ейф, и вот вы равномерно перебираете ключи - один, другой, третий. Не дай Бог, вам нервничать! Это только покажет ваше бессилие. Нет, будьте спокойны, улыбайтесь и пускайте в ход ключи: психологический, логический, эмоциональный и, наконец, - увы! - когда это необходимо, большой грубый ключ физического принужденья. Пусть он будет у вас последний, но и самый надежный. Понятно? Самый надежный! - Не совсем, - сказала она. - Что это такое... Бить? Ругаться? Он поморщился. - Ну, товарищ следователь, от вас я таких вопросов мог бы меньше всего ожидать! Люба моя! - закричал он. - А вы умеете, умеете вы бить, ругаться? Так что же вы спрашиваете? Не бить и не ругаться, а просто подать рапорт - вам в институте объяснили, что это такое? Так вот, подать рапорт начальнику, а у него уж там есть-карцеры на любой вкус: и холодные, и горячие, и стоячие, и темные, и с прожекторами, и просто боксы, а для самых буйных мокрая смирительная рубаха из хо-орошего сурового холста. Люди после нее становятся добрыми и послушными! Но это надо сделать вовремя, вовремя - не раньше и не позже, а в некий совершенно определенный момент. И тут я вам скажу: вы не зря были в ГИТИСе. Это великая школа для следователя. Все всецело зависит от вашей способности входить в образ, перевоплощаться. В этом и писатель, и следователь, и артист - едины. Потому что если такая способность у следователя отсутствует, то грош ему цена. Ломаный! Если он не чувствует, что такое трагизм мысли... а ведь даже из наших великих мало-мало кто понимал, с чем эту штуку кушают! Достоевский - вот это да! Этот понимал! Я часто думаю: какой бы из него следователь вышел! Вот с кем бы мне поработать! Он знал, где таится преступление! В мозгу! Мысль - преступна. Вот что он знал! Сама мысль! Это после него уже забыли накрепко! Все начинается с нее - задушите ее в зародыше, и не будет преступленья. Да, так вот, если следователь не способен понять всего этого, ему у нас делать нечего, пусть идет в милицию. Там всегда нужда в честных и исполнительных. А нам нужны творцы. - Так значит, следователь - творец? - спросила она. На следующий день был выходной. К четырем она уже кончила докладную записку и отпечатала ее на дядюшкином "Ундервуде". Тут к ней и постучался Роман Львович. Он только что вернулся из наркомата и весь сиял и лучился. - Ну племянница! - сказал он входя. - Ну умница! Очаровали вы нашего почтеннейшего гомункула. После делового разговора - я тут выполняю одно препотешное поручение, после расскажу - он меня вдруг спрашивает: "Ну а как вы отнеслись к тому, что ваша племянница стала нашей сотрудницей?" И так лукаво-лукаво на меня смотрит. "Ну как, - говорю, - радуюсь и горжусь". "Да, - говорит, - она у вас, видать, умница". "А в нашем роду, уважаемый Петр Ильич, - отвечаю ему, - дураков не бывало, я - самый глупый!" - Он довольно засмеялся. - Вы его слушайте. Он с башкой и, как ни странно, человек не особенно плохой. И всегда может подсказать что-то дельное. Ну, пошли пить кофе. В столовой он сказал еще: - И узнал я от него, что он отобрал от Хрипушина и передал вам дело Зыбина. Знал я этого Георгия Николаевича когда-то. - Вот как! - негромко воскликнула она. - Да, было такое! Встретились в Анапе. - Он разлил кофе по чашечкам. У Якова Абрамовича были специальные, крошечные, розовые, тончайшие, почти прозрачные. - Даже раз выпили с ним. Было, было дело. Впрочем, с тех пор три года прошло. Теперь он, наверно, переменился. - А каким он был тогда? - спросила она. Он засмеялся. - Тот типус! Очень себе на уме. Скользкий, увертливый. Хотел быть душою общества. Таскался там с одной дамочкой и всех зазывал в свою компанию. Ну и меня подхватил. Прямо с пляжа. Скука была страшенная, и я пошел. Ездили мы на какую-то экскурсию, пили, пели, она что-то там читала. Кстати, и она тоже сюда прилетела! Вам, наверно, придется ее вызывать, хотя я глубоко уверен, что это бесполезно: хитрейшая баба! Да, а почему я не нашел в деле вашего протокола? Ведь вы уже встречались. - Именно, мы только встречались, - улыбнулась она. - Ну и ваше впечатление? - Да, пожалуй, похоже на ваше. Хитрый и скрытный. Все время стремится прощупать. Не прочь, пожалуй, спровоцировать на крик и ругань. Но я его предупредила, что ругаться с ним не буду. - Правильно! - воскликнул он. - Умница! - Да и уговаривать тоже. - Правильно. - Но если он будет саботировать следствие или затеет со мной игру в жмурки, я его просто отправлю в карцер. - Вот это уж, пожалуй, неправильно. То есть правильно, но рано. Подследственный ничего не должен знать о ваших планах. Это одно из непременных условий. Ну, в данном-то случае это, положим, не важно, но вообще-то все повороты в ходе следствия должны следовать абсолютно неожиданно. В особенности с такими, как Зыбин, - это тип, тип! Я видел, как он с этой дамочкой обрабатывал одного, - правда, тот оказался хитрее, но тут им все было пущено в ход: лодка, водка, луна, гитара! Ну а как он держится, скажите? - Очень раскованно! Как в гостях! Я смотрела протоколы Хрипушина. Страшно много накладок. Очевидно, их все придется уничтожить: ничего существенного там нет. А следователь, кажется, опытный, так что странно. Штерн посмотрел на нее и усмехнулся. - А Гуляев вам ничего не объяснял? - Она покачала головой. - А Яков Абрамович?.. Ну ясно! Кому охота сознаваться в своих глупостях? А тут даже и не глупость, а политическая незрелость. Они же, олухи царя небесного, да простит мне Бог, что так про своего любимого брата говорю, они, олухи, хотели тут, в Алма-Ате, большой групповой процесс организовать: вредительство в области литературы, науки и искусства в Казахстане. Этот несчастный Зыбин - авантюрист и пройда - должен был быть главным обвиняемым. С его бы показаний все бы и началось. У них еще с десяток подсудимых намечалось. В общем, все как в Москве, - с полосами в газетах, речью прокурора, кинохроникой и все такое. Тут на них из Москвы хорошенько и цыкнули. Это что вам за всесоюзный культурный центр - Алма-Ата! Почему все вредители туда переползли, а Москва чем же им не понравилась? А во-вторых, если уже хотите организовать процесс, то прежде всего начинайте трясти алашординцев, националистов и прочую нечисть, их тут хватает, а при чем тут русские? Это же политически неграмотно. Русские в России вредят, а казахи в Казахстане! Зачем же все путать и затушевывать националистическую-то опасность? Для Зыбина же облсуда, в крайнем случае ОСО, хватит. Вам никто ничего не говорил об этом? - Нет. - Ну конечно! И хорошо, что арестованный сразу не поддался, очевидно, почувствовал что-то не то, а то стал бы валить одного за другим, и наломали бы они дров. Такие дела делаются только по прямому указанию Москвы, а они, видишь, хотели сюрприз ей преподнести. А потом и совсем скандал разыгрался. Каким-то образом все это дошло до директора музея: вот, мол, что хотят устроить. В общем, кто-то его предупредил. Тот, не будь дурак, - в Москву. Добился приема и все там изложил. Человек он умный, грамотный, весь в орденах, все подал, как нужно. В результате и нагоняй. А что теперь делать с Зыбиным? Вот следствие и забегало. Пускать просто по десятому пункту обидно, пускать по измене Родине - невозможно. Вот придумали сейчас какое-то пропавшее золото двухтысячелетней давности! Сказка! Опера! Что вы качаете головой? - Золото не выдумано, - сказала она. - Оно действительно было. Вот послушайте... И она стала ему рассказывать. Он выслушал до конца, не перебивая, и сказал серьезно: - Да, если все обстоит действительно так, как вы изложили, то да, этим стоит заняться. Таинственная пропажа, посещенье ларечницы, таинственный отъезд, водка на четырех человек... и никто из них не известен. Ах, ну что же они, идиоты, не дали этому Зыбину доделать все до конца? Ведь все бы сейчас было в наших руках! Ну идиоты! У вас уже есть план допроса? Ну-ка, покажите. Он прочел план до конца и потом сказал: - Молодец! Умница! Действуйте. Я только чуть-чуть изменил бы редакцию вопросов. Ну-ка пойдем к вам, посоветуемся. Она вызывала на допрос деда Середу - столяра центрального музея. Старик оказался широк в кости, высок и крепок. На нем был брезентовый дождевик - такие несгибаемые и несгораемые носят возчики - и крепкие кирзовые сапоги в цементных брызгах. Снять дождевик он отказался, сказал, что только из столярки, а там краски, клей, опилки, стружка, как бы не запачкать дорогую мебель. Она не настаивала. Так он и сидел перед ней - большой, серо-желтый, каменный, расставив круглые колени, и вертел в руках огромный бурый платок. Лицом он был хотя и темен, но чист, брил щеки и носил усы. А нос был как у всех пьющих стариков - сизый и с прожилками. Она поначалу пыталась его разговорить, но отвечал он односложно, натужно, иногда угодливо смеялся, и она, поняв, что толку не будет, перешла на анкету. Тут уж пошло как по маслу. Старик на все вопросы отвечал точно и подробно. Кончив писать, она отложила немецкую самописку с золотым пером и спросила Середу, как к нему обращался Зыбин. Старик не понял. Она объяснила: ну по имени, по имени-отчеству, по фамилии - как? - Дед! - твердо отрезал старик. - Он меня дедом звал. Она покачала головой. - Что же это он вас в старики-то сразу записал? Ведь вы же еще совсем не старый. Он слегка развел большими пальцами рук. - Звал. - А вы его как? Старик опять не понял. Она объяснила: ну как он к нему обращался - по имени, отчеству, фамилии, - как? - А я его, конечно, больше по имени, ну иногда по отчеству, а если при чужих людях, то, конечно, только товарищ, товарищ Зыбин. - Значит, вы были в довольно-таки близких отношениях, так? Ну и какое он производил на вас впечатление? - Старик поднес платок к лицу и стал тереть подбородок. - Ну, резкий он, грубый или, наоборот, вежливый, обходительный, как говорится, народный? Старик отнял платок от лица. - Я ничего от него плохого не видел. - А другие? - Про других не знаю. - Ну как же так? Ведь вот он вас "дед", вы его по отчеству, значит, были в приятельских отношениях. Так как же не знали-то? - Хм! - усмехнулся старик. - Какое же у нас может быть приятельство? Он сотрудник, ученый человек, а я столяр, мужик, вот фамилию еле могу накорябать - так какое же такое приятельство? Он мне во внуки годится. - Ну и что из этого? - Как что из этого? Очень даже многое из этого. У него и мысли-то, когда он отдыхает, все не такие, как у меня. - А какие же? - Да такие! Пустячные! Познакомиться, встретиться там с какой-нибудь, конпанией куда-нибудь смотаться, патефон еще забрать, пластинки добыть - вот что у него на уме... Какое же тут приятельство? Удивляюсь! - А вы, значит, во-всем этом не участвовали? - Да в чем я мог участвовать? В чем? В каких его конпаниях? Вон где вся моя конпания - на кладбище! - Ну какие же страсти вы говорите! - рассмеялась она. - Вы совсем еще молодец! Мой дед в восемьдесят на двадцатилетней женился. - Старик молчал и рассматривал бурый ноготь на большом пальце. - Ну а выпить-то вы с ним выпивали? - Было, - ответил дед. - Было! И часто? - Счета я, конечно, не вел, но если подносил, как я мог отказаться? - Ну да, да, конечно, не могли. Так вот, пили и говорили? Так? Дед подумал и ответил: - Ну не молчали. - О чем же говорили-то? - О разном. - Ну а например? - Ну вот, например: в этом году яблок будет много - они через год хорошо родятся. Надо посылку собрать. Ты мне, дед, ящики с дырками сбей, чтоб яблоки дышали. Или: что это у нас перед музеем роют - неужели опять хотят фонтан строить? Или: я кумыс никак не уважаю, у меня от него живот крутит. Ну вот! - Дед улыбнулся. - Ну а о себе он вам что-нибудь рассказывал? Как он раньше жил, почему сюда приехал? Долго ли тут еще будет? - Нет, этого он не любил. Он все больше шутейно говорил! Смеялся. - Над чем же, дедушка? Дед посидел, подумал, а потом мрачно отрезал: - Над властью не надсмеивался. - А над чем же? - Над разным. Вот массовичку нашу не любил, над ней надсмеивался. - А еще над кем? - Ну над кем? Мне тогда это было без внимания. Ну вот секретарша главная в научной библиотеке была. Что-то они там не поладили. На нее он здорово серчал. - За то, что не поладили? - Нет, за падчерицу. Она подвинула к себе протокол. - А что с ней? Он что-нибудь там... - Нет, - дед резко крутанул головой. - Отца ее, врача, забрали, а секретарша все вещи его попрятала, а дочку перестала кормить: "Ты мне не дочь и иди куда хочешь". Так она по людям ходила ночевать. Вот ее он очень жалковал. Меня спрашивал, может, ее к нам в сменные билетерши взять? Я говорю: "Поговори с директором". - "Поговорю". Вот не успел. Старик замолк и стал снова рассматривать большой палец. - Что, болит? - спросила она участливо. - Да вот молотком по нему траханул. Сойдет теперь ноготь. Помолчали. - Жалко вам его? Он поднял голову и посмотрел на нее. - Ничего мне не жалко! Что мне, сват он, брат, что ли? Всех не пережалеешь, - сказал он досадливо. - Ну хорошо, - сказала она, - а вот золото у вас пропало. - Старик молчал. - Да ведь как пропало-то? Прямо из музея утекло. Что ж он так недоглядел? Это как, по-вашему? Его вина? - Не было его вины. Он тогда в горах сидел. Мы его туда извещать ездили. А был бы он - он бы этих артистов с первого взгляда понял. - А что же ему понимать? Он же их хорошо знал, - она как будто удивленно посмотрела на старика. - Ну что ж вы, дедушка, говорите? Он же отлично их знал! Отлично! Нет уж, тут не надо вам... Старик молчал. - И он же вам сам говорил, что их знает? - Старик молчал. - Ну, говорил же? - Никак нет, - отвечал старик твердо. - Этого не говорил. - Ну как же так? - она даже слегка всплеснула руками. - Как же не говорил, когда говорил. Он и сейчас этого не скрывает. - Старик молчал. - И они вам тоже говорили, ну, когда вы сидели с ними в этой самой... Ну как ее зовут, стекляшка, что ли? - Так точно, стекляшка-с! - старик ответил строго, по-солдатски и даже "ерс" прибавил для официальности. Она поглядела на него, поняла, что больше ничего уж не добьешься, и сказала: - Ну хорошо, оставим пока это. А как вообще он жил? Ведь вы же у него бывали. - Ну как жил, как вобче все люди живут. Бедно. Только в комнате ничего, кроме кровати да стульев. Ну книги еще. Посуда там какая-то. Ну вот и все. - А как к нему люди относились? - А какие как. Плохого от него никто не видел. Если какой рабочий попросит на кружку - никогда не отказывал. Ребят леденцами оделял. Они увидят его - бегут. - А еще кто с ним жил? - Кто? Кошка жила. Дикая. Кася! Он ее где-то в горах еще котенком в камышах нашел. С пальца выкармливал. Зайдешь к нему рано - они постоянно вместе спят. Он клубком, она вытянувшись. Касей ее звал. Высунется из окна: "Кася, Кася, где ты?" Она к нему! Через весь двор! Стрелой! Знаменитая кошка! - А сейчас она где? - Забрал кто-то. А все равно каждое утро она в окно к нему лезет. Дверь-то запечатана, так она в окно. Мявчит, мявчит, тычется мордой, стучит в стекло лапами. Ну потом кто-то выйдет, скажет ей: "Ну чего ты, Кася? Нет его тут". Она сразу же как сквозь землю. - А наутро опять? - Обязательно. Опять! Я вот вчера шел по парку. Слышу: сзади ровно она мявкает. Остановился. А она стоит и смотрит на меня во все глаза. Забрали его, говорю, Кася, больше его уж тут не будет, и не жди. А она смотрит на меня, как человек, и в глазах слезы. Мне даже страшно стало. А хотел ее погладить - метнулась, и нет! - Так что же? Она теперь бродячая? (Ей почему-то стало очень жалко дикую кошку Касю, в их доме кошек любили.) - Да нет, не похоже, гладкая! Нет! Забрал ее кто-то к себе. - Что ж, он так кошек любит? - Так он всякую живность любил. Соколенка ему раз ребята принесли, из гнезда выпал. Так тоже выкормил. Все руки тот ему обклевал, а такой большой, красивый вырос. Яшей он его звал. "Яша, Яша", - Яша прямо с комеля ему на плечо. Сядет, голову наклонит и засматривает ему прямо в глаза. Так было хорошо на них смотреть. - И уживался с кошкой? - А что им не уживаться? Он вверху, на болдюре, она на кровати или на усадьбе мышкует. А вечером он придет с работы, принесет нарезанного мяса и кормит их вместе. Очень утешно было на них смотреть. Ребята со всех дворов сбегались. - Да вот, кстати, - напомнила она и открыла дело, - вы рассказывали следователю одиннадцатого сентября, читаю показания. Слушайте внимательно. "Вопрос: Как вы знали научного сотрудника центрального музея Казахстана Георгия Николаевича Зыбина? - Она взглянула на деда. - Ответ: Георгия Николаевича Зыбина я знаю как разложившегося человека. Он постоянно устраивал у себя ночные пьянки со случайными женщинами и подозрительными женщинами. Даже дети были возмущены его оргиями", - вот даже как, - усмехнулась она, - "оргиями"... Дедушка, а что такое "оргии"? Дед усмехнулся: - Ну, когда пьют, орут... - Понятно! Раз орут - значит, оргии. Но откуда же ночью дети? Или он и днем? И как же тогда директор?.. "Когда однажды сын нашей сотрудницы попросил его прекратить эти безобразия, он обругал его нецензурно, задев его мать. Она с возмущением рассказала мне про это". А почему фамилии нет? Кто это такая? - Да Смирнова же! Зоя Николаевна же она! - болезненно сморщился дед. - А-а. (Ей сразу стало все ясно: в протоколе о Смирновой было записано: "отношения неприязненные".) Так почему они все ссорились? Из-за этих вот пьянок? - Да нет. Она и в этом доме не живет. Из-за портретов. Ну висели у нас портреты тружеников полей. Зоя Николаевна и говорит: "Снять! Они год назад были труженики, а сейчас они, очень легко может быть, вредители. Берите лестницу и снимайте!" А он нет. "Вы что же, - говорит, - целому народу не доверяете? Нельзя так". Вот и поругались. Я тогда же все это рассказывал, только следователь записывать не стал. - Ну а что же с мальчишкой было? - А с мальчишкой этим при моих глазах было. Подбегает ее мальчишка к Зыбину, скосил глаза и спрашивает, свиненок: "Дядя Жо-ора, а что это к ва-ам всякие жен-щины хо-одят, а?" - Дед очень натурально и голосом, и глазами изобразил этого свиненка. - А Георгий-то Николаевич усмехнулся и говорит: "Скажи своей маме - женщины тоже люди, потому и ходят. Понял? Так точно и скажи". - Понятно. "...Допускал в разговорах резкие выпады против Советской власти, рассказывал антисоветские анекдоты, клеветал на мероприятия партии и правительства". Было это? Дед хмыкнул. - Так было это, дедушка, или нет? - Раз тут записано - значит, было. Она строго поглядела на него. - То есть как это "раз здесь написано"? Вы это бросьте. Здесь записано только то, что вы говорили. Так что давайте уж не будем. Дед молчал. Она поднесла ему протокол. - Ваша это подпись? Экспертизы не надо? Не отрекаетесь? - Так точно, не надо, - вытянулся дед. - А от того, что записано, тоже нет? Так вот, мы вам дадим очную ставку с Зыбиным, и вы это все ему повторите. - Старик пожал плечами и отвернулся. - Ну что вы опять? Не желаете очной ставки? Старик усмехнулся. - Ну ровно в гостях разговариваете. Ей-богу! "Желаете - не желаете". Да что я тут могу желать или не желать? Тут ничего моего нет, тут все ваше. Надо - давайте! - А вы сами не хотите его увидеть? - А что мне хотеть? Какая мне радость видеть арестанта? Зачем я ему нужен? Чтоб потопить его вернее? Так он и без меня не выплывет. Вон какие стены! Капитальное строительство! Мы такие только в монастырях клали! Тут она вдруг поняла, что, идя сюда, дед, наверно, пропустил малость и сейчас ему ударяет в голову. Она быстро подписала пропуск и сказала ласково: "Идемте, я вас провожу". Дед неуклюже поднялся было с места, но что-то замешкался, что-то завозился, и тут она увидела, что на стуле стоит туго стянутый узел - красный платок в горошек. - Что это? - спросила она. Дед засопел и развел бурыми руками. - Да вот, - сказал он неловко, - яблочки. Может, разрешается. Шел сюда - ребята сунули. Это, мол, с тех мест, где он копал. Может, передадите, а? Но как же он, старый черт, умудрился протащить этакий узлище? Хотя в этом дождевике... Так вот почему он не хотел его снимать! Вот Дед! - Эх, дедушка Середа! - сказала она. - Ну к чему это? Голос у нее звучал неуверенно. В ней что-то ровно повернулось не в ту сторону. Она могла взять и передать этот узелок Зыбину. Вполне могла! Подобную ситуацию даже, пожалуй, следовало разработать в диссертации о следственной практике: резкий эмоциональный поворот, положительная эмоция, исходящая от следователя и своей неожиданностью разбивающая привычный стереотип поведенья преступника. Это все так. И все-таки... все-таки... Она словно чувствовала, что с этой передачей далеко не все ладно. Есть в ней особый смысл, привкус каких-то особых отношений, и он-то - этот смысл - собьет с толку не только арестанта, но и следователя. Она еще не понимала, как и чем опасен это узелок. - Старик торопливо отдернул край платка, и тогда сверкнули крутобокие огненные яблоки, расписанные багровыми вихрями и зеленью, но она совершенно ясно чувствовала, что эти яблоки и следствие - вещи несовместные. И тут она, кажется, впервые подумала о том, что же такое вот это следствие. В духе следствия - вот этого следствия, по таким делам, в таком кабинете, с такими следователями - была развеселая хамская беспардонность и непорядочность. Но непорядочность узаконенная, установленная практикой и теорией. Здесь можно было творить что угодно, прикарманивать при обысках деньги, материться, драться, шантажировать, морить бессонницей, карцерами, голодом, вымогать, клясться честью или партбилетом, подделывать подписи, документы, протоколы, ржать, когда упоминали о Конституции ("И ты еще, болван, веришь в нее!" Это действовало как удар в подбородок), - это все было вполне в правилах этого дома; строжайше запрещалось только одно - хоть на йоту поддаться правде; старика заставили лгать (впрочем, зачем лгать? Просто ему дали подписать раз навсегда выработанные формулы. Так милиция всегда в протоколах пишет - "нецензурно выражался") - и это было правильно; то, что она, приняв по эстафете эту ложь, или, вернее, условную правду эту, собиралась укрепить и узаконить ее очной ставкой - это тоже было правильно (это же операция, а на операции дозволено все); то, что за эту узаконенную ложь или условную правду Зыбин получил бы срок и, конечно, оставил бы там кости - это была сама социалистическая законность, - все так. Но во всей этой стройной, строго выверенной системе не находилось места для узелка с яблоками. Она это чувствовала, хотя и не понимала ясно, в чем тут дело. И поэтому сказала первое, что ей пришло в голову: - Эх, дедушка! - сказала она. - Ну к чему это? Ведь вы не знаете, может, он на вас такое наговорил... - Да знаю, знаю, - поморщился старик. - Все знаю! Зачитывали мне. Лодырь, пьяница, раскулаченный! Никакой я не раскулаченный, я век в городе жил ("Вот это здорово! Ай да Хрипушин! Ай да свинья! Нашел что придумать!" - подумала она с омерзением и уважением). Я вот что вам скажу. Я, когда отсюда домой шел, все думал. Вот вы видели, как гицеля ловят собак по городу. Они их сачками по всем улицам захватывают. Набьют ими клетку доверху и везут. Как, значит, телега где зацепится, качнется - так они все друг на друга полетят, и все в клубок! Только клочья летят! Даже про клетку забыли. Гицеля: "Кыш вы, окаянные!" - да по клетке веревкой, а им хоть бы что! Грызутся! А телега-то все едет и едет, все везет и везет их на живодерню! А там с них и шкуру долой железными щипцами. Вот так и мы. Так что ж нам гневлиться друг на друга? Он на меня, я на него, а телега все идет своей путей. А там всем будет одна честь. Так что пустое все это. - Но вы ведь правду показали? - спросила она. Спорить с пьяным дедом было ни к чему. - Что-с? Правду-с? - Дед вздохнул и усмехнулся. - Ему сейчас что правда, что кривда - все едино! Раз взяли, значит - все! Покойников с кладбища назад не таскают. Ни к чему! Они уже завонялись. А яблочки вы возьмите, передайте. В этом ничего такого нет. У нас их на пречистый спас на могилку кладут. Около крестов. Чтоб покойнички тоже разговелись. Возьмите, это его любимые! Он им радый будет. Пусть поест, пусть! И она взяла. И вторая встреча, отнюдь не менее примечательная в ее жизни, случилась в тот же день. Она уже собиралась уходить и, стоя в плаще, запирала столы, как вдруг постучали. Пожаловал Штерн. Он весь лучился. - Знаю, - сказал он еще в дверях. - Имею полнейшую развернутую информацию. Сегодня один старый алкоголик принес одному гражданину следователю под полой полный мешок яблок для заключенных, и гражданин следователь, ничтоже сумняшеся, мешок этот принял. Было так или не было? - Было, - ответила она, - но меня поражает ваше... - Все-то ее поражает! Да я уж выговор за вас получил. Что же, как же вы воспитываете вашу дорогую родственницу... А что я? Я говорю, она не со мной, она все с дядей Яшей, с дядей Яшей... С него и спрашивайте! Нет, шучу, шучу, конечно. Только посмеялись. Они к вам все там прекрасно относятся. Но на будущее помните: начальство должно знать все. Особенно то, что вы от него скрываете. Вот телефон - звоните. А ну-ка покажите мне этот сидор! Как? Не знаете, что такое сидор? Вот так следователь. Мешок! Сумка! Ой, какая красота! Да такими яблочками, пожалуй, любой змей любую Еву купит. Специально подбирали, сволочи! Передайте! Обязательно передайте! Потом рапорт подадите! Вот прямо в этом кабинете, как будто в нарушение всех правил, и передайте. А когда он будет развязывать сидор, вы будто омрачитесь немного, затуманьтесь, вздохните: "Эх, Георгий Николаевич, как же так, а?" Ну, вас этому не учить, конечно, ГИТИС! - Конечно не учить, - подняла она перчатку и подумала: "Ведь вот как все просто, а я, дуреха..." - При хорошо продуманных следователем неожиданных эмоциональных поворотах, - строго сказала она, - ломается стереотип поведения преступника, и он не сразу в состоянии обрести прежнюю линию. Это из моей будущей диссертации, годится? - Умница! - засмеялся Штерн. - "Стереотип поведения"! Умница! Прекрасно сформулировано. - И поэтому, - продолжала она, - беря этот узел, я решила: так, сначала я ему яблоки, а потом очную ставку с их автором. - Еще раз умница. Правильно решила. Только вот еще что: когда вы начнете его спрашивать о золоте, он может, особенно после этой очной ставки, просто замолчать. Вот не давайте ему этого. Всячески вовлекайте в разговор. В любой. Пусть в самый к делу не относящийся - только бы не молчал. Кто говорит, тот обязательно проговорится. Вот, скажем, эти яблочки. Ах, какие прекрасные яблочки! Откуда они в Алма-Ате? Ведь таких нигде нет. А достать их легко? А где? В горах? Ах, это там, где вы копали? Ну и так далее. А что он еще любит? Ей вдруг почему-то все это стало очень неприятно, и она отрезала: - Кошек любит, зверье любит, чужих детей любит. - Вот, вот, вот! Обязательно заинтересуйтесь зверями. Кстати, вспомните ему рассказ О.Генри. "Вы, любящий зверей и истязующий женщин, я арестовываю вас за убийство жены". У Якова есть О.Генри, прочтите. И это будет переход к разговору о жалобах на него со стороны женщин. Кстати, там вместе с украшениями они нашли женский череп. Вот второй переход к золоту. Продумайте и выработайте его. Ну? Рабочий день у вас кончился. Насчет яблочек уж завтра позвоните. Значит, пошли со мной. Покажу я вам одного замечательного старикана. Настоящего экселенца - аристократа духа. Друга молодости товарища Сталина. - А как он здесь очутился? - А так же, как все! По тяжким грехам своим, конечно. Десять лет пробыл за колючей проволокой и вот освобожден по личному приказу Вождя. А на меня лично возложен приятный долг принять, освободить и доставить в Москву, а там уж его сын встретит. Вот ведь жизнь, час назад он сидел и думал, зачем выдернули: убьют или помилуют. Здорово? - Здорово, - вырвалось у нее. Несмотря на то, что она почти четыре года приучала себя к мысли о работе в этом месте и о всем с ним связанном, что она отбывала практику, присутствовала на допросах и сама вела их, даже сумасшедшую бабку сумела расколоть прямо с ходу, несмотря на это, то, что она увидела за эти два дня, поразило ее своей фантастичностью, неправдоподобностью, привкусом какого-то кошмара. - Очень даже здорово! - подтвердил Штерн. - И знаете еще почему? Ведь старик, по всему видать, далеко не мед. Я смотрел его дело. Так вот, следователь, бедняга, не выдержал и влепил ему за гнусный нрав и коварство, кроме ПШ - подозрение в шпионаже - литеры, так сказать, обыденной, еще и ТД - троцкистская деятельность. Чувствуете? С такой литерой, чтоб уцелеть, надо под особой звездой родиться. Но вот видите, родился, освобождают. - Ну а я вам зачем нужна? - А вот зачем, моя хорошая. Сейчас его нам приведут побритого, помытого, постриженного, в новом костюме с галстуком, и повезем мы его в крейковский ресторан. - Он засмеялся. - Действительно, черт знает где это еще может быть? Только у нас! Недаром говорят "страна чудес". Да, а сидел-то он с вашим возлюбленным Зыбиным. И, судя по рапортам дежурных, говорили они там не переставая день и ночь, целые сутки. Затронули, конечно, и золото. - Ну и что? - спросила она. Он пожал плечами. - Да вот, к сожалению, ничего. Оперативная-то часть не сработала. Говорит, не имела инструкций. Я ведь тоже ничего не знал. А тюрьма и понятия не имела, зачем его привезли. Вот и произошла, как вы говорите, накладочка. Так вот теперь вам предоставляется полная возможность, на неофициальной почве, в личной беседе о том о сем, после бокала хорошего вина, в креслах... Мы не будем скрывать, что вы следователь, но вы такой... Вы - хороший следователь. У них у всех есть легенда о хорошем следователе, волшебная сказка, что сидит где-то один честный, порядочный, человечный следователь. А старик, видать, все эти годы не видал женского лица, и ему будет приятно... Так вы не возражаете? Она пожала плечами. - Делайте, конечно, как считаете необходимым. Я такая же гостья, как и он. Если это нужно... - Это нужно, дорогая! Нужно! Так вставайте, пойдем, это этажом выше. В кабинете замнаркома. Кстати, он только что вернулся и вас не видел. Пошли. Вот что произошло за неделю до этого. В столице нашей Родины - Москве, верстах где-то в 25 от нее, в тот вечер было еще светло, тепло и даже, пожалуй, солнечно, хотя небо с утра усеивали легкие белые тучки. Товарищ Сталин работал в саду. Перед ним на столике лежали бумаги, и сколотые, и просто так - он уже успел пробежать их все и сейчас просто сидел, откинувшись на спинку ивового кресла, смотрел на тучки, на верхи деревьев и отдыхал. "Вот солнышко выглянуло, - думал он, - хорошо! Вот ветерок прошумел в березнячке, тоже очень хорошо! А ночью, может, еще и дождик пойдет, это хорошо для грибов, их в этом году что-то совсем нет, а какое же лето без грибов?" Он уже разговаривал с садовником - нельзя ли что-нибудь такое придумать, чтобы тут росли белые и подберезовики? "Нет, - твердо ответил садовник, - ничего уж тут не придумаешь, вот шампиньоны, те пожалуйста, те вырастим, где прикажете, а боровики, подберезовики, подосиновики и даже маслята - это грибы вольные, чистые, лесные, они где вздумается, там и растут". - Да что ж они себе такие вольные? - спросил он, развеселившись, уж больно уважительно говорил садовник о маслятах. - Где вздумают, так там, значит, и растут? Это же ведь непорядок, а? - И засмеялся. И садовник тоже слегка посмеялся, но так - очень-очень в меру: смеялся, а в глаза не смотрел, смотрел не выше подбородка. Хозяин терпеть не мог, когда ему глядели прямо в глаза. Но и взгляд мимо тоже подмечал и делал вывод: "Нехороший человек, неискренний, говорит, а в глаза не смотрит. Значит, совесть нечиста". А сейчас он снова вспомнил этот разговор и опять засмеялся. "Вольный гриб боровик! - сказал он с удовольствием. - Где ему вздумается, там он и вырастет! Ах ты..." И в это время солнышко - рассеянный и жаркий луч его - упало прямо на белое ивовое кресло, залило, ослепило, затормошило, и товарищ Сталин минуты три посидел так, закрыв глаза и ласково щурясь. Но потом на солнце набежала тучка, все погасло, и он разом резко выпрямился и взял со стола тонкую книгу большого формата и открыл ее на закладке. Это был типографски отпечатанный и сброшюрованный в большой лист "Циркуляр Министерства внутренних дел департамента полиции по особому отделу от 1 мая 1904 года за номером 5500". Он усмехнулся. 1 мая 1904 года - этот день ему запомнился особо. Провел он его в Тифлисе, за городом, на маевке, среди деревьев и камней. Было тогда солнечно, весело, вольно. Много произносилось речей, поднимались тосты, пили сперва за революцию, за рабочий класс, за партию, за гибель врагов, потом за всех присутствующих, потом за всех отсутствующих, затем за всех, кто томится в ссылках и тюрьмах (в каторге из членов РСДРП, партии большинства, не было никого - департамент полиции в то время большого значенья ей не придавал). За тех, кто из них вырвался и находится среди нас, за то, что если погибнуть придется... В общем, было очень хорошо, тепло и спокойно, и уж совсем не вспоминались ни Сибирь, ни та темная и холодная половина сырой избы, которую он снимал у одинокой старообрядки, чернолицей старухи, строгой и молчаливой, ни побег, ни все с ним связанное. И хотя обо всем этом на маевке и говорилось - но так, очень, очень общо, без всяких подробностей. Просто: и среди нас есть такие мужественные и несгибаемые борцы за свободу рабочего класса, которые... и т.д. до конца. И далеко не все из присутствующих, а может, только два или три человека знали, что это говорится о нем, и тосты поднимаются тоже за него. Это были, пожалуй, первые тосты за него и первые речи о нем. Поэтому он и запомнил их. Да, да, думал он тогда, если придется погибнуть в ссылках и тюрьмах сырых, то дешево он свою жизнь не отдаст. Он был весь переполнен этим высоким чувством паренья и освобожденья от всего личного и мелкого. Так рождаются герои, так совершаются подвиги. Так бросают бомбы в скачущие кареты и идут на смерть. Но погибнуть ему не пришлось. Руки у департамента полиции тогда оказались коротковатыми. А циркуляр этот расползался по стране, переходил из рук в руки, от него отпочковывались новые циркулярные и розыскные листы, и может быть, что-то подобное находилось даже в кармане у кого-то из присутствующих. Но он не боялся. Он не мог, конечно, знать об этом циркуляре, но что его разыскивают и, может, даже нащупали место, где он сейчас находится, это он знал твердо. И был поэтому как взведенный курок - пил, но не пьянел, шутил, но не расслаблялся, был беззаботен, но зорок и каждую секунду был готов ко всему - таким он остался и сейчас, через тридцать лет. Это чувство постоянной настороженности дает ему полную свободу выбора, право молниеносно и единолично принимать любые решенья и видеть врагов всюду, где бы они ни притаились и какие бы личины ни надевали. И это уже даже не чувство, а что-то более глубокое и подсознательное и перешедшее в кровь и кожу. "Господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам жандармских, губернских и железнодорожных полицейских управлений, начальникам охранных отделений и во все пограничные пункты..." Да, солидно было поставлено-дело. Это обложили так обложили, нечего сказать, работали люди. Сколько же они разослали таких тетрадок? Штук тысячу, не меньше. Во все пограничные пункты! Во все железнодорожные управления! Во все охранки! Нет, конечно, много больше тысячи! "Департамент полиции имеет честь препроводить при сем для зависящих распоряжений..." Он всегда любил этот язык - точный, безличный, литургический, застегнутый на все пуговицы. Он отлично чувствовал его торжественную плавкую медь, державно плывущую над градами и весями, его жесткий абрис, сходный с выкройкой военного мундира. Одним словом, он любил его высокую государственность... На таком языке не разговаривали, а вступали в отношения. И не люди, а мундиры и посты их. На таком языке невозможно было мельтешить, крутить, отвечать неясно и двусмысленно. Как жаль, что сейчас в делопроизводство не введено ничего подобного. А надо бы, надо бы! Подчиненный должен просто глохнуть, получив от начальства что-то подобное. Нет, стиль - это великое дело. Раньше люди это отлично понимали. Вот он тоже старый человек и поэтому понимает. Итак: "Список лиц, подлежащих к розыску по делам политическим, список лиц, розыск которых надлежит прекратить, и список лиц, разыскиваемых предыдущими циркулярами, в отношении коих по обнаружению оных представляется нужным принять меры, указанные ниже". Хорошо. Но вот под этой тетрадкой лежит другой список: "Посылаю на утверждение четыре списка подлежащих суду военного трибунала. Список номер один. Общий. Список номер два. (Бывшие военные работники.) Список номер три. (Бывшие работники НКВД.) Список номер четыре. (Жены врагов народа.) Прошу санкции осудить всех по первой категории. Ежов". Таких списков он получил уже несколько сотен. В каждом тысячи человек. Первая категория - пуля в затылок. Мужчинам и женщинам, старым и молодым, ужасное дело! А вот берешь в руки - и не страшно, и ни капельки не страшно. И не потому, что привык, а потому, что "посылаю на утверждение", "прошу санкции", и не смерть, а "первая категория". Слова, слова, канцелярщина! Ну тут, положим, чем меньше слов, тем лучше. Это прочтут два-три человека, остальные - машинистка, начальник тюрьмы, исполнители - не в счет. На них тоже, когда придет их время, будет особый список. Но вот ведь и приговоры пишутся так же, а ведь это документы, которые прочитают сотни миллионов, агитаторы, их заучат наизусть и будут на собраниях читать как молитву. "Являясь непримиримыми врагами Советской власти, такие-то имярека по заданию разведок враждебных государств..." Ведь вот как сейчас пишется. "Являясь"! Передовица, фельетон Заславского! Кольцов уже так не напишет! Нет, не просто "непримиримыми врагами Советской власти", а "ныне разоблаченными врагами народа" их надо называть. Злодеями-убийцами! Предателями Родины! Иудами! Чтобы эти слова вбивались в голову гвоздями, чтобы невольно вылетало из глотки не просто, скажем, Троцкий, а непременно - "враг народа, иудушка Троцкий"! Не оппозиция, а "банда политических убийц"! Эти слова понятны всем. Итак: "Список N_1 лиц, подлежащих розыску по делам политическим. Страница 20, N_52. Джугашвили Иосиф Виссарионов. (Вот он, казенный язык, - не Виссарионович, а именно Виссарионов, значит, по-старому, согласно крепостному праву), крестьянин села Диди-Лило, родился в 1881 году". Неточно, неточно, на два года раньше, милейшие, а может, и больше. А записывали так, чтобы позже забрали в солдаты. Впрочем, это было вам хорошо известно. Но форма есть форма. "Обучался в Горийском духовном училище и в Тифлисской духовной семинарии". Точно. Забыли прибавить, что исключен в мае 1899 года за революционную деятельность. "Холост". Точно. Не то время было, чтобы женихаться! "Отец Виссарион Иванович, по профессии сапожник, местонахождение неизвестно". Точно. Неизвестно вам его местонахождение! И мне до сих пор неизвестно тоже. Знает только мать, но попробуй-ка дознайся у нее! Вот и она: "Мать Екатерина, проживает в городе Гори Тифлисской губернии". Точно. Все точно. Он встал и пошел по саду. Сильно пахло осенними увядающими травами и палой листвой. Запах был терпкий и какой-то постоянный. Он во вс