ажало детскую радость.
И вдруг он, к общему изумлению, стал как будто поправляться! Сознание
вернулось. Чем было занято? Можно лишь догадываться. Едва ли много думал о
далеком прошлом. Его детство было очень счастливым. Не мог пожаловаться и на
отрочество, оно было самое обыкновенное, "буржуазное"; в гимназии был первым
учеником, любил деревню, ее развлеченья, ее радости. Но зачем думать о том,
что было когда-то? Не вспоминал и о товарищах юности, тоже было да сплыло.
Едва ли много думал об отдаленном будущем: знал, что далеко заглядывать в
будущее никто не может, -- мог разве один Маркс?
Вероятно, больше всего он думал о себе, о человеке Ленине, дни которого
сочтены. Думал, что оставляет жену одну. Вспоминал Инессу Арманд, -- не всЃ
было глупо в том, что она порою робко говорила о "моральном начале". Он
видел, что принес в мир больше страданий, чем кто бы то ни было другой в
истории. Это особенно мучить его и теперь не могло: были готовые и
совершенно бесспорные ответы. Да и прежде он не пользовался изреченьями о
"любви к ближнему" и "любви к дальнему": не любил ни ближних, ни дальних.
Не могли особенно удручать его и принятые, беспрестанно повторявшиеся в
публицистике, слова о готтентотской морали. Для Ленина уже больше двадцати
лет хорошо и "нравственно" было то, что шло на пользу его делу, партии,
пролетариату, а плохо и безнравственно то, что было им во вред.
Следовательно, переоценки, кроме чисто словесной, не было. То, что прежде
всеми и им самим называлось деспотизмом, злом, безобразием, теперь
оказывалось прямо противоположным. Это было в порядке вещей и вытекало из
истинного смысла его учения: говорить прежде надо было иначе, только и
всего. 506 И на него нисколько не действовали обвинения в том, что он прежде
говорил другое: да, разумеется, прежде восхвалял свободу, проклинал гнет,
клялся вести борьбу против смертной казни, распинался за идею Учредительного
Собрания; но только дураки могли не понимать, что теперь всЃ было совершенно
иным: к власти пришли он и его партия.
В самый день третьего удара он заканчивал диктовку статьи, которую
неуклюже назвал: "Лучше меньше да лучше". Не от нее ли и случился удар? Это
последняя написанная им статья. В ней сказано:
"Надо во время взяться за ум. Надо проникнуться спасительным недоверием
к скоропалительно быстрому движению вперед, ко всякому хвастовству и т. д.,
надо задуматься над проверкой тех шагов вперед, которые мы ежечасно
провозглашаем, ежеминутно делаем и потом ежесекундно доказываем их
непрочность, несолидность и непонятность. Вреднее всего здесь было бы
спешить. Вреднее всего было полагаться на то, что мы хоть что-нибудь знаем,
или на то, что у нас есть сколько-нибудь значительное количество элементов
для построения действительно заслуживающего названия социалистического,
советского и т. п."!!
Ему и раньше случалось призывать партию к "самокритике", к борьбе с
собственным хвастовством, к проверке собственных действий, к сомнению в
"элементах", -- под ними, верно, разумел людей. В той "речи", которую он
произнес на Четвертом Конгрессе Коммунистического Интернационала, тоже были
слова: "Надо учиться и учиться". ВсЃ же так он отроду не говорил и не писал.
ВсЃ это -- каждое слово -- могли сказать и говорили меньшевики,
социалисты-революционеры, либералы: именно "лучше меньше да лучше". И как
он, самоувереннейший из людей, мог высказать сомнение в том, "что мы хоть
что-нибудь знаем"? Значит и он не знал? И Карл Маркс не знал? Было ли это
его настоящим завещанием, а не бумажка с оценкой качеств его помощников? Не
было ли и других сомнений?
10 октября он вдруг, ни с кем и ни с чем не считаясь, велел подать
автомобиль, сел, тяжело опираясь левой рукой на палку, и, к общему ужасу,
велел везти себя в 507 Москву, в Кремль. Там его встретили как встретили бы
привиденье. Он вошел в свой кабинет, опустился в кресло, посидел -- и вышел.
"Накануне рокового дня Владимир Ильич чувствовав себя вялым", -- писал
Семашко. -- "Он проснулся в нерасположении, жаловался на головную боль,
плохо ел. Проснулся на следующее утро он также вялым, отказывался от пищи и
лишь по настойчивой просьбе окружающих он съел немного утром, за чаем, и
немного за обедом. После обеда он лег отдохнуть. Вдруг домашние заметили,
что он как-то тяжело и неправильно дышит".
В шесть часов вечера он потерял сознание. Температура быстро
повысилась. Через пятьдесят минут он умер "от кровоизлияния в мозг,
вызвавшего паралич дыхания".
Верно, половина человечества "оплакала" его смерть. Надо было бы
оплакать рожденье.

Конец 508