Л.Д.Троцкий. Преступления Сталина
Под редакцией
Ю. Г. Фельштинского
Москва
Издательство гуманитарной литературы 1994
ББК 63.3(2)71 Т75
Троцкий Л. Д.
Т 75 Преступления Сталина / Под ред. Ю. Г. Фельштинского. -- М.:
Издательство гуманитарной литературы, 1994.-- 312 с. ISBN 5--87121--003-^1
Книга была написана Троцким в 1937 г. Тогда же издана на основных
европейских языках. На русском языке публикуется впервые, Она представляет
собой ответ Троцкого на те обвинения, которые были выдвинуты против него на
открытых московских процессах 30-х годов. Текст подготовлен по рукописи,
хранящейся в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (США).
Для преподавателей и студентов вузов, а также широкого круга читателей.
0503020500--02
Т ес2(03)--94 без объявления
ББК 63.3(2)71
ISBN 5--87121--003--1
Љ Ю. Г. Фельштинский, 1994
ОТ РЕДАКТОРА
Книга "Преступления Сталина" написана Троцким в 1937 г. Тогда же она
была издана на основных европейских языках, но на русском языке не
публиковалась. Сам Троцкий в августе 1940 г. был убит по приказу Сталина.
Его смерть, последовавшая вскоре после окончания московских процессов, стала
своеобразным эпилогом к проведенным в СССР партийным чисткам.
С тех пор прошло более пятидесяти лет. Книга потеряла былую
политическую остроту и стала историческим документом, написанным рукой
"репрессированного" большевика. Можно считать ее ответом на обвинения,
выдвинутые на московских процессах против Троцкого. Сам Троцкий, пройдя
через высылку, гибель детей и друзей, через отречение единомышленников,
оказавшись свидетелем уничтожения всей "ленинской гвардии", не только не
разочаровался в коммунистических идеалах, но и до конца своих дней был
убежден в том, что не сделал в жизни ни одной ошибки. Не чувствовал он себя
и ответственным за происходящее в Советском Союзе, виня во всем "сталинскую
бюрократию", хотя роль Троцкого в укреплении коммунистического режима в СССР
была сравнима только с ролью Ленина. И даже карательная система,
используемая Сталиным во время московских процессов, была сооружена еще при
жизни Ленина и при активном участии Троцкого.
Русская революция не знала более блистательного революционера и более
слабого тактика. Троцкий не смог переиграть созданной им же самим системы и
отдал ей на погибель себя, свою семью и всех "ленинских гвардейцев".
Революция пожирала своих детей. Одним из них был Троцкий. Когда-то второй в
государстве человек, он метался, как загнанный зверь, спасаясь от системы,
теперь не контролируемой никем, даже Сталиным.
Уже многие годы ощущение полного бессилия не покидало Троцкого. Он
писал бесконечные статьи, публикуя их в социалистической, а иногда и в
"буржуазной" прессе, но они встречали сочувствие лишь горстки его
последователей. Эмиграция не принесла ему освобождения. В алма-атинской
ссылке он, по крайней мере, не опасался за свою жизнь. В эмиграции -- каждый
день ожидал покушения. Запад принял его холодно, даже враждебно. Самые
гуманные принципы западных демократий отступали перед подрывной
коммунистической деятельностью,
направленной на уничтожение того самого западного общества, у которого
Троцкий надеялся теперь получить политическое убежище. И даже из тактических
соображений не соглашаясь умолчать об основной своей цели -- мировой
коммунистической революции -- Троцкий совершенно искренне не мог понять,
почему Запад отказывается разрешить ему беспрепятственно проживать в Европе.
Даже высылка в Мексику Троцкого не образумила. Он томился в Койоакане
как в заточении, в полном отрыве от реальности и погиб в результате
покушения агента НКВД. Его блистательная победа 1917 года обернулась
поражением. Троцкий умер тем, кем он был всегда -- революционером, не
считающимся с действительностью, прежде всего с самой простой истиной-- что
людям свойственно желание жить и любить, а не умирать и ненавидеть.
"Преступления Сталина" печатаются по рукописи, хранящейся в Архиве
Троцкого в Хогтонской библиотеке Гарвардского университета (фонд bMs Russ 13
Т). Русское издание книги "Преступления Сталина" отличается от иностранных.
Из него исключено несколько главок, публиковавшихся ранее в периодической
прессе и, следовательно, уже введенных в научный оборот. В каждом конкретном
случае такие сокращения оговорены в примечаниях, данных в конце книги. В то
же время в виде приложений в книге использованы статьи, письма и показания
Троцкого, хранящиеся в архиве и касающиеся открытых процессов 1937--1938
годов. Все приложения подобраны редактором, даются в хронологическом порядке
и на русском языке публикуются впервые.
Материалы печатаются с любезного разрешения администрации отдела
рукописей Хогтонской библиотеки Гарвардского университета, где находится
Архив Троцкого.
Юрий Фельштинский
ПРЕДИСЛОВИЕ
В период своего подъема революция могла быть грубой и жестокой, но она
была правдива. Она открыто говорила то, что думала. Политика
Сталина1 лжива насквозь. В этом выражается ее реакционный
характер. Реакция вообще лжива, ибо вынуждена скрывать свои действительные
цели от народа. Реакция на фундаменте пролетарской революции лжива вдвойне.
Можно сказать без всякого преувеличения, что термидорианский режим Сталина
является самым лживым режимом в мировой истории. Вот уже в течение
четырнадцати лет автору этих строк суждено служить главной мишенью
термидорианской лжи.
До конца 1933 года московская пресса, а следовательно, и ее тень --
пресса Коминтерна -- изображали меня британским и американским агентом и
даже именовали меня "мистер Троцкий"2. В "Правде" от 8 марта 1929
года целая страница посвящена доказательству того, что я являюсь союзником
британского империализма (тогда он еще не назывался в Москве "британской
демократией"), причем устанавливалась моя полная солидарность с Уинстоном
Черчиллем3. Статья заканчивалась словами: "Ясно, за что платит
ему буржуазия десятки тысяч долларов!" Дело шло тогда о долларах, не о
марках4.
2 июля 1931 года та же "Правда" при помощи грубо подделанных факсимиле,
о которых она сама поспешила забыть на следующий день, объявила меня
союзником Пилсудского5 и защитником насильнического версальского
мира6. В те дни Сталин боролся не за статус-кво, а за
"национальное освобождение" Германии. В августе 1931 года "теоретический"
орган французской компартии "Кайе дю Большевизм" обличал "трогательный
единый фронт", который установился между "Блюмом7, Полем
Бонкуром8 и французским генеральным штабом, с одной стороны, и
Троцким -- с другой". Я оставался, таким образом, крепко привязан к странам
Антанты!
24 июля 1933 года, то есть после окончательного воцарения
Гитлера9 в Германии, я въехал через Марсель во Францию благодаря
визе, полученной мною от правительства Даладье10. Согласно
ретроспективным "разоблачениям" недавних московских процессов, я был уже в
те дни агентом Германии и занимался подготовкой мировой войны с целью
разгрома СССР и Франции. На процессе
Радека11--Пятакова12, в январе 1937 года, было, в
частности, "установлено", что как раз в конце
июля 1933 года я встретился в Буа де Булонь с корреспондентом ТАСС
Владимиром Роммом13, чтобы через его посредство привлечь русских
троцкистов к союзу с Гитлером и микадо14. Но
"Юманите"15 ничего этого не подозревала: как раз в
день моего приезда во Францию она опубликовала статью, разоблачавшую мой
тайный союз с правительством Даладье. Прикрывая интриги белой эмиграции и
приглашая Троцкого, писал орган
Сталина--Кашена16--Тореза17, "французская буржуазия
обнажает свою истинную политику в отношении Советского Союза: переговоры по
необходимости, улыбки по нужде, но за кулисами -- помощь и поддержка всем
саботажникам, интервенционистам, конспираторам, клеветникам и ренегатам
революции... Из Франции, из этого очага антисоветской борьбы, он может
атаковать СССР... Стратегический пункт! Вот почему прибывает г. Троцкий".
Все позднейшие формулы прокурора Вышинского18 налицо:
конспирация, саботаж, подготовка интервенции. Но есть разница: преступной
деятельностью я занимался в союзе с французской буржуазией, а не с
германским фашизмом.
Может быть, однако, злополучная "Юманите" была попросту не в курсе
дела? Нет, парижский орган Сталина правильно отражал взгляды работодателя.
Тяжеловесная мысль московской бюрократии никак не хотела покидать старой
орбиты. Союз с Германией, независимо от ее государственной формы, считался
аксиомой внешней политики Советов.
13 декабря 1931 года Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем
Людвигом заявил: "Если уж говорить о наших симпатиях к какой-либо нации, то,
конечно, надо говорить о наших симпатиях к немцам... Наши дружественные
отношения к Германии остаются такими же, какими были до сих пор". Сталин
имел неосторожность прибавить: "Имеются политики, которые сегодня обещают
или заявляют одно, а на следующий день либо забывают, либо отрицают то, о
чем они заявляли, и при этом даже не краснеют. Так мы не можем поступать".*
Правда, это было еще в эпоху Веймарской республики. Но победа фашизма вовсе
не изменила московского курса. Сталин делал все, чтобы заслужить
благорасположение Гитлера.
4 марта 1933 года правительственные "Известия" писали, что СССР
является единственным государством, которое не питает враждебных чувств по
отношению к Германии, и "это не зависимо от формы и характера германского
правительства".
Парижский "Ле Тан" отмечал, со своей стороны, 8 апреля 1933 года: "В то
время как приход Гитлера к власти живо занимал европейское общественное
мнение и вызывал всюду обильные комментарии, московские газеты хранили
молчание".
* Эти цитаты взяты из официального советского издания: "Ленин и Сталин
о советской конституции", стр. 146, 147.
Сталин пытался купить дружбу победителя, повернувшись спиною к
немецкому рабочему классу.
Общая картина, таким образом, ясна. В тот период, когда я, согласно
позднейшей, ретроспективной версии, занимался организацией сотрудничества с
Гитлером, печать Москвы и Коминтерна изображала меня агентом Франции и
англосаксонского империализма. В германо-японский лагерь я был перечислен
лишь после того, как Гитлер оттолкнул протянутую руку Сталина и заставил его
вопреки первоначальным планам и расчетам искать дружбы "западных
демократий". Обвинения против меня были и остаются лишь отрицательным
дополнением дипломатических поворотов Москвы. Перемены моей политической
ориентации происходили каждый раз без малейшего участия с моей стороны.
Однако между двумя прямо противоположными и в то же время вполне
симметричными версиями клеветы есть серьезная разница. Первая версия,
превращавшая меня в агента бывшей Антанты, имела преимущественно
литературный характер. Клеветники клеветали, газеты распространяли отраву,
но Вышинский еще не выходил из тени. Правда, ГПУ и тогда уже время от
времени расстреливало отдельных оппозиционеров, приписывая им то саботаж, то
шпионаж (в пользу Англии или Франции!). Но дело шло пока еще о малозаметных
лицах, расправа проходила за кулисами, в порядке скромных опытов. Сталин
только дрессировал еще своих следователей, судей и палачей. Понадобилось
время, чтобы довести бюрократию до такой степени деморализации, а
радикальное общественное мнение Европы и Америки до такой степени унижения,
когда стали возможны грандиозные судебные подлоги против троцкистов.
Все этапы этой подготовительной работы можно проследить ныне с
документами в руках. Сталин не раз наталкивался на внутренние сопротивления
и несколько раз отступал, но каждый раз для того, чтоб придать своей работе
более систематический характер. Политическая цель состояла в том, чтобы
создать автоматическую гильотину для всякого противника правящей клики: кто
не за Сталина, тот наемный агент империализма. Это -- грубая схематизация,
приправленная личной мстительностью, вполне в духе Сталина. Он, видимо, ни
на минуту не сомневался, что "добровольные признания" его жертв убедят весь
мир в подлинности обвинений и тем самым раз навсегда решат проблему
неприкосновенности тоталитарного режима. Оказалось, не так. Процессы
повернулись против Сталина. Причина -- не столько в грубости подлога,
сколько в том, что тиски бюрократии стали окончательно невыносимы для
развития страны. Под напором растущих противоречий Сталину пришлось изо дня
в день увеличивать радиус подлогов. Кровавой чистке не видно конца. Пожирая
собственные ряды, бюро-
кратия неистово кричит о бдительности. В ее криках слышится подчас вой
смертельно раненного животного.
Напомним еще раз, что во главе списка изменников стоят все члены
Политбюро эпохи Ленина19 -- за вычетом одного Сталина, -- в том
числе: бывший руководитель обороны в эпоху гражданской войны; два бывших
руководителя Коммунистического Интернационала; бывший председатель Совета
народных комиссаров; бывший председатель Совета труда и обороны; бывший
глава советских профессиональных союзов. Далее следует ряд членов
Центрального комитета и правительства. Фактический руководитель
промышленности Пятаков стоял, оказывается, во главе саботажа; заместитель
народного комиссара транспорта Лифшиц20 оказался агентом Японии и
организатором железнодорожных крушений; главный страж государственной
безопасности Ягода21 -- гангстером и изменником; заместитель
народного комиссара по иностранным делам Сокольников22--
германо-японским агентом, как и главный публицист режима Радек. Мало того:
вся головка Красной армии состояла на службе врага. Маршал
Тухачевский23, которого недавно посылали в Англию и Францию для
ознакомления с военной техникой дружественных стран, продавал поведанные ему
секреты Гитлеру. Политический руководитель армии Гамарник24, член
ЦК, оказался предателем. Военные представители Франции, Великобритании и
Чехословакии совсем недавно отдавали дань украинским маневрам, которыми
руководил Якир25. Оказывается, что Якир подготовлял захват
Украины Гитлером. Генерал Уборевич26, страж западной границы,
собирался сдать врагу Белоруссию. Два бывших начальника военной академии,
генерал Эйдеман27 и генерал Корк28, заслуженные
полководцы гражданской войны, готовили своих воспитанников не для победы, а
для поражения Советского Союза. В измене обвинены десятки менее известных,
но крайне значительных военачальников. Все эти разрушители, саботажники,
шпионы, гангстеры выполняли свою работу не день, не два, а ряд лет. Но если
Ягода, Пятаков, Сокольников, Тухачевский и пр. были шпионами, куда годятся
Сталин, Ворошилов29 и другие "вожди"? Какую цену имеют призывы о
бдительности, исходящие от Политбюро, которое само обнаружило лишь глупость
и слепоту?
Из последней "чистки" режим вышел настолько осрамленным, что органы
мировой печати серьезно занялись гаданиями, не впал ли Сталин в безумие.
Слишком простое решение вопроса! Сперва считалось, что Сталин оказался
победителем, благодаря исключительным качествам своего интеллекта. Когда же
рефлексы бюрократии приняли конвульсивный характер, вчерашние почитатели
"вождя" начинают спрашивать себя, не сошел ли он с ума. Обе оценки ложны.
Сталин не "гениален". В подлинном смысле слова, он даже не умен, если под
умом
понимать способность охватывать явления в их связи и развитии. Но он и
не сумасшедший. Волна термидора подняла его наверх. Он сам поверил, что
источник его силы в нем самом. Но каста выскочек, провозгласившая его
гением, в короткий срок разложилась и загнила. Стране Октябрьской революции
необходим другой политический режим. Положение правящей клики не оставляет
более места для разумной политики. "Су-масшествие" не в Сталине, а в
исчерпавшем себя режиме. В этом объяснении нет, однако, и тени морального
оправдания Сталина. Он сойдет со сцены как наиболее запятнанная фигура в
человеческой истории.
* * *
Эта книга писалась в несколько приемов и в разной обстановке.
Первоначально она должна была служить ответом на процесс
Зиновьева30--Каменева31 (август 1936 г.). Но работа
была прервана в самом начале интернированием автора в Норвегии.
Вернуться к работе удалось лишь на танкере, пересекавшем Атлантический
океан. Но не успел я по приезде в гостеприимную Мексику заняться приведением
в порядок своих рукописей, как разразился процесс Пятакова--Радека, который
требовал самостоятельного разбора. Одновременно с литературной критикой
московских подлогов пришлось заниматься подготовкой материалов для
юридического расследования, организованного нью-йоркским "Комитетом защиты
Троцкого"32. Значительная часть моей книги превратилась в речь
перед следственной Комиссией, прибывшей в апреле этого года из Нью-Йорка в
Мексику для заслушания моих объяснений.
Наконец, когда я готовился сдать последнюю часть рукописи, из Москвы
пришли телеграммы об аресте и расстреле восьми наиболее выдающихся генералов
Красной армии.
Построение книги отражает, таким образом, ход событий. Прибавлю еще,
что, когда писались эти страницы, я десятки раз вынужден был отдавать себе
отчет в том, насколько скудна гамма наших чувств и насколько беден наш
словарь в сравнении с грандиозностью тех преступлений, которые совершаются
ныне в Москве!
Койоакан, 5 июля 1937 г.
В "СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ" НОРВЕГИИ
Почти полтора года, с июня 1935 по сентябрь 1936-го, мы прожили с женой
в норвежской деревне Вексал, в шестидесяти километрах от Осло, в семье
редактора рабочей газеты К. Кнуд-сена. Место жительства нам было с самого
начала указано норвежским правительством. Наша жизнь протекала как нельзя
более размеренно и мирно, можно было бы сказать, мелкобуржуазно. К нам скоро
привыкли. Отношения с окружающим населением установились почти безмолвные,
но вполне дружественные.
Раз в неделю мы вместе с семьей Кнудсен посещали ближайший
кинематограф, где показывались позапрошлогодние сенсации Голливуда. Изредка
нас посещали, преимущественно летом, иностранные друзья -- в большинстве
деятели левого крыла рабочего движения. Жизнь мира мы подслушивали по радио:
этим волшебным и несносным инструментом мы начали пользоваться не больше как
три года тому назад. Больше всего мы поражались, слушая административные
разговоры советских бюрократов. Эти люди чувствуют себя в эфире, как у себя
дома. Они повелевают, грозят, бранятся, не соблюдая элементарной
осторожности в отношении государственных секретов.
Враждебные штабы извлекают, несомненно, наиболее ценную информацию из
откровенности больших и малых советских "вождей". И все это творится в
стране, где человек, заподозренный в оппозиции, рискует немедленно быть
обвиненным в шпионаже!..
Центральным моментом каждого дня в Вексале было получение почты. Около
часу пополудни мы нетерпеливо поджидали инвалида-почтальона, который
доставлял нам -- зимой на салазках, летом на велосипеде -- тяжелую пачку
газет, и писем с марками всех частей света. Наша необычная корреспонденция
причиняла немало бессонных ночей не только полицеймейстеру Хонефоса,
маленького соседнего городка с четырехтысячным населением, но и самому
социалистическому правительству в Осло, о чем мы узнали, однако, лишь позже.
Как мы попали в Норвегию? Об этом необходимо сказать несколько слов.
Норвежская рабочая партия принадлежала раньше к Коминтерну, потом порвала с
ним -- не только по вине Коминтерна, -- но не вошла и во Второй
Интернационал, как слишком для нее будто бы оппортунистической. Когда партия
(в 1935 г.) стала у власти, над ней тяготел еще ее вчерашний день. Я
поспешил обратиться в Осло за визой, надеясь, что смогу в этой спокойной
стране без помех заниматься своей литературной работой. После некоторых
колебаний и трений на верхах партии правительство согласилось впустить меня
в страну. Условие насчет "невмешательства во внутреннюю жизнь" и пр. я
подписал без затруднений, так как отнюдь не собирался заниматься норвежской
политикой.
При первом соприкосновении с верхами партии на меня пахнуло духом
затхлого консерватизма, который так беспощадно обнажен в драмах
Ибсена33. Центральный орган партии "Арбайтербладет" ссылается,
правда, не на Библию и не на Лютера34, а на Маркса и Ленина, но
остается насквозь пропитан той филистерской ограниченностью, к которой Маркс
и Ленин питали непреодолимое отвращение... "Социалистическое" правительство
главную свою амбицию полагало в том, чтоб как можно меньше отличаться от
своих реакционных предшественников. Вся старая бюрократия оставалась на
своих местах. К худу или к добру? Мне пришлось вскоре убедиться на своем
горьком опыте, что иные из буржуазных чиновников обладают более-широким
горизонтом и более высоким чувством собственного достоинства, чем господа
"социалистические" министры. Если не считать полуофициального визита,
нанесенного мне вскоре по моем приезде вождем партии Мартином
Транмелем35 и министром юстиции Трюгве Ли36, у меня с
правительственными верхами не было никаких личных отношений.
С низами партии я также почти не встречался, чтобы не вызывать
подозрений во вмешательстве в политику страны. Мы жили с женой, как уже
сказано, крайне изолированно и не видели особых оснований жаловаться на это.
С семьей Кнудсен у нас установились очень дружественные отношения, из
которых политика была, по молчаливому взаимному соглашению, совершенно
исключена.
В промежутках между приступами болезни я работал над книгой "Преданная
революция"37, в которой пытался выяснить причины победы советской
бюрократии над партией, над Советами, над народом и наметить перспективы
дальнейшего развития СССР.
5 августа 1936 года я отправил первые экземпляры законченной рукописи
американскому и французскому переводчикам. В тот же день мы отправились
вместе с четой Кнудсен в южную Норвегию, чтобы провести две недели у моря.
Но уже на следующее утро, в пути, мы узнали, что в предшествующую ночь на
нашу квартиру совершено было норвежскими фашистами нападение с целью
овладеть моими архивами. Задача сама по себе не представляла никаких
трудностей: дом никем не охранялся, и даже шкафы не запирались. Норвежцы до
такой
степени привыкли к спокойному ритму своей демократии, что даже от
друзей нельзя было добиться соблюдения элементарных правил осторожности.
Фашисты нагрянули в полночь, показали фальшивые полицейские значки и
попытались немедленно приступить к "обыску". Оставшаяся дома дочь наших
хозяев заподозрила неладное, не потерялась, стала с распростертыми руками
перед дверью моей комнаты и заявила, что никого не пропустит. Пять фашистов,
еще неопытных в своем ремесле, опешили перед мужеством молодой девушки. Тем
временем младший брат ее поднял тревогу. Показались в ночных одеяниях
соседи. Потерявшие голову герои бросились наутек, захватив с ближайшего
стола несколько случайных документов.
Полиция без труда установила на следующий день личность нападавших.
Могло показаться, что жизнь снова войдет в спокойные берега. Продолжая путь
на юг, мы вскоре установили, что за нами по пятам следует автомобиль с
четырьмя фашистами под командой шефа пропаганды инженера Н. Только под самый
конец путешествия нам удалось отделаться от преследователей: мы попросту не
допустили их автомобиль на паром, который перевозил нас на другую сторону
фиорда. Сравнительно спокойно мы прожили около десятка дней на маленьком
островке в единственном рыболовном домике среди скал.
Тем временем близились выборы в стортинг. Каждый из лагерей искал
сенсационного номера для своей не очень оригинальной программы. Издания
правительственной партии (в Норвегии, где всего 3 миллиона населения,
рабочая партия имеет 35 ежедневных газет и десяток еженедельных!) открыли
кампанию против фашистов, в очень, впрочем, умеренных тонах. Правая печать
ответила настоящей травлей против меня и против правительства, давшего мне
визу. Мои политические статьи, беспрепятственно печатавшиеся в разных
странах мира, тщательно подбирались теперь норвежской реакционной прессой,
наспех переводились и перепечатывались одна за другой, под самыми
сенсационными заголовками. Неожиданно я оказался в центре норвежской
политики. В рабочих массах нападение фашистов вызвало необычайное
возмущение. "Мы вынуждены лить масло на волны, -- жаловались с
глубокомысленным видом социал-демократические вожди. -- Почему собственно?
-- Потому что иначе массы разнесут фашистов в куски."
Опыт ряда европейских стран решительно ничему не научил этих господ:
они предпочитают ждать, когда фашисты разнесут в куски их самих. Я
воздерживался от полемики даже в частных разговорах: каждое неосторожно
сказанное слово рисковало попасть в печать. Не оставалось ничего другого,
как пожимать плечами и выжидать. Еще в течение нескольких дней мы
карабкались по скалам и ловили рыбу.
Тем временем на Востоке сгущались гораздо более грозные тучи. Оттуда
собирались возвестить всему миру, что я работаю над низвержением Советов
рука об руку с национал-социалистами. Налет на мои архивы и бешеная травля
против меня фашистской печати явились для Москвы совершенно не кстати. Но
нельзя же было останавливаться из-за таких пустяков! Наоборот, возможно, что
под влиянием норвежских событий там решили даже ускорить инсценировку
процесса. Незачем говорить, что советское посольство в Осло не теряло
времени даром.
13 августа на /наш островок прилетел из Осло на аэроплане
начальник уголовной полиции Свэн, чтобы допросить меня в
качестве свидетеля по делу о налете фашистов. Столь спешный
допрос был проведен по прямому распоряжению министра
юстиции: уж это одно не предвещало ничего хорошего. Свэн
показал захваченное у меня фашистами и уже опубликованное
норвежской прессой письмо (совершенно невинное по содержа
нию) к одному из друзей в Париже и попросил дать разъясне
ние по поводу моей деятельности в Норвегии. Полицейский чи
новник мотивировал свои вопросы тем, что фашисты в оправ
дание ночного набега ссылаются на преступный характер моей
деятельности. Один из фашистских адвокатов потребовал даже
от государственного прокурора привлечь меня к ответственно
сти за деяния, могущие "вовлечь Норвегию в войну с другими
государствами".
Поведение самого Свэна было вполне корректно: он явно чувствовал
неуместный характер вопросов, продиктованных ему сверху. В результате моих
подробных показаний он заявил представителям печати, что не находит в моих
действиях ничего противного законам или враждебного интересам Норвегии.
Можно было снова подумать, что "инцидент исчерпан". На самом деле он только
развертывался. Министр юстиции, недавний член Коммунистического
Интернационала, нимало не сочувствовал либеральной слабости начальника
уголовного розыска. Еще менее оказался склонен к снисходительности премьер
Нигордсволъд38. Он горел стремлением доказать твердую руку, --
конечно, не против фашистов, учинивших налет на мою квартиру. Фашисты
оставались на свободе под защитой демократической конституции.
14 августа ТАСС пустило по всему миру сообщение о рас
крытии террористического заговора троцкистов и зиновьевцев.
Первым из нас услышал по норвежскому радио это сообщение
наш квартирохозяин Конрад Кнудсен. Но на островке не было
электричества, антенны были очень примитивны и как назло
аппарат работал в этот вечер из рук вон плохо. "Троцкистко
зиновьевские группы"... "контрреволюционная деятельность"...
вот все, что Кнудсен мог уловить.
Что это значит? -- спросил он меня.
Какая-нибудь крупная гадость со стороны Москвы!--от
ветил я.
Но какая именно?
На рассвете прибыл из соседнего города Кристиансанда дружественный
норвежский журналист с записью сообщения ТАСС.
Готовый ко многому, даже ко всему, я все же не верил глазам: сообщение
показалось мне невероятным по сочетанию подлости, наглости и глупости.
Хорошо, терроризм -- это еще можно понять... но геста
по...-- повторял я в изумлении, -- так и сказано: гестапо?
Да, так и сказано.
-- Значит, после недавнего нападения фашистов сталинцы
обвиняют меня в союзе с фашистами?
Да, выходит так...
Нет, всему есть пределы: подобное сообщение мог соста
вить только безграмотный или пьяный агент-провокатор!..
Я немедленно продиктовал свое первое заявление по поводу предстоящего
процесса. Надо было готовиться к борьбе, ибо близился грандиозный удар: ради
второстепенных целей Кремль не стал бы компрометировать себя столь
отвратительным подлогом.
Процесс застал врасплох не только мировое общественное мнение, но и
Коминтерн. Норвежская коммунистическая партия, несмотря на всю враждебность
ко мне, назначила открытое собрание протеста против налета фашистов на 14
августа... за несколько часов до того, как ТАСС причислил меня самого к
фашистам. После этого французский орган Сталина "Юманите" опубликовал
телеграмму из Осло о том, что фашисты нанесли мне ночью дружественный
"визит" и что норвежское правительство усмотрело в этом ночном свидании
вмешательство с моей стороны во внутреннюю политику страны. Эти господа
отвыкли стесняться и, во всяком случае, готовы на все, чтобы оправдать свое
жалование.
Уже в своем первом заявлении печати я требовал гласного расследования
московских обвинений. Дополнительно к своим показаниям я отправил Свэну
письмо, предназначенное для печати. "Давая мне визу, -- писал я, --
правительство этой страны знало, что я революционер и один из инициаторов
создания нового Интернационала. Строго воздерживаясь от вмешательства во
внутреннюю жизнь Норвегии, я не думал и не думаю, что норвежское
правительство призвано контролировать мою литературную деятельность в других
странах, тем более что мои книги и статьи не были предметом судебного
преследования. Моя переписка проникнута теми же идеями, что мои литературные
работы. Они могут не нравиться фашистам или
сталинцам, но тут я не могу ничего поделать. За последние дни имел,
однако, место новый факт, отбрасывающий далеко назад все, что писала обо мне
реакционная печать. Московское радио обвиняет меня в неслыханных
преступлениях. Если бы хоть часть этих обвинений была верна, я действительно
не заслуживал бы гостеприимства норвежского, как и всякого другого народа.
Но по поводу московских обвинений я готов немедленно дать отчет перед любой
беспристрастной следственной комиссией, перед любым московским судом. Я
берусь доказать, что преступниками являются сами обвинители."
Это письмо было опубликовано в большинстве норвежских газет. Надо
отметить, что печать правительственной партии заняла с самого начала по
отношению к московскому процессу позицию открытого недоверия. Мартин
Транмель и его коллеги недаром принадлежали в недалеком прошлом к
Коминтерну: они знали, что такое ГПУ и каковы его методы! К тому же
настроение рабочих масс, всколыхнутых фашистским нападением, было целиком за
меня. Правая печать совершенно потеряла голову: до вчерашнего дня она
утверждала, что я действую в тайном союзе со Сталиным по подготовке
восстаний в Испании, Франции, Бельгии и, конечно, в Норвегии. Она не
отказалась от этих обвинений и сегодня. В то же время она становилась на
защиту московской бюрократии от моих террористических покушений.
К началу московского процесса мы успели вернуться с нашего острова в
Вексал. По норвежским газетам я со словарем разбирал судебные отчеты ТАСС.
Чувство было такое, точно попал в дом буйно помешанных. Нашу квартиру и наш
телефон осаждали журналисты. Норвежское телеграфное бюро пока что
добросовестно передавало мои опровержения, которые расходились по всему
миру. Как раз в этот момент прибыли на помощь мне молодые друзья, уже и в
прошлом выполнявшие обязанности моих секретарей: Эрвин Вольф39 из
Чехословакии и Жан Ван Ейженорт40 из Франции. Они оказались
совершенно незаменимы в те тревожные и горячие дни, когда мы жили ожиданием
двух развязок, из которых одна подготовлялась в Москве, а другая -- в Осло.
Без убийства обвиняемых никто не принял бы обвинения всерьез Я с
уверенностью ждал расстрелов как неминуемого финала. И тем не менее, когда я
по парижскому радио услышал (голос спикера дрогнул, когда он сообщил эту
весть), что Сталин расстрелял всех подсудимых, в том числе четырех старых
членов большевистского ЦК, я с трудом поверил сообщению. Не жестокость
расправы сама по себе потрясала: эпоха революций и войн -- жестокая эпоха, и
она есть наше отечество во времени. Потрясала холодная злонамеренность
подлога, нравственный гангстеризм правящей клики, попытка обмануть
общественное мнение всего человечества в лице нынешнего и грядущего
поколений.
Мировая печать всех направлений встретила московский процесс с явным
недоверием. Даже "профессиональные" друзья растерянно молчали. Из Москвы не
без труда раскачивали разветвленную сеть подчиненных и полуподчиненных
"дружественных" организаций. Международная машина клеветы медленно приходила
в движение: в смазочных материалах недостатка не было. Главным передаточным
механизмом служил, разумеется, аппарат Коминтерна. Норвежская
коммунистическая газета, которая еще накануне оказалась вынужденной взять
меня под защиту от фашистов, сразу переменила тон. Теперь она требовала от
правительства, чтоб меня выслали из страны и прежде всего, чтоб мне зажали
рот. Функции нынешней печати Коминтерна известны: когда она свободна от
второстепенных поручений советской дипломатии, она выполняет наиболее
грязные задания ГПУ. Телеграф между Москвой и Осло работал без остановки.
Ближайшая задача состояла в том, чтобы помешать мне разоблачить подлог.
Усилия не пропали даром. В норвежских правительственных сферах произошел
перелом, которого широкие круги партии сперва не заметили, а затем не
поняли. О наиболее интимных пружинах этого перелома мы узнаем не скоро...
26 августа, после того как наш двор был занят восьмью полицейскими в
штатском, на квартиру к нам явились начальник норвежской полиции Асквиг и
чиновник Центральной паспортной конторы, в руках которой сосредоточено
наблюдение за иностранцами. Высокие посетители предложили подписать мне
заявление о моем согласии на новые условия пребывания в Норвегии: отныне я
обязуюсь не писать на актуальные политические темы, не давать интервью и
выражаю сверх того свое согласие на то, чтобы вся моя корреспонденция,
входящая и исходящая, просматривалась полицией. Ни словом не упоминая о
московском процессе, документ, в качестве доказательства моей преступной
деятельности, приводил лишь статью о моих французских делах, напечатанную в
американском еженедельнике "Nation" и мое собственное открытое письмо
начальнику уголовного розыска Свэну.
Было совершенно очевидно, что норвежское правительство пользуется
первым попавшимся предлогом, чтобы прикрыть действительные причины своего
поворота. Только позже я понял, зачем правительству понадобилась моя
подпись: норвежская конституция не предусматривает никаких ограничений для
лиц, неопороченных по суду. Находчивому министру юстиции не оставалось
ничего другого, как исправить пробел в основных законах при помощи моего
"добровольного" ходатайства о наложении на меня ручных и ножных кандалов. Я
наотрез от-
казался. Министр немедленно поручил передать мне, что отныне журналисты
и вообще посторонние лица не будут допускаться ко мне; новое местожительство
будет мне и моей жене вскоре указано правительством. Я попытался разъяснить
министру письменно некоторые простые истины: чиновник, заведующий
паспортами, вовсе не компетентен контролировать мою литературную
деятельность; к тому же ограничивать свободу моих сношений с печатью в
момент, когда я являюсь мишенью злонамеренных обвинений, значит, становиться
на сторону обвинителей. Все это было правильно, но у советского посольства
нашлись более сильные аргументы.
На другое утро полицейские отвезли меня в Осло для допроса в качестве
"свидетеля" по делу о налете фашистов. Следователь проявил, однако, очень
мало интереса к налету. Зато в течение двух часов он допрашивал меня о моей
политической деятельности, о моих посетителях. Длительные прения завязались
вокруг вопроса о том, критикую ли я в своих статьях правительства других
государств. Я этого, разумеется, не отрицал. Судья находил, что такая
критика противоречит данному мною обязательству избегать действий,
враждебных другим государствам. Я отвечал, что правительство и государство
отождествляются только в тоталитарных странах. Демократический режим не
рассматривает критику правительства как нападение на государство. Что
сталось бы в противном случае с парламентаризмом? Единственный разумный
смысл подписанного мною условия был тот, что я обязался не превращать
Норвегию в операционную базу для какой-либо нелегальной, заговорщической
деятельности. Но мне и в голову не могло прийти, что, находясь в Норвегии, я
не могу публиковать в других странах статей, не противоречащих законам этих
стран. У судьи были, однако, на этот счет другие взгляды или, по крайней
мере, другие директивы, не вполне, правда, членораздельные, но зато, как
оказалось, достаточные для моего интернирования.
Из судебного помещения меня перевели к министру юстиции, который принял
меня в окружении высоких чинов своего министерства. Мне опять предложено
было подписать, лишь с незначительными изменениями, то самое ходатайство о
гласном полицейском надзоре, которое я отверг накануне.
Если вы хотите арестовать меня, зачем вам мое разре
шение?
Но между арестом и полной свободой есть промежуточ
ное положение, -- многозначительно ответил министр.
Промежуточное положение есть экивок или ловушка: я
предпочитаю арест!
Министр пошел мне навстречу и тут же отдал надлежащее распоряжение.
Полицейские грубо оттолкнули Эрвина Вольфа, который был со мной вместе на
допросе и собирался сопровож-
дать меня домой. Четверо констеблей уже по форме доставили меня в
Вексал. Во дворе я увидел, как другие полицейские, держа за плечи Ейженорта,
толкают его к воротам. В тревоге выбежала из дому жена. Меня держали в
запертом автомобиле, чтобы подготовить в квартире нашу изоляцию от семьи
Кнудсен. Полицейские заняли столовую и выключили телефон. Отныне мы
содержались на положении арестованных. Хозяйка дома приносила нам пищу под
надзором двух полицейских. Двери в нашу комнату всегда оставались
полуоткрытыми.
2 сентября нас перевезли в новое помещение, Sundby, в деревне Storsand
в 36-ти километрах от Осло, на берегу фиорда, где мы оставались три месяца и
двадцать дней под надзором тринадцати полицейских.
Наша корреспонденция шла через Центральную паспортну