и Вадим. Сегодня у него как раз
было настроение читать, так затевали склоку на всю палату.
Костоглотов приподнялся из своего опущенного положения, подтянулся на
подушку, чтоб лучше видеть и Вадима и всех.
-- А такого, что это -- жадность человеческая, а не буржуазное
сознание. И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!
Русанов ещЃ не лЃг. Сверху вниз, наставительно сказал Костоглотову:
-- В таких случаях если покопаться -- всегда выяснится буржуазное
соцпроисхождение.
Костоглотов мотнул головой как отплюнулся:
-- Да ерунда это всЃ -- соцпроисхождение!
-- То есть -- как ерунда?! -- за бок схватился Павел Николаевич,
кольнуло. Такой наглой выходки он даже от Оглоеда не ожидал.
-- То есть -- как ерунда? -- в недоумении поднял чЃрные брови Вадим.
-- Да так вот,-- ворчал Костоглотов, и ещЃ подтянулся, уже полусидел.--
Натолкали вам в голову.
-- Что значит -- натолкали? Вы за свои слова -- отвечаете? --
пронзительно вскричал Русанов, откуда и силы взялись.
-- Кому это -- вам? -- Вадим выровнял спину, но так же сидел с книжкой
на ноге.-- Мы не роботы. Мы ничего на веру не принимаем.
-- Кто это -- вы? -- оскалился Костоглотов. Косма у него висела. {278}
-- Мы! Наше поколение.
-- А чего ж соцпроисхождение приняли? Ведь это не марксизм -- а расизм.
-- То есть ка-ак?! -- почти взревел Русанов.
-- Вот та-ак! -- отрезал ему и Костоглотов.
-- Слушайте! Слушайте! -- даже пошатнулся Русанов и движеньями рук всю
комнату, всю палату сзывал сюда.-- Я прошу свидетелей! Я прошу свидетелей!
Это -- идеологическая диверсия!!
Тут Костоглотов живо спустил ноги с кровати, а двумя локтями с
покачиванием показал Русанову один из самых неприличных жестов, ещЃ и
выругался площадным словом, написанным на всех заборах:
-- ... вам, а не идеологическая диверсия! Привыкли, ... иху мать, как
человек с ними чуть не согласен -- так идеологическая диверсия!!
ОбожжЃнный, оскорблЃнный этой бандитской наглостью, омерзительным
жестом и руганью, Русанов задыхался и поправлял соскочившие очки. А
Костоглотов орал на всю палату и даже в коридор (так что и Зоя в дверь
заглянула):
-- Что вы как знахарь кудахчете -- "соцпроисхождение,
соцпроисхождение"? В двадцатые годы знаете как говорили? -- покажите ваши
мозоли! А отчего ваши ручки такие белые да пухлые?
-- Я работал, я работал! -- восклицал Русанов, но плохо видел обидчика,
потому что не мог наладить очков.
-- Ве-ерю! -- отвратительно мычал Костоглотов.-- Ве-ерю! Вы даже на
одном субботнике сами бревно поднимали, только посередине становились! А я
может быть сын купеческий, третьей гильдии, а всю жизнь вкалываю, и вот мои
мозоли, смотрите! -- так я что, буржуй? Что у меня от папаши -- эритроциты
другие? лейкоциты? Вот я и говорю, что ваш взгляд не классовый, а расовый.
Вы -- расист!
Тонко вскрикивал несправедливо оскорблЃнный Русанов, быстро возмущЃнно
говорил что-то Вадим, но не поднимаясь, и философ укоризненно качал
посадистой большой головой с холЃным зачЃсом -- да где уж было услышать его
больной голос!
Однако подобрался к Костоглотову вплотную и, пока тот воздуху набирал,
успел ему нашептать:
-- А вы знаете такое выражение -- "потомственный пролетарий"?
-- Да хоть десять дедов у него будь пролетариев, но сам не работаешь --
не пролетарий! -- разорялся Костоглотов.-- Жадюга он, а не пролетарий! Он
только и трясЃтся -- пенсию персональную получить, слышал я! -- И увидя, что
Русанов рот раскрывает, лепил ему и лепил: -- Вы и любите-то не родину, а
пенсию! Да пораньше, лет в сорок пять! А я вот ранен под Воронежем, и шиш
имею да сапоги залатанные -- а родину люблю! Мне вот по бюллетеню за эти два
месяца ничего не заплатят, а я всЃ равно родину люблю!
И размахивал длинными руками, едва не достигая Русанова. Он {279}
внезапно раздражился и вошЃл в клокотанье этого спора, как десятки раз
входил в клокотанье тюремных споров, откуда и подскакивали к нему сейчас
когда-то слышанные фразы и аргументы, может быть от людей уже не живых. У
него вгорячах даже сдвинулось в представлении, и эта тесная замкнутая
комната, набитая койками и людьми, была ему как камера, и потому он с
лЃгкостью матюгался и готов был тут же и драться, если понадобится.
И почувствовав это -- что Костоглотов сейчас и по лицу смажет, дорого
не возьмЃт, под его яростью и напором Русанов сник и смолк. Но глаза у него
были разозлЃнные догоряча.
-- А мне не нужна пенсия! -- свободно докрикивал Костоглотов.-- У меня
вот нет ни хрена -- и я горжусь этим! И не стремлюсь! И не хочу иметь
большой зарплаты -- я еЃ презираю!
-- Тш-ш! Тш-ш! -- останавливал его философ.-- Социализм предусматривает
дифференцированную систему оплаты.
-- Идите вы со своей дифференцированной! -- бушевал Костоглотов.-- Что
ж, по пути к коммунизму привилегии одних перед другими должны увеличиваться,
да? Значит, чтобы стать равными, надо сперва стать неравными, да?
Диалектика, да?
Он кричал, но от крика ему больно отзывалось повыше желудка, и это
схватывало голос.
Вадим несколько раз пробовал вмешаться, но так быстро откуда-то
вытягивал и швырял Костоглотов всЃ новые и новые доводы как городошные
палки, что и Вадим не успевал уворачиваться.
-- Олег! -- пытался он его остановить.-- Олег! Легче всего критиковать
ещЃ только становящееся общество. Но надо помнить, что ему пока только сорок
лет, и того нет.
-- Так и мне не больше! -- с быстротой откликнулся Костоглотов.-- И
всегда будет меньше! Что ж мне поэтому -- всю жизнь молчать?
Останавливая его рукой, прося пощады для своего больного горла, философ
вышепетывал вразумительные фразы о разном вкладе в общественный продукт
того, кто моет полы в клинике, и того, кто руководит здравоохранением.
И на это б ещЃ Костоглотов что-нибудь бы рявкнул беспутное, но вдруг из
своего дальнего дверного угла к ним полез Шулубин, о котором все и забыли. С
неловкостью переставляя ноги, он брЃл к ним в своЃм располошенном неряшливом
виде, с расхристанным халатом, как поднятый внезапно среди ночи. Все увидели
-- и удивились. А он стал перед философом, поднял палец и в тишине спросил:
-- А вы помните, что "Апрельские тезисы" обещали? Облздрав не должен
получать больше вот этой Нэльки. И захромал к себе в угол.
-- Ха-га! Ха-га! -- зарадовался Костоглотов неожиданной поддержке,
выручил старик!
Русанов сел и отвернулся: Костоглотова он больше видеть не мог. А
отвратительного этого сыча из угла недаром Павел Николаевич {280} сразу не
полюбил, ничего умней сказать не мог -- приравнять облздрав и поломойку!
Все сразу рассыпались -- и не видел Костоглотов, с кем дальше ему
спорить.
Тут Вадим, так и не вставший с кровати, поманил его к себе, посадил и
стал втолковывать без шума:
-- У вас неправильная мерка, Олег. Вот в чЃм ваша ошибка: вы
сравниваете с будущим идеалом, а вы сравните с теми язвами и гноем, которые
представляла вся предшествующая история России до семнадцатого года.
-- Я не жил, не знаю,-- зевнул Костоглотов.
-- И жить не надо, легко узнать. Почитайте Салтыкова-Щедрина, других
пособий и не потребуется.
Костоглотов ещЃ раз зевнул, не давая себе спорить. Движениями лЃгких
очень он намял себе желудок или опухоль, нельзя ему, значит, громко.
-- Вы в армии не служили, Вадим?
-- Нет, а что?
-- Как это получилось?
-- У нас в институте была высшая вневойсковая.
-- А-а-а... А я семь лет служил. Сержантом. Называлась тогда наша армия
Рабоче-Крестьянской. Командир отделения две десятки получал, а командир
взвода -- шестьсот, понятно? А на фронте офицеры получали доппаЃк --
печенье, масло, консервы, и прятались от нас, когда ели, понятно? Потому что
-- стыдно. И блиндажи мы им строили прежде, чем себе. Я сержантом был,
повторяю.
Вадим нахмурился.
-- А -- к чему вы это говорите?
-- А к тому, что-где тут буржуазное сознание? У кого?
Да и без того Олег уже наговорил сегодня лишнего, почти на статью, но
было какое-то горько-облегчЃнное состояние, что терять ему осталось мало.
Опять он зевнул вслух и пошЃл на свою койку. И ещЃ зевнул. И ещЃ
зевнул.
От усталости ли? от болезни? Или от того, что все эти споры, переспоры,
термины, ожесточенные и злые глаза внезапно представились ему чавканьем
болотным, ни в какое сравнение не идущим с их болезнью, с их предстоянием
перед смертью?
А хотелось бы коснуться чего-нибудь совсем другого. Незыблемого.
Но где оно такое есть -- не знал Олег.
Сегодня утром получил он письмо от Кадминых. Доктор Николай Иванович
отвечал ему, между прочим, откуда это -- "мягкое слово кость ломит".
Какая-то была в России ещЃ в XV веке "Толковая палея" -- вроде рукописной
книги, что ли. И там -- сказание о Китоврасе. (Николай Иванович всегда всю
старину знал.) Жил Китоврас в пустыне дальней, а ходить мог только по
прямой. Царь Соломон вызвал Китовраса к себе и обманом взял его на цепь, и
повели его камни тесать. Но шЃл Китоврас только по {281} своей прямой, и
когда его по Иерусалиму вели, то перед ним дома ломали -- очищали путь. И
попался по дороге домик вдовы. Пустилась вдова плакать, умолять Китовраса не
ломать еЃ домика убогого -- и что ж, умолила. Стал Китоврас изгибаться,
тискаться, тискаться -- и ребро себе сломал. А дом -- целый оставил. И
промолвил тогда: "мягкое слово кость ломит, а жестокое гнев вздвизает".
И вот размышлял теперь Олег: этот Китов рас и эти писцы Пятнадцатого
века -- насколько ж они люди были, а мы перед ними -- волки.
Кто это теперь даст ребро себе сломать в ответ на мягкое слово?..
Но ещЃ не с этого начиналось письмо Кадминых, Олег нашарил его на
тумбочке. Они писали:
"Дорогой Олег!
Очень большое горе у нас.
Убит Жук.
Поселковый совет нанял двух охотников ходить и стрелять собак. Они по
улицам шли и стреляли. Толика мы спрятали, а Жук вырвался и лаял на них.
Всегда ведь боялся даже фотообъектива, такое у него было предчувствие!
Застрелили его в глаз, он упал на краю арыка, свесясь туда головой. Когда мы
подошли к нему -- он ещЃ дЃргался. Такое большое тело -- и дЃргался, страшно
смотреть.
И вы знаете, пусто стало в доме. И -- чувство вины перед Жуком: что мы
не удержали его, не спрятали.
Похоронили его в углу сада, близ беседки..."
Олег лежал и представлял себе Жука. Но не убитого, не с кровоточащим
глазом, не со свешенной в арык головой,-- а те две лапы и огромную добрую
ласковую голову с большими ушами, которыми он заслонял окошко Олеговой
халупы, когда приходил и звал открыть.
--------
30
Доктор Орещенков за семьдесят пять лет жизни и полвека лечения больных
не заработал каменных палат, но деревянный одноэтажный домик с садиком всЃ
же купил, ещЃ в двадцатых годах. И с тех пор тут и жил. Домик стоял на одной
из тихих улиц, не только с широким бульваром, но и просторными тротуарами,
отводившими дома от улицы на добрых пятнадцать метров. На тротуарах ещЃ в
прошлом веке принялись толстоствольные деревья, чьи верхи в летнее время
сплошь сдвигались в зелЃную крышу, а каждого низ был обкопан, очищен и
ограждЃн чугунной решЃточкой. В зной люди шли тут, не чувствуя жестокости
солнца, и ещЃ рядом с тротуаром в канавке, обложенной плитками, бежала
прохладная арычная вода. Эта дуговая улица окружала добротнейшую красивейшую
часть города и сама была из лучших еЃ украшений. (Впрочем {282} ворчали в
горсовете, что уж очень растянуты эти одноэтажные, не притиснутые друг ко
другу дома, что дороги становятся коммуникации, и пора тут сносить и строить
пятиэтажные.)
Автобус не подходил близко к дому Орещенкова, и Людмила Афанасьевна шла
пешком. Был очень тЃплый, сухой вечер, ещЃ не смеркалось, ещЃ видно было,
как в первом нежном роспуске -- одни больше, другие меньше,-- деревья
готовятся к ночи, а свечевидные тополя ещЃ нисколько не зелены. Но Донцова
смотрела под ноги, не вверх. Не весела и условна была вся эта весна, и никак
не известно, что будет с Людмилой Афанасьевной, пока все эти деревья
распустят листья, выжелтят и сбросят. Да и прежде она всегда так была
занята, что не выпадало ей остановиться, голову запрокинуть и прощуриться.
В домике Орещенкова были рядом калитка и парадная дверь с медной
ручкой, с бугровидными филЃнками, по-старинному. В таких домах такие
немолодые двери чаще всего забиты, и идти надо через калитку. Но здесь не
заросли травой и мхом две каменные ступеньки к двери, и по-прежнему была
начищена медная дощечка с каллиграфической косой гравировкой: "Доктор Д. Т.
Орещенков". И чашечка электрического звонка была не застаревшая.
В неЃ Людмила Афанасьевна и нажала. Послышались шаги, дверь открыл сам
Орещенков в поношенном, а когда-то хорошем, коричневом костюме и с
расстЃгнутым воротом рубашки.
-- А-а, Людочка,--лишь слегка поднимал он углы губ, но это уже означало
у него самую широкую улыбку.-- Жду, входите, очень рад. Рад, хотя и не рад.
По хорошему поводу вы бы старика не навестили.
Она звонила ему, что просит разрешения прийти. Она могла бы и всю
просьбу высказать по телефону, но это было бы невежливо. Сейчас она виновато
убеждала его, что навестила б и без худого случая, а он не давал ей снять
пальто самой.
-- Позвольте, я ещЃ не развалина!
Он повесил еЃ пальто на колок длинной полированной тЃмной вешалки,
приЃмистой ко многим посетителям, и повЃл по гладко-окрашенным деревянным
полам. Они обминули коридором лучшую светлую комнату дома, где стоял рояль с
поднятым пюпитром, весЃлым от распахнутых нот, и где жила старшая внучка
Орещенкова; перешли столовую, окна которой, заслонЃнные сухими сейчас
плетями винограда, выходили во двор, и где стояла большая дорогая радиола; и
так добрались до кабинета, вкруговую обнесенного книжными полками, со
старинным тяжеловесным письменным столом, старым диваном и удобными
креслами.
-- Слушайте, Дормидонт Тихонович,-- сощуренными глазами провела Донцова
по стенам.-- У вас книг, по-моему, ещЃ больше стало.
-- Да нет,-- слегка покачал Орещенков большой литой головой.-- Подкупил
я, правда, десятка два недавно, а знаете у кого? -- И смотрел чуть весело.--
У Азначеева. Он на пенсию перешел, ему видите ли, шестьдесят лет. И в этот
день выяснилось, что никакой он {283} не рентгенолог, что никакой медицины
он знать больше ни одного дня не хочет, что он -- исконный пчеловод и теперь
будет только пчЃлами заниматься. Как это может быть, а? Если ты пчеловод --
что ж ты лучшие годы терял?.. Так, ну куда вы сядете, Людочка? -- спрашивал
он седоватую бабушку Донцову. И сам же решил за неЃ: -- Вот в этом кресле
вам будет очень удобно.
-- Да я не собираюсь рассиживаться, Дормидонт Тихонович. Я на
минутку,-- ещЃ возражала Донцова, но глубоко опустилась в это мягкое кресло
и сразу почувствовала успокоение, и даже почти уверенность, что только
лучшее из решений будет принято сейчас здесь. Бремя постоянной
ответственности, бремя главенства и бремя выбора, который она должна была
сделать со своей жизнью,-- всЃ снялось с еЃ плеч ещЃ у вешалки в коридоре и
вот окончательно свалилось, когда она погрузилась в это кресло. С
отдохновением она мягко прошлась глазами по кабинету, знакомому ей, и с
умилением увидела старый мраморный умывальник в углу -- не раковину новую, а
умывальник с подставным ведром, но всЃ закрыто и очень чисто.
И посмотрела прямо на Орещенкова, радуясь, что он жив, что он есть и
всю еЃ тревогу переймЃт на себя. Он ещЃ стоял. Он ровно стоял, склонности
горбиться не было у него, всЃ та же твЃрдая постановка плеч, посадка головы.
Он всегда выглядел так уверенно, будто, леча других, сам абсолютно не может
заболеть. Со средины его подбородка стекала небольшая обстриженная
серебряная струйка бороды. Он ещЃ не был лыс, не до конца даже сед, и
полугладким пробором, кажется мало изменившимся за годы, лежали его волосы.
А лицо у него было из тех, черты которых не движутся от чувств -- остаются
ровны, на предназначенном месте. И только брови, вскинутые сводчатыми
углами, ничтожными малыми перемещениями принимали на себя весь охват
переживаемого.
-- А уж меня, Людочка, извините, я -- за стол. Это пусть не будет
официально. Просто я к месту присиделся.
ЕщЃ бы не присидеться! Когда-то часто, каждый день, потом реже, но и
теперь ещЃ всЃ-таки в этот кабинет приходили к нему больные и иногда сидели
здесь подолгу за мучительным разговором, от которого зависело всЃ будущее.
За извивами этого разговора почему-то на всю жизнь могли врезаться в память
зелЃное сукно стола, окружЃнное тЃмно-коричневым дубовым обводом, или
старинный разрезной деревянный нож, никелированная медицинская палочка
(смотреть горло), чернильница под медной крышкой или крепчайший
темно-бордовый остывший чай в стакане. Доктор сидел за своим столом, а то
поднимался и прохаживался к умывальнику или книжной полке, когда надо было
дать больному отдохнуть от его взгляда и подумать. Вообще же
ровно-внимательные глаза доктора Орещенкова никогда без надобности не
отводились в сторону, не потуплялись к столу и бумагам, они не теряли ни
минуты, предоставленной смотреть на пациента или собеседника. Глаза эти были
главным прибором, через который доктор Орещенков воспринимал больных и
учеников и передавал им своЃ решение и волю. {284}
Меж многих преследований, испытанных Дормидонтом Тихоновичем за свою
жизнь: за революционерство в 902-м году (он и посидел тогда недельку в
тюрьме с другими студентами); потом за то, что отец его покойный был
священник; потом за то, что сам он в первой империалистической войне в
царской армии был бригадным врачом, да не просто бригадным врачом, но, как
установлено свидетелями, в момент панического отступления полка вскочил на
лошадь, завернул полк и увлЃк его снова в эту империалистическую свалку,
против немецких рабочих; -- меж всех этих преследований самое настойчивое и
стискивающее было за то, что Орещенков упорно держался своего права вести
частную врачебную практику, хотя она всЃ жесточе повсеместно запрещалась как
источник предпринимательства и обогащения, как нетрудовая деятельность, на
каждом шагу повседневно рождающая буржуазию. И на некоторые годы он должен
был снять врачебную табличку и с порога отказывать всем больным, как бы ни
просили они и как бы ни было им плохо -- потому что по соседству
выставлялись добровольные и платные шпионы финотдела, да и сами больные не
могли удержаться от рассказов -- и это грозило доктору потерей всякой
работы, а то и жилья.
А между тем именно правом частной практики он в своей деятельности
дорожил более всего. Без этой гравированной дощечки на двери он жил как
будто нелегально, как будто под чужим именем. Он принципиально не защищал ни
кандидатской, ни докторской диссертаций, говоря, что диссертация ничуть не
свидетельствует об успехах ежедневного лечения, что больному даже
стеснительно, если его врач -- профессор, а за время, потраченное на
диссертацию, лучше подхватить лишнее направление. Только в здешнем
мединституте за тридцать лет Орещенков переработал и в терапевтической
клинике, и в детской, и в хирургической, и в инфекционной, и в урологической
и даже в глазной, и лишь после этого всего стал рентгенологом и онкологом.
Пожимкой губ, всего лишь миллиметровой, выражал он своЃ мнение о
"заслуженных деятелях науки". Он так высказывался, что если человека при
жизни назвали деятелем, да ещЃ заслуженным,-- то это его конец: слава,
которая уже мешает лечить, как слишком пышная одежда мешает двигаться.
"Заслуженный деятель" идЃт со свитой -- и лишЃн права ошибиться, лишЃн права
чего-нибудь не знать, даже лишЃн права задуматься; он может быть пресыщен,
вял, или отстал и скрывает это -- а все ждут от него непременно чудес.
Так, вот ничего этого не хотел себе Орещенков, а только медной дощечки
на двери и звонка, доступного прохожему.
И всЃ-таки сложилось так счастливо, что однажды Орещенков спас уже
совсем умиравшего сына одного крупного здешнего руководителя. А ещЃ раз --
самого руководителя, не этого, но тоже крупного. И ещЃ несколько раз --
членов разных важных семей. И всЃ это было здесь, в одном городе, он никуда
не уезжал. И тем создалась слава доктора Орещенкова во влиятельных кругах и
некий ореол защиты вокруг него. Может быть, в чисто-русском городе {285} не
облегчило б ему и это, но в более покладистом восточном умели как-то не
заметить, что он снова повесил табличку и снова кого-то принимал. После
войны он уже не состоял на постоянной работе нигде, но консультировал в
нескольких клиниках, ходил на заседания научных обществ. Так с шестидесяти
пяти лет он стал безвозбранно вести ту жизнь, которую считал для врача
правильной.
-- Так вот, Дормидонт Тихонович, пришла я вас просить: не сможете ли вы
приехать посмотреть мой желудочно-кишечный?.. В какой день вам будет удобно
-- в тот мы и назначим...
Вид еЃ был сер, голос ослаблен. Орещенков смотрел на неЃ ровным
неотводимым взглядом.
-- Вне сомнения, выберем и день. Но вы мне, всЃ-таки, назовите ваши
симптомы. И что вы думаете сами.
-- Симптомы я все вам сейчас назову,-- но что я сама думаю? Вы знаете,
я стараюсь не думать! То есть, я думаю об этом слишком много, стала ночами
не спать, а легче бы всего мне самой не знать! СерьЃзно. Вы примете решение,
нужно будет лечь -- я лягу, а знать -- не хочу. Если ложиться, то легче бы
мне диагноза не знать, чтоб не соображать во время операции: а что они там
сейчас могут делать? а что там сейчас вытягивают? Вы понимаете?
От большого ли кресла или от ослабших плеч, она не выглядела сейчас
крупной, большой женщиной. Она уменьшилась.
-- Понимать может быть и понимаю, Людочка, но не разделяю. А почему уж
вы так сразу об операции?
-- Ну, надо быть ко всему...
-- А почему вы тогда не пришли раньше? Уж вы-то -- знаете...
-- Да вот так, Дормидонт Тихонович! -- вздохнула Донцова.-- Жизнь
такая, крутишься, крутишься. Конечно, надо было раньше... Да не так-то у
меня и запущено, не думайте! -- К ней возвращалась еЃ убыстрЃнная деловая
манера.-- Но почему такая несправедливость: почему меня, онколога, должна
настичь именно онкологическая болезнь, когда я их все знаю, когда
представляю все сопутствия, последствия, осложнения?..
-- Никакой тут несправедливости нет,-- басовостью и отмеренностью очень
убеждал его голос.-- Напротив, это в высшей степени справедливо. Это самое
верное испытание для врача: заболеть по своей специальности.
(В чЃм же тут справедливо? В чЃм тут верно? Он рассуждает так потому,
что не заболел сам.)
-- Вы Паню ФЃдорову помните, сестру? Она говорила: "ой, что это я
неласковая с больными стала? Пора мне опять в больнице полежать..."
-- Никогда не думала, что буду так переживать! -- хрустнула Донцова
пальцами в пальцах.
И всЃ-таки сейчас она меньше изводилась, чем всЃ последнее время.
-- Так что ж вы у себя наблюдаете? {286}
Она стала рассказывать, сперва в общих чертах, однако он потребовал
дотонка.
-- Но, Дормидонт Тихонович, я совсем не собиралась отнимать у вас
субботний вечер! Если вы всЃ равно приедете смотреть меня на рентгене...
-- А вы не знаете, какой я еретик? что я и до рентгена двадцать лет
работал? И какие диагнозы ставили! Очень просто: ни одним симптомом -- не
пренебречь, все симптомы -- в порядке их появления. Ищешь диагноз такой,
чтобы сразу все симптомы охватил -- он-то, голубчик, и верен! он и есть! С
рентгеном -- как с фотоэкспонометром или с часами: когда они при тебе --
совсем разучаешься определять на глаз выдержки, по чувству -- время. А когда
их нет -- быстро подтягиваешься. Врачу было трудней, да больным легче,
меньше исследований.
И Донцова стала рассказывать, дифференцируя и группируя симптомы и
заставляя себя не упускать тех подробностей, которые могли бы потянуть на
тяжЃлый диагноз (хотя невольно хотелось что-то упустить и услышать: "Так
ерунда у вас, Людочка, ерунда."). Назвала она и состав крови, плохонький
состав, и РОЭ повышенный. Он выслушал еЃ сплошно, стал задавать вопросы ещЃ.
Иногда кивал, как о лЃгком, встречающемся у каждого, а "ерунда" всЃ-таки не
сказал. У Донцовой мелькнуло, что по сути он уже, наверно, вынес и диагноз,
и даже можно прямо сейчас спросить, не дожидаясь дня рентгена. Но так сразу,
так прямо спросить и, верно ли, неверно, что-то узнать -- вот прямо сейчас
узнать -- было очень страшно. Надо было непременно оттянуть, смягчить
несколькими днями ожидания!
Как дружески они разговаривали, встречаясь на научных заседаниях! Но
вот она пришла и призналась в болезни -- как в преступлении, и сразу лопнула
струна равенства между ними! Нет, не равенства -- равенства с учителем
никогда и не было, но резче того: своим признанием она исключила себя из
благородного сословия врачей и переводила в податное зависимое сословие
больных. Правда, Орещенков не пригласил сейчас же прощупать больное место.
Он всЃ так же разговаривал с ней как с гостьей. Он, кажется, предлагал ей
состоять в обоих сословиях сразу,-- но она была смята и не могла уже
держаться по-прежнему.
-- Собственно, и Верочка Гангарт сейчас такой диагност, что я могла бы
ей вполне довериться,-- всЃ в той же быстрой манере, выработанной плотным
рабочим днЃм, метала фразы Донцова,-- но поскольку есть вы, Дормидонт
Тихонович, я решилась...
Орещенков всЃ смотрел и смотрел на неЃ. Сейчас Донцова плохо видела, но
уже два года как в его неуклонном взгляде замечала она как бы постоянный
присвет отречЃнности. Это появилось после смерти его жены.
-- Ну, а если придЃтся всЃ-таки... побюллетенить? Значит, за себя
Верочку?
("Побюллетенить"! Он нашЃл мягчайшее из слов! Но, значит, у неЃ н е
н и ч е г о?..) {287}
-- Да. Она созрела, она вполне может вести отделение. Покивал
Орещенков, взялся за струйчатую бородку:
-- Созрела-то созрела, а -- замуж?.. Донцова покрутила головой.
-- И моя внучка так.-- Орещенков без надобности перешЃл на шЃпот.--
Никого себе не найдЃт. Непростое дело.
Углы его бровей оттенком перемещения выразили тревогу.
Он сам настоял не откладывать нисколько, а посмотреть Донцову в
понедельник.
(Так торопится?..)
Наступила, может быть, та пауза, от которой удобно встать и откланяться
с благодарностями. И Донцова поднялась. Но Орещенков заупрямился, что она
должна выпить стакан чаю.
-- Да я совсем не хочу! -- уверяла Людмила Афанасьевна.
-- Зато я хочу! Мне как раз время пить чай. Он-таки тянул, тянул еЃ из
разряда преступно-больных в разряд безнадЃжно-здоровых!
-- А молодые ваши дома?
"Молодым" было по столько же лет, как и Людмиле Афанасьевне.
-- Нет. И внучки нет. Я один.
-- Так это вы ещЃ и хозяйничать для меня будете? Ни за что!
-- Да не буду я хозяйничать. Термос -- полный. А разные там кексы и
блюдечки из буфета -- ладно, достанете вы.
И они перешли в столовую и стали пить чай на уголке квадратного
дубового стола, на котором вполне мог бы станцевать и слон, и который бы ни
в какую дверь отсюда, наверно, не выпятился. Настенные часы, тоже не
молоденькие, показывали ещЃ не позднее время.
Дормидонт Тихонович стал говорить о внучке, о своей любимице. Она
недавно кончила консерваторию, играет прелестно, и умница, что не часто
среди музыкантов, и привлекательна. Он и карточку еЃ новую показал, но
говорил не многословно, не претендуя занять внучкой всЃ внимание Людмилы
Афанасьевны. Да все внимание она и ничему уже не могла бы отдать, потому что
оно разбилось на куски и не могло быть собрано в целое. Как странно было
сидеть и беспечно пить чай с человеком, который уже представляет размеры
опасности, который, может быть, уже и дальнейший ход болезни предвидит, а
вот же -- ни слова, только пододвигает печенье.
Был повод высказаться и ей, но не о разведенной дочери, о которой
слишком наболело, а о сыне. Сын достиг восьмого класса и тут осознал и
заявил, что учиться дальше он не видит никакого смысла! И ни отец, ни мать
не могли найти против него аргументов, все аргументы отскакивали от его
лба.-- Нужно быть культурным человеком! -- "А зачем?" -- Культура -- это
самое главное! -- "Самое главное -- это весело жить." -- Но без образования
у тебя не будет хорошей специальности! -- "И не надо." -- Значит, будешь
простым рабочим? -- "Нет, ишачить не буду." -- На что ж ты будешь {288}
жить? -- "Всегда найду. Надо уметь." Он связался с подозрительной компанией,
и Людмила Афанасьевна тревожилась.
Такое выражение было у Орещенкова, будто и не слышав этой истории, он
уже давно еЃ слышал.
-- А ведь между другими наставниками молодЃжи мы потеряли ещЃ одного,
очень важного,-- сказал он,-- семейного доктора! Девочкам в четырнадцать лет
и мальчикам в шестнадцать надо обязательно разговаривать с доктором. И не за
партами по сорок человек сразу (да и так-то не разговаривают), и не в
школьном мед-кабинете, пропуская каждого в три минуты. Надо, чтоб это был
тот самый дядя доктор, которому они с детства показывали горлышко и который
сиживал у них за чаем. Если теперь этот беспристрастный дядя доктор, добрый
и строгий, которого не возьмЃшь ни капризом, ни просьбой, как родителей,
вдруг запрЃтся с девочкой или с мальчиком в кабинете? Да заведЃт исподволь
какой-то странный разговор, который вести и стыдно, и интересно очень, и где
безо всяких вопросов младшего доктор догадается и на всЃ самое главное и
трудное ответит сам? Да может и на второй такой разговор позовЃт? Так ведь
он не только предупредит их от ошибок, от ложных порывов, от порчи своего
тела, но и вся картина мира для них омоется и уляжется. Как только они будут
поняты в их главной тревоге, в их главном поиске -- им не станет уже
казаться, что они так безнадЃжно непоняты и в остальных отношениях. С этого
мига им внятнее станут и всякие иные доводы родителей.
Орещенков говорил полнозвучным голосом, ещЃ никак не давшим трещин
старости, он смотрел ясными глазами, живым смыслом их ещЃ доубеждая, но
Донцова заметила, что от минуты к минуте еЃ покидает благостное успокоение,
освежившее еЃ в кресле кабинета, а какая-то грязца, что-то тоскливое,
поднимается, поднимается в груди, ощущение чего-то потерянного, или даже
теряемого вот сейчас, пока она слушает рассудительную речь, а надо б встать,
уйти, поспешить -- хотя неизвестно, куда же, зачем.
-- Это верно,-- согласилась Донцова.-- Половое воспитание у нас
заброшено.
От Орещенкова не укрылась эта перебегающая смутность, нетерпеливая
растерянность на лице Донцовой. Но для того, чтобы в понедельник зайти за
рентгеновский экран, ей, не желающей знать, совсем не надо было в этот
субботний вечер ещЃ и ещЃ перебирать симптомы, ей и надо было отвлечься в
беседе.
-- Вообще, семейный доктор -- это самая нужная фигура в жизни, а еЃ
докорчевали. Поиск врача бывает так интимен, как поиск мужа-жены. Но даже
жену хорошую легче найти, чем в наше время такого врача.
Людмила Афанасьевна наморщила лоб.
-- Ну да, но сколько ж надо семейных докторов? Это уже не может
вписаться в нашу систему всеобщего бесплатного народного лечения.
-- Всеобщего -- может, бесплатного -- нет,-- рокотал Орещенков своЃ.
{289}
-- А бесплатность -- наше главное достижение.
-- Да уж такое ли? Что значит "бесплатность"? -- платит не пациент, а
народный бюджет, но он из тех же пациентов. Это лечение не бесплатное, а
обезличенное. Сейчас не знаешь, сколько б заплатил за душевный приЃм, а
везде -- график, норма выработки, следующий! Да и за чем ходят? -- за
справкой, за освобождением, за ВТЭКом, а врач должен разоблачать. Больной и
врач как враги -- разве это медицина?
А симптомы, симптомы лезли в голову и напирали выстроиться в худший из
рядов...
-- Я не говорю, что всЃ лечение полностью надо сделать платным. Но
первичное -- обязательно. А уж когда определено больному ложиться в клинику
и к аппаратам -- там справедливо бесплатное. Да и то вот в вашей клинике:
почему два хирурга оперируют, а трое в рот им смотрят? Потому что зарплата
им идЃт, о чЃм беспокоиться? А если б деньги от пациентов да ни один пациент
бы к ним не пошЃл -- забегал бы ваш Халмухамедов! Или ПантЃхина. Тем или
иным способом, Людочка, но врач должен зависеть от впечатления,
производимого им на больных. От своей популярности.
-- Ну, не дай Бог ото всех зависеть! От какой-нибудь скандалистки...
-- А от главврача зависеть -- почему лучше? А из кассы получать как
чиновник -- почему честней?
-- А дотошные есть, замучают тебя теоретическими вопросами, так на всЃ
отвечай?
-- Да. И на всЃ отвечай.
-- Да когда ж всЃ успеть! -- возмутилась и оживилась к разговору
Донцова. Ему хорошо тут в домашних туфлях расхаживать по комнате.-- Вы
представляете, какие сейчас темпы в лечебных учреждениях? Вы таких не
застали.
Видел Орещенков по усталому заморганному лицу Людмилы Афанасьевны, что
отвлекающий разговор не оказался ей полезен. Тут ещЃ открылась дверь с
веранды и вошЃл -- вошЃл будто пЃс, но такой крупный, тЃплый и невероятный,
как человек, зачем-то ставший на четыре ноги. Людмила Афанасьевна хотела
испугаться, не укусит ли, но как разумного человека с печальными глазами его
невозможно было пугаться.
Он шЃл по комнате мягко, даже задумчиво, не предвидя, что здесь кто-то
может удивиться его входу. На один только раз, выражая входную фразу, он
поднял пышную белую метлу хвоста, мотнул ею в воздухе и опустил. Кроме
чЃрных висячих ушей весь он был рыже-белый, и два этих цвета сложным узором
перемежались в его шерсти: на спину ему как бы положили белую попону, бока
были ярко-рыжие, а зад даже апельсиновый. Правда, он подошЃл к Людмиле
Афанасьевне и понюхал еЃ колени, но всЃ это очень ненавязчиво. И не сел близ
стола на свой апельсиновый зад, как ожидалось бы от всякой собаки, и не
выразил какого-либо интереса к еде на поверхности стола, лишь немного
превышающего верх его головы, {290} а так на четырЃх лапах и остался,
круглыми сочно коричневыми глазищами смотря повыше стола с трансцендентной
отречЃнностью.
-- Да какая же это порода?? -- изумилась Людмила Афанасьевна и первый
раз за вечер забыла о себе и своей боли.
-- Сен-бернар,-- поощрительно смотрел Орещенков на пса.-- ВсЃ бы
хорошо, только уши слишком длинные, в миску сваливаются.
Людмила Афанасьевна разглядывала пса. Такому не место было в уличной
суете, такого пса и никаким транспортом, наверно, не разрешалось перевозить.
Как снежному человеку только и осталось место в Гималаях, так подобной
собаке только и оставалось жизни в одноэтажном доме при саде.
Орещенков отрезал кусок пирога и предложил псу -- но не бросил, как
бросают другим разным собакам, а именно угостил его пирогом как равного -- и
тот как равный, неторопливо снял зубами с ладони-тарелки, может быть и не
голодный, но из вежливости.
И почему-то приход этой спокойной задумчивой собаки освежил и
развеселил Людмилу Афанасьевну, и уже встав из-за стола она подумала, что не
так-то всЃ ещЃ с ней плохо, даже если операция, а вот плохо она слушала
Дормидонта Тихоновича и:
-- Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не спрошу: а как же
ваше здоровье? как -- вы?
Он стоял против неЃ -- ровный, даже дородный, с ещЃ ничуть не
слезящимися глазами, со всЃ дослышивающими ушами, и что он старше еЃ на
двадцать пять лет -- в это нельзя было поверить.
-- Пока ничего. Я вообще решил не болеть перед смертью. Умру, как
говорится, в одночасье.
Он проводил еЃ, вернулся в столовую и опустился в качалку -- гнутую,
чЃрную, с жЃлтой сеткой, потЃртой спиною за много лет. Он опустился малым
качком и как только она сама затихла -- больше не раскачивался. В том
особенном положении перепрокинутости и свободы, которое даЃт качалка, он
замер и совсем не двигался долго.
Ему теперь часто надо было так отдыхать. И не меньше, чем требовало
тело этого восстановления сил,-- его внутреннее состояние, особенно после
смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука,
разговора, от деловых мыслей, даже ото всего того, что делало его врачом.
Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
В такие минуты весь смысл существования -- его самого за долгое прошлое
и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех
вообще людей представлялся ему не в их главной деятельности, которою они
постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были
известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутнЃнным,
непродрогнувшим, неискажЃнным -- изображение вечности, зароненное каждому.
Как серебряный месяц в спокойном пруду. {291}
--------
31
Возникло и присутствовало какое-то внутреннее напряжение, но не
утомляющее, а -- радостное. Он даже точно ощущал, в каком месте это
напряжение: в передней части груди, под костями. Напряжение это слегка
распирало -- как горячеватый воздух; ныло приятно; и, пожалуй, звучало --
только не звуками земли, не теми, которые воспринимает ухо.
Это было иное чувство -- не то, что на прошлых неделях тянуло его за
Зоей по вечерам.
Он нЃс в себе и берЃг это напряжение, всЃ время слушал его. Теперь-то
он вспомнил, что и его знал в молодости, но потом начисто забыл. Что это за
чувство? Насколько оно постоянно, не обманно? Зависит ли оно целиком от
женщины, вызвавшей его, или ещЃ и от загадки -- от того, что женщина не
стала близкой,-- а потом оно рассеется?
Впрочем, выражение стать близкой теперь не имело для него смысла.
Или всЃ-таки имело?.. Это чувство в груди одно и осталось надеждой, и
потому Олег так его сохранял. Оно стало главным наполняющим, главным
украшающим жизнь. Он удивлялся, как это стало: присутствие Веги делало весь
раковый корпус интересным, цветным, только тем и не иссыхал этот корпус, что
они... дружили. Хотя Олег видел еЃ совсем немного, иногда мельком. ЕщЃ она
переливала ему кровь на днях. Говорили опять хорошо, правда не так свободно,
при сестре.
Сколько он рвался отсюда уехать, а теперь, когда ему подходили сроки
выписываться, было уже и жаль. В Уш-Тереке он перестанет видеть Вегу. И как
же?
Сегодня, в воскресенье, он как раз не имел надежды увидеть еЃ. А день
был тЃплый, солнечный, с неподвижным воздухом, застывшим для разогрева, для
перегрева,-- и Олег отправился гулять по двору, и дыша, и разнимаемый этим
густеющим теплом, хотел представить, а как она это воскресенье проводит? чем
занята?
Он теперь передвигался вяло, не так, как раньше; он уже не вышагивал
твердо по намеченной прямой, круто поворачиваясь в еЃ концах. Он шЃл
ослабло, с осторожностью; приседал на какую-нибудь скамью, а если вся была
свободна, то и растягивался полежать.
Так и сегодня, в халате незастЃгнутом, внапашку, он брЃл, со спиной
осевшей, то и дело останавливался задрал голову смотреть на деревья. Одни
уже стояли вползелень, другие вчетверть, а дубы не развернулись нисколько. И
всЃ было -- хорошо!
Неслышной, незаметно вылезающей, уже много зеленело травки там и здесь
-- такой даже большой, что за прошлогоднюю б еЃ принять, если б не так
зелена.
На одной открытой аллейке, на пригреве, Олег увидел Шулубина. Тот сидел
на плохонькой узкодосочной скамье без спинки, сидел на бЃдрах, свисая
несколько и назад, несколько и вперед, а руки его, вытянутые и соединЃнные в
пальцах, были сжаты между коленями. {292}
И так, ещЃ с головой опущенной, на отъединЃнной скамейке, в резких
светах и тенях, он был как скульптура потерянности.
Олег не против был бы сейчас подсесть к Шулубину: он ни разу ещЃ не
улучил толково с ним поговорить, а хотелось, потому что из лагеря