бомжовые приколы Петровича - и тогда я обобщил: - За перемены, господа! Перемены, ничего другого я ведь и не мог обещать Курнеевым - перемены и, пожалуй, новую грандиозную волну успехов, удач, потрясений, да, да, а я, это известно, умею увидеть вперед и чувствовать вперед. (Особенно с выпивкой, с бокалом в руке.) Будущее само набегает на меня, господа, мне только не полениться - прочесть! Ради Курнеева и его жены Веры я зрел теперь сквозь десятилетия, я раздвигал зябкие кусты прогнозов, а с ними заодно и горы, а если горы не двигались, я спешно и не чинясь сам шел к горам шагами нежмотистого пророка, я взбирался наверх, я далеко видел - и как же эти люди слушали! Где еще, кроме российской общаги, есть столь затаившаяся склонность, а то и жажда (склонность - слабенькое словцо), жажда к тревожным пророчествам, к восторженно-честной и вдохновенной моей ахинее?! - Всех до единого, всех их тотчас разобрало, ах, как он сказал, ах, Петрович, ух, этот Петрович, писатель!.. После экспромта (и после вскриков одобрения) я просто обязан был приложиться к бокалу водки, и ведь как пошла! Все пили взволнованные, даже мадам Вера подобрела. Женщина милая, но вот бонтонная. Держит расстояние. Когда мадам (поблагодарить) подошла ко мне, от нее заструились легчайшие духи; одежда, тонкое белье источали тепло ухоженного тела. Вера улыбалась: она мерцала, как законченная новелла. В похвалу за мою речь, чуть круче склонившись, спросила, взял ли я себе холодца? - очень сегодня вкусен, люди хвалят! А как на мой взгляд ее расширившаяся квартира - эти большие и светлые, эти три соединившиеся комнаты?!. Мне (гад) захотелось ее смутить, и, приманив еще ближе, я сказал на ушко шепотом - мол, ах, эти ее три комнаты. Сколько места! Я все думаю, не оставить ли здесь на ночь моего брата Венедикта Петровича - его отпустили на сутки... Она и глазом не моргнула. Умеет. - Пожалуйста. Мол, Курнеевы всегда на высоте, милейший! (Понимала, что шучу.) Но я продолжал - Венедикт Петрович отпущен лишь на одну ночь. Так что ночлег, теплое-то место я ему устрою, вопроса нет, но вот с кем бы ему переспать, как вы думаете? Врач посоветовал. С женщиной, желательно незамужней. Должно пойти ему на пользу. Врач сказал, что брата это должно здорово встряхнуть... Мадам Вера посмотрела мне глаза в глаза, у нее хороший взгляд. (Нравилась мне.) Кругом нас застольно шумели, кричали, даже вопили, перебивая тостами друг друга. - Ваш брат красив. - Мадам призадумалась. Не спеша потрогав пальцем тонкую свою переносицу, она спокойно ответила, что проблема для нее нова. Женщины не мятные леденцы, и, как брат, я должен бы лучше знать вкусы Венедикта Петровича. - Он красив. Давайте я положу ему еще рыбы. - И улыбнулась; ничем не проймешь. Сам Курнеев, Петр Алексеевич, во главе стола, - сытые щеки, высокие залысины. Потолстел. Давненько он не пил у меня чаю, кофе. Бывший конструктор, робея, по-прежнему заискивает перед общагой. (Даже ходит на субботники, честно, через раз.) И вот ведь новоселье устроил, надо чтить: с мелкотой этажной особенно следует ладить и жить в мире, иначе тебе зальют потолки, наблюют возле порога. Общажному демосу, как и всяким богам, время от времени следует бросить (поставить) на стол бражную гекатомбу, пейте; именно, именно так, не брать у них, не клянчить - богам надо давать. - ... Песню! Ну, песню, что ли?! - говорит Петр Алексеевич Курнеев, по-хозяйски то ли их всех упрашивая, то ли им веля (надо вовремя дать им петь). А Веня ел. Молодец. Седая голова увлеченно склонилась к тарелке и к бокалу (с минералкой), который он крепко, не разбить, удерживает в руках. Не пьян, но хорош, я выбрался из-за стола, обход по квартире. Пройтись да посмотреть, оценить, складно ли две комнаты соединились с третьей (прикупленной Петром Алексеевичем и Верой у кого-то). Разделяла стена - ага, теперь дверь. Пробили Курнеевы (проткнули ли), как водится, ломом эту нейтральную стену, чтобы застолбить?.. Вряд ли. Вряд ли сами. Но лом торчал - лом торчаа-ал, тоже ведь под ритуал затея! Попросили бывалого общажника, и тот принес на плече ржавый ритуальный лом, ударом пробил (в прикупленную комнату) стену насквозь, ломом девственность - на-аааша! И тут же, на рысях, чохом заплатили Курнеевы за комнату, за ее ремонт и за местную (чтоб денежка капнула демосу) ремонтную бригаду. Молодцы! Я расслышу запах проломленной стены уже на ходу, из коридора. Случайный дар, утонченные ноздри приживала, когда мне уже под шестьдесят, зачем этот нюх? (Чтобы навеки заделать меня сторожем?) Стоп... Я сообразил, что стою на переходе из двух комнат в третью. Как раз в прорубленных дверях. Когда не было дверного проема, здесь (на уровне моих глаз) торчал лом, пробивший стенную перегородку насквозь - ржавый иероглиф. Я видел этот лом, повисший в воздухе, как видят иногда зигзаг молнии, хотя она погасла. За столом любимый общажный спор: почему живем так скудно и бедно, если такая богатая, можно сказать, чудовищно богатая страна. Старенький вопросец, Василий Замятов уже встал, чтобы всех перекричать - на вилке огурец, Замятов явно не успел закусить и орет на нас (прораб на стройке): - ... Надо работать! Ра-бо-та-аать! Так кричал, что я даже не видел, были ли у Замятова руки и ноги. Только рот. И огурец на вилке. И вдруг Зинаида стопку с водкой к небу и весело кричит: - ... Мужик должен все время пи-иить! Кричит звонче: - Вино! Чай! Кофе! Водку помаленьку! Пиво! Мужик без дела и питья - свихивается. Что угодно, но пи-и-иить! Все в восторге, подхватывают - пить, ах, как важно! Пить, чтобы жить!.. - Орут, вопят, воздавая должное здравому женскому уму, ура, женщине! ура!.. Какой дикий ор. Они чокаются: пьем, все пьем!.. 28 Даже Венедикт Петрович что-то призывное уловил: он пристально смотрит на Зинаиду, подсознательное сработало, и Веня (ребенок), почмокав губами, делает горлом глотательные движения: пьет, сосет грудь. Я принимаю решение: пора. Попили, поели, пора и честь знать. Делаю знак Зинаиде: а что, дорогая, если минут на пять мы отсюда уйдем, а? И чтоб ей совсем понятно, махнул рукой - мол, на выход!.. Выходит с улыбкой. Женщина! Она идет за мной, принаряженная, жилистая, пахнущая столетними гиацинтами, и как же звучно ставит она ногу к ноге в модных своих туфлях. (Да и коридор здесь гулок.) Я сбавил шаг, пьян, а Зинаида вышагивает рядом, высоко держа голову. Она с мужчиной. К тому же сегодня ей телефон поставили. Приятно. Гордость за удавшуюся жизнь. Новенький неспаренный аппарат. (Духовная обновка.) Но едва приходим к ней, я уже с порога, быстро-быстро сбиваю с нее внешнюю горделивость и эту вечную женскую спесь. Говорю - ты ведь, Зинаида, мне жить помогаешь, а значит, должна помочь Вене , год за годом в больнице, ты же сама ему сочувствовала! А вот и помоги, говорю, человеку по малости. Да нет, не сошел я с ума! Я пьян, но вовсе не спятил. Пожалей бедного. Ему, Зина, уже завтра опять возвращаться в больничные стены... - Ему нужна женщина. Врач сказал. И ты, Зина, тоже это понимаешь... Ты обещала. - Я не обещала, - твердит. - Обещала. - Если обещала, то за рюмкой и только шутейно. - Вот шутейно и сделай. Я еще на нее нажал, надавил - ответь: тебе жаль его или нет?.. Она кивала: жаль, жаль. А вот уже и слезы. Чего это? - спрашиваю. Зинаида всхлипывает, плачет - мол, как же ты так. Мол, она этого никак не сумеет, не сможет; да, да, помогать дело святое, но таким-то образом и ведь с твоим братом!.. Глупости! - говорю. Именно с братом. Именно с моим братом, зачем мне, чтоб ты была с братом дяди Коли?.. С моим братом все равно что со мной. Она кивает. (Жалостливая: я же знаю!) И плачет. Ну, пожалуйста, ну, Петрович... Но я суров: ты обещала. (Честно признаться, я не помню, чтобы она обещала. Но я пьян и настаиваю на своем.) Зинаида не в силах оэяяяВ Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О - Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ъ Ы Ь Э Ю Я   Ё Ђ Ѓ Є Ѕ І Ї Ј Љ Њ Ћ Ъ ­ ъ Џ А Б В Ё Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Ю А Б Ц Д Е Ф " " И Й К Л М Н О - - " С Т У Ж " Ь Ы З Э эяяяЩ е я а б в г д е ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ ъ ы ь э ю я тветить - ни да, ни нет, побаивается меня. Но вот, всхлипывая, привстала и начала медленно стелить постель; подушку сняла, одеяло скатывает. Я спохватился. Ах, эта женщина. Ах, Зинаида. (Величия или покорности, чего тут больше?) Ладно, говорю, отставить!.. Стоит, прижала подушку к груди. Старая, принарядившаяся баба. Застыла в глуповатом остолбенении. Статуя в парке, не женщина с веслом, а баба с подушкой. На века. - Отставить, - я повторил. - Сядь. Сиди спокойно и слушай... С просьбой я, разумеется, перегнул, но это входило в пьяный и несколько неожиданный (для меня самого) замысел. Ведь психология. Тонкость. Я, видно, научился этому пируэту у Ловянникова. (Тоже хочу в ХХI век.) Скажи я ей сразу, попроси по-доброму и честно, мол, сходи-ка за подружкой, за Асей Игоревной (за той самой, за улыбчивой, с которой вместе навещали меня в психушке), слетай и кликни, мол, ее для Вени. На часок-два позови, - скажи я так, Зинаида бы возмутилась. Она бы плюнула мне в рожу. Могла бы и ударить. Она бы вопила, что она не сводня! Наверняка не пошла бы звать - и мне час за часом, полдня пришлось бы уламывать и улещивать. Пришлось бы, разумеется, и поспать с ней. (Может, еще и с Асей Игоревной. Помню ласточку.) А тут никаких уговоров - уже результат! Зинаида согласилась: за десять минут созрела. За суровых, по правде сказать, десять минут. Дело сговорено, - я, говорит, сейчас. Я, говорит, мигом за Асей... - Да позвони ей, - говорю. - У тебя же теперь телефон. Даже рот разинула: - Откуда ты знаешь?! Смеюсь - я, мол, мыслечтец. Да и загадка невелика. Звони. Но звонить Зинаида не стала, тоже психология, свой телефон для нее еще слишком тонкая штучка. Интимен. Да ведь и тема деликатна. Она, мол, не способна говорить с Асей о такой просьбе в присутствии кого-то третьего. (Это я - третий!) Сейчас... Мигом... и побежала. Вернулись вдвоем. Здрасте, здрасте, давненько не виделись. У Аси Игоревны тоже гиацинты, но какие! - потоньше, посвежее. Затейница, хорошо пахнет! Однако вот в лице у Аси Игоревны нет прежней ее веселой наглинки, нет стиля, а взамен этакая философская задумчивость - с чего бы? Вошел Веня, вернулся из застолья. (Его сюда проводили, я оставил номер Зинаидиной квартиры.) Сел Веня тихо и сидит. Счастливый. Ну, говорю женщинам, смотрите на него - не жалко? одинокий и тихий, и красивый какой, не жаль вам его - ведь двадцать лет в больничных стенах! Венедикт Петрович, счастливый, кивает. Просиял лицом - да, двадцать, это верно, в этом году ровно двадцать... Зинаида поманила меня пальцем, чтобы я подошел к ней ближе, шуршит мне на ухо (не могу разобрать, что). Мямлит. Шепчет. - Что еще такое? - говорю. Шепчущая Зинаида вроде как обещает Асю, но все какие-то слова, слова, слова, скользкие, как уж в воде. Я рассердился. Говорю, сейчас с Веней уйдем, хлопнем дверью. Тут только милейшая Ася Игоревна заулыбалась наконец своей фамильной улыбкой. Мол, так и быть: вот она я. Я шагнул к ней. Спрашиваю просто и прямо. (Но негромко.) - А справишься? - Не волнуйся. - Ой ли? Улыбается. - Да ты не улыбайся. - Я сделал голос строже. - Ты отвечай. Тут дело душевное, дело совестливое. Тут тебе не просто на спинке лежать, руки за голову. Она для убедительности провела языком по губкам своим туда-сюда. Мигнула. Отвечает спокойно: - Все умеем. И тут же Ася Игоревна поворачивает разговор - мол, игры в сторону, мужчина должен ценить взаимовыручку и тем более женскую доброту. Я должен буду сводить ее, Асю, в ресторан. (Именно я. И в ближайшие дни.) Я колеблюсь. - ... Да ты знаешь ли, подруга, какие нынче там цены?! - Но-но, Петрович. Не жмись. - А ты не жлобься! Вмешивается Зинаида (испугалась): торопливо мигает мне - мол, соглашайся с Асей Игоревной на ресторан и на что угодно, мол, она, Зинаида, сейчас с деньгами, она поможет. Сколько-то поможет. Но я не уступаю. Торг значит торг - что значит (во что оценивается) ее деликатное сколько-то? - Зина. У твоей подруги нет сердца. Ася Игоревна вопит: - А твоему брату нужно мое сердце?! Зинаида вновь спешно встревает - ладно, ладно, она, Зинаида, добавит больше. Она все добавит и все оплатит, соглашайся!.. Мы пререкаемся, и только Веня, ангел, улыбается - что Веня? что такое? - все трое, словно вспомнив, мы обернулись к нему. Веня робко откашлялся. 29 Робко (но ведь ему интересно) Венедикт Петрович спрашивает меня: неужели и эта квартира тоже твоя? и может ли в таком случае он, мой брат, здесь полежать, если устал? он ведь привык к больничной койке - в больнице нет-нет и приляжешь. Очень кстати спросил. Глас свыше. Разумеется, Веня, можешь прилечь. Можешь раздеться: ложись. Ложись и отдохни! Здесь все мое. (А значит, и твое, Веня.) - ... В хороший ресторан. Не во вьетнамский, - торопится Ася Игоревна. Но я только машу рукой: там посмотрим! Жлобы. Что делает с людьми возраст. Знак Зинаиде. Я и она, мы уходим, оставляя молодых наедине. Таинство - всегда тайна. В длинном общажном коридоре, едва за угол, Зинаида начинает пахнуть в мою сторону гиацинтами неопределенного возраста. Стучит модными туфлями по полу и голову несет гордо. Она стала обрастать жирком, но все равно главное в ней - костяк. Добра, но костиста, не могу, не лежит сердце. Слишком светло в коридорных окнах. - Может, прогуляемся? - робко предлагает Зинаида. Думает о ласках Аси Игоревны (возможно, уже начались) и в параллель, разумеется, о нас. Но меня заворачивает в сторону новоселья и длящейся там выпивки. - Нет, Зина, - говорю ей. - Мы возвращаемся. Мы идем к Курнеевым. Мужчина должен все время пить. Не ты ли изрекала за столом? - Я не имела в виду одну только водку. - Разве? Вхожу и - тут же крик: - О! О!.. Петроо-ович! Здесь, у Курнеевых, еще переживают, помнят и даже переповторяют мой тост о переменах и о потрясениях - о полосе грядущих удач и о суровой уникальности нашего общажного человека. (Я уж забыл, помню только, что разобрало, что разгорячился - не ради них, ради Вени.) - Выпьем, Петрович, за нас! за всех нас! - кричит Замятов, чокается, с полными стопками, с бокалами тянутся ко мне и все остальные. За общажную жизнь! - орет многоликое краснорожее застолье. За время перемен и за нашу неменяющуюся уникальность! (Кричат, вопят, а я в запоздалом недоумении - неужели я изрекал эти залихватские, звонкие глупости? - ну, молодец!) Через час, однако, надо забирать Веню. Не дольше. Часа им будет довольно. Не знаю, как там Ася Игоревна и ее таланты - важно, чтобы в радостный этот день Веня побыл вместе с ней, побыл с женщиной: наедине с запахом ее гиацинтов. Мой вклад в терапию. - Петрович!.. - Петро-оович, выпьем, друг ты наш этажный! (Многоэтажный! - шучу я. Разумеется, выпьем.) - Акулов, Замятов и басистый Красавин, повторяя, вновь и вновь выкрикивают запомнившиеся слова, обрывки моей импровизации, так удачно подверставшейся им под водку: да, да, за наше кончающееся уникальное совместное бытие, за наш остров, за нашу погружающуюся Атлантиду, в этом суть перемен, как же ты умен, как ты прав, Петрович! (В словах Петровича они теперь каждый раз находят все больше смысла.) О-оо, Петрович! наш Петрович со словом накоротке... когда говорил, у меня сердце ухало, умеет, ах, как ты сказал, дорогой ты наш, сукин ты наш сын!.. Мне отчасти неловко (совестно?), что взрослые люди столь искренне раскрылись и обнаружились: с какой страстью, с болью вжились они в полупьяные мои слова! Никто нам лучше не сказал, Петрович! (Как мало вам говорили.) - Им сейчас кажется, что наша, то бишь их, коридорно-застольная общажность и впрямь немыслимо высока, духовна и что именно здесь и сейчас мы, то бишь они, последние в мире - последние из людей, кто вместе. И кому дано некое последнее на земле общее счастье. Пусть даже ни за что дано. Пусть случайно. (Пусть даже по ошибке.) Но ведь дано, это мы, это наша жизнь, и мы ее еще застали: мы успели! Однако меня уже раздражали мои же слова. И, как бывает ближе к вечеру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и впрямь это лучшее, что я за свою долгую жизнь им, то бишь нам, сказал. В первые минуты Венедикт Петрович огляделся. И фотографию в книжном шкафу (я поставил ее за стекло - мы маленькие, рядом отец и мама) он, конечно, заметил. Улыбнулся. - У тебя неплохая мебель, - произнес он. Голос тих. Так произносят оставшиеся наконец наедине родственники. Мы вдвоем, так и есть. В квартире Конобеевых. Но книги Конобеевых разглядывать я долго не дал: у них со вкусом не ах. (Книги будут у Соболевых, потерпи, Веня.) Читать Веня не читает, но ему, я думаю, хочется видеть яркие корешки книг. - Пойдем на кухню, - предложил я. - Подожди. Веня рассматривал люстру в большой комнате (а я только теперь ее заметил). Светоносная стеклянная раскоряка струила не только свет, но и уют: мерцающая визитная карточка семейного угла и какого-никакого достатка. Скромны Конобеевы - скромно их жилье. Квартира обставлена на скорую руку, Веня. Все некогда. Недосуг. У меня здесь скромно, ты слышишь?.. Но Венедикту Петровичу после больничных палат с кроватями в ряд, после процедурных кабинетов и голых коридоров обыкновенная люстра казалась прекрасной частью прекрасного мира. Он не отрывал взгляда от играющих мелких стекляшек. Он сел в кресло. Поза получилась для него вдруг удобной, давно желанной, он откинулся. Голова отдыхала на спинке кресла. Счастлив. С утра была проблема чистой майки, дать Вене, когда помоется (трусы я прикупил ему еще неделю назад). Майка как майка, молодежь не носит, в продаже нет, но мы-то привычны, так что я бегал и бегал вдоль лотков у метро, - купил. Белая, ослепительно чистая, могу я или не могу майку брату в подарок, не прихоть же, а вот пожалуй что и прихоть, хочу! - хочу, чтоб завтра (послезавтра) разделся в палате, и санитары про Веню, а этот-то у брата родного был, сразу, мол, видно. Не в честь и не в лесть их слова, в гробешнике я их процеженные похвалы видел, а вот Вене в плюс (мол, больной, за которым следят!). Через ноские вещи внедряется в бедный Венин мозг моя редкая о нем забота, через обновку. Маечки в детстве, мама нам протягивала в банный день, мне пятьдесят пять, Вене пятьдесят два, где же наши белые маечки, брат? - А в памяти они, сказал Веня. Он их там нашел, и я поверил, как в миф: мама была, баня была, рубашки припоминаю, а вот маечки мерцают в слишком глубокой глубине; не помню. Общажник, страж, и нюх уникальный на кв метры, мог бы наводом промышлять, а вот чистого полотенца брату в шкафу не отыскал!.. Но замер. У Конобеевых и с бельем скромно, не ах. Чутко повел ноздрями. И говорю: "Веня. Минутку!.. Захватим-ка с собой кое-чтоС, - и прямиком иду к шкафу. Чужой шкаф, что там ни говори. Как ясновидящий вытаскиваю ему большое махровое и как раз белое полотенце, прямо из-под горы простыней (тоже белых, вот что мешало). Белое под белым нашел. 30 Идем не спеша. - Какой долгий коридор, - вздыхает Веня, уже устал. Смеюсь: - Но не длинней, чем жизнь, а, Веня?! Не отвечает, а коридор повернул и, спрямляясь, опять рванул вперед, мы идем теперь в квартиру Соболевых (идем мыться). 55 и 52, мы идем вместе, и коридоры безусловно не длиннее, чем жизнь. Коридоры сходятся, а, Веня? - Веня только пожимает плечами, устал. (Интеллект не включается.) Зато ему явно нравится идти из моей квартиры опять в мою. Разбросанность жилых кв метров по этажам он понимает как своеобразный вид моего, наконец-то, признания в мире, род богатства. Ах, красота! - охает (ахает) Венедикт Петрович - и это мы уже у Соболевых. И у них Веня прежде всего отмечает домашние добротные кресла. Венедикта Петровича тянет не просто поваляться в кресельных подушках, а чтоб еще и торшер высокий - за спиной, карманное солнце - и чтоб мягко оттуда ему светил, грел. Почувствовать (прочувствовать) через мягкий свет домашнее бытие. Да, говорю - квартира, тоже мой дом... располагайся, Венедикт. В кресло и полистай книжонку. Какую захочешь и полистай, пока я сварю поесть. Но он замер у полки, книги!.. Книги и краски суперобложек, Венедикт Петрович не в силах протянуть руку, переплеты рябят ему в глаза золотом тиснения. (Он не читает, говорил мне его лечащий - он листает, но не прочитывает.) Что ж: самое время мне на кухню. Еще одно ах: ах, какая плита у Соболевых! Врубить газ. Открыть воду... - Я сготовлю поесть, Веня. Молчит. - Веня. Ты можешь взять, потрогать книги - слышишь? Молчит. Перед тем, как на весь день отдать мне брата, лечащий врач и с ним вместе Холин-Волин (стоял рядом) объясняли родственнику (мне) как и что, вплоть до подробностей. "Ремиссии как таковой сейчас нет. Венедикт Петрович временами горько плачет...С - "ПонимаюС, - кивал я. В запас врач дал мне одноразовый шприц и темную ампулу на серьезный случай (срыв, истерика). Дал и большую светлую таблетку на случай более легкий: на случай слез и угрюмого упрямства. Затолкнуть в рот. "Не понадобитсяС, - уверенно пообещал я. Но Холин-Волин еще раз поостерег, Венины слезы мне будут не в радость, а врач повторил, что таблетка в облатке, не горька, можно не запивать, а после таблетки слезы высыхают как в майский ветер.- "Таблетка надежна. Но учтите: может спровоцироваться дефекацияС. - "Понимаю...С Слышался (через кухонные шумы) мелкий скребущийся звук, поскреб: я подумал, что за мышьи звуки? - подумал - и скорым шагом вернулся в громадный кабинет Соболевых. Мой седой, ссутулившийся брат вжал голову в плечи, как провинившийся школьник. - Что с тобой, Веня? Смущен. Молчит. - Что?.. - Но я уже догадался: он обнаружил живопись. Целая полка с альбомами! Ближе других красовался одноухий Ван-Гог, еще и подсолнухи на суперобложке. Венедикт Петрович, вероятно, захотел потрогать. Однако подсолнухи (альбом) были за стеклом, и Веня тихонько скреб стекло пальцами, ногтями, попытка прикосновения. - Ну-ну, - сказал я. - Глупости, Веня. Не надо тебе это, Веня, зачем?.. Я обнял его за плечо и повел к окнам. (Я пытался вспомнить, где, в какой из квартир я оставил тот, немецкий альбом с двумя картинами Вени?) - Просторно здесь, а? - Очень! - восхитился Веня. В этой моей квартире настолько просторно, что можно ходить взад-вперед и не чувствовать достаточно далеко отнесенных стен, ходить, не чувствуя стен, а, Веня?.. На кухне тем часом варилась картошка. Мы затеяли в шахматы. (Активный контакт.) Меж одним ходом на доске и другим я возвращался к кастрюле, пробовал, тыкал ножом, следя, чтобы картошка не переварилась (не набрала внутрь воды, водяного безвкусия - еще отец научил когда-то меня, Веню тоже). Партия закончилась вничью (я так хотел), картошка тоже была готова. Но когда, крупно порубив картофелины ножом, я приступил к луку, порубил, помаслил и - готово! - позвал Веню, он не откликнулся. Я метнулся к брату: он спал. Лежал, свернувшись в кресле, поджав ноги. Венедикт Петрович спал, а я слонялся туда-сюда по квартире с улыбкой и с легкой озабоченностью: спит!.. Было мало столь одностороннего, сонного его счастья; что за счастье без слов? Но и будить Веню я не смел. Он проснулся только к десяти вечера. - Хорошо у тебя! - были первые его слова, и я, тоже в дреме, мигом скатился с соболевского дивана, встал. Мигом же разогрел на сковородке, и вот, обретенное время, мы с Веней, два Петровича, поели домашней еды: крупные картошки с постным маслом, с луком. Поговорили. Потом телевизор. Я увлекся зрелищным историческим фильмом, а Веня смотрел в окна дома напротив. Фильм Венедикту Петровичу был скучен, а чужие ночные окна нет. - Поздно уже. Люди не спят. Ссорятся, - сообщал мне Веня. И еще: - На втором этаже танцуют, хочешь глянуть? Телевизор Венедикт Петрович мог видеть и в больнице. С куда большим интересом он наблюдал диковинную ему живую жизнь. - ... Мебель рассматриваю. Давно я не видел штор! Светильники. Какие разные стали теперь деревянные кровати. А диваны! Я даже пуфик видел. - Что? - Ну, пуфик. Стульчик без спинки, молодой парень сел на него и обувается. Шнурки завязывает. Веня помылся. Великолепная ванная комната Соболевых, с зеркалами, с простором - Вене и полежать бы в ванне, в ласковой воде, но понежиться он уже не способен. Отвык. Все наскоро. Маечку надел. Ростом брат высок, как и я. Глаза у него - нашей мамы. Зато на правом боку характерные отцовские родинки в россыпь. Лет восемь назад был плох, без сознания, лежал на больничной койке пластом, а я хочешь не хочешь к нему зачастил - переворачивал брата с боку на бок, от пролежней. Одной из этих родинок, крупной и заметной, на правом его боку вдруг не стало. Похоже, я ее стер, снял начисто больничной простыней и самой тяжестью переворачиваемого Вениного тела: стерлась и нет ее. И не подумаешь, что была. Только тонкий красный следок на боку, ожог не ожог. Я тогда же спросил лечащего - мол, родинку брату сорвал. Что теперь? Врач махнул рукой: "А! Пустое!..С - О таком сейчас, мол, и говорить нечего, мелочь; и правда, подумал я, что ему наши родимые пятна? Венедикт Петрович переоделся в чистое, а я, уже готовый, сообщил ему про заключительный наш сегодня переход по коридору: спать мы идем в третью квартиру - да, тоже моя. Там, Веня, уже приготовлено. Всегда там сплю. (Каштановых. Маленькая.) - Мы уходим, Веня. Ухо-ооди-иим! Слышишь? - Венедикт Петрович кивнуть кивнул, но никак не мог уйти из замечательного светлого мира Соболевых. Не мог оторваться. Он даже вернулся через комнаты в кабинет. Стоял, смотрел на кресло, в котором недавно дремал. (Нам помнится, где мы сладко спали.) Подушки в креслах. Никогда, ни в жизнь не суметь моей жесткой общажной руке так разместить, так пристроить в кресле подушку (не замяв, не пригнув уголок и в то же время так восхитительно промяв у подушки талию). Вряд ли домработница, сами, разумеется, они сами! Эстет в них не умер, в Соболевых, богаты, а как доброжелательны, добры (все крупы оставили мне, бомжу), и в придачу вот ведь сколько вкуса в их коврах, в их креслах, в их подушках с талиями, удивляйся, разводи руками, с ума сойти!.. и сами с усами, и сын в Менатепе! - сказал я вдруг вслух, восхищаясь родом человеческим и смеясь. 31 - О ком ты? - спросил Веня. Его опять потянуло к полке с альбомами живописи. - Веня. Мы уходим. Испугался: совсем уходим?.. На лице Венедикта Петровича смятение. Он никогда больше в этот прекрасный мир уже не вернется, почему? Почему люди уходят? - детский вопрос, недетский испуг. Венедикт Петрович шагнул к книжным шкафам ближе. Подрагивающую руку он то протягивал к золотистым за стеклом переплетам, то опускал. Я слышал, в каком он волнении. - Что? что, Веня? Молчал. Тогда я ткнул рукой в яркие альбомы: - Да. Замечательная живопись! Некоторые из них, из этих альбомов твои, Веня. Брат глянул на меня чуть удивленно. И... кивнул. Он (человек согласный) всегда мне верил: да... да... Я достал с полки, протянул ему: - Твой. Это ты рисовал. Венедикт Петрович держал альбом с репродукциями, не смея глазами пробежать название. Он читает, но не прочитывает, говорил врач. (Как и все люди, ответил я лечащему врачу тогда.) Я достал с полки еще один альбом, вынул из ряда. (В идеальном случае немцы могли разыскать и издать несколько собраний моего брата) - я вложил еще один в его дрожащие руки. - Это тоже твои рисунки, Веня. Твой альбом. Я дал и третий. - Тоже твой. Он прижал их к груди; большие громоздкие издания торчали углами в стороны, как бы в неловких мальчишеских руках. Но Венедикт Петрович удержал их, не выронил, слепо смотря вокруг себя глазами, полными счастливых слез. Ночь (у Каштановых) прошла спокойно: кровать для Вени, сам на раскладушке. Но рядом. Братья. Пятьдесят пять и пятьдесят два. Жизнь удалась, что там! Днем гуляли, вывел Веню за корпус общаги - на аллею. Коробки домов, серость мегаполисная, скучновато и грязновато, асфальт выщерблен (а если чуть дождит, не пройти, кроме как в обход) - зато простор! Зато людей никого: только мы с Веней. Часа два гуляли, дышали. Потом я давал обед. Смешно! Замятов Василий с ходу в разговоре пообещал мне кусок мяса, да вдруг после пожалел (с кем не бывает). Вроде как смерзлось мясо, пристало куском, не оторвать - морозильник весь смерзся, извини, Петрович. Но я ему простецки: давай, говорю, Василий Андреич, я приду с ломом. Расковыряю. Что ж мне брата сосисками кормить? теми же, что в больнице?.. Веня смотрел телевизор, я сготовил - вермишель с мяском на столе с пылу, с жару. А чай у тебя на славу! - сказал Веня, заслышав запах и не отрываясь от голубеющего экрана. (Еще бы. У Соболевых всегда отменный чай.) Поели и, конечно, оба расслабились, покой, мир, животы трудятся, час плотского счастья. Венедикт Петрович в кресле, что напротив телевизора, а я на диванчике лежал. (И тоже посматривал на экран искоса.) Но вот, чувствую, устал и ноги я уже поджимаю, бочком лежу, старичок-с, тело отдыха просит... - Посмотри на экран: степь, степь! - вскрикивает Веня. А у меня в глазах своя степь, свой плывет ковыль, мягкая белизна холмов - да, говорю, степь. Какая, говорю, степь, Веня! Пора?.. Веня тут же согласился и быстро, спешно собрался. Оделся. Сумку через плечо - я ему туда щетку зубную, туда же бельишко, мной перестиранное (уже высохло, завернул в газету). Вышли. На полпути к троллейбусной остановке Веня робко спросил (пока что робко) - нельзя ли ему у меня побыть еще один день? Один, а?.. На полдороге к троллейбусу, хорошо хоть не дома началось, подумал я. Нет, говорю, Веня, лечащий врач ждет. И Холин-Волин оповещен (властительный наш князек). Обещано, Веня. Ага, значит, понравилось тебе у меня? а какая ванна! а кафель настенный - обратил внимание? - кафель с водой играет! Блики - ты себе лежишь, настроение подымается, а давление (заметь) падает, ха-ха-ха!... Троллейбус набит до остервенения, воскресенье, вечер, сидели бы дома, но нет, прут и прут куда-то. Веня толпы не выносит. (Застарелое ощущение, что он взаперти. Может начать выть.) Пешком?.. Конечно, конечно, пешком, Веня! (Я-то думал, хоть остановку-другую еще проехать.) А Венедикт Петрович, едва из троллейбуса, почти наперерез устремился к торопящемуся человеку: "Который час?..С И почти сразу к следующему: - Который час?.. Тут я спохватился: - Веня, Веня!.. - загораживаю его от людей, а он уже весь к ним, он рвется. Внешне никаких перемен, разве что его зрачки сузились, глаза как глаза, с синеватым холодком. Но голову Венедикт Петрович уже склонил помаленьку набок. Петух, целящийся на зерно. К людям насчет времени, пусть дадут отчет... - Забери ты его от греха! - Это люди, это мне, без особого восклицания, первое пока предупреждение. (Понимаю: люди ведь тоже начинают потихоньку.) - Да он же бросается! - кричит, наезжает на меня рослый мужик, хотя он (Веня) только спросил. Я согласно киваю головой - да, да, вы правы , да, да, учту. А Венедикт Петрович решительно шагнул к женщине с светлой сумочкой: "Который час? Гражданка, я вас спрашиваю, который час?С - Тут уж я успеваю вклиниться, голубушка, идите своей дорогой, там, там ваша дорога. А вы на него не оглядывайтесь! (Нет часов, и идите мимо - он же не знал, что у вас их нет.) Верно: часы есть на столбе, но он их сразу не заметил. Идите, идите. У вас всего-то и спросили, который час. Не денег же спросили. Альбом с репродукциями, вермишель, мясо, маечку белую к бане, а вот того, что Веня не захочет от меня уйти, - не предвидел. (Предвидел лечащий.) Я уже ощупываю таблетку в кармане: вот она, в конвалютной мягкой жести, поддену ногтем. Я выцарапываю таблетку, а мысль бьется: не рано ли? не перепугался ли я? может, пока еще по-хорошему?.. - Веня. Там часы. На столбе... Никак, Веня, не разгляжу сцепившихся стрелок. Подойдем-ка поближе! - И тащу его, тащу от остановки подальше. От людей. Тем более что, едва показался троллейбус, их вновь набежало. Как я не рассчитал! Воскресенье, думал, обойдется, куда и кто, к чертям, в такой час поедет, холодно ведь, сидите дома! - хочется им крикнуть. Идем пешком, пеших не затолкают. Венедикт Петрович рядом, но внутри у него гудит (слышу сотрясение, Веня дрожит) - гудит с нарастанием скрытый там трансформатор, обороты - 5, 10, 20... ууу-уууу, уже на разгон. Я ощупываю таблетку, крупная. - Не буду тебе в тягость. Буду вермишель покупать, в магазины ходить, - просит он. Он, мол, и подметать станет, прибирать в моих квартирах; и на четвертом этаже, на пятом, и в той маленькой, где ночевали... У меня тем временем набрякли, вижу плохо, глаза мокрые, а он все одно, научился, мол, за столько лет замечательно убирать постели, подметать, и ведь он не писается, как многие другие, - в чем же тогда дело?.. Ууу-ууу, - гудит Венин трансформатор, напряжение на обмотках больной души. Теперь Венедикт Петрович хочет (рвется) позвонить, нет, нет, не бывшей жене, а одной своей старинной подружке: он останется в таком случае сегодня у нее (раз уж брат стыдится оставить его у себя!). Как только Веня делает решительный шаг к телефонной будке, а там пьянь дерется за право звонить, я не выдерживаю, таблетка... - Веня! Брат наткнулся на парня и тут же (это опасно) на громадного мужчину - тот приостановился, послал, замахал руками, тороплюсь! отстань! (Вся сценка на асфальтовой тропке. Седой Венедикт Петрович мечется, бросается к проходящим мимо людям.) Я подскочил, держу за руки, боясь инцидента, уличной непредсказуемой стычки. - ... Хочу остаться. Хочу к тебе. Хочу пожить у тебя. - Успокойся. - У тебя кресла и такое мягкое вечернее освещение. У тебя такие квартиры, ты богат. Так много всего! Хочу у тебя. Книги... - тараторил он, скоро бросая мне фразу за фразой. А когда я решительно: нет, нет!.. - Венедикт Петрович по-стариковски заплакал, ссутулился, слезы плоские, пятнами. Слезы были тактической хитростью: он вдруг сильно рванул руку - вынуть, высвободить (выдернуть руку из моей). Но я наготове, таблетка в пальцах... Колебался (а он все сыпал, сыпал свои умоляющие фразы), я обнял его: - Тихо. Тихо. Не дергайся хоть минуту!.. - Так говорят родному человеку, заметив у него на лбу пятно, соринку или, скажем, крошку, прилипшую к губе: мол, дай убрать, не двигайся. Брат замер, послушный слову, а я завел руку за его седой затылок и со стороны другой щеки вбросил в полуоткрытый его рот (продолжал говорить) таблетку. Ввел в рот пальцы и там раздавил ее о зуб, размазал (мягка, не горька) - Венедикт Петрович, ученный санитарами, глотал, не пытаясь сплюнуть. Теперь мы шли бок о бок, и я терял брата. Он говорил, но его сердечная мышца, первая из придавленных, сбавляла ход. Приструненное сердце - удар в удар - сбавило до семидесяти, до шестидесяти и (все медленнее, с оттяжкой) вело к пятидесяти ударам в минуту, после чего мозг смирялся с малой подачей крови: для Вени почти сон. Сонливый Веня начал зевать. Вот он стал. Смотрел молча себе под ноги. - Что ты остановился? Веня, Веня! - звал я. Он смотрел под ноги. Его уже не было. Я переспросил, я тряс его: что? что ты хочешь?.. почему остановился? После долгого молчания Венедикт Петрович выговорил шелестящими губами: - Сесть. - Здесь негде сесть. Земля... Я уговаривал его идти дальше. (Надо же дойти до метро.) Я оглядывался, нет ли кого близко. Общажная сволочь, я умею пристать к случайному прохожему - помоги, мол, друг (окликнуть человека, равно трезвого или скучающе полупьяного, хамски наорать, матюкнуть его, взывая к человечности), но я и Веня, мы отошли асфальтовой тропой уже слишком далеко от людной остановки. Никого вокруг. Ни души. Дорога и мчащие машины. Да и кому из них захотелось бы тащить твоего брата?.. Но ведь ясно кому: тебе самому! - сказал я со смешком. Но я еще не прочувствовал, не услышал всю буквальность вырвавшихся слов. К частникам: мол, больной брат - вот он стоит, бедный, довези до метро. Я про болезнь, про больницу, а пожилой мужчина, руки на руле, смотрел вперед - не оглянувшись на Веню, уже закрывал окно. (Не дослушал.) Остановился другой водитель. Остановился третий. Я всем повторял просьбу - до метро, только до метро, но, как-то особенно нажимая на слово "больницаС. (В глубине души, хитрован, думал, что прямо туда и повезет по доброте - мол, зачем же, скажет, только до метро?) Собрав остатки английских слов, я попытал счастья и на мировом языке. Привлечь, что ли, хотел. А водитель жигулевой "девяткиС - на прекрасном английском (и так стремительно) - ответил, что принципиально не любит он ездить в больницы, подальше, подальше от врачей. И посоветовал мне: "Speak Russian. Speak Russian, dear... Тебе же проще. Зачем, дедуля, ломаешь себе язык?С - Я показал ему, вот зачем: седой Веня, и что же поделать, если брата в машину никто не берет. Венедикт Петрович к этой решающей минуте сидел на земле. Водитель, несколько колеблясь: - Хорошо поешь, дед. Но я думаю, твой брат пьян, а? - Это так просто понять: от него же не пахнет! - Хочешь, чтобы я его обнюхал? - Он закрыл окно и газанул с утробным ревом. (Даже не оглянулся, как я отскочу в сторону, когда машина рванет.) Я сменил тактику. Машин шло много, но мои запросы стали скромнее: я махал рукой грузовым. Грузовым, всем подряд, да вот же и они летели мимо. Битый, грязный фургон все же остановился. - Мужики. До метро! - крикнул я с мольбой. Их было двое. Они втащили, посадили Веню. Но уже на полпути спросили с меня деньги. Венедикт Петрович не понимал слов, тихо радовался: едем, уже едем! (Младший брат обычно любит ездить больше, чем старший. Даже если оба уже поседели.) Когда выяснилось, что платить нечем, те двое спокойно и трезво - не споря - просто-напросто вытолкнули Веню, он тотчас вывалился, упал, а уж я сам скоренько за ним выскочил, поднять его (он заваливался как раз под колеса машин, торопливо объезжающих наш грузовик с обеих сторон). "Сволочи! Суки!С - кричал я, оттаскивая брата на обочину. Мы с Веней оказались чуть ли не в худшем, чем прежде, положении: нас выбросили в полном безлюдье (зачем свидетели; эти двое из грузовика дело знали). Вплоть до метро тянулось вовсе пустынное место, даже без тропы. Я был уже готов (созрел) просить помощи у пеших. Но тропа, что обычна вдоль дороги, шла теперь круто на высоте бугров - далековато отсюда: я видел цепочку идущих там людей. Протащив брата две сотни шагов в сторону метро, я вынужден был отказаться: тяжко. Да и Венедикт Петрович, больно ему, жаловался, постанывал: хочешь не хочешь, я его то нес, то волок, не церемонясь. Теперь он лег, лежал на земле, что дальше? Уговорами, нажимом и (особенно важно) напоминаниями из детства мне удалось вовлечь его в давнюю игру: "Смотри, Веня. Мы в детстве. Мы с тобой скакали, как кони...С - я напомнил, показав ему, как именно следует скакать (переступать) на четвереньках. Я проскакал вперед, потом назад, потом Веня пробовал сделать, что и я. Получилось. Ура! Плечо к плечу, мы передвигались н