ее своей любовницей, бунт доведенных до отчаянiя голодом и холодом рабочих, пожар завода... Я всегда помнил тe многiя большiя достоинства, с которыми написаны его "Конокрады", "Болото", "На покоe", "Лeсная глушь", "Рeка жизни", "Трус", "Штабс-капитан Рыбников", "Гамбринус", чудесные разсказы о Балаклавских рыбаках и даже "Поединок" или начало "Ямы", но всегда многое задавало меня даже и в этих разсказах. Вот, напримeр, в "Рeкe жизни", предсмертное письмо застрeлившагося в номерах "Сербiя" студента: "Не я один погиб от моральной заразы... Все прошлое поколeнiе выросло в духe набожной тишины, насильственнаго почтенiя к старшим, безличности и безгласности. Будь же проклято это подлое время, время молчанiя и нищенства, это благоденственное 152 и мiрное житiе под безмолвной сeнью благочестивой реакцiи!" Это ли не "литература"? Потом я долго не перечитывал его и, когда теперь рeшил перечесть, тотчас огорчился: я сперва стал только перелистывать его книги и увидал на них множество моих давнишних карандашных отмeток. Вот кое-что из того, что я отмeчал: -- Это была страшная и захватывающая картина (картина завода). Человeческiй труд кипeл здeсь, как огромный и прочный механизм. Тысяча людей собрались сюда с разных концов земли, чтобы, повинуясь желeзному закону борьбы за существованiе, отдать свои силы, здоровье, ум и энергiю за один только шаг вперед промышленнаго прогресса... ("Молох") -- Весь противоположный угол избы занимала большая печь, и с нея глядeли, свeсившись вниз, двe дeтскiя головки с выгорeвшими на солнцe волосами... В углу перед образом стоял пустой стол, и на металлическом прутe спускалась с потолка висячая убогая лампа с черным от копоти, стеклом. Студент присeл около стола, и тотчас ему стало скучно и тяжело, как будто он пробыл здeсь много, много часов в томительном и вынужденном бездeйствiи... -- Окончив чай, он (мужик) перекрестился, перевернул чашку вверх дном, а оставшiйся крошечный, кусочек сахару бережливо положил обратно в коробочку... -- В оконное стекло билась и настойчиво жужжала муха, точно повторяя все одну и ту же докучную, безконечную жалобу... -- К чему эта жизнь? -- говорил он (студент) со страстными слезами на глазах. -- Кому нужно это жалкое, нечеловeческое прозябанiе? 153 Какой смысл в болeзнях и смертях милых, ни в чем не повинных дeтей, у которых высасывает кровь уродливый болотный кошмар... ("Болото"). -- Странный звук внезапно нарушил глубокое ночное молчанiе... Он пронесся по лeсу низко, над самой землею, и стих... ("Лeсная глушь"). -- Он открывал глаза и фантастическiе звуки превращались в простой скрип полозьев, в звон колокольчика на дышлe; и по-прежнему разстилались и налeво и направо спящiя бeлыя поля, по-прежнему торчала перед ним черная, согнутая спина очередного ямщика, по-прежнему равномeрно двигались лошадиные крупы и мотались завязанные в узел хвосты... -- Позвольте представиться: мeстный пристав и, так сказать, громовержец, Ирисов, Павел Афиногенович... ("Жидовка"). Право, трудно было не отмeчать всe эти тысячу раз петыя и перепeтыя, обязательно "свeшивающiяся с печки" дeтскiя головки, этот вeчный огрызок сахару, муху, которая "точно повторяла докучную жалобу", чеховскаго студента из "Болота", тургеневскiй "странный звук, внезапно пронесшiйся по лeсу", толстовскую дремоту в санях ("по-прежнему равномeрно двигались лошадиные крупы..."), этого громовержца пристава, фамилiя котораго уж непремeнно Ирисов или Гiацинтов, а отчество Афиногенович или Ардалiонович -- и опять это самое что ни на есть чеховское в "Мелюзгe": разговоры затерянных гдe-то в сeверных снeгах учителя и фельдшера: -- Иногда учителю начинало казаться, что он, с тeх пор, как помнит себя, никуда не 154 выeзжал из Курши... что он только в забытой сказкe или во снe слышал про другую жизнь, гдe есть цвeты, сердечные, вeжливые люди, умныя книги, женскiе нeжные голоса и улыбки... -- Я всегда, Сергeй Фирсыч, думал, что это хорошо -- приносить свою, хоть самую малюсенькую пользу, -- говорил учитель фельдшеру. -- Я гляжу, напримeр, на какое-нибудь прекраснeйшее зданiе на дворец или собор, и думаю: пусть имя архитектора останется безсмертным на вeки вeчные, я радуюсь его славe и я совсeм ему не завидую. Но вeдь и незамeтный каменщик, который тоже с любовью клал свой кирпич и обмазывал его известкой, развe он также не может чувствовать счастья и гордости? И я часто думаю, что мы с тобой -- крошечные люди, мелюзга, но если человeчество станет когда-нибудь свободным и прекрасным... В разсказe "Нарцыс" я отмeтил описанiе свeтскаго салона, какую-то баронессу и ея прiятельницу Бэтси, -- да, это уж неизбeжно: Бэтси -- и грозовой вечер, -- "в густом, раскаленном воздухe чувствовалась надвигающаяся гроза", -- и тот первый поцeлуй влюбленных, который уже тысячу раз соединяли писатели с "надвигающейся грозой"... В "Ямe" отмeтил то мeсто, гдe "огоньки зажглись в зеленых длинных египетских глазах артистки", пeнiе которой так потрясло дeвиц публичнаго дома, что даже сам автор воскликнул совершенно серьезно: "Такова власть генiя!" Потом я стал читать дальше, взял первую попавшуюся под руку книгу, прочел первый разсказ и огорчился еще больше. Книга эта начинается разсказом "На разъeздe". Содержанiе его таково: eдут по желeзной дорогe в одном 155 и том же купе случайно встрeтившiеся в пути какой-то молодой человeк, молодая женщина, у которой была "тоненькая, изящная фигурка и развeвающiеся пепельные волосы", и ея муж, гнусный старик чиновник, изображенный крайне ядовито: "Господин Яворскiй не умeл и не мог ни о чем говорить, кромe своей персоны, собственных ревматизмов и геморроев и на жену смотрeл, как на благопрiобрeтенную собственность..." Этот старик день и ночь наставляет, пилит свою несчастную "собственность", ревнует ее к молодому человeку, говорит и ему грубости и тeм самым еще болeе раздувает загоравшуюся между молодыми людьми любовь, в которой они в концe концов и признаются друг другу на остановкe на каком-то разъeздe гдe их поeзд оказывается рядом с другим, встрeчным, поeздом, а признавшись, перебeгают в этот поeзд, рeшив бросить старика и соединиться навeки. Тут молодой человeк страстно воскликнул: "Навсегда? На всю жизнь?" И молодая женщина "вмeсто отвeта спрятала свое лицо у него на груди"... Потом я перечитал то, что больше всего забыл: "Одиночество", "Святую любовь", "Ночлег" и военные разсказы: "Ночная смeна", "Поход", "Дознанiе", "Свадьба"... Первые три разсказа опять оказались слабы: и по неубeдительности фабул и по исполненiю, -- написаны под Мопассана и Чехова и опять уж так ладно, так гладко, так умeло... "У Вeры Львовны вдруг явилось непреодолимое желанiе прильнуть как можно ближе к своему мужу, спрятать голову на сильной груди этого близкаго человeка, согрeться его теплотой... То и дeло легкiя тучки набeгали на свeтлый и круглый мeсяц и вдруг 156 окрашивались причудливым золотым сiянiем... Вeра Львовна впервые в своей жизни натолкнулась на ужасное сознанiе, приходящее рано или поздно в голову каждаго чуткаго, вдумчиваго человeка, -- на сознанiе той неумолимой, непроницаемой преграды, которая вeчно стоит между двумя близкими людьми..." И в этом разсказe, как и в предыдущих, что ни слово, то пошлость. Но в военных разсказах дeло пошло уже иначе, я все чаще стал внутренне восклицать: отлично! Тут опять все немножко не в мeру ладно, гладко, опытно, но все это переходит в подлинное мастерство, все другой пробы, особенно "Свадьба", разсказ не заставляющiй, не в примeр прочим названным, думать: "ох, сколько тут Толстого и Чехова!" -- разсказ очень жестокiй, отдающiй злым шаржем, но и блестящiй. А когда я дошел до того, что принадлежит к порe высшаго развитiя купринскаго таланта, к тому, что я выдeлил выше, -- "Конокрады", "Болото" и так далeе, -- я, читая, уже не мог думать о недостатках этих разсказов, хотя в числe их есть и крупные: то дешевая идейность, желанiе не отстать от духа своего времени в смыслe обличительности и гражданскаго благородства, то заранeе обдуманное намeренiе поразить драматической фабулой и почти свирeпым реализмом... Я уже не думал о недостатках, я только восхищался разнообразными достоинствами разсказов, тeм, что преобладает в них: свободой, силой, яркостью повeствованiй, его мeтким и без излишества щедрым языком... Вот еще статья о нем -- строка человeка, долго и близко его знавшаго, извeстнаго критика Пильскаго: 157 -- Куприн был откровенен, прям, быстр на отвeты, в нем была радостная и открытая пылкость и безхитростность, теплая доброта ко всему окружающему... Временами его сeро-синiе глаза освeщались чудесным свeтом, в них сiяли и трепетали крылья таланта... Он до самых послeдних лeт мечтал о совершенной независимости, о героической смeлости, его восхищали времена "желeзных времен, орлов и великанов"... В этом дурном родe будут еще не мало писать, будут опять и опять говорить, сколько было в Купринe "первобытнаго, звeринаго", сколько любви к природe, к лошадям, собакам, котикам, птицам... В послeднем есть, конечно, много правды, и я вовсе не хотeл сказать, говоря о разницe между Куприным писателем и Куприным человeком, -- таким, каким его характеризуют почти всe, -- будто никак не проявлялся человeк в писателe: конечно, все таки проявлялся, и чeм дальше, тeм все больше. "Теплая доброта Куприна ко всему живущему" или, как говорит другой критик: "купринское благословенiе всему мiру", это тоже было. Однако, надо помнить, что было только в послeдней порe жизни и творчества Куприна. 1938 г. 158 -------- Семеновы и Бунины "Государство не может быть инако, яко к пользe и славe, ежели будут такiе в нем люди, которые знают теченiе сил небесных и времени, мореплаванiе, географiю всего свeта..." (Регламент Императорской Россiйской Академiи Наук 1747 года). К "таким" людям принадлежал и принадлежит Петр Петрович Семенов-Тянь-Шанскiй, прославившiй род Семеновых. Я многое семейное узнал о нем от В. П. Семенова-Тянь-Шанскаго, его сына, живущаго эмигрантом в Финляндiи и порой родственно переписывающагося со мной (Семеновы родственники Буниным). От него же стало мнe извeстно о печальной участи обширных мемуаров, оставленных его отцом. Их вышел всего первый том (во всем зарубежьe существующiй только в одном экземплярe). В. П. прислал мнe этот том на прочтенiе и разсказал исторiю второго, печатанiе котораго совпало с революцiей и к октябрьскому перевороту доведено было всего до одиннадцатаго листа, на чем и остановилось: большевики, захватив власть, как извeстно, тотчас же ввели свое собственное правописанiе, приказали по типографiям уничтожить всe знаки, изгнанные ими из алфавита, и поэтому 159 В. П., лично наблюдавшiй за печатанiем мемуаров, должен был или бросить дальнeйшiй набор второго тома или же кончать его по новому правописанiю, то есть, выпустить в свeт книгу довольно странную по внeшнему виду. Стараясь избeгнуть этой странности, В. П. нашел одну типографiю, тайно не исполнившую большевицкаго заказа, преступные знаки еще не уничтожившую. Однако завeдующiй типографiей, боясь попасть в Чеку, соглашался допечатать книгу по старой орфографiи только при том условiи, что В. П. достанет от большевиков письменное разрeшенiе на это. В. П. попытался это сдeлать и, конечно, получил отказ. Ему отвeтили: "Нeт, уж извольте печатать теперь ваши мемуары по нашему правописанiю: пусть всякому будет видно с двeнадцатаго листа их, что как раз тут пришла наша побeда. Кромe того, вeдь вам теперь даже и наше разрeшенiе не помогло бы: знаки прежняго режима во всeх типографiях уничтожены. Если же, паче чаянiя, вы нашли типографiю, их еще сохранившую, прошу вас немедля назвать ее, чтобы мы могли упечь ея заведующаго куда слeдует". Так, повторяю, книга и застряла на одиннадцатом листe, и что с ней сталось, не знает, кажется, и сам В. П. (вскорe послe того покинувшiй Россiю). Он мнe писал о ней только то, что сказано выше, и прибавлял: "В этом втором томe описывается экспедицiя отца в Среднюю Азiю. В нем много цeннаго научнаго матерiала, но есть страницы интересныя и для широкой публики, -- напримeр, разсказ о том, как отец встрeтился в Сибири с Достоевским, котораго он знал в ранней молодости, -- как есть таковыя же и в третьем и в четвертых томах, ярко 160 рисующiя настроенiя разных слоев русскаго общества в концe пятидесятых годов, затeм эпоху великих реформ Александра II и его сподвижников..." О Достоевском говорится и в первом томe, который нeкоторое время был у меня в руках. Этим страницам предшествует разсказ о кружкe Петрашевскаго и о самом Петрашевском. Мы собирались у Петрашевскаго регулярно, по пятницам, разсказывает П. П. Мы охотно посeщали его больше всего потому, что он имeл собственный дом и возможность устраивать для нас прiятные вечера -- сам он всeм нам казался слишком эксцентричным, если не сказать, сумасбродным. Он занимал должность переводчика в министерствe иностранных дeл. Единственная его обязанность состояла в том, что его посылали в этом качествe на процессы иностранцев или на описи вымороченных имуществ, особливо библiотек. Тут он выбирал для себя всe запрещенныя иностранныя книги, подмeняя их разрeшенными, и составлял из них свою собственную библiотеку, которую и предлагал к услугам всeх своих знакомых. Будучи крайним либералом, атеистом, республиканцем и соцiалистом, он являл собой замeчательный тип прирожденнаго агитатора. Всюду, гдe было можно, он проповeдывал смeсь своих идей с необыкновенной страстностью, хотя и без всякой связности и толковости. Для цeлей своей пропаганды он, напримeр, стремился стать учителем в военно-учебных заведенiях, заявляя, что может преподавать цeлых одиннадцать предметов; когда же был допущен к испытанiю по одному из них, начал свою пробную лекцiю так: "На этот предмет можно смотрeть с двадцати точек 161 зрeнiя..." и дeйствительно изложил их всe, хотя в учителя так и не был принят. В костюмe своем он отличался тоже крайней оригинальностью; носил все то, что так строго преслeдовалось тогда, то есть длинные волосы, усы, бороду, ходил в какой-то испанской альмавивe и в цилиндрe с четырьмя углами... Один раз он пришел в Казанскiй собор в женском платьe, стал между дамами и притворился чинно молящимся; тут его нeсколько разбойничья физiономiя и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на себя изумленное вниманiе сосeдей; к нему подошел наконец квартальный надзиратель со словами; "Милостивая государыня, вы, кажется, переодeтый мужчина"; но он дерзко отвeтил: "Милостивый государь, а мнe кажется, что вы переодeтая женщина", и так смутил квартальнаго, что мог, воспользовавшись этим, благополучно исчезнуть из собора... Вообще наш кружок, говорит мемуарист далeе, не принимал Петрашевскаго всерьез; но вечера его все же процвeтали и на них появлялись все новыя и новыя лица. На этих вечерах шли оживленные разговоры, в которых писатели облегчали свою душу, жалуясь на жестокiя цензурныя притeсненiя, бывали литературный чтенiя, дeлались рефераты по самым разнообразным научным и литературным предметам, разумeется, с тeм освeщенiем, которое недоступно было тогда печатному слову, лились пылкiя рeчи об освобожденiи крестьян, которое казалось нам столь несбыточным идеалом, Н. Я. Данилевскiй выступал с цeлым рядом докладов о соцiализмe, о фурьеризмe, которым он в ту пору особенно увлекался, Достоевскiй читал отрывки из своих повeстей "Бeдные люди" и 162 "Неточка Незванова" и страстно обличал злоупотребленiя помeщиков крeпостным правом... Переходя к Достоевскому, автор говорит, что первое знакомство его с ним произошло как раз в то время, когда Достоевскiй вошел в славу своим романом "Бeдные люди", разсорился с Бeлинским и Тургеневым, совершенно оставил их литературный кружок и стал посeщать кружки Петрашевскаго и Дурасова. Вообще я знал его довольно долго и близко, говорит он. И вот что, между прочим, мнe хочется сказать. Никак не могу, напримeр, согласиться с утвержденiем многих, будто Достоевскiй был очень начитанный, но не образованный человeк. Я утверждаю, что он был не только начитан, но и образован. В дeтскiе годы он получил прекрасную подготовку в отцовском домe, вполнe овладeл французским и нeмецким языками, так что свободно читал на них; в Инженерном училищe систематически и усердно изучал, кромe общеобразовательных предметов, высшую математику, физику, механику; а широким дополненiем к его спецiальному образованiю послужила ему его большая начитанность. Во всяком случаe можно смeло сказать, что он был гораздо образованнeй многих тогдашних русских литераторов. Лучше многих из них знал он и русскiй народ, деревню, гдe жил в годы своего дeтства и отрочества, и вообще был ближе к крестьянам, к их быту, чeм многiе из зажиточных писателей дворян, что, кстати сказать, не мeшало ему очень чувствовать себя дворянином, каковым он и был на самом дeлe, и кое в чем проявлять даже, излишнiя барскiя замашки. Не мало говорили и писали о той нуждe, в которой Достоевскiй будто бы находился 163 в молодости. Но нужда эта была весьма относительна. По-моему, не с дeйствительной нуждой боролся он тогда, а с несоотвeтствiем своих средств и своих желанiй. Помню, напримeр, нашу с ним лагерную жизнь и тe денежныя требованiя, которыя он предъявлял своему отцу на лагерные расходы. Я жил почти рядом с ним, в такой же полотняной палаткe, как и он, обходился без своего чаю, без своих собственных сапог, без сундука для книг, получал на лагерь всего на всего десять рублей -- и был спокоен, хотя учился в богатом, аристократическом заведенiи; а для Достоевскаго все это составляло несчастiе, он никак не хотeл отставать от тeх наших товарищей, у которых был и свой чай, и свои сапоги, и свой сундук, траты которых на лагерь колебались от сотен до тысяч рублей... В этом первом томe мемуаров Семенова много говорится о нашем, Бунинском, родe, к которому Семеновы принадлежат по женской линiи, и в частности об Аннe Петровнe Буниной. Совсeм недавно была и ея годовщина -- столeтiе со времени ея смерти. Годовщина эта тоже никому не вспомнилась, а меж тeм заслуживала бы и она того. Если принять во вниманiе время, в которое жила Бунина, нельзя не согласиться с тeми, которые называли ее одной из замeчательных русских женщин. Помимо мемуаров Семенова, свeдeнiя о ней можно найти еще в одной давней статьe, принадлежавшей Александру Павловичу Чехову. Теперь, говорит он, имя Буниной встрeчается только в исторiи литературы да и то потому, может быть, что портрет ея еще донынe висит в стeнах Академiи Наук. Но в свою пору оно было очень 164 извeстно, стихи Буниной читались образованной публикой с большой охотой, расходились быстро и высыпали восторженные отзывы критики. Их хвалил сам Державин, публично читал Крылов, ими восторгался Дмитрiев, бывшiй ближайшим другом Буниной. Греч говорил, что Бунина "занимает отличное мeсто в числe современных писателей и первое между писательницами Россiи", а Карамзин прибавлял: "Ни одна женщина не писала у нас так сильно, как Бунина". Императрица Елизавета Алексeевна пожаловала ей золотую лиру, осыпанную брильянтами, "для ношенiя в торжественных случаях", Александр Благословенный назначил ей крупную пожизненную пенсiю, Россiйская Академiя Наук издала собранiе ея сочиненiй. Слава ея кончилась с ея смертью и всетаки даже сам Бeлинскiй лестно вспоминал ее в своих литературных обзорах. Отец Анны Петровны был владeльцем извeстнаго села Урусова, в Рязанской губернiи. Там и родилась она -- в 1774 году. П. П. Семенов говорит, что отец дал трем ея братьям чрезвычайно хорошее по тому времени воспитанiе. Старшiй принадлежал к образованнeйшим людям своего вeка, прекрасно знал многiе иностранные языки, состоял в масонской ложe; младшiе служили во флотe, причем один из них, во время войны Екатерины II со шведами, попал в плeн и был опредeлен шведским королем в упсальскiй университет, гдe и окончил свое образованiе. На долю А. П. выпала впослeдствiи большая честь -- она стала членом Россiйской Академiи Наук. А меж тeм первоначальное ея образованiе было болeе чeм скудно, ибо образованiе дeвиц считалось тогда 165 ненужной роскошью. Образованiя она достигла в силу своей собственной воли и желанiя, послe того, как ея старшiй брат стал возить ее в Москву и ввел в круг своих друзей из литературнаго и вообще просвeщеннаго общества. Тут она встрeтилась и сблизилась, между прочим, с Мерзляковым, Капнистом, князем А. А. Шаховским, Воейковым, В. А. Жуковским, В. Л. Пушкиным. В послeдующее время на ея развитiе имeли большое влiянiе Н. П. Новиков и Карамзин, "которому больше всего и обязана она была в своем правильном и изящном литературном языкe". Она зачитывалась "Московским Журналом", выходившим под его издательством, потом встрeчалась с ним в обществe, носившем названiе "Бесeды любителей русскаго слова". Общество это организовалось в Петербургe в 1811 году. В нем было 24 дeйствительных и 32 почетных члена, в число которых была избрана и Анна Петровна. Основателем "Бесeды" был Шишков, и состояли в ней Крылов, Державин, Шаховской, Капнист, Озеров и даже сам Сперанскiй. Цeль ея была -- "противодeйствiе тeм нововведенiям, которыя вносил в русскiй язык Карамзин, проведенiе в жизнь подражанiя образцам славянскаго языка, преслeдованiе карамзинскаго направленiя", -- и весьма курьезно было то, что и сам Карамзин был ея членом". Дальнeйшую судьбу А. П. очень измeнила смерть ея отца. Послe этой смерти она переeхала жить к своей сестрe, Марьe Петровнe Семеновой, получив наслeдство, дававшее ей 600 руб. годового дохода. Она была теперь свободна и самостоятельна. И, пользуясь этим, прожила очень недолго у Семеновой. В 1802 году зять ея, Семенов, отправился в Петербург. 166 А. П. упросила его взять ее с собою и, попав в столицу, отказалась возвращаться назад в деревню. Зять ея был "весьма фрапирован" этим, уговаривал ее отказаться от своего намeренiя -- она все же от него не отказалась. В Петербург она прieхала будто бы только для того, чтобы повидаться с своим братом моряком. Когда же рeшила поселиться в столицe, стал и брат уговаривать ее вернуться в деревню, но тоже напрасно. Затeм Семенов уeхал в деревню, брат вскорe отправился в поход, и она оказалась в столицe совсeм одна. Это было по тeм временам совсeм необычно. Но ее ничуть не смутило. Болeе того: она наняла себe на Васильевском островe совсeм отдeльную квартиру, "взяв к себe для услуг нeкую степенную женщину". Добившись своего, она дeятельно и с изумительной энергiей принялась за самообразованiе, несмотря на то, что в это время ей шел уже двадцать восьмой год. Она стала учиться французскому, нeмецкому и англiйскому языкам, физикe, математикe и главным образом россiйской словесности. Успeхи были очень быстрые. Возвратившiйся из похода брат был поражен количеством и основательностью прiобрeтенных ею познанiй. Но эти же прiобрeтенiя, обогатив ея ум, вмeстe с тeм и разорили ее матерiально: живя в Петербургe, она истратила весь свой наслeдственный капитал. Положенiе ее становилось ужасно, она принуждена была войти в долги. Но тут брат поспeшил познакомить ее с петербургскими литераторами, которым она и показала свои первыя произведенiя. Ее одобрили, ей помогли печататься. Первое стихотворенiе ея, "С приморскаго берега", 167 появилось в печати в 1806 году; за этим послeдовал цeлый ряд новаго и дал ей такой успeх в публикe, что она собрала свои стихи и рискнула выпустить отдeльным изданiем, которое и вышло в свeт под заглавiем "Неопытная Муза". Изданiе это было поднесено императрицe Елизаветe Алексeевнe и было награждено сперва вышеупомянутой "лирой, осыпанной бриллiантами", а затeм ежегодной пенсiей в 400 рублей в год. С этого времени начинается уже слава Буниной. В 1811 году она выпустила новый том своих стихотворенiй, "Сельскiе вечера", который тоже разошелся очень быстро. Затeм она напечатала свою "Неопытную Музу" вторым изданiем, в двух томах. Это изданiе тоже имeло большой успeх. А двeнадцатый год принес ей "высшiе лавры": тут она выступила с патрiотическими гимнами, "снискав себe вящее монаршее благоволенiе и ряд новых милостей". Но это были уже послeднiя ея радости: вскорe послe того у нея открылся рак в груди, который всю остальную жизнь ея превратил в непрерывную цeпь страданiй и, наконец, свел ее в могилу. Было сдeлано все, чтобы спасти ее или хоть облегчить ея участь. И Двор и общество, почитавшее ее не только за ея поэтическiя заслуги, но и за высокiя умственныя и нравственныя качества, проявили к ней большое участiе. Государь пожелал, чтобы к ней были приглашены свeтила медицины, лично заботился о том, чтобы лeченiе ея было обставлено как можно лучше; для нея, за счет Двора, нанимались на лeто дачи, безплатно отпускались лeкарства "из главной аптеки"; безплатно же посeщали ее и придворные медики. Затeм рeшено было 168 прибeгнуть к послeднему средству, в которое тогда весьма вeрили: к поeздкe в Англiю, особенно славившуюся в то время своими врачами. Путевыя издержки ея принял на себя опять сам государь, "провожал ее Петербург с большим трiумфом". Но и Англiя не помогла. А. П. пробыла за границей два года и возвратилась оттуда такою же больной, как уeхала. Прожила она послe того еще двeнадцать лeт, но почти уже не писала, -- только выпустила в 1821 году полное собранiе своих сочиненiй в трех книгах, снова награжденное от Двора, на этот раз пожизненной пенсiей в двe тысячи рублей. Жила она эти послeднiе годы то у родных, в деревнe, то в Липецкe, то на Кавказских водах, всюду ища облегченiя от своих страданiй. "Рак в груди довел свое разрушительное дeло уже до того, что она не могла лежать и проводила большую часть времени в единственно возможной для нея позe -- на колeнях". Так, на колeнях, и писала она: Любить меня иль нeт, жалeть иль не жалeть Теперь, о ближнiе! вы можете по волe... Послeднiе дни свои она провела за переводом проповeдей Блэра и за непрестанным чтенiем книг священнаго писанiя. Скончалась 4 декабря 1829 года, в селe Денисовкe, Рязанской губернiи, у своего племянника Д. М. Бунина. Тeло ея погребено в ея родном селe Урусовe. На могилe ея, может быть, и до сих пор стоит скромный памятник, в свое время возобновленный П. П. Семеновым-Тянь-Шанским. В его мемуарах приводится милая надпись, сдeланная ему А. П. на переводe проповeдей Блэра, 169 на книжечкe в красном сафьяновом переплетe: "Дорогому Петинькe Семенову в чаянiи его достославной возмужалости". 1932 г. 170 -------- Эртель Он теперь почти забыт, а для большинства и совсeм неизвeстен. Удивительна была его жизнь, удивительно и это забвенiе. Кто забыл его друзей и современников, -- Гаршина, Успенскаго, Короленко, Чехова? А вeдь в общем он был не меньше их, -- за исключенiем, конечно, Чехова, -- в нeкоторых отношенiях даже больше. Двадцать лeт тому назад, в Москвe, в чудесный морозный день, я сидeл в его кабинетe, в налитой солнцем квартирe на Воздвиженке и, как всегда при встрeчах с ним, думал: -- Какая умница, какой талант в каждом словe, в каждой усмeшкe! Какая смeсь мужественности и мягкости, твердости и деликатности, породистаго англичанина и воронежскаго прасола! Как все мило в нем и вокруг него; и его сухощавая, высокая фигура в прекрасном англiйском костюмe, на котором нeт ни единой пушинки, и бeлоснeжное бeлье, и крупныя с рыжеватыми волосами руки, и висячiе русые усы, и голубые меланхолическiе глаза, и янтарный мундштук, в котором душисто дымится дорогая папироса, и весь этот кабинет, сверкающiй солнцем, чистотой, комфортом! Как повeрить, что этот самый человeк в юности двух слов не умeл связать в самом невзыскательном 171 уeздном обществe, плохо знал, как обращаться с салфеткой, писал с нелeпeйшими орфографическими ошибками? В этой же самой квартирe он вскорe и умер -- от разрыва сердца. Через год послe того вышли в свeт семь томов собранiя его сочиненiй (разсказов, повeстей и романов) и один том писем. К роману "Гарденины" было приложено предисловiе Толстого. К письмам -- его автобiографiя и статья Гершензона: "Мiровозрeнiе Эртеля". Толстой писал о "Гардениных", что, "начав читать эту книгу, не мог оторваться, пока не прочел ее всю и не перечел нeкоторых мeст по нeсколько раз". Он писал: "Главное достоинство, кромe серьезнаго отношенiя к дeлу, кромe такого знанiя народнаго быта, какого я не знаю ни у одного писателя, -- неподражаемое, невстречаемое нигдe достоинство этого романа есть удивительный по вeрности, красотe, разнообразiю и силe народный язык. Такого языка не найдешь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что народный язык его вeрен, силен, красив, он безконечно разнообразен. Старик дворовый говорит одним языком, мастеровой другим, молодой парень третьим, бабы четвертым, дeвки опять иным. У какого то писателя высчитали количество употребляемых им слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всeх русских писателей, да еще каких вeрных, хороших, сильных, нигдe, кромe как в народe, не употребляемых слов. И нигдe эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет 172 щегольнуть, удивить подслушанным им словечком..." Это знанiе народа станет вполнe понятно, когда просмотришь автобiографiю Эртеля. -- Я родился, говорит он, 7 iюля 1855 года. Дeд мой был из берлинской бюргерской семьи, юношей попал в армiю Наполеона и под Смоленском был взят в плeн, а затeм увезен одним из русских офицеров в воронежскую деревню. Там он вскорe перешел в православiе, женился на крeпостной дeвушкe, приписался в Воронежскiе мeщане и всю послeдующую жизнь прожил управляющим в господских имeнiях. Эту же должность наслeдовал и отец мой, тоже женившiйся на крeпостной. Человeк он был весьма мало образованный, но любил читать, -- преимущественно историческiя книги, -- и не чужд был так называемым вопросам политики и даже своего рода философiи; к прекрасным чертам его характера нужно отнести большую доброту при наружной суровости, довольно чуткое чувство справедливости и чрезвычайную трезвость ума, почти совершенно совпадавшую со взглядами великорусскаго крестьянина. Что до моей матери, незаконной дочери одного задонскаго помeщика, то, в противоположность отцу, она была не прочь и от чувствительности и даже мечтательнаго романтизма... -- Выучила читать меня она, писать же я выучился сам, сначала копируя с книг печатныя буквы. Затeм мой крестный, тот помeщик Савельев, у котораго отец долго был управляющим, предложил отцу взять меня к себe в дом. Жена Савельева была француженка, актриса из какого то бульварнаго театра в Парижe, почти совсeм не говорила по-русски, очень скучала и 173 привязалась ко мнe как к игрушкe, рядила меня, кормила лакомствами... Впрочем, все это длилось недолго. Отец поссорился с Савельевым, потерял мeсто -- и я был обращен в "первобытное состоянiе". Тогда мы почти год бeдствовали на квартирe у одного знакомаго мужика, пока отец не снял в аренду хутор... -- Я пользовался совершенной свободой дeлать, что мнe угодно: играть с деревенскими ребятами, читать, когда и что захочу... Когда отец взялся "прiучать меня к хозяйству", мнe было 13 лeт. Я в то время знал четыре правила арифметики, "Исторiю Наполеона", "Кощея Безсмертнаго", "Путешествiе Пифагора", "Стеньку Разина" Костомарова, второй том "Музея иностранной литературы", "Пeсни Кольцова", "Сочиненiя Пушкина", старинный конскiй лeчебник, священную исторiю с картинками, комедiю Чадаева "Дон Педро Прокодурнате". Затeм я самоучкой выучился читать по церковному и нeсколько раз перечитал "Кiевскiй Патерик" и нeсколько книг Четьи Минеи... Лeт шестнадцати я познакомился с усманским купцом Богомоловым, и он снабдил меня сочиненiями Дарвина "О происхожденiи человeка" и книжками "Русскаго Слова", в которых я с огромным увлеченiем прочитал статьи Писарева... -- Отец сдeлал меня своим помощником по хозяйству, но я настолько держался запанибрата с простым народом, что иногда отец грозился меня бить за это и дeйствительно раза три бил... Я был свой человeк в застольной, в конюшнях, в деревнe "на улицe", на посидeлках, на свадьбах, вездe, гдe собирался молодой деревенскiй народ... Отец рeшил, наконец, что мои дружественныя и фамильярныя отношенiя 174 с деревней положительно мeшают мнe обладать авторитетом, нужным для приказчика, и согласился на то, чтобы я искал себe должность гдe-нибудь в другом мeстe; и вскорe послe того я занял должность конторщика в одном сосeднем имeнiи... Желeзную дорогу я увидал в первый раз, когда мнe стало шестнадцать лeт; Москву и Петербург -- двадцати трех... Дальнeйшее довольно типично для того времени, для самоучки, "рвущагося к свeту, к прогрессу": новое знакомство с новым чудаком купцом, который "посреди грязи и пошлости торговаго люда" был одержим истинной страстью к этому "прогрессу" и к чтенiю; знакомство с его дочерью, которая взялась руководить развитiем молодого "дикаря" и с которой вскорe завязался "книжный роман", кончившiйся свадьбой; затeм попытка завести свое хозяйство в арендованном на грошовое приданое жены имeньицe и крушенiе этой попытки, -- "я, считавш