 11.  Телефон на даче И-1-17-21.  Домашний Г-1-31-19.  Все, --
сказал Шаримевский, -- все, мне больше добавить нечего.
     -- Сколько человек в банде?
     -- Этого не знаю.
     -- Место дислокации?
     -- Тоже не знаю.
     -- Откуда они взяли фургон и форму?
     -- Климов говорил,  что остановили на  дороге машину,  а  нужную форму
снимали с убитых.
     -- Кем убитых?
     -- Ими, конечно.
     Он  произнес  это  настолько спокойно  и  устало,  словно  говорил  о
разбитой чашке или сломанном стуле.
     -- Вам нечего добавить?
     -- Нет.
     -- У тебя готово, Игорь?
     -- Да.
     -- Подпишите.
     Шаримевский достал черепаховый футляр с бриллиантами на крышке, вынул
очки в  золотой оправе.  Читал долго и внимательно.  Потом взял карандаш и
подписал.
     -- Все верно?
     -- Да.
     -- Пойдемте.
     В комнатах сотрудники милиции упаковывали вещи.
     -- Не жалко добра, папаша? -- весело спросил Никитин. -- Наживал, копил,
и все прахом.
     -- Вещи --  тлен, -- назидательно ответил Шаримевский, -- главное -- душа,
она вечна.
     -- Вот ты, папаша, о ней и подумай, у тебя время будет.
     -- Прекратить, Никитин, -- оборвал лейтенанта Данилов.


     Вечером он  стоял у  Невы.  Глядел на  темное полотно льда,  на морды
сфинксов,   истертые  веками,  на  гранит  набережной  и  думал  о  высоте
человеческого мужества. Он мало пробыл в Ленинграде, совсем мало, но того,
что увидел он, вполне могло хватить на целую жизнь.
     -- Разрешите прикурить,  товарищ подполковник, --  рядом  с  ним  стоял
молодой  морячок  в  бескозырке,  винтовка  за  плечами,  пулеметные ленты
крест-накрест через грудь.


     И  у  Данилова защемило сердце.  Из  далекого восемнадцатого пришел к
нему этот парнишка со светлой челкой.
     Значит, продолжается подвиг, а следовательно, продолжается жизнь.




     Они уезжали с Даниловым поездом.  Никитин повез Шаримевского в Москву
на самолете. Начальник Ленинградской милиции договорился с военными, и они
взяли  арестованного с  конвоиром  на  проходящий  борт.  Сквозь  разбитый
вокзальный купол  просвечивали звезды,  особенно яркие  в  полной темноте.
Муравьеву казалось,  что они медленно опускаются на  город,  как ракеты на
парашютах,  и  что  это  не  вокзальный купол,  а  залатанное небо над его
головой.  Он мысленно представил себе обратную дорогу,  Волховстрой, потом
Ярославль,  потом Москва, и позавидовал Никитину, который завтра уже будет
дома.


     Они попрощались с Трефиловым, сели в душно натопленный вагон, и поезд
тронулся.  Игорь  отодвинул маскировочную штору.  За  окном  лежала темная
земля,  только звезд на небе стало больше,  и они постепенно отдалялись от
него. Протяжно и грустно прокричал паровоз. Он увозил их в темноту ночи, в
неизвестность. Новый день, к которому они так спешили, мог стать последним
в его жизни и в жизни Данилова.




     Он  отрабатывал связи  Минина.  Пять  страниц машинописного текста  с
фамилиями и адресами.
     Целый день Сергей сидел в десятом отделении,  куда вызывал для беседы
людей, так или иначе связанных с певцом.
     Аккомпаниатор Мондрус Виктор Исаакович был на  концерте в  госпитале.
Домработница Глебова Вера  Ивановна была  с  женою  Минина в  Сандуновских
банях.   Полковник  Калашников --  в  комендатуре.  Концертмейстер  Альберт
Францевич  Цоо --  в  Москонцерте.  Поэт-песенник  Лебедев  лежал  больной.
Композитор Строков --  в поездке на фронт. Администратор Москонцерта Климов
возил группу в воинскую часть. Врач Либерзон -- в больнице.


     Почти у  всех людей,  перечисленных в  списке,  было алиби.  Но Белов
продолжал проверять каждого и  уцепился за  то,  что  Климов часто ездил в
Ленинград.  Это была хоть и слабая,  но зацепка. Сергей начал отрабатывать
связи Климова и из документов выяснил, что он был женат на Кире Розановой.
Это уже было кое-что. Но мало ли кто на ком был женат? Брак Климова и Киры
Розановой еще ничего не доказывал.
     Пожили,  пожили да  и  разошлись.  По документам все выглядело именно
так.
     Сергей позвонил Минину.  Телефон долго не отвечал,  длинные басовитые
гудки бились в эбонитовой трубке.
     Но Белов не разъединялся, ожидал ответа.
     Наконец женский голос ответил:
     -- Да.
     -- Можно Александра Петровича?
     -- Это из филармонии?
     -- Нет, из милиции.
     Женщина на том конце трубки помолчала некоторое время, потом сказала:
     -- Минутку.
     Белов уже знал,  что Минин недавно вышел из  больницы,  что состояние
его удовлетворительное и дело явно идет на поправку.
     -- Слушаю, -- подошел к телефону Минин.
     -- Александр Петрович,  старший лейтенант Белов из МУРа беспокоит.  Вы
бы не смогли уделить мне полчасика?
     -- Когда?
     -- Да прямо сейчас.
     -- Приезжайте.
     Дверь Сергею открыла высокая красивая женщина.
     -- Что же вы не спрашиваете, кто там? -- поинтересовался Сергей.
     Женщина улыбнулась:
     -- А нам,  товарищ старший лейтенант,  уже некого бояться.  Взяли все,
что могли. Вы проходите, Александр Петрович ждет.


     Минин сидел в кресле. Одет он был в темную байковую пижаму.
     -- Вы уж извините меня, -- сказал он, -- пока еще в себя прийти не могу.
     Певец  был  желтовато-бледным,  сложное переплетение бинтов окутывало
голову.
     -- Вы садитесь, -- пригласил он Белова.
     Сергей сел.
     -- Слушаю вас. -- Минин потянулся за папиросой.
     -- Александр Петрович, вы знаете Климова?
     -- Конечно. Очень милый человек, наш администратор.
     -- Вспомните, перед вашим... -- Сергей сбился, не зная, как сказать.
     -- Вы  имеете в  виду  перед  ограблением? --  усмехнулся Минин. --  Да,
Климов заходил. Говорил о каком-то концерте в госпитале.
     -- А вы не заметили ничего необычного?
     -- Пожалуй,  нет.  Только я  дал согласие Климову,  а утром позвонил в
филармонию уточнить.  А мне сказали, что ничего об этом концерте не знают.
Правда, у нас такое бывает.
     -- Долго пробыл у вас Климов?
     -- Минут сорок.
     От Минина Сергей позвонил в  филармонию и  точно узнал,  что никакого
концерта в госпитале не намечалось.
     Значит,  Климов приходил за  другим.  Квартиру он проверял,  а  потом
наводил.
     Он приехал в МУР и встретил в коридоре Никитина.
     Тот  шел,  поскрипывая сапогами,  насвистывая бесконечное "Утомленное
солнце".
     -- Приехали? -- обрадовался Сергей.
     -- Только я.  Самолетом прилетел.  Данилов и  Муравьев на  перекладных
трясутся.
     -- Вышли? -- спросил Белов.
     -- А то.
     В  кабинете Никитин  развернул протокол допроса  Шаримевского.  Белов
читал долго, потом засмеялся и положил перед Никитиным свои документы. Тот
проглядел их, одобрительно хмыкнул:
     -- А ты молодец, Сережа. Вышел все-таки.
     -- Да разве это вышел, здесь работы еще на месяц.
     -- Пошли к Серебровскому, -- Никитин подтолкнул его к дверям.




     -- Ну, с приездом, Ваня. Знаю, все знаю о твоих успехах. Какие мысли?
     -- Как ведет себя Климов?
     -- Обычно. Работа, дача, на городской квартире не бывает.
     -- За ним хорошо смотрят?
     -- Дай бог. Что думаешь предпринять.
     -- Брать его будем, Сережа, не думая. Что о нем известно?
     -- Тут,  понимаешь,  история романтическая. Климов человек слабый, ну,
конечно, любил пожить хорошо. Женился на Кире Розановой, бабе шалавой, для
которой,   кроме  ресторанов  и   Южного  берега  Крыма,   никаких  других
развлечений  не  существовало.  Климов  зарабатывал  немного.  А  ей  жить
хотелось.  Вот и открыла она подпольный абортарий.  Села.  Он ее ждал. Она
пришла в сороковом и еще пуще во все тяжкие пустилась.
     -- Красивая дама?
     -- Говорят,  весьма ничего.  Врачебную практику забросила,  устроил ее
дядюшка в меховой магазин. И подумай, в какой?
     -- Я тебе гадалка, что ли?
     -- Да в тот, который банда Пирогова колупнула.
     -- Так, --  Данилов зашагал по комнате, --  так. Видишь, откуда нитка-то
идет?
     -- Твой Шаримевский показывает,  что ушел один Лапшин,  это он у  Киры
отсиделся. Роман у них. Знойная любовь.
     -- А при чем здесь Климов?
     -- Он любит ее,  понимаешь, любит. Готов для нее на все. Ну и наводит,
конечно. Деньги и ценности копит, думает вернуть свою красавицу.
     -- Откуда столь интимные сведения?
     -- Ты будешь смеяться, но от бывшей домработницы Климова.
     -- Сколько ей лет?
     -- Говорит, семьдесят пять, но я думаю, кокетничает.
     -- У тебя, Сережа, дар "колоть" женщин всех возрастов.
     -- Свойство характера. Иди пиши план опермероприятий.




     В гостях хорошо, а дома лучше. Только работы дома больше.
     Иван   Александрович  чувствовал,   что   дело  "докторов"  входит  в
последнюю, заключительную фазу. Теперь ошибиться он не мог никак.
     Целый день  он  провел на  Остоженке,  осматривал подходы к  квартире
Климова.  Два проходных двора,  черный ход из квартиры,  сквозной подъезд,
узкий проезд между домами, куда незаметно может въехать санитарный фургон.
Все это было аккуратно нанесено на схему.  И сразу же ожила схема.  Плотно
перекрыли работники милиции Остоженку.
     Теперь дача.  Стояла она среди недостроенных домов,  рядом с дорогой,
за которой начинался лес.  Не то чтобы очень густой,  обычная дачная роща,
но все же лес.  Перед дачей огромная поляна, метрах в двухстах одноэтажный
бревенчатый домик поста ВНОС*. В нем девять бойцов и лейтенант.
     _______________
          * Пост воздушного наблюдения, оповещания, связи.

     Данилов  связался с  их  командованием и  приехал на  пост  вместе  с
щеголеватым майором из штаба ПВО.  Свободные от дежурства люди собрались в
ленинской комнате.
     -- Товарищи  бойцы  и  сержанты, --   начал  майор, --   к  вам  приехал
подполковник милиции Данилов.  У наших органов есть к вам просьба и важное
поручение.
     Данилова слушали внимательно.  Он сразу понял, что за народ служит на
посту.  Понял по наградам на гимнастерках, по нашивкам за ранения. Списали
этих  ребят  по  здоровью в  тыл.  Поэтому  Данилов  рассказал о  потерях,
рассказал о  тех,  кого убила банда.  И  о Ленинграде рассказал.  О людях,
умирающих от истощения, и продуктах, найденных на обыске.
     Его  слушали внимательно.  Разглядывали его  ордена  боевого Красного
Знамени,  Красной Звезды,  медали.  Эти  молодые ребята,  прошедшие фронт,
понимали, что просто так эти награды не дают.
     -- Вы  должны  нам  помочь,   товарищи, --  закончил  свое  выступление
Данилов.
     Встал лейтенант, начальник поста.
     -- Мы все поняли,  товарищ подполковник,  поможем, если надо, людьми и
огневыми средствами.  Мы считаем,  что бандиты те же фашисты. И долг наш --
уничтожить их.  Только одно, мы люди военные и, более того, технические, в
деле вашем разбираемся слабо. Вы уж пришлите нам специалистов.
     Так  на  посту  появились еще  десять бойцов и  техник по  телефонной
связи.
     Наблюдение за Климовым пока ничего не давало. Вел он себя как обычно.
Ездил в  Москонцерт,  потом с бригадами артистов по госпиталям,  заходил в
магазин,  отоваривал карточки и ехал в Кунцево.  Правда, однажды поехал на
Перовский рынок, купил шоколада, десять пачек папирос "Казбек" и вина. Для
скромного администратора это  были  расходы непосильные.  Купив  все  это,
Климов вернулся на дачу.
     Шло  время.  Февраль  уходил,  а  банда  Лапшина не  проявлялась.  От
телефонных звонков с  разных уровней у  Данилова начал портиться характер.
Он и домой перестал ездить, боясь выплеснуть на Наташу все накопившееся за
эти месяцы раздражение. Сотрудники отдела старались не встречаться с ним в
коридоре.
     Только один Серебровский был безмятежен и весел.
     -- Никуда они не денутся. Без Климова им крышка, он их разведка.
     Двадцатого февраля наружное наблюдение сообщило,  что  Климов посетил
три  квартиры:  народной  артистки  СССР  Беловой,  эстрадного  куплетиста
Набатского  и  руководителя  популярного  джаза  Скалова.   Во  всех  трех
квартирах он договаривался о концертах в подмосковных госпиталях.
     У Беловой был необыкновенный набор бриллиантовых украшений. Набатский
собирал  старинное серебро,  а  у  Скалова  имелось  все.  Человек он  был
легкомысленный и добрый, поэтому всегда держал дома большие суммы денег.
     Все. Климов начал действовать.
     Ночью Данилова разбудил Никитин и  положил на стол запись телефонного
разговора:
     М у ж ч и н а: Алло.
     Ж е н щ и н а: Это я, Климов.
     М у ж ч и н а: Кира! Кира, где ты?
     Ж е н щ и н а: Где надо.
     М у ж ч и н а: Кира, милая, я не могу без тебя.
     Ж е н щ и н а: Хватит об этом, Климов, хватит.
     М у ж ч и н а: Сколько ты будешь мучить меня?
     Ж е н щ и н а: Награду надо заработать.
     М у ж ч и н а: Я нашел.
     Ж е н щ и н а: Сколько?
     М у ж ч и н а: Три точки. Все в одном районе.
     Ж е н щ и н а: Жди моего звонка вечером.
     М у ж ч и н а: После этого ты останешься со мной?
     Ж е н щ и н а: Да.
     Данилов прочитал,  усмехнулся и  подумал,  что  любовь тоже принимает
формы сумасшествия.
     Он встал и скомандовал Никитину:
     -- Едем.
     В машине он спросил у Быкова:
     -- Ты жену любишь?
     -- Чего? -- удивился шофер.
     -- Жену любишь?
     -- Уважаю,  конечно,  она  у  меня  готовит  хорошо.  А  что,  товарищ
начальник?
     -- Да так, просто для информации.
     Быков покосился на  Данилова и  подумал,  что  начальник от  недосыпа
совсем ослабел на голову.
     Данилов  ехал  и   думал  о  странных  особенностях  любви.   Чувства
совершенно неуправляемого,  прекрасного и  жестокого.  Вот  Климов,  чтобы
переспать ночь со  своей Кирой,  готов подставить под  бандитский нож трех
самых популярных в стране артистов.  Он видел фотографию Климова.  Большие
очки,  высокий лоб, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие, бесформенные
губы,  безвольный подбородок. Лицо приятное, интересное даже, но совсем не
мужское. На нем не было ни одного отпечатка воли и мужества.




     Дачу  эту  он   купил  перед  войной.   Деньгами  помог  Кирин  дядя.
Электричества в ней не было, зато телефон проведен. Дом был недостроенным.
Комната на втором этаже большая, метров тридцать, столовая на первом. Кире
особенно нравилась столовая, в ней она могла собрать много гостей.
     Климов  налил  портвейна в  стакан,  закурил папиросу и  заметался по
комнате.
     -- Позвони, --  просил он вслух, --  ну позвони, пожалуйста. Ну что тебе
стоит. Позвони.
     Он ходил по комнате, повторял как заклинание слово "позвони".
     Он любил Киру.  Сильно,  безумно.  Чувство это атрофировало в нем все
остальное: разум, нравственность, гордость.
     Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их
был стремительным в искрометным.  Там же,  в Пятигорске, они пошли в загс.
Потом  для  Климова  началась  страшная  жизнь.  Кабаки,  компании молодых
мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше.
     Другой бы  на его месте набил ей морду,  развелся и  жил себе в  свое
удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна,
мучительна и  терпка.  У  него до  нее были женщины,  но ни с  одной он не
чувствовал себя так полно и самозабвенно.
     Кира жила в нем как болезнь.  Нужны были деньги, много денег. Тряпки,
"Метрополь" и  "Савой" сжирали его  зарплату в  первую  неделю.  Он  начал
заниматься сомнительными делами.  А  Кира на даче принимала женщин.  В  те
годы аборты были запрещены.  Ее  осудили.  Климов ездил к  ней  в  лагерь.
Плакал на  свиданиях,  возил  дорогие передачи.  Из  лагеря она  вернулась
циничной и  грубой.  И  у  нее  сразу  же  начался роман с  этим  бандюгой
Лапшиным.  Он красив был,  Борис Лапшин.  Высокий, с военной выправкой, со
светлыми  всегда  прищуренными глазами,  холодными  и  страшными.  Розанов
говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом
у  Врангеля в Крыму.  Не успел на пароход и остался в России,  переходя из
банды в банду.
     Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах
он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис
брал гитару и пел всего лишь одну песню:

                 Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
                 И без мертвых в атаку идет эскадрон,
                 И крестом вышивает последняя осень
                 По истертому золоту наших погон...

     И тогда Климову становилось страшно.
     Лицо Лапшина твердело,  он незряче глядел в окно, словно видел что-то
такое,  ведомое только ему одному.  Они с Кирой спали в верхней комнате, и
однажды,  когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял
топор и пошел наверх.
     Он не успел открыть двери.  Сильная рука вырвала топор и толкнула его
вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока.
     Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо:
     -- Послушайте,  юнкер,  ревность -- чувство дикое. Оно позорит мужчину.
Опомнитесь.  Иначе я  вас шлепну и  закопаю в саду. --  Лапшин повернулся и
пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку.
     Как он жил потом?  То ли во сне,  то ли в  бреду.  Зимой в  Ленинград
ездил на машинах по Ладоге.  Его бомбили и  обстреливали.  И Климов хотел,
чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной.
     Он  выпил  портвейн,   закурил  новую  папироску  и  сел,   глядя  на
безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат.
     Пусть она позвонит и скажет: "Я еду к тебе".
     И больше ему ничего не надо.
     Он  ходил по  комнате,  повторяя всего лишь одну фразу:  "Ну позвони,
позвони, чего тебе стоит".
     В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче.
     "Кира", -- подумал Климов и сбежал вниз.
     -- Кто? -- срывающимся голосом спросил он.
     -- Соседи с  поста ВНОСа,  у  нас дизель сломался,  электричества нет.
Пару свечей не одолжите?
     -- Сейчас,  сейчас, --  засуетился Климов,  открывая замки.  Он раскрыл
дверь, и из темноты шагнуло несколько человек.
     -- Кто?.. Зачем?..
     -- Уголовный розыск, Климов, вы арестованы.




     -- Мы  все  знаем,   Климов,  и  о  ваших  вояжах  в  Ленинград,  и  о
Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды.
     Климов молчал, протирая платком стекла очков.
     -- Мы  знаем,  что  сегодня вам  позвонит Кира  и  вы  наведете ее  на
квартиру.
     -- Может быть, лучше, что вы все знаете, -- сказал спокойно Климов.


     Данилов смотрел на него,  понимая,  что чувство страха умерло в  этом
человеке.  И он стоит на самом краю,  когда безразлична жизнь,  не страшна
смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость.
     -- Где краденые вещи, Климов?
     -- На чердаке.
     -- Вас проводят туда.
     Климов  встал,  надел  очки  и  равнодушно,  как  автомат,  пошел  за
оперативниками.
     А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал его
голос.




     Вот и  все.  Вот и все.  Конец.  Теперь не будет ни его,  ни Киры.  А
главное -- сволочи Лапшина не будет.
     Они поднимались на чердак.  Лестница скрипела под ногами,  отсчитывая
шаги.
     Карманные фонари осветили недостроенную крышу.
     -- Где? -- спросил оперативник.
     -- Вон сундуки.
     -- Помоги-ка, -- попросил оперативник товарища.
     Они попытались сдвинуть сундук.
     -- Тяжелый, стерва.
     Климов стоял у края крыши,  внизу лежали под снегом кирпичи,  которые
он запас еще до войны, надеясь отделать дачу.
     "Надо быть мужчиной", --  сказал он  про  себя и  головой вниз,  как в
морс, прыгнул в темноту.




     Он  стоял у  распростертого тела.  Кровь из разбитой головы выкрасила
снег в черный цвет.
     Данилов  смотрел  на  труп  Климова,   и  тяжелое  предчувствие  беды
захватывало его.
     -- Уберите. И следы закройте.
     Иван  Александрович поднялся  наверх,  где  милиционеры делали  опись
изъятия вещей.  Сел на диван. Ну что теперь делать? У трех квартир засады,
здесь тоже.  А если они не придут? Тогда все прахом. Тогда никому не нужны
их жертвы и нервы.  Никому.  Потому что в работе оперативника важен только
конечный результат.
     Люди  работали,  переговариваясь шепотом,  боясь  попасться на  глаза
начальнику отдела. А он каменел лицом, ненавидя и мучаясь. И вдруг Данилов
услышал внизу голос Климова. Это было как в бреду, как в дурном сне. Голос
был отчетлив и весел.
     -- Кто?! -- крикнул Данилов.
     В комнату поднялся Белов.
     -- Я говорил, товарищ подполковник.
     -- Вот и хорошо, -- Данилов засмеялся и смеялся долго.
     А вокруг стояли ничего не понимающие сотрудники.
     -- Вы чего, Иван Александрович? -- встревоженно спросил Муравьев.
     -- Игорь, --  засмеялся Данилов, --  у них голоса похожи, как две гильзы
от нагана.
     Никитин подмигнул Белову и  покрутил пальцем у виска.  Мол,  чокнулся
начальник. Точно чокнулся.
     -- У кого? -- спросил Муравьев. -- У Белова и Климова? Ну и что?
     -- Кира будет звонить по телефону.
     Они целый час репетировали текст и просящие интонации Климова.
     В  качестве эксперта с  поста ВНОСа был вызван опертехник,  слушавший
первый разговор.
     Наконец после трех телефонных бесед он сказал:
     -- В цвет. Тебе, Белов, в театр надо поступать.
     Шло время,  трещали дрова в печке,  телефон молчал. Он зазвонил около
двенадцати.
     -- Алло, -- протяжно пропел Белов.
     -- Это я.
     -- Кира, Кира, где ты?
     -- Где надо.
     -- Когда ты придешь ко мне?
     -- Дело говори, дело.
     -- Эти три точки отменяются.
     -- Почему? Мы готовы.
     -- Есть дело лучше.
     -- Какое?
     -- Район собрал в  фонд обороны много ценностей и  денег.  Их  повезут
завтра утром.  В восемь машина "эмка" должна пройти сорок второй километр.
Там лес, Кира, пустой проселок, шоссе ремонтируют.
     -- Охрана?
     -- Один инвалид. Шофер наш человек, он уйдет с вами. Когда ты придешь,
Кира?
     -- Завтра.
     "Ту-ту-ту", -- запела трубка.
     У  Данилова длинно и  мучительно заболело под лопаткой,  он осторожно
сел на диван,  старясь не дышать.  Боль ворочалась в его большом и сильном
теле, то затихая, то возвращаясь.
     И он с грустью подумал,  что еще две-три такие операции -- и он вполне
может отдать концы.  Как быстро это пришло к  нему,  быстро и  неожиданно.
Первый приступ -- в райцентре летом прошлого года, сейчас второй.
     Обидно умереть в больнице. Не солдатская это смерть. А впрочем, везде
обидно умирать. Смерть она и есть смерть. Дальше ничего не бывает.
     -- Вам плохо? -- участливо спросил Белов.
     -- Ничего, Сережа, ничего.
     Данилов встал и подошел к телефону, нужно было блокировать дорогу.


                             ДАНИЛОВ (утром)

     Из  "эмки"  они  вынули  заднее  сиденье,  настелили брезент,  и  там
разместились Никитин и Белов с автоматами.  Свой автомат Данилов держал на
коленях, ощущая его тревожную тяжесть.
     Быков вел машину, мрачно глядел в окно.
     -- Ты наган в карман переложи, -- посоветовал Данилов.
     -- Уже.
     -- Смотри, Быков.
     -- А чего смотреть, мне не впервой.
     Дорога   была   пуста,   изредка   торопились  куда-то   полуторки  с
газогенераторными баками по  обе стороны кабины.  Данилов был спокоен,  он
волновался всегда накануне, перед началом операции.
     Один его приятель, известный боксер, рассказывал:
     -- На ринг иду,  еле ноги передвигаю от  волнения.  Как только коснусь
канатов рукой -- все. Спокоен. Готов драться.
     Вот и он сейчас коснулся канатов рукой.
     -- Долго еще? -- спросил сзади Никитин.
     -- Лежи, -- буркнул Быков, -- скоро.
     -- Так ноги затекли.
     -- Терпи.
     Поворот. Табличка с цифрой "сорок два".
     Быков свернул на проселок. Начался лес.
     Санитарная машина стояла, уткнувшись носом в сугроб. Женщина-военврач
бежала навстречу "эмке", размахивая руками.
     Данилов передернул затвор  автомата.  Он  подался мягко  и  свободно.
Патрон ушел в ствол. Быков затормозил, открыл дверцу, вышел.
     У поднятого капота копался человек в ватнике.
     -- Что у вас? -- спросил Быков с деланным равнодушием.
     -- Товарищ шофер,  раненых везем,  мотор барахлит, -- просяще объяснила
девушка.
     "А она ничего, -- подумал Данилов. -- Из-за такой вполне можно потерять
голову".
     Быков подошел к машине.
     -- Ценности там? -- спросил человек в ватнике.
     -- Да.
     -- Где Климов?
     -- На даче.
     -- Охранник?
     -- Фронтовик контуженный.
     -- Ясно. -- Шофер открыл кабину, взял автомат. -- Пошли.
     -- Вы его сами кончайте, я не могу, утром чай вместе пили.
     -- Смотри.
     Данилов увидел человека с  автоматом.  Он  был  в  ватнике,  галифе и
сапогах. Даже в этой одежде Лапшин выглядел красиво и нарядно.
     Они шли с Кирой к машине, девушка похлопывала пальцами по кобуре.
     Быков остался у санитарной машины.
     Они повернулись к нему спиной, и Быков вынул наган.
     -- Стой, руки вверх, -- скомандовал он.
     Данилов нажал  на  дверь  и  вывалился на  снег  с  автоматом.  Сзади
выскочили Никитин и Белов.
     Лес ожил.  Из-за деревьев,  охватывая машину кольцом, шли вооруженные
люди.
     -- Я --  начальник отдела  борьбы с  бандитизмом Московского уголовного
розыска подполковник Данилов, --  Иван  Александрович поднял автомат, --  вы
арестованы.
     Лапшин оглянулся,  увидел людей,  идущих к  дороге,  и бросил оружие.
Никитин подошел к Кире, расстегнул кобуру, достал ТТ.
     -- Не для вас эта игрушка, девушка.
     -- Внимание, -- Данилов подошел к машине, -- выкидывайте стволы и ножи и
выходите по  одному.  Принимая во  внимание особую опасность вашей  банды,
имею указание открывать огонь на уничтожение. Считаю до трех.
     -- Раз!
     Дверь  фургона  распахнулась,  и  на  снег  полетели ножи,  еще  один
автомат, две "лимонки", пистолеты.
     -- Все?
     -- Все, -- ответил чей-то голос.
     -- Выходи по одному.
     Бандитов обыскивали,  надевали наручники. Оперативники сносили оружие
в подъехавший грузовик.
     Данилов почувствовал смертельную усталость, протянул автомат Быкову и
пошел к машине...
     За  его  спиной что-то  хлопнуло,  будто открыли бутылку шампанского.
Острая боль  пронзила тело,  он  повернулся и  почувствовал второй удар  и
боль.
     Последнее,  что он увидел, --  маленький, почти игрушечный, браунинг в
руке у Киры и падающие на него деревья.




     -- Сука! --  закричал он и кулаком сбил женщину на снег, потом наступил
на руку с браунингом.
     -- В рукаве прятала. -- Никитин поднял оружие. -- "Клемент" 4,25.
     Муравьев  с  Беловым,  располосовав  кожух  и  разорвав  гимнастерку,
перевязали Данилова.
     -- Заводи, --   крикнул  Никитин  Быкову, --  здесь  километрах  в  семи
больница.
     Голова  Данилова  лежала  на  коленях  Никитина.   Быков  вел  машину
осторожно,   старательно  объезжая  колдобины.  Данилов  широко  открытыми
глазами глядел в потолок. Лицо его заострилось и стало жестким и бледным.


                              ДАНИЛОВ (март)

     Он открыл глаза и увидел бревенчатую стену и портрет Джамбула на ней.
Солнце било в окно, и в палате было бело и радостно.
     -- Ну, слава богу, -- сказала пожилая санитарка, -- открыл глаза. Сейчас
попить принесу. А то две недели в сознание не приходил.
     Данилов  смотрел в  окно.  С  сосулек,  прилипших к  карнизу,  падали
золотые от солнца капли.
     За  стеной кто-то  печально играл  на  гармошке.  Мелодия была  очень
знакомая, только вот какая, Данилов вспомнить не мог.
     Он  лежал,  закрыв  глаза,  ощущая на  лице  солнечное тепло.  Заново
привыкая к звукам и запахам. Заново привыкая к жизни.


     ================================================================
          Хруцкий Э. А. Х95. ОББ-1: Роман-хроника в 2-х книгах. Книга
     первая. -- М.: Изд-во "Надежда-1", 1994. -- 544 с.
          Тираж 100 000 экз.; ISBN 5-86150-006-1; ББК 84 Р7
     ================================================================

Last-modified: Tue, 11 Nov 2003 09:28:02 GMT

Оцените этот текст: