iйся дeльным хозяином в чужом богатом имeнiи, оказался никуда не годным в своем маленьком",-- и наконец прieзд в Петербург (благодаря случайному знакомству с писателем Засодимским, как то заeхавшим в Усмань) и начало типичной писательской жизни в средe наиболeе "передовых" представителей тогдашней литературы, жизни в такой бeдности, что у молодого писателя вскорe обнаружились задатки чахотки, и с таким увлеченiем "передовыми" идеями, что пришлось даже посидeть в Петропавловской крeпости, а потом пожить в ссылкe в Твери. Однако, типичность эта тут и кончается. Совсeм не типичной оказалась быстрота развитiя этого "дикаря", быстрота превращенiя его в настоящаго культурнаго человeка, его необычайный ¹⁷⁵ духовный и художественный рост и, главное, самостоятельность вкусов, взглядов и стремленiй, уже и тогда далеко не во всем совпадавших с тeм, что полагалось имeть всeм этим Засодимским, Златовратским. "Даже и в пору увлеченiя Засодимским, говорит Эртель, меня не покидала отцовская струйка: здравый смысл. Я, напримeр, чувствовал, что знаю жизнь лучше и глубже его и особенно жизнь народную, бытописателем которой он считал себя. Умeл я и людей узнавать лучше его -- этому помогало мои занятiя хозяйством, дeловыя отношенiя с купцами, крестьянами, кулаками, кабатчиками, барышниками, словом, все то, что шло у меня рядом с любовью к народу, с сeтованьями о его нуждe, печалях, с увлеченiем туманными идеалами образованности, прогресса, свободы, равенства и братства..." Этот то "здравый смысл" (если уж употребить столь чрезмeрно скромное выраженiе) и сдeлал Эртеля такой крупной и своеобразной фигурой, как в жизни, так и в литературe. Гершензон совершенно справедливо говорит, что "нельзя вообразить себe болeе рeзкаго контраста, нежели тот, который представляет фигура Эртеля среди худосочной и вялой русской интеллигенцiи восьмидесятых годов". Да и жизнь его, повторяю, была лишь очень короткое время болeе или менeе типичной жизнью интеллигента из разночинцев. Вскорe она опять стала (даже и внeшне) чрезвычайно не похожа на таковую: послe Твери Эртель только временами живал в столицах или заграницей, -- он опять вернулся в деревню, к сельскому хозяйству и почти до самаго своего конца отдавал ему половину всeх своих сил, сперва арендуя лично ¹⁷⁶ для себя клочок земли на родинe, а затeм управляя огромнeйшими и богатeйшими барскими имeнiями (одно время даже сразу нeсколькими, разбросанными в цeлых девяти губернiях, то есть "цeлым царством", как писал он мнe однажды). Гершензон считает, что Эртель даже и как мыслитель был явленiем "замeчательным", что мiровозренiе его "представляет собой чрезвычайно оригинальную и цeнную систему идей". Сила мышленiя Эртеля, говорит он, была в той области, которую Кант отводит "практическому разуму". Эртель был, прежде всего, человeком дeла. Ему дана была от природы огромная жизнеспособность, он был ярким представителем дeлателей жизни, обладал страстной жаждой быть в непрерывной смeнe явленiй и дeйствiй. И вот этим то и опредeлялся характер его мiровозренiя. Все это мiровозренiе есть отвeт на двойственный вопрос: что позволяет сдeлать жизнь и чего она требует. Вопрос об изначальной силe, движущей мiр, и о конечной цeли этого движенiя Эртель оставлял без разсмотрeнiя. Он, однако, не был рацiоналистом. Напротив, как раз живое чутье дeйствительности научило его тому, что в основe всего видимаго есть элемент невидимый, но не менeе реальный, и что не учитывать его в практических расчетах значит рисковать ошибочностью всeх разсчетов. Оттого позитивизм казался ему нестерпимой безсмысленостью. Он думал, что жизнь рeзко распадается на явленiя двух родов: на зависящiя исключительно от воли "Великаго Неизвeстнаго, котораго мы называем Богом", то есть на такiя, к которым ¹⁷⁷ мы должны относиться с безусловной покорностью, и на зависящiя от нашей воли и устранимыя, по отношенiю к которым борьба умeстна и необходима. Он вeрил, что существует абсолютная истина, но стоял лишь за условное осуществленiе ея, любил говорить: "В мeру, друг, в мeру!" -- то есть: не ускоряй насильственно этот поступательный ход исторiи. Безусловное пониманiе добра и зла и условное дeйствiе в осуществленiи перваго и в борьбe с послeдним -- вот что нужно для всякой дeятельности, в том числe для всякой протестующей, говорил он. Значит ли это, однако, что он проповeдывал "умeренность и аккуратность"? Рeдко кто был менeе умeрен и аккуратен, чeм он, вся жизнь котораго была страстной неумeренностью, "вeчным горeнiем в дeлах душевных, общественных и житейских, страдальческими поисками внeшней и внутренней гармонiи". Он сам нерeдко жаловался: "Все не удается возстановить в своей жизни равновeсiя... То, что видишь вокруг и что читаешь, до такой степени надрывает сердце жалостью к одним и гнeвом к другим, что просто бeда..." И дальше (говоря о своем участiи в помощи голодающим, которой он в началe девяностых годов отдавался цeлых два года с такой страстью, что совершенно забросил свои собственныя дeла и оказался в настоящей нищетe): "Еще раз узнал, что могу, до самозабвенiя, до полнeйшаго упадка сил увлекаться так называемой общественной дeятельностью..." Он сурово осуждал русскую интеллигенцiю и прежде всего с практической точки зрeнiя. Он говорил, что ея вeчный протест, обусловленный только "нервическим раздраженiем" или ¹⁷⁸ "лирическим отношенiем к вещам", безсилен, не ведет к цeли, ибо пафос сам по себe не есть какая либо сущность, а только форма проявленiй, сущностью же всякой борьбы является личное религiозно-философское убeжденiе протестующаго и затeм -- пониманiе исторической дeйствительности. Первое, что нужно русскому интеллигенту, говорил он, это проникнуться ученiем Христа, "который костью стал в горлe господ Михайловских", без чего невозможно религiозная культура личности, а второе -- глубокая и серьезная культура и историческiй такт. Он говорил: "Всякiя "Забытыя слова" оттого вeдь и забываются столь быстро и часто, что мы их воспринимаем лишь нервами... Несчастье нашего поколeнiя заключается в том, что у него совершенно отсутствовал интерес к религiи, к философiи, к искусству и до сих пор отсутствует свободно развитое чувство, свободная мысль... Людям, кромe политических форм и учрежденiй, нужен "дух", вeра, истина, Бог... Ты скажешь: а все же умeли умирать за идею! Ах, легче умереть, нежели осуществить! Односторонне протестующее общество даже в случаe побeды может принести болeе зла, нежели добра... О, горек, тысячу раз горек деспотизм, но он отнюдь не менeе горек, если проистекает от "Феденьки", а не от Победоносцевых. Воображаю, что натворили бы "Феденьки" на мeстe Победоносцевых! Что до нашего отношенiя к народу, то и тут не нужно никакой нормы, кромe той нравственной нормы, которою вообще должны опредeляться отношенiя между людьми, то есть закона любви, установленнаго Христом..." "Мнe думается, писал он в своей записной ¹⁷⁹ книжкe, возражая Толстому, послeдователем котораго он был во многом, я думаю, что раздать имeнiе нищим -- не вся правда. Нужно, чтобы во мнe и в дeтях моих сохранилось то, что есть добро: знанiе, образованность, цeлый ряд истинно хороших привычек, а это все большей частью требует не одной головной передачи, а наслeдственной. Отдавши имeнiе, отдам ли я дeйствительно все, чeм я обязан людям? Нeт, благодаря чужому труду, я, кромe имeнiя, обладаю еще многим другим и этим многим должен дeлиться с ближним, а не зарывать его в землю..." Вообще безусловное пониманiе истины и условное осуществленiе ея -- один из завeтных тезисов Эртеля. Всeм существом он чувствовал, что прямолинейная принципiальность холодна, мертвенна, что теплота жизни только в компромиссe, что полное самоотреченiе такая же нелeпость, как и всякое безусловное осуществленiе истины. "Любить одинаково своего ребенка и чужого -- противоестественно. Достаточно, если твое личное чувство не погашает в тебe справедливости, которая не позволяет зарeзать чужого ребенка ради удобства своего. Норма в той серединe, гдe росток личной жизни цвeтет и зрeет в полной силe, не заглушая вмeстe с тeм любви ко всему живущему..." Умер этот удивительный по своей кипучей внутренней и внeшней дeятельности, по свободe и ясности ума и широтe сердца человeк слишком рано -- всего 52 лeт от роду. И перед смертью уже глубоко вeрил, что "смысл всeх земных страданiй открывается там". В отрочествe он пережил пору страстнаго религiознаго чувства. Затeм эти чувства смeнились "сомнeнiями, ¹⁸⁰ попытками утвердить, на мeстe все растущаго невeрiя, вeру в добро, в революцiонныя и народническiя ученiя, в ученiе Толстого... Но неизмeнно все перемeщалось в моей натурe". Он во многом и навсегда остался "другом всяческих свобод" и вообще интеллигентом своего времени. И всетаки жизнь являлась ему "все в новом и новом освeщенiи". Добро? Но оказалось, что слово это "звучало слишком пусто" и что нужно было "хорошенько подумать над ним". Народничество? Но оказалось, что "народническiя грезы суть грезы и больше ничего... Вот организовать (внe всякой политики) какой-нибудь огромный союз образованных людей с цeлью помощи всяческим крестьянским нуждам -- это другое дeло... Русскому народу и его интеллигенцiи, прежде всяких попыток осуществленiя "царства Божiя", предстоит еще создать почву для такого царства, словом и дeлом водворять сознательный и твердо поставленный культурный быт... Соцiализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у того народа, гдe проселочныя дороги обсажены вишнями и вишни бывают цeлы? Там, гдe посадили простую, жалкую ветелку и ее выдернут просто "так себe" и гдe для сокращенiя пути на пять саженей проeдут на телeгe по великолeпной ржи, -- не барской, а крестьянской, -- там может быть Разовщина, Пугачевщина, все, что хочешь, но не соцiализм. А потом -- что такое соцiализм? Жизнь, друг мой, нельзя ввести в оглобли! Революцiя? Но к революцiи в смыслe насилiя я чувствую органическое отвращенiе... В каждом революцiонном разрушенiи есть грубое разрушенiе не матерiальнаго только, а святынь жизни... Да и что такое матерiальное? ¹⁸¹ Истребленiе "Вишневых садов" озвeрeлой толпой возмутительно, как убiйство... Вeдь еще Герцен сказал, что иныя вещи несравненно больше жалко терять, нежели иных людей... Толстой? Но всeх загнать в Фиваиду -- значит оскопить и обезцвeтить жизнь... Нельзя всeм предписать земледeльческiй труд, жестокое непротивленiе злу, самоотреченiе до уничтоженiя личности... Сводить всю свою жизнь до роли "самаритянской" я не хочу... Не было бы тeни -- не было бы борьбы, а что же прекраснeе борьбы! Народ? Я долго писал о нем, обливаясь слезами..." Но идут годы -- и что же говорит этот народолюбец? "Нeт, никогда еще я так не понимал Некрасовскаго выраженiя "любя ненавидeть", как теперь, купаясь в аду подлинной, а не абстрагированной народной дeйствительности, в прелестях русскаго неправдоподобно жестокаго быта... Народ русскiй -- глубоко несчастный народ, но и глубоко скверный, грубый и, главное, лживый, лживый дикарь... Считают, что при Александрe Втором всячески погублено нeсколько тысяч революцiонеров, но вeдь если бы дали волю "подлинному народу", он расправился бы с этими тысячами на манер Ивана Грознаго... Безвeрiе? Но человeк без религiи существо жалкое и несчастное... Золотые купола и благовeст -- форма великой сущности, живущей в каждой человeческой душe..." И вот -- послeднiя признанiя, не задолго до смерти: "Страшныя тайны Бога не доступны моему разсудочному пониманiю..." "Вeрую, что смысл жизненных страданiй в смерти откроется там..." ¹⁸² "Горячо вeрую, что жизнь наша не кончается здeсь и что в той жизни будет разрeшенiе всeх мучительных загадок и тайн человeческаго существованiя..." 1929 г. ¹⁸³ -------- Волошин Максимиллiан Волошин был одним из наиболeе видных поэтов предреволюцiонных и революцiонных лeт Россiи и сочетал в своих стихах многiя весьма типичныя черты большинства этих поэтов: их эстетизм, снобизм, символизм, их увлеченiе европейской поэзiей конца прошлаго и начала нынeшняго вeка, их политеческую "смeну вeх" (в зависимости от того, что было выгоднeе в ту или иную пору); был у него и другой грeх: слишком литературное воспeванiе самых страшных, самых звeрских злодeянiй русской революцiи. Послe его смерти появилось не мало статей о нем, но сказали они в общем мало новаго, мало дали живых черт его писательскаго и человeческаго облика, нeкоторыя же просто ограничились хвалами ему да тeм, что пишется теперь чуть не поголовно обо всeх, которые в стихах и прозe касались русской революцiи: возвели и его в пророки, в провидцы "грядущаго русскаго катаклизма", хотя для многих из таких пророков достаточно было в этом случаe только нeкотораго знанiя начальных учебников русской исторiи. Наиболeе интересныя замeчанiя о нем я прочел в статьe А. И. Бенуа, в "Послeдних Новостях": ¹⁸⁴ "Его стихи не внушали того к себe довeрiя, без котораго не может быть подлиннаго восторга. Я "не совсeм вeрил" ему, когда по выступам красивых и звучных слов он взбирался на самыя вершины человeческой мысли... Но влекло его к этим восхожденiям совершенно естественно, и именно слова его влекли... Нeкоторую иронiю я сохранил в отношенiи к нему навсегда, что вeдь не возбраняется и при самой близкой и нeжной дружбe... Близорукiй взор, прикрытый пенсне, странно нарушал все его "звeроподобiе", сообщая ему что-то растерянное и безпомощное... что-то необычайно милое, подкупающее... Он с удивительной простотой душевной не то "медузировал", не то забавлял кремлевских проконсулов, когда возымeл наивную дерзость свои самые страшные стихи, полные обличенiй и трагических ламентацiй, читать перед лицом совeтских идеологов и вершителей. И сошло это, вeроятно, только потому, что и там его не пожелали принять всерьез..." Я лично знал Волошина со времен довольно давних, но до наших послeдних встрeч в Одессe, зимой и весной девятнадцатаго года, не близко. Помню его первые стихи, -- судя по ним, трудно было предположить, что с годами так окрeпнет его стихотворный талант, так разовьется внeшне и внутренне. Тогда были они особенно характерны для его "влеченiя к словам": Мысли с рыданьями вeтра сплетаются, Поeзд гремит, перегнать их старается, Так вот в ушах и долбит и стучит это: ¹⁸⁵ Титата, тотата, татата, титата... -- Из страны, гдe солнца свeт Льется с неба жгуч и ярок, Я привез себe в подарок Пару звонких кастаньет... -- Склоняясь ниц, овeян ночи синью, Довeрчиво ищу губами я Сосцы твои, натертые полынью, О, мать-земля! Помню наши первыя встрeчи, в Москвe. Он уже был тогда замeтным сотрудником "Вeсов", "Золотого Руна". Уже и тогда очень тщательно "сдeлана" была его наружность, манера держаться, разговаривать, читать. Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, не взирая на пенсне, ловко сдeлал нeчто довольно живописное на манер русскаго мужика и античнаго грека, что-то бычье и вмeстe с тeм круторогобаранье. Пожив в Парижe, среди мансардных поэтов и художников, он носил широкополую черную шляпу, бархатную куртку и накидку, усвоил себe в обращенiи, с людьми старинную французскую оживленность, общительность, любезность, какую-то смeшную грацiозность, вообще что-то очень изысканное, жеманное и "очаровательное", хотя задатки всего этого дeйствительно были присущи его натурe. Как почти всe его современники стихотворцы, стихи свои он читал всегда с величайшей охотой, всюду, гдe угодно и в любом количествe, при малeйшем желанiи окружающих. Начиная читать, тотчас поднимал свои толстыя плечи, свою и ¹⁸⁶ без того высоко поднятую грудную клeтку, на которой обозначались под блузой почти женскiя груди, дeлал лицо олимпiйца, громовержца и начинал мощно и томно завывать. Кончив, сразу сбрасывал с себя эту грозную и важную маску: тотчас же опять очаровательная и вкрадчивая улыбка, мягко, салонно переливающiйся голос, какая-то радостная готовность ковром лечь под ноги собесeднику -- и осторожное, но неутомимое сладострастiе аппетита, если дeло было в гостях, за чаем или ужином... Помню встрeчу с ним в концe 1905 года, тоже в Москвe. Тогда чуть не всe видные московскiе и петербургскiе поэты вдруг оказались страстными революцiонерами, -- при большом, кстати сказать, содeйствiи Горькаго и его газеты "Борьба", в которой участвовал сам Ленин. Это было во время перваго большевицкаго возстанiя, Горькiй крeпко сидeл в своей квартирe на Воздвиженке, никогда не выходя из нея ни на шаг, день и ночь держал вокруг себя стражу из вооруженных с ног до головы студентов грузин, всeх увeряя, будто на него готовится покушенiе со стороны крайних правых, но вмeстe с тeм день и ночь принимал у себя огромное количество гостей, -- прiятелей, поклонников, "товарищей" и сотрудников этой "Борьбы", которую он издавал на средства нeкоего Скирмунта и которая сразу же плeнила поэта Брюсова, еще лeтом того года требовавшаго водруженiя креста на св. Софiи и произносившаго монархическiя рeчи, затeм Минскаго с его гимном: "Пролетарiи всeх стран, соединяйтесь!" -- и не мало прочих. Волошин в "Борьбe" не печатался, но именно гдe-то тут, -- не то у Горькаго, не то у Скирмунта,-- услышал ¹⁸⁷ я от него тогда тоже совсeм новыя для него пeсни: Народу русскому: я скорбный Ангел Мщенья! Я в раны черныя, в распахнутую новь Кидаю сeмена. Прошли вeка терпeнья, И голос мой -- набат! Хоругвь моя, как кровь! Помню еще встрeчу с его матерью, -- это было у одного писателя, я сидeл за чаем как раз рядом с Волошиным, как вдруг в комнату быстро вошла женщина лeт пятидесяти, с сeдыми стриженными волосами, в русской рубахe, в бархатных шароварах и сапожках с лакированными голенищами, и я чуть не спросил именно у Волошина, кто эта смeхотворная личность? Помню всякiе слухи о нем: что он, съeзжаясь за границей с своей невeстой, назначает ей первыя свиданiя непремeнно гдe-нибудь на колокольнe готическаго собора; что живя у себя в Крыму, он ходит в одной "туникe", проще говоря, в одной длинной рубахe без рукавов, очень, конечно, смeшно при его толстой фигурe и коротких волосатых ногах... К этой порe относится та автобiографическая замeтка его, автограф которой был воспроизведен в "Книгe о русских поэтах" и которая случайно сохранилась у меня до сих пор, -- строки мeстами тоже довольно смeшныя: "Не знаю, что интересно в моей жизни для других. Поэтому перечислю лишь то, что было важно для меня самого. Я родился в Кiевe 16 мая 1877 года, в день Святого Духа. Событiя жизни исчерпываются для меня странами, книгами и людьми. ¹⁸⁸ Страны: первое впечатлeнiе -- Таганрог и Севастополь; сознательное бытiе -- окраины Москвы, Ваганьково кладбище, машины и мастерскiя желeзной дороги; отрочество -- лeса под Звенигородом; пятнадцати лeт -- Коктебель в Крыму, -- самое цeнное и важное на всю жизнь; двадцати трех -- Среднеазiатская пустыня -- пробужденiе самопознанiя; затeм Грецiя и всe побережья и острова Средиземнаго моря -- в них обрeтенная родина духа; послeдняя ступень -- Париж -- сознанiе ритма и формы. Книги-спутники: Пушкин и Лермонтов с пяти лeт, с семи Достоевскiй и Эдгар По; с тринадцати Гюго и Диккенс; с шестнадцати Шиллер, Гейне, Байрон; с двадцати четырех французскiе поэты и Анатоль Франс; книги послeдних лeт: Багават-Гита, Маллармэ, Поль Клодель, Анри де Ренье, Вилье де Лилль Адан -- Индiя и Францiя. Люди: лишь за послeднiе годы они стали занимать в жизни больше мeста, чeм страны и книги. Имена их не назову... Стихи я начал писать тринадцати лeт, рисовать двадцати четырех..." В ту пору всюду читал он и другое свое прославленное стихотворенiе из времен французской революцiи, гдe тоже немало ударно-эстрадных слов: Это гибкое, страстное тeло Растоптала ногами толпа мнe... Потом было слышно, что он участвует в построенiи гдe-то в Швейцарiи какого-то антропософскаго храма... Зимой девятнадцатаго года он прieхал в ¹⁸⁹ Одессу из Крыма, по приглашенiю своих друзей Цетлиных, у которых и остановился. По прieздe тотчас же проявил свою обычную дeятельность,-- выступал с чтенiем своих стихов в Литературно-Художественном Кружкe, затeм в одном частном клубe, гдe почти всe проживавшiе тогда в Одессe столичные писатели читали за нeкоторую плату свои произведенiя среди пивших и eвших в залe перед ними "недорeзанных буржуев"... Читал он тут много новых стихов о всяких страшных дeлах и людях как древней Россiи, так и современной, большевицкой. Я даже дивился на него -- так далеко шагнул он вперед и в писанiи стихов и в чтенiи их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с нeкоторым негодованiем; какое, что называется, "великолeпное", самоупоенное и, по обстоятельствам мeста и времени, кощунственное словоизверженiе!-- и, как всегда, все спрашивал себя: на кого же в концe концов похож он? Вид как будто грозный, пенсне строго блестит, в тeлe все как-то поднято, надуто, концы густых волос, раздeленных на прямой пробор, завиваются кольцами, борода чудесно круглится, маленькiй ротик открывается в ней так изысканно, а гремит и завывает так гулко и мощно... Кряжистый мужик русских крeпостных времен? Прiап? Кашалот? -- Потом мы встрeтились на вечерe у Цетлиных, и опять это был "милeйшiй и добрeйшiй Максимилiан Александрович". Присмотрeвшись к нему, увидал, что наружность его с годами уже нeсколько огрубeла, отяжелeла, но движенiя по-прежнему легки, живы; когда перебeгает через комнату, то перебeгает каким-то быстрым и мелким аллюром, говорит с величайшей охотой и много, ¹⁹⁰ весь так и сiяет общительностью, благорасположенiем ко всему и ко всeм, удовольствiем от всeх и от всего -- не только от того, что окружает его в этой свeтлой, теплой и людной столовой, но даже как бы от всего того огромнаго и страшнаго, что совершается в мiрe вообще и в темной, жуткой Одессe в частности, уже близкой к приходу большевиков. Одeт при этом очень бeдно -- так уже истерта его коричневая бархатная блуза, так блестят черные штаны и разбиты башмаки... Нужду он терпeл в ту пору очень большую. Дальше беру (в сжатом видe) кое-что из моих тогдашних замeток: -- Французы бeгут из Одессы, к ней подходят большевики. Цетлины садятся на пароход в Константинополь. Волошин остается в Одессe, в их квартирe. Очень возбужден, как-то особенно бодр, легок. Вечером встрeтил его на улицe: "Чтобы не быть выгнанным, устраиваю в квартирe Цетлиных общежитiе поэтов и поэтесс. Надо дeйствовать, не надо предаваться унынiю!" -- Волошин часто сидит у нас по вечерам. По-прежнему мил, оживлен, весел. "Бог с ней с политикой, давайте читать друг другу стихи!" Читает, между прочим, свои "Портреты". В портретe Савинкова отличная черта -- сравненiе его профиля с профилем лося. Как всегда говорит без умолку, затрагивая множества самых разных тем, только дeлая вид, что интересуется собесeдником. Конечно, восхищается Блоком, Бeлым и тут же Анри де Ренье, котораго переводит. Он антропософ, увeряет, будто "люди суть ангелы десятаго круга", которые приняли на себя ¹⁹¹ облик людей вмeстe со всeми их грeхами, так что всегда надо помнить, что в каждом самом худшем человeкe сокрыт ангел... -- Спасаем от реквизицiи особняк нашего друга, тот, в котором живем, -- Одесса уже занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участiе. Выдумал, что у нас будет "Художественная нео-реалистическая школа". Бeгает за разрешенiем на открытiе этой школы, в пять минут написал для нея замысловатую вывeску. Сыплет сентенцiями: "В архитектурe признаю только готику и греческiй стиль. Только в них нeт ничего, что украшает". -- Одесскiе художники, тоже всячески стараясь спастись, организуются в профессiональный союз вмeстe с малярами. Мысль о малярах подал, конечно, Волошин. Говорит с восторгом: "Надо возвратиться к средневeковым цехам!" -- Засeданiе (в Художественном Кружкe) журналистов, писателей, поэтов и поэтесс, тоже "по организацiи профессiональнаго союза". Очень людно, много публики и всяких пишущих, "старых" и молодых. Волошин бeгает, сiяет, хочет говорить о том, что нужно и пишущим объединиться в цех. Потом, в своей накидкe и с висящей за плечом шляпой, -- ея шнур прицeплен к крючку накидки, -- быстро и грацiозно, мелкими шажками выходит на эстраду: "Товарищи!" Но тут тотчас же поднимается дикiй крик и свист: буйно начинает скандалить орава молодых поэтов, занявших всю заднюю часть эстрады: "Долой! К черту старых, обветшалых писак! Клянемся умереть за совeтскую власть!" Особенно безчинствуют Катаев, Багрицкiй, Олеша. Затeм вся орава "в знак протеста" покидает ¹⁹² зал. Волошин бeжит за ними -- "они нас не понимают, надо объясниться!" -- Часовая стрeлка переведена на два часа двадцать пять минут вперед, послe девяти запрещено показываться на улицe. Волошин иногда у нас ночует. У нас есть нeкоторый запас сала и спирта, он eст жадно и с наслажденiем и все говорит, говорит и все на самыя высокiя и трагическiя темы. Между прочим, из его рeчей о масонах ясно, что он масон, -- да и как бы он мог при его любопытствe и прочих свойствах характера упустить случай попасть в такое сообщество? -- Большевики приглашают одесских художников принять участiе в украшенiи города к первому мая. Нeкоторые с радостью хватаются за это приглашенiе: от жизни, видите ли, уклоняться нельзя, кромe того "в жизни самое главное -- искусство и оно внe политики". Волошин тоже загорается рвенiем украшать город, фантазирует, как надо это сдeлать: хорошо, напримeр, натянуть над улицами и по фасадам домов полотнища, расписанныя ромбами, конусами, пирамидами, цитатами из разных поэтов... Я напоминаю ему, что в этом самом городe, который он собирается украшать, уже нeт ни воды, ни хлeба, идут безпрерывныя облавы, обыски, аресты, разстрeлы, по ночам -- непроглядная тьма, разбой, ужас... Он мнe в отвeт опять о том, что в каждом из нас, даже в убiйцe, в кретинe сокрыт страждущiй Серафим, что есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в людей, дабы прiять распятiе, горeнiе, из коего возникают какiе-то прокаленные и просвeтленные лики... -- Я его не раз предупреждал: не бeгайте ¹⁹³ к большевикам, они вeдь отлично знают, с кeм вы были еще вчера. Болтает в отвeт то же, что и художники: "Искусство внe времени, внe политики, я буду участвовать в украшенiи только как поэт и как художник". -- "В украшенiи чего? Собственной висeлицы?" -- Всетаки побeжал. А на другой день в "Извeстiях": "К нам лeзет Волошин, всякая сволочь спeшит теперь примазаться к нам..." Волошин хочет писать письмо в редакцiю, полное благороднаго негодованiя... -- Письмо, конечно, не напечатали. Я и это ему предсказывал. Не хотeл и слушать: "Не могут не напечатать, обeщали, я был уже в редакцiи!" Но напечатали только одно: "Волошин устранен из первомайской художественной комиссiи". Пришел к нам и горько жаловался: "Это мнe напоминает тот случай, когда ни одна из газет, травивших меня за то, что я публично развeнчал Рeпина, не дала мнe мeста отвeтить на эту травлю!" -- Волошин хлопочет, как бы ему выбраться из Одессы домой, в Крым. Вчера прибeжал к нам и радостно разсказал, что дeло устраивается и, как это часто бывает, через хорошенькую женщину. "У нея реквизировал себe помeщенiе предсeдатель Чека Сeверный, Геккер познакомила меня с ней, а она -- с Сeверным". Восхищался и им; "У Сeвернаго кристальная душа, он многих спасает!" -- "Приблизительно одного из ста убиваемых?" -- "Все же это очень чистый человeк..." И, не удовольствовавшись этим, имeл жестокую наивность разсказать мнe еще то, что Сeверный простить себя не может, что выпустил из своих рук Колчака, ¹⁹⁴ который будто бы попался ему однажды в руки крeпко... -- Помогают Волошину пробраться в Крым еще и через "морского комиссара и командующаго черноморским флотом" Нeмица, который, по словам Волошина, тоже поэт, "особенно хорошо пишет рондо и трiолеты". Выдумывают какую-то тайную большевицкую миссiю в Севастополь. Бeда только в том, что ее не на чeм послать: весь флот Нeмица состоит, кажется, из одного паруснаго дубка, а его не во всякую погоду пошлешь... Если считать по новому стилю, он уeхал из Одессы (на этом самом дубкe) в началe мая. Уeхал со спутницей, которую называл Татидой. Вмeстe с нею провел у нас послeднiй вечер, ночевал тоже у нас. Провожать его было всетаки грустно. Да и все было грустно: сидeли мы в полутьмe, при самодeльном ночникe,-- электричества не позволяли зажигать, -- угощали отъeзжающих чeм-то очень жалким. Одeт он был уже по-дорожному -- матроска, берэт. В карманах держал немало разных спасительных бумажек, на всe случаи: на случай большевицкаго обыска при выходe из одесскаго порта, на случай встрeчи в морe с французами или добровольцами, -- до большевиков у него были в Одессe знакомства и во французских командных кругах и в добровольческих. Все же всe мы, в том числe и он сам, были в этот вечер далеко не спокойны: Бог знает, как-то сойдет это плаванiе на дубкe до Крыма... Бесeдовали долго и на этот раз почти во всем согласно, мирно. В первом часу разошлись наконец: на разсвeтe наши путешественники должны были быть уже на дубкe. Прощаясь, взволновались, ¹⁹⁵ обнялись. Но тут Волошин почему то неожиданно вспомнил, как он однажды зимой сидeл с Алексeем Толстым в кофейнe Робина, как им вдруг пришло в голову начать медленно, но все больше и больше -- и притом с самыми серьезными, почти звeрскими лицами, -- надуваться, затeм так же медленно выпускать дыханiе и как вокруг них начала собираться удивленная, непонимающая, в чем дeло, публика. Потом очень хорошо стал изображать медвeжонка... С пути он прислал нам открытку, писанную 16 мая в Евпаторiи: "Пока мы благополучно добрались до Евпаторiи и второй день ждем поeзда. Мы пробыли день на Кинбурнской Косe, день в Очаковe, ожидая вeтра, были дважды останавливаемы французским миноносцем, болтались ночь без вeтра, во время мертвой зыби, были обстрeляны пулеметным огнем под Ак-Мечетью, скакали на перекладных цeлую ночь по степям и гнiющим озерам, а теперь застряли в грязнeйшей гостиницe, ожидая поeзда. Все идет не скоро, но благополучно. Масса любопытнeйших человeческих документов... Очень прiятно вспоминать послeднiй вечер, у вас проведенный, который так хорошо закончил весь нехорошiй одесскiй перiод". В ноябрe того же года пришло еще одно письмо от него, из Коктебеля. Привожу его начало: "Большое спасибо за ваше письмо: как раз эти дни все почему-то возвращался мысленно к вам, и оно пришло как бы отвeтом на мои мысли. Мои приключенiя только и начались с выeздом из Одессы. Мои большевицкiя знакомства ¹⁹⁶ и встрeчи развивались по дорогe от матросов-развeдчиков до "командарма", который меня привез в Симферополь в собственном вагонe, оказавшись моим старым знакомым. Потом я сидeл у себя в мастерской под артиллерiйским огнем: первый десант добровольцев был произведен, в Коктебелe и дeлал его "Кагул", со всею командой котораго я был дружен по Севастополю: так что их первый визит был на мою террасу. Через три дня послe освобожденiя Крыма я помчался в Екатеринодар спасать моего друга генерала Маркса, несправедливо обвиненнаго в большевизмe, которому грозил разстрeл, и один, без всяких знакомств и связей, добился таки его освобожденiя. Этого мнe не могут простить теперь феодосiйцы, и я сейчас здeсь живу с репутацiей большевика и на мои стихи смотрят как на большевицкiе. Кстати: первое изданiе "Демонов глухонeмых" распространялось в Харьковe большевицким "Центрагом", а теперь ростовскiй (добровольческiй) "Осваг" взял у меня нeсколько стихотворенiй из той же книги для распространенiй на летучках. Только в iюлe мeсяцe я наконец вернулся домой и сeл за мирную работу... Работаю исключительно над стихами. Всe написанные лeтом я переслал Гросману для одесских изданiй. Поэтому относительно моих стихотворенiй на общественныя темы спросите его, а я посылаю вам пока для "Южнаго Слова" два прошлогодних, лирических, еще нигдe не появлявшихся, и двe небольших статьи: "Пути Россiи" в "Самогон крови". Сейчас уже два мeсяца работаю над большой поэмой о св. Серафимe, весь в этом напряженiи и неувeренности, ¹⁹⁷ одолeю ли эту грандiозную тему. Он должен составить диптих с "Аввакумом". Зимовать буду в Коктебелe: этого требует и работа личная и сумасшедшiя цeны, за которыми никакiе гонорары угнаться не могут. Кстати о гонорарe: теперь я получаю за стихи десять рублей за строку, а статьи по три за строку. Это минимум, поэтому, если "Южное Слово" за стихи заплатит больше, я не откажусь. Мнe бы очень хотeлось, И. А., чтобы вы прочли всe мои новые стихи, что у Гросмана: я в них сдeлал попытку подойти болeе реалистически к современности (в циклe "Личины", стих.: Матрос, Красногвардеец, Спекулянт и т. д.) и мнe бы очень хотeлось знать ваше мнeнiе. Я еще до сих пор переполнен впечатлeнiями этой зимы, весны и лeта: мнe дe