рвом томe этой энциклопедiи: "Бальмонт -- один из вождей русскаго символизма... По окончанiи гимназiи поступил в московскiй университет, откуда был исключен за участiе в студенческом движенiи. Но общественные интересы его очень скоро уступили мeсто эстетизму и индивидуализму. Короткiй рецидив революцiонных настроенiй в 1905 году и затeм изданiе в Парижe сборника революцiонных стихотворенiй "Пeсни мстителя" превратили Бальмонта в политическаго эмигранта. В Россiю вернулся в 1913 г. послe царскаго манифеста. На имперiалистическую войну откликнулся шовинистически. Но в 1920 г. опубликовал в журналe Наркомпроса стихотворенiе "Предвозвeщенное", восторженно привeтствуя Октябрьскую революцiю. Выeхав по командировкe Совeтскаго правительства заграницу, перешел в лагерь бeлогвардейской эмиграцiи... Смeнив свое преклоненiе перед гармоническим пантеизмом Шелли на преклоненiе перед извращенно-демоническим Бодлером, "пожелал стать пeвцом страстей и преступленiя", как сказал о нем Брюсов. В сонетe "Уроды" прославил "кривые кактусы, побeги бeлены и змeй и ящериц отверженные роды, чуму, проказу, тьму, убiйство и бeду, Гоморру и Содом", восторженно привeтствовал, как "брата", Нерона..." ³⁰ Не знаю, что такое "Предвозвeщенное", которым, без сомнeнiя, столь же "восторженно", как "чуму, проказу, тьму, убiйство, бeду", встрeтил Бальмонт большевиков, но знаю кое-что из того, чeм встрeтил он 1905 год, что напечатал осенью того года в большевистской газетe "Новая Жизнь", -- напримeр, такiя строки: Кто не вeрит в побeду сознательных, смeлых рабочих, Тот безчестный, тот шулер, ведет он двойную игру! Это так глупо и грубо в смыслe подхалимства, что, кажется, дальше идти некуда: почему "безчестный", почему "шулер" и какую такую "ведет он двойную игру"? Но это еще цвeточки; а вот в "Пeснях мстителя" уже ягодки, такое, чему просто имени нeт; тут в стихах под заглавiем "Русскому офицеру", написанных по поводу разгрома московскаго возстанiя в концe 1905 года, можно прочесть слeдующее: Грубый солдат! Ты еще не постиг, Кому же ты служишь лакеем? Ты сопричислился -- о, не на миг! -- К подлым, к безчестным, к злодeям! Я тебя видeл в расцвeтe души, Встрeчал тебя вольно красивым. Низкiй. Как пал ты! В трясинe! в глуши! Труп ты -- во гробe червивом! Кровью ты залил свой жалкiй мундир, Душою ты в пропасти темной. Проклят ты. Проклят тобою весь мiр. Нечисть! Убiйца наемный! ³¹ Но и этого мало: дальше идут "пeсни" о царe: Наш царь -- убожество слeпое, Тюрьма и кнут, подсуд, разстрeл, Царь висeльник.... Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, час расплаты ждет! Ты был ничтожный человeк, Теперь ты грязный звeрь! Царь губошлепствует... О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя, Нарыв уже набух, и, пухлый, ждет ножа. Тeснeй, товарищи, сплотимтесь всe для боя, Ухватим этого колючаго ежа! Царь наш весь мерзостный, с лисьим хвостом, С пастью, приличною волку, К миру людей призывает -- притом Грабит весь мiр втихомолку, Грабит, кощунствует, ежится, лжет, Жалко скулит, как щенята! Ты карлик, ты Кощей, ты грязью, кровью пьяный, Ты должен быть убит! Все это было напечатано в 1907 году в Парижe, куда Бальмонт бeжал послe разгрома московскаго возстанiя, и ничуть не помeшало ему вполнe безопасно вернуться в Россiю. А Гржебин, начавшiй еще до возстанiя издавать в Петербурга иллюстрированный сатирическiй журнал, первый выпуск его украсив обложкой с нарисованным на ней во всю страницу голым человeческим задом под императорской короной, даже и не бeжал никуда и никто его и пальцем не тронул. Горькiй бeжал сперва в Америку, потом в Италiю... ³² Мечтая о революцiи, Короленко, благородная душа, вспоминал чьи-то милые стихи: Пeтухи поют на Святой Руси -- Скоро будет день на Святой Руси! Андреев, изолгавшiйся во всяческом пафосe, писал о ней Вересаеву: "Побаиваюсь кадетов, ибо зрю в них грядущее начальство. Не столько строителей жизни, сколько строителей усовершенствованных тюрем. Либо побeдит революцiя и соцiалы, либо квашенная конституцiонная капуста. Если революцiя, то это будет нeчто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россiя, но новая земля!" "И вот приходит еще один вeстник к Iову и говорит ему: сыновья твои и дочери твоя eли и пили вино в домe первороднаго брата твоего; и вот большой вeтер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на них и они умерли..." "Нeчто умопомрачительно радостное" наконец, настало. Но об этом даже Е. Д. Кускова обмолвилась однажды так: "Русская революцiя продeлана была зоологически". Это было сказано еще в 1922 году и сказано не совсeм справедливо: в мiрe зоологическом никогда не бывает такого безсмысленнаго звeрства, -- звeрства ради звeрства, -- какое бывает в мiрe человeческом и особенно во время революцiй; звeрь, гад дeйствует всегда разумно, с практической цeлью: жрет другого звeря, гада только в силу того, что должен питаться, или просто уничтожает его, когда он мeшает ему в ³³ существованiи, и только этим и довольствуется, а не сладострастничает в смертоубiйствe, не упивается им, "как таковым", не издeвается, не измывается над своей жертвой, как дeлает это человeк, -- особенно тогда, когда он знает свою безнаказность, когда порой (как, напримeр, во время революцiй) это даже считается "священным гнeвом", геройством и награждается: властью, благами жизни, орденами вродe ордена какого-нибудь Ленина, ордена "Краснаго Знамени"; нeт в мiрe зоологическом и такого скотскаго оплеванiя, оскверненiя, разрушенiя прошлаго, нeт "свeтлаго будущаго", нeт профессiональных устроителей всеобщаго счастья на землe и не длится будто бы ради этого счастья сказачное смертоубiйство без всякаго перерыва цeлыми десятилeтiями при помощи набранной и организованной с истинно дьявольским искусством миллiонной армiи профессiональных убiйц, палачей из самых страшных выродков, психопатов, садистов, -- как та армiя, что стала набираться в Россiи с первых дней царствiя Ленина, Троцкаго, Джерзинскаго, и прославилась уже многими мeняющимися кличками: Чека, ГПУ, НКВД... В концe девяностых годов еще не пришел, но уже чувствовался "большой вeтер из пустыни". И был он уже тлeтворен в Россiи для той "новой" литературы, что как-то вдруг пришла на смeну прежней. Новые люди этой новой литературы уже выходили тогда в первые ряды ея и были удивительно не схожи ни в чем с прежними, еще столь недавними "властителями дум и чувств", как тогда выражались. Нeкоторые прежнiе еще властвовали, но число их приверженцев все уменьшалось, а слава новых все ³⁴ росла. Аким Волынскiй, видно не даром объявил тогда: "Народилась в мiрe новая мозговая линiя!" И чуть не всe из тeх новых, что были во главe новаго, от Горькаго до Сологуба, были люди от природы одаренные, надeленные рeдкой энергiей, большими силами и большими способностями. Но вот что чрезвычайно знаменательно для тeх дней, когда уже близится "вeтер из пустыни": силы и способности почти всeх новаторов были довольно низкаго качества, порочны от природы, смeшаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улицe, с безстыдной жаждой успeхов, скандалов... Толстой немного позднeе опредeлил все это так: "Удивительна дерзость и глупость нынeшних новых писателей!" Это время было временем уже рeзкаго упадка в литературe, нравов, чести, совeсти, вкуса, ума, такта, мeры... Розанов в то время очень кстати (и с гордостью) заявил однажды: "Литература -- мои штаны, что хочу, то в них и дeлаю..." Впослeдствiи Блок писал в своем дневникe: -- Литературная среда смердит... -- Брюсову все еще не надоeло ломаться, актерствовать, дeлать мелкiя гадости... -- Мережковскiе -- хлыстовство... -- Статья Вячеслава Иванова душная и тяжелая... -- Всe ближайшiе люди на границe безумiя, больны, расшатаны... Устал... Болен... Вечером напился... Ремизов, Гершензон -- всe больны... У модернистов только завитки вокруг пустоты... -- Городецкiй, пытающiйся пророчить о какой-то Руси... ³⁵ -- Талант пошлости и кощунства у Есенина. -- Бeлый не мужает, восторжен, ничего о жизни, все не из жизни... -- У Алексeя Толстого все испорчено хулиганством, отсутствiем художественной мeры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет безплодная смоковница... -- Вернисажи, "Бродячiя собаки"... Позднeе писал Блок и о революцiи, -- напримeр, в маe 1917 года: -- Старая русская власть опиралась на очень глубокiя свойства русской жизни, которыя заложены в гораздо большем количествe русских людей, чeм это принято думать по революцiонному... Не мог сразу сдeлаться революцiонным народ, для котораго крушенiе старой власти оказалось неожиданным "чудом". Революцiя предполагает волю. Была ли воля? Со стороны кучки... И в iюлe того же года писал о том же: -- Германскiя деньги и агитацiя огромны... Ночь, на улицe галдеж, хохот... Через нeкоторое время он, как извeстно, впал в нeкiй род помeшательства на большевизмe, но это ничуть не исключает правильности того, что он писал о революцiи раньше. И я привел его сужденiя о ней не с политической цeлью, а затeм, чтобы сказать, что та "революцiя", которая началась в девяностых годах в русской литературe, была тоже нeкоторым "неожиданным чудом", и что в этой литературной революцiи тоже было с самаго ея начала то хулиганство, то отсутствiе мeры, тe трюки, которые напрасно Блок приписывает одному Алексeю Толстому, были и впрямь "завитки вокруг пустоты". Был в свое время и сам Блок грeшен ³⁶ на счет этих "завитков", да еще каких! Андрей Бeлый, употребляя для каждаго слова большую букву, называл Брюсова в своих писанiях "Тайным Рыцарем Жены, Облеченной в Солнце". А сам Блок, еще раньше Бeлаго, в 1904 году, поднес Брюсову книгу своих стихов с такой надписью: Законодателю русскаго стиха, Кормщику в темном плащe, Путеводной Зеленой Звeздe, -- меж тeм, как этот "Кормщик", "Зеленая звeзда", этот "Тайный Рыцарь Жены, Облеченный в Солнце", был сыном мелкаго московскаго купца, торговавшаго пробками, жил на Цвeтном бульварe в отеческом домe, и дом этот был настоящiй уeздный, третьей гильдiи купеческiй, с воротами всегда запертыми на замок, с калиткою, с собакой на цeпи во дворe. Познакомясь с Брюсовым, когда он был еще студентом, я увидeл молодого человeка, черноглазаго, с довольно толстой и тугой гостиннодворческой и скуласто-азiатской физiономiей. Говорил этот гостинодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос и все время сентенцiями, тоном поучительным, не допускающим возраженiй. Все было в его словах крайне революцiонно (в смыслe искусства), -- да здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал всe старыя книги до тла сжечь на кострах, "вот как Омар сжег Александрiйскую библiотеку!" -- воскликнул он. Но вмeстe с тeм для всего новаго уже были у него, этого "дерзателя, разрушителя", жесточайшiе, ³⁷ непоколебимые правила, уставы, узаконенiя, за малeйшее отступленiе от которых он, видимо, готов был тоже жечь на кострах. И аккуратность у него, в его низкой комнатe на антресолях, была удивительная. "Тайный Рыцарь, Кормщик, Зеленая Звeзда..." Тогда и заглавiя книг всeх этих рыцарей и кормщиков были не менeе удивительны: "Снeжная маска", "Кубок метелей", "Змeиные цвeты"... Тогда, кромe того, ставили их, эти заглавiя, непремeнно на самом верху обложки в углу слeва. И помню, как однажды Чехов, посмотрeв на такую обложку, вдруг радостно захохотал и сказал: -- Это для косых! В моих воспоминанiях о Чеховe сказано кое-что о том, как вообще относился он и к "декадентам" и к Горькому, к Андрееву... Вот еще одно свидeтельство в том же родe. Года три тому назад, -- в 1947 году, -- в Москвe издана книга под заглавiем "А. П. Чехов в воспоминанiях современников". В этой книгe напечатаны между прочим воспоминанiя А. Н. Тихонова (А. Сереброва). Этот Тихонов всю жизнь состоял при Горьком. В юности он учился в Горном институтe и лeтом 1902 года производил развeдки на каменный уголь в уральском имeнiи Саввы Морозова, и вот Савва Морозов прieхал однажды в это имeнiе вмeстe с Чеховым. Тут, говорит Тихонов, я провел нeсколько дней в обществe Чехова и однажды имeл с ним разговор о Горьком, об Андреевe. Я слышал, что Чехов любит и цeнит Горькаго и со своей стороны не поскупился на похвалу автору "Буревeстника", просто задыхался от восторженных междометiй и восклицательных знаков. ³⁸ -- Извините... Я не понимаю... -- оборвал меня Чехов с непрiятной вeжливостью человeка, которому наступили на ногу. -- Я не понимаю, почему вы и вообще вся молодежь без ума от Горькаго? Вот вам всeм нравится его "Буревeстник", "Пeснь о соколe"... Но вeдь это не литература, а только набор громких слов... От изумленiя я обжегся глотком чая. -- Море смeялось, -- продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенснэ. -- Вы, конечно, в восторгe! Как замeчательно! А вeдь это -- дешевка, лубок. Вот вы прочитали "море смeялось" и остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нeт же! Вы остановились просто потому, что сразу не поняли, как это так -- море -- и вдруг смeется? Море не смeется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит... Никто не рыдает и не смeется... Длинными пальцами он трогал пепельницу, блюдечко, молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя. -- Вот вы сослались на "Фому Гордeева", -- продолжал он, сжимая около глаз гусиныя лапки морщин. -- И опять неудачно! Он весь по прямой линiи, на одном героe построен, как шашлык на вертeлe. И всe персонажи говорят одинаково, на "о"... С Горьким мнe явно не повезло. Я попробовал отыграться на Художественном Театрe. -- Ничего, театр как театр,-- опять погасил мои восторги Чехов. -- По крайней мeрe актеры роли знают. А Москвин даже талантливый... Вообще наши актеры еще очень некультурны... Как утопающiй за соломинку, я ухватился за ³⁹ "декадентов", которых считал новым теченiем в литературe. -- Никаких декадентов нeт и не было, -- безжалостно доканал меня Чехов. -- Откуда вы их взяли? Жулики они, а не декаденты. Вы им не вeрьте. И ноги у них вовсе не "блeдныя", а такiя же как у всeх -- волосатыя... Я упомянул об Андреевe: Чехов искоса, с недоброй улыбкой поглядывал на меня: -- Ну, какой же Леонид Андреев -- писатель? Это просто помощник присяжнаго повeреннаго, из тeх, которые ужасно любят красиво говорить... ___ Мнe Чехов говорил о "декадентах" нeсколько иначе, чeм Тихонову, -- не только как о жуликах: -- Какiе они декаденты! -- говорил он, -- они здоровеннeйшiе мужики, их бы в арестантскiя роты отдать... Правда -- почти всe были "жулики" и "здоровеннeйшiе мужики", но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. Силы (да и литературныя способности) у "декадентов" времени Чехова и у тeх, что увеличили их число и славились впослeдствiи, называясь уже не декадентами и не символистами, а футуристами, мистическими анархистами, аргонавтами, равно, как и у прочих,-- у Горькаго, Андреева, позднeе, напримeр, у тщедушнаго, дохлаго от болeзней Арцыбашева или у педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки, -- были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, ⁴⁰ юроды, помeшанные: ибо кто же из них мог назваться здоровым в обычном смыслe этого слова? Всe они были хитры, отлично знали, что потребно для привлеченiя к себe вниманiя, но вeдь обладает всeми этими качествами и большинство истериков, юродов, помeшанных. И вот: какое удивительное скопленiе нездоровых, ненормальных в той или иной формe, в той или иной степени было еще при Чеховe и как все росло оно и послeдующiе годы! Чахоточная и совсeм недаром писавшая от мужского имени Гиппiус, одержимый манiей величiя Брюсов, автор "Тихих мальчиков", потом "Мелкаго бeса", иначе говоря патологическаго Передонова, пeвец смерти и "отца" своего дьявола, каменно неподвижный и молчаливый Сологуб, -- "кирпич в сюртукe", по опредeленiю Розанова, буйный "мистическiй анархист" Чулков, изступленный Волынскiй, малорослый и страшный своей огромной головой и стоячими черными глазами Минскiй; у Горькаго была болeзненная страсть к изломанному языку ("вот я вам приволок сiю книжицу, черти лиловые"), псевдонимы, под которыми он писал в молодости, -- нeчто рeдкое по напыщенности, по какой-то низкопробно eдкой иронiи над чeм-то: Iегудiил Хламида, Нeкто, Икс, Антином Исходящiй, Самокритик Словотеков... Горькiй оставил послe себя невeроятное количество своих портретов всeх возрастов вплоть до старости просто поразительных по количеству актерских поз и выраженiй, то простодушных и задумчивых, то наглых, то каторжно угрюмых, то с напруженными, поднятыми изо всeх сил плечами и втянутой в них шеей, в неистовой позe площадного агитатора; он был совершенно неистощимый говорун с ⁴¹ несмeтными по количеству и разнообразiю гримасами, то опять таки страшно мрачными, то идiотски радостными, с закатыванiем под самые волосы бровей и крупных лобных складок стараго широкоскулаго монгола; он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства, то нарочито без всякой мeры грубаго, то романтически восторженнаго, без нелeпой неумeренности восторгов ("я счастлив, Пришвин, что живу с вами на одной планетe!") и всякой прочей гомерической лжи; был ненормально глуп в своих обличительных писанiях: "Это -- город, это -- Нью-Йорк. Издали город кажется огромной челюстью с неровными черными зубами. Он дышит в небо тучами дыма и сопит, как обжора, страдающей ожирeнiем. Войдя в него, чувствуешь, что попал в желудок из камня и желeза; улицы его -- это скользкое, алчное горло, по которому плывут темные куски пищи, живые люди; вагоны городской желeзной дороги огромные черви; локомотивы -- жирныя утки..." Он был чудовищный графоман: в огромном томe какого-то Балухатова, изданном вскорe послe смерти Горькаго в Москвe под заглавiем: "Литературная работа Горькаго", сказано: "Мы еще не имeем точнаго представленiя о полном объемe всей писательской дeятельности Горькаго: пока нами зарегистрировано 1145 художественных и публицистических произведенiй его..." А недавно я прочел в московском "Огонькe" слeдующее: "Величайшiй в мiрe пролетарскiй писатель Горькiй намeревался подарить нам еще много, много замeчательных творенiй; и нeт сомнeнiя, что он сдeлал бы это, если бы подлые враги нашего народа, троцкисты и бухаринцы, не оборвали его чудесной жизни; около ⁴² восьми тысяч цeннeйших рукописей и матерiалов Горькаго бережно хранятся в архивe писателя при Институтe мiровой литературы Академiи наук СССР"... Таков был Горькiй. А сколько было еще ненормальных! Цвeтаева с ея не прекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей послe возвращенiя в совeтскую Россiю; буйнeйшiй пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавшiй в свирeпое эротическое помeшательство; морфинист и садистическiй эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев... Про обезьяньи неистовства Бeлаго и говорить нечего, про несчастнаго Блока -- тоже: дeд по отцу умер в психiатрической больницe, отец "со странностями на грани душевной болeзни", мать "неоднократно лeчилась в больницe для душевнобольных"; у самого Блока была с молодости жестокая цинга, жалобами на которую полны его дневники, так же как и на страданiя от вина и женщин, затeм "тяжелая психостенiя, а незадолго до смерти помраченiе разсудка и воспаленiе сердечных клапанов..." Умственная и душевная неуравновeшенность, перемeнчивость -- рeдкая: "гiмназiя отталкивала его, по его собственным словам, страшным плебейством, противным его мыслям, манерам и чувствам"; тут он готовится в актеры, в первые университетскiе годы подражает Жуковскому и Фету, пишет о любви "среди розовых утр; алых зорь, золотистых долин, цвeтастых лугов"; затeм он подражатель В. Соловьева, друг и соратник Бeлаго, "возглавлявшаго мистическiй кружок аргонавтов"; в 1903 году "идет в толпe с красным знаменем, однако вскорe совершенно охладeвает к революцiи..." В первую великую войну ⁴³ он устраивается на фронтe чeм то вродe земгусара, прieзжая в Петербург, говорит Гиппiус то о том, как на войнe "весело", то совсeм другое -- как там скучно, гадко, иногда увeряет ее, что "всeх жидов надо повeсить"... (Послeднiя строки взяты мною из "Синей книги" Гиппiус, из ея петербургских дневников, а все прочее относительно Блока -- из бiографических и автобiографических свeдeнiй о нем). Приступы кощунства, богохульства были у Блока тоже болeзненны. В так называемом Ленинградe издавался в концe двадцатых годов, "при ближайшем участiи Горькаго, Замятина и Чуковскаго" журнал "Русскiй Современник", преслeдовавшiй, как сказано было в его программe, "только культурныя цeли". И вот, в третьей книгe этого культурнаго журнала были напечатаны нeкоторые "драгоцeнные литературные матерiалы", среди же них нeчто особенно драгоцeнное, а именно: "Замыслы, наброски и замeтки Александра Александровича Блока, извлеченные из его посмертных рукописей". И впрямь -- среди этих "замыслов" есть кое что замeчательное, особенно один замысел о Христe. Сам Горькiй относился к Христу тоже не совсeм почтительно, называл Его, ухмыляясь, "большим педантом". Но в этом отношенiи куда же было Горькому до Демьяна Бeднаго, до Маяковскаго и, увы, до Блока! Оказывается, что Блок замышлял написать не болeе, не менeе, как "Пьесу из жизни Iисуса". И вот что было в проспектe этой "пьесы": -- Жара. Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит рыбу. ⁴⁴ -- Входит Iисус: не мужчина и не женщина. -- Фома (невeрный!) -- контролирует. -- Пришлось увeровать: заставили и надули. -- Вложил персты и распространителем стал. -- А распространять заставили инквизицiю, папство, икающих попов -- и Учредилку... Повeрят ли почитатели "великаго поэта", в эти чудовищныя низости? А меж тeм я выписываю буквально. Но дальше: -- Андрей Первозванный. Слоняется, не стоит на мeстe. -- Апостолы воруют для Iисуса вишни, пшеницу. -- Мать говорит сыну: неприлично. Брак в Канe Галилейской. -- Апостол брякнет, а Iисус разовьет. -- Нагорная проповeдь: митинг. -- Власти безпокоятся. Iисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули... А вот заключенiе конспекта этой "Пьесы": -- Нужно, чтобы Люба почитала Ренана и по картe отмeтила это маленькое мeсто, гдe он ходил... "Он" написан, конечно, с маленькой буквы... ___ В этой нелeпости ("а распространять заставили икающих попов -- и Учредилку"), в богохульствe чисто клиническом (чего стоит одна это строка, -- про апостола Петра, -- "дурак Симон с отвисшей губой"), есть, разумeется, нeчто и от заразы, что была в воздухe того времени. Богохульство, кощунство, одно из главных свойств революцiонных времен, началось еще с самыми первыми дуновенiями "вeтра из пустыни". Сологуб уже написал тогда "Литургiю Мнe", то есть себe самому, молился ⁴⁵ дьяволу: "Отец мой, Дьявол!" и сам притворялся дьяволом. В петербургской "Бродячей Собакe", гдe Ахматова сказала: "Всe мы грeшницы тут, всe блудницы", поставлено было однажды "Бeгство Богоматери с Младенцем в Египет", нeкое "литургическое дeйство", для котораго Кузьмин написал слова, Сац сочинил музыку, а Судейкин придумал декорацiю, костюмы, -- "дeйство", в котором поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спинe супругу Судейкина в роли Богоматери. И в этой "Собакe" уже сидeло не мало и будущих "большевиков": Алексeй Толстой, тогда еще молодой, крупный, мордастый, являлся туда важным барином, помeщиком, в енотовой шубe, в бобровой шапкe или в цилиндрe, стриженный а ла мужик; Блок приходил с каменным, непроницаемым лицом красавца и поэта; Маяковскiй в желтой кофтe, с глазами сплошь темными, нагло и мрачно вызывающими, со сжатыми, извилистыми, жабьими губами.... Тут надо кстати сказать, что умер Кузьмин, -- уже при большевиках, -- будто бы так: с Евангелiем в одной рукe и с "Декамероном" Боккачiо в другой. При большевиках всяческое кощунственное непотребство расцвeло уже махровым цвeтом. Мнe писали из Москвы еще лeт тридцать тому назад: "Стою в тeсной толпe в трамвайном вагонe, кругом улыбающiяся рожи, "народ-богоносец" Достоевскаго любуется на картинки в журнальчикe "Безбожник": там изображено, как глупыя бабы "причащаются",-- eдят кишки Христа,-- изображен Бог Саваоф в пенснэ, хмуро читающiй что то Демьяна Бeднаго..." ⁴⁶ Вeроятно, это был "Новый завeт без изъяна евангелиста Демьяна", бывшаго много лeт одним из самых знатных вельмож, богачей и скотоподобных холуев совeтской Москвы. Среди наиболeе мерзких богохульников был еще Бабель. Когда-то существовавшая в эмиграцiи эсеровская газета "Дни" разбирала собранiе разсказов этого Бабеля и нашла, что "его творчество не равноцeнно": "Бабель обладает интересным бытовым языком, без натяжки стилизует иногда цeлыя страницы -- напримeр, в разсказe "Сашка-Христос". Есть кромe того вещи, на которых нeт отпечатка ни революцiй, ни революцiоннаго быта, как, напримeр, в разсказe "Iисусов грeх"... К сожалeнiю, говорила дальше газета, -- хотя я не совсeм понимал, о чем тут сожалeть? -- "к сожалeнiю, особо характерныя мeста этого разсказа нельзя привести за предeльной грубостью выраженiй, а в цeлом разсказ, думается, не имeет себe равнаго даже в антирелигiозной совeтской литературe по возмутительному тону и гнусности содержанiя: дeйствующiя его лица -- Бог, Ангел и баба Арина, служащая в номерах и задавившая в кровати Ангела, даннаго ей Богом вмeсто мужа, чтобы не так часто рожала..." Это был приговор, довольно суровый, хотя нeсколько и несправедливый, ибо "революцiонный" отпечаток в этой гнусности, конечно, был. Я, со своей стороны, вспоминал тогда еще один разсказ Бабеля, в котором говорилось, между прочим, о статуe Богоматери в каком-то католическом костелe, но тотчас старался не думать о нем: тут гнусность, с которой было сказано о грудях Ея, заслуживала уже плахи, тeм болeе, что Бабель был, кажется, вполнe здоров, нормален в обычном ⁴⁷ смыслe этих слов. А вот в числe ненормальных вспоминается еще нeкiй Хлeбников. Хлeбникова, имя котораго было Виктор, хотя он перемeнил его на какого-то Велимира, я иногда встрeчал еще до революцiи (до февральской). Это был довольно мрачный малый, молчаливый, не то хмельной, не то притворявшiйся хмельным. Теперь не только в Россiи, но иногда и в эмиграцiи говорят и о его генiальности. Это, конечно, тоже очень глупо, но элементарныя залежи какого то дикаго художественнаго таланта были у него. Он слыл извeстным футуристом, кромe того и сумасшедшим. Однако был ли впрямь сумасшедшiй? Нормальным он, конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшаго, спекулировал своим сумасшествiем. В двадцатых годах, среди всяких прочих литературных и житейских извeстiй из Москвы, я получил однажды письмо и о нем. Вот что было в этом письмe: Когда Хлeбников умер, о нем в Москвe писали без конца, читали лекцiй, называли его генiем. На одном собранiи, посвященном памяти Хлeбникова, его друг П. читал о нем свои воспоминанiя. Он говорил, что давно считал Хлeбникова величайшим человeком, давно собирался с ним познакомиться, поближе узнать его великую душу, помочь ему матерiально: Хлeбников, "благодаря своей житейской безпечности", крайне нуждался. Увы, всe попытки сблизиться с Хлeбниковым оставались тщетны: "Хлeбников был неприступен". Но вот однажды П. удалось таки вызвать Хлeбникова к телефону. -- "Я стал звать его к себe, Хлeбников отвeтил, что придет, но только попозднeе, так как сейчас он блуждает среди гор, в вeчных снeгах, между ⁴⁸ Лубянкой и Никольской. А затeм слышу стук в дверь, отворяю и вижу: Хлeбников!" -- На другой день П. перевез Хлeбникова к себe, и Хлeбников тотчас же стал стаскивать с кровати в своей комнатe одeяло, подушки, простыни, матрац и укладывать все это на письменный стол, затeм влeз на него совсeм голый и стал писать свою книгу "Доски Судьбы", гдe главное -- "мистическое число 317". Грязен и неряшлив он был до такой степени, что комната вскорe превратилась в хлeв, и хозяйка выгнала с квартиры и его и П. Хлeбников был однако удачлив -- его прiютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался "Досками Судьбы". Прожив у него недeли двe, Хлeбников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях. Лабазник дал ему денег на билет, и Хлeбников в восторгe помчался на вокзал. Но на вокзалe его будто бы обокрали. Лабазнику опять пришлось раскошеливаться, и Хлeбников наконец уeхал. Через нeкоторое время из Астрахани получилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно прieхать за Хлeбниковым: иначе, писала она, Хлeбников погибнет. П., разумeется, полетeл в Астрахань с первым же поeздом. Прieхав туда ночью, нашел Хлeбникова и тот тотчас повел его за город, в степь, а в степи стал говорить, что ему "удалось снестись с со всeми 317-ю Предсeдателями", что это великая важность для всего мiра, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в обморок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здeсь он послe долгих поисков, уже совсeм поздней ночью, нашел Хлeбникова в каком-то кафэ. Увидeв П., Хлeбников опять ⁴⁹ бросился на него с кулаками: -- "Негодяй! Как ты смeл воскреснуть! Ты должен был умереть! Я здeсь уже снесся по всемiрному радiо со всeми Предсeдателями и избран ими Предсeдателем Земного Шара!" -- С этих пор отношенiя между нами испортились и мы разошлись, говорил П. Но Хлeбников был не дурак: возвратясь в Москву, вскорe нашел себe новаго мецената, извeстнаго булочника Филиппова, который стал его содержать, исполняя всe его прихоти и Хлeбников поселился, по словам П., в роскошном номерe отеля "Люкс" на Тверской и дверь свою украсил снаружи цвeтистым самодeльным плакатом: на этом плакатe было нарисовано солнце на лапках, а внизу стояла подпись: "Предсeдатель Земного Шара. Принимает от двeнадцати дня до половины двeнадцатаго дня". Очень лубочная игра в помeшаннаго. А за тeм помeшанный разразился, в угоду большевикам, виршами вполнe разумными и выгодными: Нeт житья от господ! Одолeли, одолeли! Нас заeли! Знатных старух, Стариков со звeздой Нагишом бы погнать, Все господское стадо, Что украинскiй скот, Толстых, сeдых Молодых и худых, Нагишом бы все снять И сановное стадо И сановную знать ⁵⁰ Голяком бы погнать, Чтобы бич бы свистал, В звeздах гром громыхал! Гдe пощада? Гдe пощада? В одной парe быком Стариков со звeздой Повести голяком И погнать босиком, Пастухи чтобы шли Со взведенным курком. Одолeли! Одолeли! Околeли! Околeли! И дальше -- от лица прачки: Я бы на живодерню На одной веревкe Всeх господ привела Да потом по горлу Провела, провела, Я бeлье мое всполосну, всполосну! А потом господ Полосну, полосну! Крови лужица! В глазах кружится! У Блока, в "Двeнадцати", тоже есть такое: Уж я времячко Проведу, проведу... Уж я темечко Почешу, почешу... Уж я ножичком Полосну, полосну! Очень похоже на Хлeбникова? Но вeдь всe ⁵¹ революцiи, всe их "лозунги" однообразны до пошлости: один из главных -- рeжь попов, рeжь господ! Так писал, напримeр, еще Рылeев: Первый нож -- на бояр, на вельмож, Второй нож -- на попов, на святош! И вот что надо отмeтить: какой "высокiй стиль" был в рeчах политиков, в революцiонных призывах поэтов во время первой революцiй, затeм перед началам второй! Был, напримeр, в Москвe поэт Сергeй Соколов, который, конечно, не удовольствовался такой птицей, как сокол, назвал себя Кречетовым, а своему издательству дал названiе "Гриф", стихи же писал в таком родe: Возстань! Карай врагов страны, Как острый серп срeзает колос Вперед! Туда, гдe шум и крик, Гдe плещут красныя знамена! И когда горячей крови Ширь полей вспоит волна, Всколосись в зеленой нови, Возрожденная страна! Кровь и новь в подобных стихах, конечно, неизбeжны. И еще примeр: революцiонные стихи Максимилiана Волошина: Народу русскому: я -- грозный Ангел Мщенья! Я в раны черныя, в распаханную новь Кидаю сeмена! Прошли вeка терпeнья, И голос мой -- набат! Хоругвь моя как кровь! ⁵² Зато, когда революцiя осуществляется, "высокiй стиль" смeняется самым низким, -- взять хоть то, что я выписал из "Пeсней мстителя". С воцаренiем же большевиков лиры поэтов зазвучали уж совсeм по хамски: Сорвали мы корону Со стараго Кремля! За заборами низкорослыми Гребем мы огненными веслами! Это ли не чудо: низко