стал "хамовным", ткацким, и улица, тянущаяся вдоль него, получила имя Хамовой, ткацкой. Только в середине XIX столетия она превратилась на планах в Моховую; есть основания полагать, что эта переделка произошла под косвенным влиянием московского образчика, хотя московская Моховая не имела никакого отношения к ткачам и ткацкому делу. Она была проложена по месту, где когда-то шумел "моховой рынок", -- подмосковные крестьяне продавали тут нарытый в лесах мох для конопачения бесчисленных срубов деревянной столицы. Образцов общерусских, не "чисто питерских" названий в городе на Неве, разумеется, пруд пруди. К ним относятся все имена, произведенные от личных имен и фамилий как знатных, так и простонародных. Нет ни надобности, ни возможности перечислять их тут: слишком их много. Какая-нибудь Сутугина улица у Нарвских ворот, Батенина и Флюгов переулок на Выборгской, Палевские улицы за Невской заставой, Языков переулок возле Лесного и Ланской -- вот плебейские, купеческие или разночинные, наименования этого рода. Пригороды же -- Ланская -- от графов Ланских, Кушелевка -- от Кушелевых-Безбородко -- до сих пор хранят память о богатых поместьях, оказавшихся в конце концов в черте города. Ничего оригинального не представляют собою храмовые, церковные имена. Петербургский термин "у Покрова" мало отличается по смыслу от московской "Покровки" (да и в десятках других городов встречаются или встречались названия этого же значения и происхождения). Оба обязаны своим существованием церквам, сооруженным в честь праздника Покрова. Успенские, Введенские, Никольские переулки и улицы существовали повсюду: немало их было и в Петербурге. Единственное, что отличало эти имена от их более древних прототипов, -- это официальная, грамматически правильная форма. Географическое имя сплошь и рядом испытывает такую же судьбу, как галька на морском прибережье. Вначале береговой щебень представляет собою множество остроугольных обломков камня. По прошествии десятков и сотен лет, от постоянного движения в полосе прибоя, камешки сглаживаются, округляются, приобретают типический вид гальки. Так и в топонимике. Когда-то московские улицы могли тоже носить названия Покровской, Лубянской, Иоакимо-Анненской. Постоянное движение их в живой речи обточило, округлило их, превратило в Покровку, Лубянку, Варварку, Якиманку. "Улица где стоит Варваринская церковь", "улица, где живут ткачи-хамовники", -- все ясно и рационально. "Варварка", "Якиманка", "Хамовая-Моховая" -- просто названия, и больше ничего. Петербург на несколько веков моложе Москвы, и этот процесс "офамильяривания" официальных имен не мог зайти в нем так далеко, как в древней нашей столице. Но и тут наблюдалось (да и всегда будет наблюдаться) общее движение имен мест в этом же направлении -- в сторону упрощения, в сторону, так сказать, сглаживания углов, превращения их из слов и словосочетаний с вещественным смыслом и значением в чистые топонимы. Этот процесс превратил в Питере "улицу (поэта) Жуковского" в "Жуковскую улицу" и "Гостиный двор на участке графа Апраксина" в "Апраксин двор". Но в общем ленинградские имена проездов, площадей, скверов ближе к официальному типу, нежели московские. Самый интересный разряд представляют собой те названия, которые типичны и характерны только для Петербурга, связаны с понятиями и терминами, живущими в нем одном, и уходят корнями либо в совершенно особенный быт и жизнь невской столицы, либо в специфическую этнографию места, на котором город возник. Лет шестьдесят назад, во дни моего детства, меня нередко вывозили по разным поводам и причинам в тогдашние ближние пригороды -- в Лесной, в Удельную. Тогда уже запало мне в память любопытное название одной из дальних окраинных улиц -- там, за Круглым прудом, среди пустырей и полудачных усадеб северо-западной окраины Питера. Она носила длинное имя: "улица Карла и Эмилии". В этом имени все своеобразно. Исконно русской топонимике никогда не были свойственны названия, представляющие собой конструкции с родительным падежом от имен собственных, да и вообще от любых существительных, довольно обычные у народов Запада. Французскому "Плас де ла Грэв", т. е. площадь Гравия, песка, у нас соответствовала "Песочная улица", "Песчанка", "Пески"... Там, где француз охотно называет площадь "площадью Звезды", мы предпочитаем конструкцию типа "Звездная улица". Мы уже видели, как из двойной основы "Иоаким и Анна" русский язык сотворил единую -- "Якиман" -- и назвал улицу в Москве "Якиманкой". Сразу же можно сказать, что улица Карла и Эмилии названа не русскими людьми. А кем же? Вокруг Петербурга (в том числе и по его окраинам) вплоть до революции можно было наблюсти немало немецких -- больших и меньших по масштабу -- колоний. Огромная Саратовская колония существовала против Обуховского завода на правом берегу Невы. Было сравнительно небольшое немецкое поселение и вблизи Лесного. Это были тесно сплоченные и резко обособленные от их русского окружения общины, связанные своим укладом, своими нравами, религией, языком, традициями. С совершенно иной этнографической средой. Населяли эти колонии, разумеется, люди разной социальной принадлежности, различной состоятельности, разных кругов, но чаще всего -- мещане. Немцы. В немецкой общине за Лесным, по местному преданию, жили некогда две семьи. К одной принадлежал юный Карл, к другой -- прекрасная Эмилия. И вот получилась немецко-петербургская версия Ромео и Джульетты. Чувствительное сердце Карла было пленено прелестью юной Эмилии. Нежная фрейлин Эмми тоже взглянула на Карльхена стыдливым взором. Но папы и мамы -- и те и другие! -- узнав об их любви, дружно сказали "нейн!" (не "найн!", как выразились бы грубые берлинцы, а нежное "нейн", на чистом петербургско-немецком диалекте). "Нейн! -- сердито сказали родители, и даже дедушка Иоганн, и даже прабабка Луиза. -- Карльхен хотя и работает у господина Лауренберга, но получает еще мало. Подождем, пока он будет зарабатывать достаточно, чтобы начать откладывать "зэйн клейнес Шатц!" -- сбережения". Прошло десять лет. Карл стал зарабатывать достаточно и уже отложил некоторое "Шатц", но папы и мамы, обсудив вопрос, снова сказали "нейн!": "Вот когда Карльхен будет получать не меньше, чем господин Кистер..." Прошло еще двадцать лет, и детки снова попросили разрешения пожениться. Но родители опять сказали: "О нейн!" Сказали все, кроме прабабки Луизы, ибо она уже давно умерла, и дедушки Иоганна, которого разбил паралич. И тогда пятидесятилетние Карльхен и Эмилия посмотрели друг на друга, взялись за руки, пошли на Круглый пруд и бросились в этот Круглый пруд и утонули в этом Круглом пруду. И когда их тела наутро вытащили из Круглого пруда баграми, они все еще держали друг друга за руки. И тогда господин пастор Ауэр, и господин никелировщик Клемм, и господин учитель Качкерих посоветовали прихожанам назвать их именами улицу, по сторонам которой росло больше всего сирени и черемухи и где весной пели муринские соловьи, чтобы отметить столь удивительную швабскую любовь и не менее дивное послушание родителям. Я не поручусь, что это было и происходило буква в букву так, как тут рассказано, -- кое-что я додумал. Но улица существовала и носила чувствительное имя свое долго, очень долго -- до Революции и даже несколько лет после нее. А затем ее переименовали. Ее назвали Тосненской улицей. Есть под Ленинградом поселок и железнодорожная станция Тосно. Возле них протекает и река Тосна, приток Невы. Река примечательна: геологи утверждают, что некогда не она была притоком могучей Невы, а, напротив того, огромная новорожденная река Нева, прорвавшись из Ладоги на запад, впала в малую, мелководную, но древнюю Тосну: самое имя этой речки, по мнению языковедов, означало некогда "узкая". Всю долину Тосны залили невские воды. Ну что же, почему бы и не назвать какую-либо из ленинградских улиц Тосненской, тем более что в дни войны поселок Тосно и станция Тосно сыграли свою роль при освобождении Ленинграда от блокады. Но ведь, несомненно, было бы много разумнее придать имя "Тосненской" одной из новых улиц в юго-восточных районах города, одной из тех, что туда, к Тосне, тянутся. А причудливое, чисто петербургское, четко характеризующее допотопный быт некоторых питерских, онемеченных по прихоти Екатерины Второй и ее наследников, окраин имя "улица Карла и Эмилии" сохранить для потомков как любопытный музейный экспонат. Имена мест -- такие же памятники прошлого, как башни древних крепостей, краски старинных икон, черепица боярских теремов или деревянные мостовые Господина Великого Новгорода. Без особой надобности, без острой необходимости их уничтожать нельзя. Вернусь однако, к основной теме. На правом берегу Невы, высоко вверх по ее течению, есть место, именуемое "Уткина заводь". Для начинающего топонимиста имя это соблазнительно: его можно удобно объяснить как "заводь, в которой когда-то кто-то увидел, убил, поймал утку. Дикую утку". А может быть -- домашнюю? А может быть, утка от охотника тут удрала? Топонимист более опытный покачает головой: куда больше шансов для иного объяснения. Несомненно, местом некогда владел некто по имени Уткин (или Утка). Принадлежавшая ему "заводь Уткина" мало-помалу, под воздействием обычных в русской топонимике законов, неминуемо должна была превратиться в Уткину заводь. Во всяком случае, никаких нарушений норм и законов русской топонимики это название в себе не содержит. Не слишком далеко от Уткиной заводи, на том же правом невском берегу, в дореволюционные времена на генеральных планах Петербурга можно было прочесть другую, куда менее ожиданную надпись, даже целых две. Тут змеилась по пригородным пустырям ничтожная -- почти ручей! -- речка Оккервиль. Тут же значилась и "Оккервильская волость". "Кентервильское привидение"?.. Понятно: это -- Великобритания. "Собака Баскервилей"?.. Таинственно, но естественно, ибо и она обитала в Девоншире -- Англия... Браззавиль, Леопольдвиль, Стенливилль -- Африка, Конго. А тут, рядом с Охтой и Уткиной заводью, тоже "виль"?.. Откуда здесь могло возникнуть такое имя, досуществовавшее до наших дней: если я не ошибаюсь "Оккервильский сельсовет" работал еще во времена нэпа? Да и сегодня в некоторых справочниках вы можете найти речку Оккервиль -- приток реки Охты. Чтобы разрешить загадку, я позволю себе рассказать здесь еще одну совершенно петербургскую историю. Мой добрый друг весьма увлекался авиацией. На протяжении многих лет он всеми способами увеличивал число своих знакомых из летного мира и в конце двадцатых годов заполучил уйму приятелей среди ленинградских летчиков. При малейшей возможности он совершал, пусть даже краткие, полеты, и, думается, его "налету" могли позавидовать многие люди воздуха. Всюду у него были друзья. В 1930-м или 31-м году он рассказал мне, настоятельно требуя ее разгадки, следующую "летную" новеллу. Один из его авиадрузей, работавший на тогдашнем Комендантском аэродроме в Новой Деревне, пригласил его как-то под вечер "подлетнуть" над северо-западными пригородными полями. "Походить по коробочке" над аэродромом (там, где летал некогда Юбер Латам) и, может быть, даже "сходить в зону" *, "попилотажить". Разумеется, приглашение было принято. * В языке летных школ "зона" -- "участок неба" близ аэродрома, отведенный для выполнения тех или иных учебных упражнений в воздухе. Перед закатом, при низком солнце, предвещавшем и назавтра отличный летный день, друзья -- летчик и "багаж", т. е. пассажир, -- пошли в воздух. Мой друг наслаждался: вечерний полет у большого города всегда хорош, а близ Ленинграда -- с его Невой, с зеркалом залива, куда садится солнце, с лесистыми карельскими далями на северо-западе, с еле заметной полоской Ладоги, все яснее отмечаемой дорожкой бликов под встающей над озером луной, -- может доставить огромное удовольствие. Любители полета пошли на последний круг перед посадкой. И в этот миг пассажир застучал по плечу пилота. В чем дело? Пассажир показывал вниз, вправо, выражая полное недоумение. Что там такое? Летчик посмотрел за борг и в таком же недоумении пожал плечами. Он увидел то, чего, летая с этого аэродрома ежедневно и по многу раз, никогда доныне не замечал. Или на что, по какой-то странной игре случайности, ни разу не обратил внимания. За Комендантским полем тогда простиралась -- к деревне Коломяги в одну сторону, к Лахте -- в другую -- обширная низменная, болотистая равнина, поросшая ярко-зеленой травой, характерной для таких заболоченных лугов. Ее он видел ежедневно. Но сегодня посредине ее, неподалеку, он заметил -- на это и показал пальцем пассажир -- странное очертание. Сверху казалось, что по влажному лугу кто-то провел титаническим рейсфедером линии своеобразного чертежа, обрисовав на земле -- то ли узенькими канавками, то ли прокошенной в траве межой -- огромный, в сотни метров поперечником, правильный пятиугольник. Это напоминало -- отсюда, сверху -- рисунок огромной короны, на каком-нибудь стилизованном гербе... "Что такое?" -- спрашивал пассажир. "Представления не имею! Впервые вижу! -- разводил, насколько это доступно пилоту, руками его друг. -- Может быть, новостройка какая-нибудь намечается?" Летчик "заложил вираж", намереваясь вторично и пониже пройти над странным "объектом", но тут произошла вторая неожиданность: он, видимо, потерял направление и не вышел на нужный курс. Найти повторно любопытный "чертеж" не удалось, а время быстро шло к закату, и пора стало идти на посадку. На земле друзья подивовались на незнакомую "деталь местности" (оба считали себя неплохими знатоками городских окрестностей -- один с "земли", другой с "воздуха"), порассказали про нее другим товарищам, но большого волнения не вызвали, и порешили на том, что завтра же с утра, при первом инструкторском полете, летчик разыщет странную фигуру, пройдет над ней "на бреющем" и разглядит, что она собою представляет. Но вечером на другой день он позвонил своему другу в полном недоумении: ничего похожего на то, что им вчера привиделось в окрестностях аэродрома, не было. "Да брось ты!" -- "Да я же все там искрестал -- вот как! Решительно ничего... А вот -- как хочешь: не сумасшедший же я? Нет и нет!" Так на этой точке прошло лето, потом осень, зима, весна. В середине лета следующего года мой приятель был поднят с места и оторван от дел тем самым летчиком. Летчик имел вид лукавый и смущенный: "Да понимаешь ли -- штука какая. Да видел я опять вчера эту чертовщину... На том же месте, точь-в-точь такая же штука... А сегодня, сколько ни летал, -- ничего нет..." Тайна сгустилась до чрезвычайности, и ключа к ее разгадке у них не было. Тогда-то мой друг и пришел ко мне и рассказал мне все, что их смущало. И нарисовал мне на бумажке очертания той странной геометрической фигуры. И как только он это сделал, я сказал: "А... Погоди-ка, погоди-ка!" -- и полез в письменный стол, и вытащил оттуда старый, дореволюционный еще план Санкт-Петербурга, и развернул его на столе. На плане четко было обозначено Коломяжское скаковое поле, а чуть выше его на пустых местах красовался обрисованный пунктиром пятиугольник и шла курсивная надпись: "Остатки шведского укрепления XVII века". И мой приятель хлопнул себя по лбу: "Так вот что мы тогда видели!" Все стало понятно: на земле уже очень давно полностью изгладились все следы существовавших некогда здесь сооружений; теперь можно бродить по этим болотистым пространствам годами и не заметить ничего. Но в земле, в почве, в ее свойствах, а в связи с этим и в растительности этих мест, разница сохранилась. На том пространстве, где когда-то поднимались валы и гласисы крепостного сооружения, и по сей день растет не такая трава, как тут же рядом. Поднимаются иные лопухи, по-другому кустится крапива. И сверху, с воздуха, это бросается в глаза... Бросается, да не всегда. Бросается, да не под любым углом зрения. Чтобы заметить тот гигантский "чертеж", надо лететь над ним на точно определенной высоте, в то время, как и солнце стоит на таком-то именно, а не каком-либо ином градусе над горизонтом, и светит именно по одному из всех шестнадцати румбов катушки компаса. Значит, стоит нарушить одно из этих условий -- а не зная, в чем дело, вы обязательно нарушите их, -- и вы ничего не увидите, как не увидел ничего наш летчик на завтра того удачливого дня. И лишь когда все необходимые условия внезапно совпали -- а это случилось примерно через год, -- сокровенный рисунок, памятка прошлых веков, подобно письменам древнего палимпсеста -- двуслойной рукописи -- проступил из-под последующих наслоений и оказался зримым из кабины самолета... Я припомнил здесь эту, ни в коей мере не топонимистическую новеллу потому, что в моих глазах она перекликается с топонимом (и гидронимом -- именем ручья) Оккервиль. Они сверстники, этот старый шведский бастион и это старое шведское же имя. На берегах ручья Оккервиль во время оно, в XVII веке, во времена допетровские, стояла мыза некоего шведского офицера, господина (Оккервиль -- дворянская фамилия) Оккервиля, и в известном смысле имя ручья сохранилось доныне как некий памятник нашей победы над шведскими захватчиками. В самом деле: мы отлично знаем, что петровское "окно в Европу" было прорублено русским народом в результате вековой борьбы со шведами. Места вокруг Ленинграда много раз переходили из рук в руки. Историческая справедливость восторжествовала, и шведские крепости Ниеншанц и Нотебург -- шведские форпосты на Ладоге и на Неве -- превратились в наши русские местности, в наши русские укрепления. С тех пор как это случилось, все некогда сооруженное тут противником стало памятником наших побед, славы русского оружия. Нам нечего стыдиться нашего прошлого; нам не приходится скрывать, что было время, когда эти древние русские места были заняты хищными соседями. Наши братья эстонцы не смущаясь именуют свою столицу старым именем Таллин, а ведь это значит "Датская крепость": основан-то Таллин был датчанами-захватчиками. "Домский собор" в Риге или разрушенный фашистами во время Отечественной войны "Дом Черноголовых" были памятниками не латышского, чуждого латышам зодчества рыцарей-крестоносцев. И тем не менее ни одна экскурсия по Риге не обходит Домский собор. "Черноголовые" терзали латышский народ, "Черноголовых" нет теперь в Латвии, но их "дом", пока он стоял, должен был и мог рассматриваться не как монумент во славу немецких рыцарей, а как памятник латышскому народу, выдержавшему вражескую оккупацию и оставшемуся самостоятельным народом. Нацией. Есть на нашем предкавказском юге соленые озера, до сих пор именуемые Баталпашинскими. Кто такой был Батал-Паша, давший им название? Это был турецкий полководец, приведший сюда в 1790 году довольно сильную армию с целью поднять против России народы Кавказа. Незадачливый военачальник был на голову разгромлен у нынешнего Черкесска, и этот городок полтора столетия именовался Баталпашинском, увековечивая, разумеется, не имя турецкого паши, а победу небольшого русского отряда над его "ордой". Имя города стало своеобразным "антипамятником". И, говоря по правде, я рад, что хотя бы в названии соляных мирабилитовых озер эта прекрасная топонимическая насмешка над высокомерным врагом доныне сохранилась. Я вполне уверен, что нам следует, охраняя все созданное на берегах Невы нами, не упускать с глаз долой и следы суровой, с переменным счастьем протекавшей, народной борьбы за выход к Балтике. Не надо ставить на речке Оккервиль или на болотистых полях за Новой Деревней пышных памятников. Но как-то отметить эти места -- разбить там небольшие скверы, установить мемориальные доски -- необходимо. Отмечаем же мы ту линию, до которой дорвались под Ленинградом фашистские полчища в 1941 году и где они были остановлены. Мы увековечиваем этим не их эфемерную "победу" в начале "блиц"-войны, а их сокрушительное поражение сорок третьего и сорок четвертого годов. И хорошо делаем, что увековечиваем. Точно так же следовало бы поступать и с только что мною описанными местами. А уж тем более обязательно охранять и поддерживать другие памятники прошлого, те, которые, кстати говоря, не требуют для такой охраны никаких решительно затрат. Те, которые не нужно ни реставрировать, ни золотить, ни окрашивать. Которым надо только не мешать существовать. Я, как это легко понять, говорю об исторически значимых топонимах. Не обо всяких, но именно о значимых, точнее, значительных с более общей и с менее профессиональной точки зрения. Иногда по историческим (как, скажем, московский топоним "Лефортово") причинам. Иной раз по историко-социологическим (например, наши названия улиц Петроградской стороны, восходящие к именам петровских и послепетровских рабочих слободок -- Пушкарская, Зеленина (Зелейная, т. е. Пороховая), Ружейная (т. е. Оружейная) -- или представляющие интерес языкового курьеза -- уже мною упоминавшаяся Моховая-Хамовая, та же Зеленина-Зелейная) основаниям... Можно указать множество свойств и особенностей, делающих имя места драгоценным свидетелем чего-либо, что только через него и может быть восстановлено. Есть в Белоруссии местечко Викторка, и, кроме как в звуке этого имени, восходящего к латинско-польскому "виктория" (победа), нигде не сохранилось живого воспоминания о битве, некогда разыгравшейся возле него, о победе, одержанной одной из сторон, о славе воинов, о горестях побежденных... Очень бережно надо обращаться со старыми именами, очень осторожно и вдумчиво давать новые. Мы присутствуем при чрезвычайно импозантном градостроительном мероприятии -- при возникновении на северо-западной окраине Васильевского острова нового и великолепного городского района, вырастающего не только "из тони блат", но буквально из хлябей морских, на намытой со дна залива новой территории. Здесь пролягут, на месте дореволюционного Горячего поля, на месте трущоб с не истолкованным доныне окончательно именем Чекуши, прекрасные широкие улицы, озаренные солнцем или залитые вечерними огнями площади, кварталы колоссальных -- шестнадцати-, тридцатиэтажных домов, новые парки, растянутые поперек всего старого острова зоны зелени и цветов. Само собой, для всего этого потребуются имена. Перед населением города возникнет благодарная и нелегкая задача выбрать и установить их так, чтобы они не показались затем ни претенциозными и надуманными, ни слишком простыми и случайно данными. Чтобы они гармонировали и со сложившимися в течение веков законами русского языка и русского именословия и то же время соответствовали бы облику, историческому лицу, великой биографии великого города на Неве. Недавно мне довелось познакомиться с теми предложениями, которые во множестве присылают в занятые этими делами учреждения люди, считающие, что им отлично известно, как всего лучше было бы назвать и улицы новых районов Ленинграда да, отчасти, и старые улицы города, присвоив им новые имена. Прочитав эти колоссальные перечни, я призадумался. Казалось бы, кто может лучше, чем сами ленинградцы, выполнить эту задачу: топонимика -- дело народное; ну вот, сам народ и вносит свою лепту в ее преобразование. А получается... Нет, не то, совсем не то... За дело сложное, тонкое, требующее углубленного знания и законов топонимики в частности, и общих законов языка, просто и охотно, с наилучшими побуждениями, берутся люди, ни в том, ни в другом ничего не понимающие. Берется за него вполне почтенный химик -- и требует, чтобы лучшие ленинградские проезды, площади были превращены в гигантскую таблицу Менделеева. Чтоб улица Радия пересекалась с улицей Плутония и упиралась в площадь Ванадия или Вольфрама... Физику желательно другое: он желает, чтоб в новом районе рядом протянулись проспекты Нейтронный, Электронный, Позитронный... Неплохо было бы также иметь Кибернетическую улицу... А почему бы тогда и не улицу Субсветовой скорости или не площадь Парадокса времени: ведь все это -- такие же существенные, такие же новые, такие же современные понятия?.. Но приходит ветеран войны -- и для тех же городских проездов предлагает имена Танкистов, Артиллеристов, Пулеметчиков, Огнеметчиков, Моторизованной пехоты, Ракетных войск. А люди, работающие в промышленности, жаждут гулять по улицам Танкостроителей, Камвольной промышленности, Металлургов, Деревообделочников... И у каждого из них запас возможных (и все чрезвычайно почтенных!) названий -- практически неограничен: и химик, и отставной военный, и промышленный работник могли бы без труда наименовать и переименовать на свой лад все улицы Ленинграда. Бери в руки соответствующий технический словарь, и -- от "а" до "я" все годится. Но рядом обнаруживаются души нежные и поэтические. Им представляется, что гораздо лучше было бы, если бы улицы новых районов города, все как одна, получили светлые, душистые, цветочно-ботанические, радужные имена: Сиреневая, Ландышевый, Цветущих вишен, Левкоевый проспект, угол переулка Резеды... А можно удариться в сугубую романтику: улица Белых ночей, проспект Алых парусов, площадь Бегущей по волнам или площадь Ассоль... Ну что тут скажешь? При всем внешнем "изяществе" этих названий в них страшно одно: отсутствие вкуса. Так можно называть дорожки в парке отдыха, может быть даже улицы в веселом курортном приморском городке. Но как можно предназначать их для прекрасного и сурового города на Неве, города с великой и строгой историей, города -- колыбели Революции, города -- морского гнезда, города ученых и рабочих? Цветы флердоранжа могут отлично украсить белое платье невесты, но их никак нельзя приколоть ни к матросской форменке, ни к строгому одеянию молодой женщины, поднявшейся на кафедру, чтобы защищать свою докторскую диссертацию. Так и тут. Придавать подобные парфюмерно-кондитерские имена улицам и площадям Великого города, который сам назван в честь и память Величайшего из сынов России -- нельзя. Это было бы бестактностью. Какой же вывод из того, что я только что сказал? По-моему, он должен быть вот каким (или, точнее, они должны быть вот какими): Создавать и "ремонтировать" систему городских имен в любом месте нашей страны, а уж в Ленинграде -- тем более, можно лишь с величайшей и неторопливой тщательностью. С благоговейной осторожностью. Это большое дело должно выполняться без тени спешки, без признаков "кампанейщины". Более чем в каком-либо другом деле тут уместно твердо помнить дедовскую мудрость: "Семь раз примерь -- один отрежь". Осуществлять его можно только на научной основе, притом строго коллегиально. К нему должны быть привлечены высококвалифицированные специалисты -- языковеды, историки, этнографы, писатели, поэты... Лингвисты-топонимисты прежде всего. Созданный на этих основах орган должен с предельной тщательностью подыскивать имена для еще не названных "объектов". Переименования он должен допускать только там, где это подсказывается прямой необходимостью. Там, где старое имя оскорбительно для народного сознания. Там, где оно -- фальшиво. Там, где, по мнению ученых, бесспорна его "пустота", где фамилия или имя, положенные в его основу, остаются неосмысляемыми даже при научных изысканиях или же, принадлежа некогда ничем не примечательному лицу, утратили всякую связь с ним и не приобрели за долгие годы никаких позднейших "именных" ассоциаций. И, наконец, любое даже местное переименование должно утверждаться административными органами, с одной стороны, но после широкого общественного обсуждения -- с другой. А может быть, это последнее положение противоречит сказанному выше? Может быть, народу совершенно безразлично, как именно будет называться та или другая улица в его городе, тот или иной городской район? Может быть, широкие массы совершенно не имеют сведений, нужных для того, чтобы судить о правильности и неправильности, пригодности и непригодности географических имен? Может быть, их не втянешь в сложную работу по охране имен, по их изменениям? Чтобы вы могли здраво судить об этом и правильно ответить на эти многочисленные "может быть", я сейчас расскажу вам, заканчивая разговор об именах мест, одну не длинную, но и не совсем короткую, современную, сегодняшнюю ленинградскую быль. Она будет называться так: Ульянина уха, или суп из профессора Фореля Не так давно редакция "Ленинградской правды" переслала мне письмо, написанное одним из наших сограждан. Редакция просила меня ознакомиться с вопросами, поднятыми в этом письме, и на страницах газеты поспорить или согласиться с их автором. В письме таких вопросов было три. Все они касались имен -- географических и человеческих. Потому-то меня и вздумали привлечь к разговору. Вопросов было три, но я расскажу вам только о первом, ибо это был вопрос топонимический. Вот в чем он заключался. Есть в нашем городе -- несколько западнее Дачного -- район новостроек. Там, как и во множестве других мест городской территории, возникают один за другим десятки огромных жилых домов, прокладываются новые улицы, ежедневно множество грузотакси, простых грузовиков, пикапов привозят туда имущество новоселов. Новосела, как известно, можно отличить от простого гражданина издалека: на лице у него отпечатана сложная смесь бурно переливающихся чувств: робкая радость и неистовый восторг, недоверие к своему счастью и следы перенесенных бурных дней упаковки, сборов, погузок, разгрузок... Но поверх всего этого, как загар, лежит неописуемое выражение: "Смотрите на меня. Завидуйте. Я -- новосел!" Словом, район как десятки других. Чаще всего, говоря о нем, его называют Ульяновка. Гражданин И., письмо которого попало мне в руки, оказался озабоченным вот чем. Он отметил, что в последнее время этот самый район, Ульяновку, многие начинают именовать кратко и запанибрата Ульянкой. В этом искажении приданного однажды месту имени ему померещилось нечто недопустимое. Он увидел в этом признаки небрежности, неуважения к традиции, малограмотности, отсутствия почтительного отношения к топонимике нашего города. Поразмыслив над такой непочтительной переделкой, он начал искать, кто же ответствен за нее, и усмотрел главных виновников среди работников организаций, ведающих градостроительным проектированием. По-видимому, ему приходилось по роду занятий сталкиваться с перепиской именно этих учреждений, и там-то на него все чаще и чаще, вместо привычного для него "Улъяновка", начала обрушиваться легкомысленная "Ульянка". Надо отдать честь гражданину И. Прежде чем бить в колокол, он постарался заглянуть в святцы. Од достал "план Ленинграда пятнадцатилетней давности". На этом плане в подлежащем обсуждению месте значилось ясно: Ульяновка. Только тогда, движимый лучшими побуждениями, он и написал свое письмо-протест в газету. Откровенно говоря, ознакомившись с жалобой, я не слишком разволновался и, когда стал писать гражданину И. ответ, не удержавшись от легкой иронии, высказал в нем вот какие соображения. Любое название места, созданное народом, обычно не остается неизменным. В постоянном употреблении, передавая его из уст в уста, как монету из рук в руки, люди чаще всего упрощают его, делают более удобным для произношения. А если то географическое понятие, к которому оно приложено, близко, мило его жителям, вызывает у них те или иные чувства, они нередко перерабатывают его имя из официального на ласковое, уменьшительное (а иногда на пренебрежительное), как бы показывая сами себе, что для них и это имя, и место, стоящее за ним, являются чем-то "совсем своим", совершенно знакомым, привычным. Как Ивана Ивановича близкие родственники и друзья считают вправе называть "Ваней", "Ванечкой" или "Ванькой", так старые петербуржцы считали вполне естественным Северную Пальмиру, Санкт-Петербург, Петрополь звать в быту "Питером". Так матросы Балтийского флота превратили пышное меньшиковское имя Ораниенбаум в короткое запанибратское "Рамбов". Так москвичи уже столетия назад сделали из Покровской улицы -- Покровку, из Ильинской -- Ильинку, из улицы у церкви Иоакима и Анны -- Якиманку. И никто на это не разгневался, не обиделся. И слово "Питер" вошло в литературный язык, и имя "Якиманка" стало надолго общепризнанным, единственным названием когда-то тихой улицы в Замоскворечье. Так, разумеется, и четырехсложное имя "Уль-я-нов-ка" могло упроститься до трехсложного "Уль-ян-ка" во всех случаях, кроме одного -- если оно было бы дано месту в честь и память Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Однако на то не похоже. И я посоветовал в личном письме к рассерженному читателю точно выяснить, давно ли существует название "Ульяновка", дознаться, по какому поводу оно возникло, и если только оно не родилось как имя-мемориал, посвященное памяти великого человека, счесть вполне естественным и закономерным его сокращение, его стяжение и "офамильяривание". Читатель И. не согласился со мной. Он ответил мне довольно сердито, удивляясь, как это я, топонимист, проявляю такой несносный "либерализм", не протестую против засорения системы старинных названий, против их невежественного искажения. "Имена надо сохранять в неизменности, к ним надо относиться, как к памятникам старины..." Словом, он побивал меня моим же оружием. Мне приходилось плохо. Но тут-то и случилось истинное чудо. Из редакции "Ленинградской правды" я получил толстый пакет. В нем содержалось десятка полтора писем. Уйма народу, жителей Ленинграда, обитающих в разных его частях, восприняли спор об имени одного из городских районов как свое личное, кровное дело. Они горячо стремились установить истину и, надо сказать, сумели добиться этого, удивив неожиданностью и меня, и моего противника. Первое письмо было от очень пожилого человека. Он вспоминал, что в детстве жил в "спорном" районе, который тогда был еще пригородной деревней. Он во всех подробностях описывал это место: в центре поселка старая церковь во имя "святого Петра-Митрополита". По одну сторону большака, тогдашнего шоссе, -- усадьба графов Шереметевых, по другую -- пожарная часть, принадлежавшая этой же богатой усадьбе, а за ней -- дома местного богача Богомолова или Боголюбова. И все это в те далекие времена называлось Ульянкой, а вовсе не Ульяновкой. Старый человек, затронутый тем, что о месте, где протекало его детство и отрочество, кто-то судил неточно, нашел время и возможность вмешаться в спор. Беда была только в одном: он основывался на собственных воспоминаниях, а они всегда -- дело сомнительное; тем более если приходится на их основании решать вопрос о двух очень схожих названиях. Память может и подвести. Я распечатал следующий конверт. Почтенная женщина писала с тем же желанием установить дорогую ей истину: "Я родилась в 1905 году в Петрограде, еще в то время он назывался так, за Нарвской заставой, Богомоловская улица (помните: "дома богача Богомолова или Боголюбова"?), сейчас -- улица Возрождения у Кировского завода, и по-тогдашнему обычаю крестили в церкви вот в той, что на Ульянке называлась церковь св. Петра-Митрополита. Мои родители брали метрики в той церкви, где и крестили; видно, загсов, как сейчас, не было. Стоит на метриках круглая печать с изображением той церкви, славянскими буквами написано, конечно печатными, Ульянка и еще от руки прописью написано тоже Ульянка. Это и есть правильно, до войны все называли этим названием. С уважением к Вам Кузнецова Полина Ивановна". Очень трогательно, ведь правда? Чуть-чуть неясны некоторые подробности. Но совпадения между двумя письмами столь значительны, что, собственно, вроде как и сомневаться не в чем. Но -- следующий конверт. Эта корреспондентка на десять лет старше: год рождения -- 1895-й. Что знает об Ульяновке-Ульянке она? "Я родилась в 1895 году в Автове и меня крестили в Ульянке, т. к. ближе церквей не было. В настоящее время я имею выпись из метрической книги, полученную в 1907 году, где сказано: "Выдана причтом церкви св. Петра-Митрополита, что на Ульянке, С.-Петербургского уезда". Павловская Анна Азарьевна". Еще письмо: "В. "Лен. правде" от 2/III указано, что в плане 15-летней давности район Ульянки назван Ульяновкой. Разрешите сообщить, что в плане более чем 50-летней давности этот микрорайон (поселок) назван Ульянка. Это издание носит название: "Карта окрестностей Петрограда. Составлена Ю. Ю. Гашо. Цена 90 копеек. Издание типографии Кюгельгенъ, Гличъ и КА, Екатерингофский проспект, 87, собств. домъ". Год не указан, но по всем признакам это -- 1914--1917 годы. Если после этого не было постановления Ленсовета о переименовании, то название Ульянка -- правильнее". Я прямо умилился, столкнувшись с такой бескорыстной заинтересованностью. Человек прочел маленькую газетную реплику и почувствовал в ней какую-то неясность. И счел долгом припомнить, где у него хранятся данные, могущие пролить свет на возникший, по его представлению -- очень важный, вопрос. И достал редчайшее издание, и навел справки, и не затруднился написать в редакцию, хотя, судя по письму, прямого отношения к поселку Ульянке он не имел, там не родился и, может быть, не жил. Но -- ленинградец! -- каждое название ленинградских улиц он ощущает как свою собственность. И ему надо, чтобы с ними обращались бережно, почтительно, вдумчиво, не допуская субъективных домыслов. Я уже хотел признать этого товарища -- его фамилия Дацвальтер -- чемпионом топонимической беззаветной обстоятельности. Но из следующего конверта появилась вещь совершенно исключительная: тщательно, с великой любовью и профессиональной умелостью выполненная на чертежной "восковке" выкопировка из плана "города С.-Петербурга с ближайшими окрестностями". План датирован 1914 годом. Он некогда прилагался к весьма авторитетному справочнику "Весь Петербург". На нем, чуть западнее поселка Дачное, на Петергофском шоссе, обозначен поселок Ульянка. Два больших водоема-пруда. Церковь... Да, так: "Церк. Св. Петра-Митрополита". И за шоссе -- пожарное депо. На плане все совершенно так, как и в памяти первого из моих корреспондентов... И теперь уже становится бесспорным: не название Ульяновка, якобы более старое, было переделано небрежными и невежественными "проектными работниками" на легкомысленную Ульянку, а, напротив того, из старинного имени Ульянка в силу ошибки -- вполне, впрочем, обыкновенной -- в одном из документов родилось искаженное "Ульяновка" и пошло затем гулять из плана в план, из отношения в отношение, из статьи в статью... Всюду и везде, только не в устной речи местных жителей! Товарищ И. ошибся: надо не осуждать, а скорее уж поощрять старожилов, крепко стоящих на своей старине. Но и я тоже был не совсем прав в моих рассуждениях: я исходил из теоретических соображений, а надо было обратиться к архивам. И к архивам письменным, и к архиву человеческой памяти: мы только что убедились, как она точна. Надо было начать с вопроса: откуда взялось название? Ответ помог бы установить и верное произношение его. Ах так? Ну и -- откуда же оно взялось? Все остается загадкой, хотя многие пытаются дать для нее положительный ответ. "Еще я маленькой слыхала такое, что в том месте проезжал царь Петр. И встретил бабу, и спросил, как ее звать. Она ответила "Ульянка", с тех пор и зовется то место Ульянкой". Вот -- самое простое объяснение. Его сообщает та же товарищ Павловская, письмо которой